Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Семен Самсонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 37 страниц)

5. НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА

К полудню небо стало проясняться. Яркое солнце пробилось сквозь пелену разорванных облаков, озаряя зеленовато-жёлтые поля и леса, омытые дождём. В свежем осеннем воздухе пахло увядшей листвой. Обсаженная тополями дорога светилась множеством луж, на поверхности которых играли золотые зайчики солнечных лучей.

Ломовая лошадь не спеша тащила плоскую автокачку – телегу на резиновых скатах. На пружинном сиденье, обтянутом чёрным дермантином, восседала грузная Эльза Карловна, держа в руках натянутые вожжи. Вова кое-как пристроился сзади, придерживая тяжёлые фляги.

Чем хуже становилась дорога, чем больше трясло и подбрасывало Вову на ямах и выбоинах, тем мрачнее становились его мысли. Ему так и хотелось толкнуть Эльзу Карловну в широкую заплывшую жиром спину, чтобы она полетела с этого скрипучего сиденья ко всем дьяволам.

Наконец телега выехала на автостраду и плавно покатилась к показавшемуся из-за пригорка городу. Настроение Вовы несколько улучшилось. Кажется, впервые в этом году Вова почувствовал прелесть свежей, чистой и красивой осени. Ему вспомнились школа, друзья, дом. Сейчас бы он уже учился в шестом классе. После уроков вместе с ребятами отправлялся бы на стадион играть в футбол, а потом успел бы заглянуть в сад послушать музыку. Ах, как чудесно жилось там, дома, среди друзей, в родном городе, где был знаком каждый камень. Как привольно дышалось! Как далека теперь та, настоящая жизнь!..

Скоро лошадь свернула опять на просёлочную дорогу, и автокачка въехала в сосновый лес. «Спрыгнуть бы с телеги, спрятаться где-нибудь в зарослях», – думал Вова, но всё это было мечтой. Вова не мог позволить себе ничего, он невольник…

Потянуло смолой. Послышались звон пил и стук топоров. Через несколько минут автокачка въехала на огромную поляну – вырубку, где торчали пни и темнели кучи хвороста. Пахнуло опилками, смолой и дымом. Невдалеке горели костры из хвойных сучьев. Дым подымался прямыми столбами, в воздухе кружились седые хлопья сгоревшего мха. «Совсем как на пионерском костре», – подумалось Вове, и почему-то захотелось плакать.

Эльза Карловна остановила телегу у фанерного барака. Она кивнула Вове, что означало: «Присмотри за лошадью», – и пошла к калитке, где стоял часовой.

На площадке между пнями и кучами валежника копошилось множество людей. Вова, подавшись вперёд, вглядывался в худые, медленно движущиеся фигуры, в нашивки на их лохмотьях. Он догадался – пленные!

Площадку охраняли немецкие автоматчики.

«Наши здесь!» – Вову била дрожь. Он и рад был увидеть своих советских людей, и горько и страшно было ему видеть их здесь, в Германии, в таком виде.

Невольно он стал прикидывать, как далеко это место от усадьбы Эльзы Карловны. Если по дороге, – наверное, километров десять. Если же пойти прямо через лес и пересечь шоссе, будет, пожалуй, не более четырёх-пяти километров…

Эльза Карловна вернулась быстро. Отворились ворота, и автокачка въехала на чистый, посыпанный песком двор. Против ворот стояло одноэтажное здание, откуда доносились звуки радио, треск пишущих машинок и немецкая речь.

Эльза Карловна разговаривала с толстым немцем в белом халате и военной фуражке с кокардой. Она показывала ему на Вову. Это, очевидно, означало, что она знакомит с Вовой толстяка – не то повара, не то кладовщика – и объясняет ему, что впредь молочные продукты будет возить этот русский мальчик. Немец кивал головой и повторял:

– Гут, гут…

– Сюда давай! – крикнула Эльза Карловна, указывая на склад.

Вова подвёл лошадь к дверям склада и неожиданно почти лицом к лицу столкнулся с человеком в потрёпанной грязно-зелёной гимнастёрке и русской пилотке. Невысокий, худой, с длинными руками пленный пристально смотрел на Вову глубоко запавшими, удивлёнными глазами. Очевидно, костюм Вовы и его вид сразу дали понять, кто перед ним.

Когда пленный по приказу немца взял первую флягу, Вова бросился помогать ему. Их взгляды встретились. Приседая от тяжести, русский понёс флягу. За ним пошли толстый немец и Эльза Карловна. Из склада пленный вышел первым. Он огляделся и быстро подошёл к телеге. У Вовы ёкнуло сердце. Он не знал, что делать, и, вскочив на телегу, стал подвигать флягу.

Пленный взялся за флягу, как бы делая усилие, задержался и, глядя прямо в лицо Вовы, спросил:

– Ты русский?

– Русский! Русский я! – восторженно прошептал Вова.

В это время из-за угла вышел немец с автоматом. Вова торопливо начал подвигать следующую флягу, нарочно гремя крышкой. Пленный с ношей торопливо направился к амбару. Немец отошёл. Вова с нетерпением ожидал возвращения русского.

На этот раз пленный задержался. Вова с огорчением подумал, что в телеге осталось только три фляги. Если бы их было больше, он, наверное, успел бы как следует поговорить с пленным.

«Вот и он!» – облегчённо вздохнул Вова, увидев в дверях знакомую фигуру.

– Как тебя зовут? – подойдя, прошептал пленный.

– Вова. Вова Горлов.

– Как попал в Германию, сынок?

– Пригнали.

Пленный вздрогнул, как будто его ударили, взвалил флягу и отошёл. Вова успел обдумать свой вопрос и, когда пленный вернулся, прошептал торопливо:

– Вас много тут?

– С каждым днём всё меньше становится… Умирают люди…

– Жить плохо?

– Не сладко… Кое-кто от голода на ногах не стоит.

– А у меня с собой ничего нет… – пожалел Вова и тут же торопливо добавил: – Привезу следующий раз.

– Не найдется ли у тебя покурить?

– Я не курю, – растерялся Вова. Ему было так досадно, что он сейчас, сию минуту, ничем не может помочь товарищу.

Вышла Эльза Карловна. Пленный понёс предпоследнюю флягу, а Вова с непринуждённым видом подгребал в телеге солому. Ему хотелось сказать ещё хоть два слова, хоть взглядом перекинуться с этим человеком. К счастью, Эльза Карловна пошла в дом, где стрекотали пишущие машинки, и у Вовы появилась надежда узнать фамилию пленного.

– Вас как звать? – спросил Вова, когда пленный вернулся за последней флягой.

– Кузьма Павлов.

В это время часовой заорал, очевидно, услышав их разговор. Павлов чуть заметно кивнул Вове, дескать, держись, не робей, малыш…

«Да! – Вова вздохнул. – Им, наверное, приходится тяжелее, чем нам. Какой у них вид! Они еле ноги волочат».

Чтобы не выдать навернувшихся на глаза слёз, Вова наклонился, как бы сметая с телеги мусор, и украдкой поискал тоскливым взглядом своего нового знакомого. Вова думал, что он ещё раз поговорит с Павловым, но тот вышел из склада и затерялся среди пленных за изгородью.

В имение Вова возвращался с тяжёлым чувством. Он всё время думал о пленных и повторял про себя слова Павлова: «С каждым днём все меньше становится. Умирают люди». На этот раз дорога казалась ему невыносимо длинной. Так хотелось скорее увидеть ребят, рассказать обо всём, решить, как помочь пленным, где достать табаку, хлеба.

«Значит, мы не одни в фашистской Германии! – думал мальчик. – Скорее, скорее бы пришла сюда Красная Армия! Скорее бы победа!»

6. ТАЙНЫЙ СБОР

Возвратившись из поездки, Вова ещё больше почувствовал необходимость провести сегодня же тайный пионерский сбор. Теперь ему казалось легче начать разговор с товарищами. Пионеры всегда и везде пионеры. Только вот с чего начать? Вова пока не знал, что они смогут сделать, но не сомневался в том, что его товарищи найдут способ помочь пленным, что они пойдут для этого на любой риск.

Он сразу побежал к ребятам.

– Я привёз такие новости, такие… ух, какие! – шёпотом, выпалил он, берясь за лопату.

– Рассказывай!

– Очень интересные, Костя. Очень важные.

– Ну, говори скорей!

– Нет, здесь нельзя. Вот вечером соберёмся на голубятне, и всё подробно расскажу, – серьёзно сказал Вова.

Мальчики переглянулись. По лицу Вовы было видно: случилось что-то важное.

– Что ты, Вовка, затеваешь? – спросил Костя.

– А ты что, уже забеспокоился? – съязвил Жора, у которого от одной мысли о рискованном предприятии загорелись глаза.

– Дурак ты! – задетый за живое, огрызнулся Костя.

* * *

Ночь выдалась тихая, тёмная. Только прожекторы изредка шарили по небу, затянутому густыми тучами. В такие ночи, как правило, ребята тайком выходили в сад и долго наблюдали, как ярко-желтоватые полосы прожекторных лучей то разрезали небо, то быстро двигались по нему, нащупывая советские самолёты, иногда появлявшиеся в немецком небе. В такие тревожные ночи Эльза Карловна и Лунатик не вылезали из подвала, и это было настоящим счастьем для ребят. Они могли спокойно сидеть где-нибудь и свободно разговаривать. Каждому хотелось увидеть краснозвёздные советские самолёты, чтобы убедиться, что это действительно русские лётчики так далеко залетают в глубь Германии. Однако сегодня мальчики остались на голубятне. Вечером они собрались поздно, нарочно работали дружнее и дольше обычного, чтобы успокоить Эльзу Карловну и Лунатика и не вызвать у них подозрений.

Ребята завесили окно и сели по своим местам, поджидая Шуру.

– Ну, а, если Лунатик всё-таки появится, куда мы Шуру спрячем? – спросил Костя.

– Найдём, куда, – успокоил его Вова. – Закроем ворота изнутри. Если Лунатик постучит, выведем Шуру в коровник. Когда он поднимется к нам, она шмыгнет за ворота – и порядок!

Шура вошла несмело. С непривычки она чувствовала себя неловко в комнате ребят. Они условились с Люсей, что сказать, если в её отсутствие к девочкам придёт кто-нибудь из хозяев, но всё-таки было страшновато. Она присела в уголок у левой стены. У двери, держась за скобку, дежурил Жора. У правой стены сидели Костя с Юрой. Вова вышел на середину комнаты. Он очень волновался и часто повторял одни и те же слова.

– Ребята! Мы все здесь советские школьники. Мы все пионеры. Теперь мы знаем друг друга: вместе живём, вместе работаем и горе вместе терпим. Только жить так, как мы, нельзя. Нельзя сидеть и ждать смерти… Я видел сегодня наших советских людей, красноармейцев наших видел. Понятно? – вдруг спросил Вова и замолчал, не в силах продолжать дальше: так ярко встали перед его взором согнутые худые фигуры пленных с землистыми лицами.

Ребята сразу подняли головы и, затаив дыхание, глядели на Вову. Жора вскочил с места. Шура радостно заулыбалась, и от её улыбки Вове почему-то стало спокойнее.

– Пленных русских я видел. Они живут на строительстве, куда я возил молоко. Живут и работают там. Я познакомился с одним. Его фамилия Павлов. Он сказал, что пленные голодают, жить плохо, хуже, чем нам… Он просил у меня табаку, но только поговорить нам много не пришлось: кругом охрана…

Ребята слушали Вову, не шевелясь, стараясь не пропустить ни одного слова, забыв обо всём на свете.

– Красная Армия придёт сюда! – возбуждённо говорил Вова. – Правительство не допустит, чтобы мы погибли здесь. Сами видите, что наши самолёты появляются здесь. Раз самолёты наши здесь бывают, будут и войска. Но мы должны помогать друг другу. И ещё надо помочь пленным: табаку достать, хлеба, а может, ещё чего-нибудь, что удастся.

– Да, да, помочь! Чего бы это нам ни стоило! – воскликнул Жора. – Давайте все подумаем, как это сделать.

– Вспомним, как Павка Корчагин матросу Жухраю помогал! – добавила Шура.

Вова хотел ещё что-то сказать, но, разволновавшись, долго не мог подобрать слов. Умолк, а потом вдруг громко и решительно произнёс слова торжественного обещания:

– «Я, юный пионер Союза Советских Социалистических Республик, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю, что буду твердо и неуклонно стоять за дело Ленина – Сталина, за победу коммунизма…»

– «…стоять за дело Ленина – Сталина…» – одновременно с ним тихо и медленно произносили все.

Оглянувшись на товарищей, Вова увидел их решительные, смелые и просветлённые лица.

Слова торжественного обещания объединили друзей, всколыхнули их. Каждому захотелось поскорее, сейчас же, сделать что-нибудь большое, хорошее, нужное.

– Кто хочет сказать? – спросил Вова и сел. Он только теперь заметил, что говорил стоя.

Несколько минут все молчали: слишком неожиданной была новость и слишком большие чувства проснулись в каждом.

– Я так думаю, – после долгого молчания начал Жора. – Табаку я достану немножко. Письмо пусть напишет Вова и как-нибудь передаст его незаметно Павлову. И хлеба достанем – отруби. Пусть Люся и Шура испекут что-нибудь, если можно. Они умеют. Гороху я найду немножко… и фасоль я видел на складе… Моё такое последнее слово: Павка Корчагин не боялся врагов и был смелым, мы тоже не будем бояться, будем учиться у него. У девочек книжка есть «Как закалялась сталь» – предлагаю всем перечитать её. Вот как я думаю.

Ребята разговорились. Говорили и о пленных и о себе.

– Жить невозможно, – жаловалась Шура. – Эльза Карловна бьёт нас, особенно Аню. Вчера Аня всю ночь проплакала. С ней вообще что-то нехорошее делается. Она иногда за весь день слова не скажет. Работаем до упаду, а ведьма всё недовольна. Коровы молока дали мало – бьёт. Плохо прибрались в доме, печки плохо натопили – бьёт. Позавчера мышь в молоко попала. Эльза Карловна зачерпнула её поварёшкой, выбросила, а молоко заставила слить в большую флягу, которую потом Вова отвёз. А Люсе попало – почему недоглядела.

– Вот это да! Своих, гадючка, молоком с мышами кормит! – удивился Жора.

– Я ещё не знаю, чем мы можем помочь пленным, – продолжала Шура. – Но я за всех девочек говорю: мы согласны… Люся ничего не боится. Я тоже. А что здесь, в Германии, есть советские люди, военнопленные, – от этого нам легче терпеть… Всё-таки мы не одни тут ждём Красную Армию.

– Что касается меня, – сказал Юра, – я готов на всё. Я буду делать всё, что потребуется. Прав Вова: что-нибудь да сделаем. Мы не свободные, нам тяжело, но мы должны помочь пленным: им ещё тяжелее.

Поручили Вове наладить связь с пленными. Но оставалось ещё много нерешенного, неясного. Юра и Костя уснули. А Жора и Вова долго ещё шептались.

Было решено немедленно начать читку книги «Как закалялась сталь». Её в эту же ночь Вова и Жора разделили на десять частей. Получилось десять маленьких книжечек. На каждой поставили порядковый номер и распределили книжки, так: Вова читает вторую, Жора – первую. После того как они прочтут, первая переходит к Косте, вторая – к Жоре, третья – к Вове, а от Кости – к Шуре. Таким образом, через день-два начнут читать все. Читать же коллективно не решились: это опасно.

Придумал такой порядок Вова. Он же составил правило и написал его на каждой обложке из синей обёрточной бумаги крупным, красивым почерком.

«Книжка обязательно свёртывается вчетверо. Читать только тогда, когда считаешь себя в полной безопасности. Прочтёшь – передай следующему. Будь осторожен! Береги книжку! Читай внимательно! Учись у Павки Корчагина бороться с врагами!»

Жора уснул, а Вова всё ещё никак не мог успокоиться.

Через два дня ему снова предстояла поездка на строительство. Надо написать письмо… Жора достанет табак, Костя обещал раздобыть какую-нибудь еду. Но как передать всё это Павлову?

Ночь близилась к рассвету. Вова не утерпел, тихонько поднялся с дивана и подошёл к окну. Луна тускло просвечивала сквозь поредевшие облака, и свет от неё был слабый. Конечно, можно было бы тихонько включить электролампочку, но Вова не решился. Лунатик мог вылезти из бомбоубежища, так как обычно к рассвету утихал гул самолётов. Вова достал клочок белой бумаги и, склонившись над подоконником, стал медленно выводить карандашом:

«Дорогой товарищ Павлов!

Мы – советские ребята, пионеры. Нас семь человек. Мы были в трудовом детском лагере, потом нас продали помещице. У неё мы работаем, как рабы. Очень хотим знать, как вы живёте, что думаете о Красной Армии. Когда она придёт в Германию? У нас был свой секретный сбор, и мы решили чем-нибудь помочь вам. Только не знаем, как ухитриться делать вам передачи и держать связь с вами. И ещё мы хотим знать, как бы стать для вас полезными. Напишите обо всём, посоветуйте, как нам быть и что делать. Мы можем достать немного гороху, отрубей и табаку…»

В конце Вова вывел крупными буквами: «Юные сталинцы». Ни числа, ни подписей он умышленно не поставил.

7. НОЧНОЙ РАЗГОВОР

Девочки с утра до позднего вечера возились по хозяйству: доили коров, топили печи, перегоняли молоко на сепараторе, убирали дом, варили похлёбку для свиней. Особенно тяжело бывало в те дни, когда Эльза Карловна оставалась дома. Она успевала сунуть нос всюду: то ввалится на кухню, то неожиданно появится в коровнике, то идёт проверять работу мальчиков. На весь двор раздавался её громкий, властный голос. Эльза Карловна всегда бывала чем-нибудь недовольна, и на девочек сыпались пощёчины и зуботычины.

Чаще всех доставалось нерасторопной Ане. Она действительно была совершенно неорганизованная, несобранная. Шура и Люся жалели её, пытались помочь, подбадривали, но это мало помогало. Аня целыми днями то молчала, то плакала, то вдруг забивалась куда-нибудь и сидела, пока её не разыщут подруги.

Когда Шура рассказала подружкам о пленных, Аня оживилась. Глаза у неё разгорелись, на щеках появился румянец. Она то и дело переспрашивала Шуру:

– Значит, мы не одни.

– Конечно, не одни.

– И Красная Армия придёт в Германию? За нами придёт?

– Наверное, придёт. Даже обязательно!

– Неужели придёт? А я думала, мы уже больше никогда отсюда не вырвемся. Ах, если бы скорее! Мне кажется, я не дождусь…

Впервые за последние дни Аня так много говорила. Во во время обеда даже мальчики заметили, что она веселее обычного, а, когда Жора шутил, Аня смеялась вместе с другими.

Под вечер, когда усталые девочки перебирали грязный холодный картофель (хороший – для продажи, испорченный – для скота), Аня неожиданно предложила:

– Давайте, девочки, хорошую картошку сыпать в кормовую.

– Зачем? – спросила Шура.

– Наберём несколько вёдер хорошей картошки и насыплем отдельно в уголок, рядом с плохой. А потом для ребят и себя будем варить не гнилую, а эту, хорошую.

– Давайте! – поддержала её Люся. – Довольно нам есть гнильё вместе со свиньями!

– Правильно! – согласилась Шура и одобрительно посмотрела на Аню.

Но и на этот раз на Аню свалилось несчастье. Едва успела она вынести в сарай ведро хорошей картошки и высыпать её в ларь, как появилась хозяйка. Заглянув в ларь, Эльза Карловна достала огромную свежую картофелину, внимательно осмотрела её, ковырнула пальцем и разразилась бранью.

Аня стояла ни жива, ни мертва. Немка больно ударила картофелиной по лицу оторопевшую девочку и завопила ещё яростней. Шура и Люся тревожно прислушивались.

– Бедная, бедная Аня! – шептали девочки.

– Теперь она её изобьёт, – проговорила Шура. – Да и нас заодно.

Так и вышло.

Эльза Карловна подошла сперва к Ане, схватила её за рукав и вытолкнула за дверь. Потом спокойно размахнулась и ударила по щеке Шуру. Люся в ожидании своей очереди зажмурила глаза, но, к удивлению, удара не последовало. Нагнувшись над большим ящиком с хорошей картошкой, Эльза Карловна начала разгребать её руками, потом схватила деревянную лопатку и принялась ворошить картофель сверху донизу.

Шура локтем подтолкнула Люсю и, присев на корточки, проворно начала перебирать картофель. Люся последовала её примеру. Мучительно долгими казались эти минуты ожидания: будет ещё или не будет бить их Эльза Карловна. Иногда Эльза Карловна постепенно утихала, убедившись, что её рабыни работают не так уж плохо. И на этот раз она утихла, увидев, что хороший картофель отобран добросовестно.

Неизвестно, поняла ли Эльза Карловна, почему Аня высыпала хорошую картошку в гнилую, или сочла это её ошибкой. Уходя, она сказала:

– Плех рапотать! Швайн! Вся нош собирайт картофель!

Остаток вечера Аня оставалась подавленной. Глаза, красные от слёз, одна щека распухла, голубенькая косынка сползла с головы, и от этого её лицо, совсем ещё детское, казалось мучительно усталым и грустным.

– Она сильно била тебя? – участливо спросила Люся.

– Сильно.

– Больно? Очень больно?

– Больно, – односложно ответила Аня.

– Крепись, Анечка, крепись, родная! Мы всё ей припомним, за всё отплатим. Отольются ей наши слёзы! – успокаивала её Люся.

– Мне тоже попало, – как бы подбадривая Аню, сказала Шура.

Но Аня не ответила.

Почти всю ночь работала она безмолвно, склонится над ларём, чтобы перебирать картофель, уставится глазами в одну точку и смотрит-смотрит, точно вот сейчас сойдёт с ума. За ночь ни единым словом не обмолвилась с подругами и, только когда все они вернулись в свою каморку, Аня повалилась на постель и сквозь слёзы крикнула:

– Если бы я знала, что нам ещё долго придётся терпеть такое, я бы не стала жить!

– Что ты, Аня! Что ты! – испугалась Люся.

– Мы должны дождаться наших, – убеждала её Шура.

На обеих девочек слова Ани производили тяжёлое впечатление. В самом деле, если в этих страшных условиях они упадут духом, потеряют надежду, что тогда? А ведь теперь у них и долг есть: пленные ждут их помощи.

Аня вскинула голову, хотела что-то сказать, лицо ее снова приняло прежнее тоскливое выражение, взгляд потускнел, и, уткнувшись в подушку, она зарыдала.

– Пусть выплачется, легче будет, – шепнула Люся.

Шура только головой покачала и тяжело вздохнула.

Девочки улеглись. Люся ворочалась с боку на бок, вставала и опять ложилась, будто постель сегодня особенно была неудобной, хотя она, как всегда, состояла из тонкого соломенного коврика и собственных вещей: белья, верхнего платья и каких-то лохмотьев. Люся волновалась. Она хотела успокоить Аню, поговорить с ней, но не могла придумать, с чего начать.

Шура лежала на спине с открытыми глазами и смотрела в окошко. Бледно-жёлтые пятна лунного света пробивались через грязное стекло. Ветер завывал, деревья шумели, и от этого унылого шума на душе становилось тоскливо и одиноко.

Аня тоже не спала. Она лежала неподвижно, часто и тяжело вздыхала. Ей захотелось вот сейчас, когда они вместе, высказать всё, о чём она думает. Ведь девочкам так редко удаётся поговорить. Днём нет времени. Каждая работает отдельно. Если Шура доит коров, то Аня носит уголь, а Люся варит для скота картофель или свеклу. И так всё время. Очень редко им приходится работать вместе. Эльза Карловна нарочно так их распределяет. Она боится, что вместе они будут больше говорить и меньше делать. Она вообще бы хотела, чтобы девочки не умели разговаривать, только быстро, без остановок работали.

– Девочки, вы спите? – спросила вдруг Аня.

– Я нет, – ответила Шура.

– И я не сплю – не могу, – отозвалась Люся.

– Мне так хочется поговорить сегодня! – со вздохом произнесла Аня. – И знаете, о чём?

– О чём, Аня?

– Вот я лежу и думаю: раньше там, дома, я как-то не представляла себе, что такое Родина, свобода, счастье. А здесь, в фашистской Германии, я так хорошо… так хорошо поняла это… А как жить было отрадно, приятно! Теперь вспоминаю и не верю, что мы жили так, будто в сказке. Вот! Если бы я узнала, что не увижу больше Родины, своих родных, школы, я бы сначала расправилась с Эльзой Карловной, а потом пусть делают со мной, что хотят. – Аня немного помолчала и добавила: – Хотите, я вам всё, всё про себя расскажу? Нет, наверно, это неинтересно…

Приближался рассвет, и девочкам хотелось поспать хоть немного перед долгим рабочим днём, но настроение Ани было таким необычным, что ни Шура, ни Люся не могли и не хотели противиться её желанию.

– Что ты, рассказывай, рассказывай! – сейчас же откликнулась Люся.

Присев на краешек Аниной постели, она подобрала под себя ноги, сжалась в комочек, обняла колени руками и приготовилась слушать.

– Не знаю я, как начать. У меня бабушка была совсем старая – до девяноста лет дожила, даже крепостное право помнила. Любила я её сказки слушать. Уж все их знала, а всё равно, бывало, к бабушке пристаю: «Новенькую расскажи». Она только руками разводит: «Где я тебе их возьму?» Потом видит, я вот-вот разревусь – я ещё малюсенькая была, – посадит меня на колени, глаза сощурит и начнёт: «Жила-была девочка курносенькая, совсем простая девочка Анечка, как былинка на солнышке росла, горя не знала, в счастливую пору родилась…» Тут я вырываюсь от бабушки, прыгаю – знаю уже, что про меня сказка… Ну, вот, сбилась совсем и попусту вам спать не даю, – вздохнула Аня.

– Нет, нет, ты хорошо рассказываешь, – с трудом раскрывая сонные глаза, подбодрила её Шура.

– Мамочка моя милая! Никто и не поймёт, как я её люблю! Не могу я без неё! – Аня закрыла глаза. – Мама моя учительницей была в нашей деревне, а папа – агроном. Он, когда совсем молодой был, в гражданской войне участвовал – я на карточке видела – и орден получил. Учился он после войны в Москве. Оттуда прямо к нашу деревню приехал, стал у бабушки жить, на маме женился. Мы очень хорошо жили. Братик у меня был Вася, старший, он уже в школу ходил. И учился хорошо. Физкультурой занимался. Я тоже в школу уже ходила, когда беда случилась. Вася на каких-то состязаниях хотел выступать по плаванию. Всё на речку тренироваться ходил. И утонул. Что с мамой было!. Постарела сразу, осунулась. Бывало прижмёт меня и шепчет: «Ты теперь только одна моя радость осталась, для тебя только живу на свете…»

Бабушка сразу слегла и больше уже не вставала. И её похоронили вскоре. Отец, когда вернулся и узнал про Васю, в себя долго прийти не мог, а потом всё маму успокаивал, бодрился.

Я уже выросла, в школу ходила, а мама всё не спускала с меня глаз, сама гулять водила, с девочками, бывало, пробежаться не даст. Папа говорил: «Нехорошо это. Девчонка дичком растёт, застенчивая, беспомощная». Мама только отмахивалась: мол, сына не уберегла, так дочку буду беречь.

Я от ребят совсем отвыкла. Правда, мне с мамой было хорошо. Она мне покупала много книжек. С ними я и дружила, и плакала над ними, и переживала. Я и взрослые книжки читала и газеты. Когда Чкалов через полюс летел, я всю ночь не спала, думала: ведь бывают такие смелые люди! И про себя решила: вот вырасту, мама успокоится, и тогда стану я храброй комсомолкой, как девчата из книги Островского.

В ту осень я ангиной хворала, капризничала. Чуть в горле запершит – матери по целым ночам спать не даю. Папа сердится: «Экая ты нетерпеливая! Какая же из тебя комсомолка выйдет? Я б на твоём месте давно уже бегал». Я, бывало, губы надую – и в слёзы. Мама за меня заступается: «Оставь её, она слабенькая».

Папа тоже добрый был, но с мамой из-за меня часто спорил. «Что, – говорит, – ты барышню кисейную растишь? В книжках она хорошо понимает, где геройство настоящее, а сама и постоять за себя не может и товарищам помогать не привыкла. Попадёт она в переплёт – беда будет, если никто её не заслонит».

Я тогда решила, не любит он меня. Даже не попрощалась, когда он на уборочную уехал. Потом сама жалела… Ждала его, так ждала!.. А он в районе задержался и всё не ехал, до самой зимы. Я даже заболела от этого – всё мне казалось, я его больше не увижу… Ну, я лучше не подряд буду рассказывать, побыстрее.

Незадолго до войны отца перевели работать в Орёл, и мама там устроилась. К новой школе я ещё не привыкла. У нас в деревне хоть иногда соседка к нам придёт, а здесь я была только с мамой да с книжками…

Аня еле перевела дух и открыла глаза, как бы проверяя, слушают ли её подруги. Шура участливо, даже с жалостью смотрела на неё. Люся сидела всё в той же позе, не шелохнувшись.

– Потом война, – продолжала Аня. – Папа в первый же день ушёл на фронт. Мы только одно письмо получили из госпиталя, из Москвы. Мама хотела поехать, но не решалась меня оставить и взять с собой боялась… А тут фашисты пришли… Что ж теперь делать? – помолчав, всхлипнула Аня, – девочки мои милые, не могу я больше терпеть…

Шура решительно придвинулась к Ане:

– Плакать больше нельзя, понимаешь? Только сердце себе надрываешь. Сама знаешь, жалости от этой ведьмы не дождешься. Вот теперь и пришло время поступать так, как поступали те, про кого ты в книгах и газетах читала. Держаться крепко, пока наши придут!

– Они ведь обязательно придут. Ты должна верить, как мы! – подхватила Люся. Как хотелось ей передать подруге хоть частицу своей и Шуриной решимости!

– Горько мне, девочки! – не унималась Аня.

– Перестань ты воображать, что тебе горше, чем другим! – жёстко сказала Шура. – На Родине никто из нас горя не знал и к лишениям не привыкал. Здесь всем нам тяжело, только нос вешать не годится. Как это можно надежду терять, в товарищей не верить! Да разве нас оставят? А я по глазам твоим вижу – не веришь. Ты должна переделать себя, должна!

Шура запнулась: «Что бы ещё сказать Ане, чтобы силы ей прибавить?»

Аня лежала с широко раскрытыми глазами, окаменевшая, безучастная.

Шура вздохнула и отошла в свой угол.

– Давайте, девочки, хоть чуток поспим, и так уж скоро на работу, – сказала она устало.

Все затихли. Аня будто успокоилась, но не спала. Шура заснула, и только Люся ещё ворочалась, думая об Ане. После этого разговора Люся, пожалуй, больше, чем когда-нибудь, тревожилась за Аню.