Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Семен Самсонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 37 страниц)

ГЕРОЙ ДНЯ

Лагерные дни отдыха подходили к концу. Приближалась осень, начало учебного года в школе. Пожалуй, не было ребят, которые ежедневно не говорили бы об этом и не готовились к занятиям. Это как-то особенно почувствовали все в один из дней, когда Володя Серов принёс загадочный пакет, завёрнутый в газету, и о чём-то пошептался с Юрой. После завтрака, когда все собрались на площадке, Володя сделал знак, означавший, что сейчас он будет говорить.

Не сразу замолчали ребята, но старший пионервожатый призвал к порядку и предоставил слово Володе Серову.

– Ребята! – начал он. – Вы знаете, что у Леночки Громовой пропал её портфельчик с книжкой.

– Знаем! – пренебрежительно выкрикнул Ваня. – Она уже все глаза проревела из-за своей старой сумки…

– А вот и не старой, мне её мама купила в день рождения, – вспылила Леночка.

– Да замолчи ты, – недовольно сказал Юра и легонько дёрнул сестрёнку за косичку.

– А ты не тронь меня, – крикнула Леночка. – Почему он говорит, что я глаза проревела, а сам-то он какого рёву дал, когда его прорабатывали за трусость…

Леночка не закончила своей мысли о том, как «прорабатывали» Ваню, потому что Володя продолжал громко:

– Вообще, ребята, получилось у нас в лагере второе: «ЧП». И мы решили коллективно купить Леночке портфель. Нехорошо, ведь через три дня начнём учиться, а у неё нет портфеля.

Он неловко развернул газету и подал чёрный портфель с блестящим замком растерявшейся, но счастливой Леночке и спросил:

– Какая у тебя, Леночка, книга была в портфеле?

– Для чтения во втором классе.

– А ну, открой портфель…

Леночка начала было открывать, но замок почему-то-не поддавался. Ваня снова не утерпел и заметил:

– Свою-то старую сумку, небось, сразу бы открыла. – Он сказал это потому, что считал несправедливым вместо старой утерянной покупать новую вещь.

Леночка открыла, наконец, портфель и, к своей радости, извлекла новенькую книгу.

– Поди, и книга-то была старая, а ей, смотри, новую купили, – снова высказался Ваня на этот раз негромко, а только для Жени. Ему, конечно, не жаль было своего рубля, внесённого на эту покупку, но обидным показалось всеобщее внимание к Ленке, которую он ещё с зимы недолюбливал.

Этот незначительный, на первый взгляд, случай с вручением Леночке портфеля и книжки многих сразу заставил вспомнить об осени и учёбе.

Ваня тоже вспомнил о школе, но по-своему. Если он не сдаст экзамен по русскому языку, назначенный на сегодня, значит, прощай пятый класс, останется он на второй год в четвёртом. Эти мрачные мысли пришли ему именно сейчас, когда он увидел новый портфельчик в руках счастливой Леночки.

Юра Громов во всей этой истории испытывал чувство неловкости. Ему было как-то не по себе от того, что все ребята вносили деньги на покупку портфеля его сестре.

– Зачем это, мама сама купит, – говорил он.

Но Серёжу не переспоришь. Он сказал:

– Маме не надо ничего говорить, а соберём деньги и купим.

– Почему не надо? – возразил Юра.

– А потому, – ответил Серёжа, – чтобы о нашем лагере никто из родителей плохо не думал…

Потом, когда деньги уже были собраны и Володя пошёл за покупкой, Серёжа посоветовался с Фёдором Тимофеевичем (он был начальником лагеря). Учитель сказал, что они поступили благородно, но что вручать портфель надо в присутствии всех, чтобы каждый, кто давал деньги, знал, куда они израсходованы.

И всё-таки Юра чувствовал себя неловко, особенно перед Ваней, который громко высказал своё недовольство. Юра подошёл к Ване и заговорил с ним впервые после приключений в огороде дружелюбно:

– Ты, Ваня, сегодня сдаёшь экзамен?

– Да, – неохотно ответил тот.

– Хочешь, мы ещё раз повторим с тобой некоторые правила?

– Где же мы будем повторять? – уже более покладисто ответил Ваня, и в его серых глазах заискрилась радость.

– Пойдём на берег и там будем заниматься.

– Ну, пойдём, – как бы нехотя протянул Ваня, но в душе был рад этому предложению. Он хотел как-нибудь и чем-нибудь отвлечь себя от мысли об экзамене, в успехе которого не был уверен, да и от других мыслей, которые до сих пор мучили его.

На берегу реки, у крутого и обрывистого берега, свисавшего над бездонным зеркалом воды, Юра и Ваня уселись за скалой, чтобы их никто не видел и не мешал им заниматься.

В лагерной столовой уже заканчивался обед второй смены, а Юра с Ваней продолжали заниматься. Уж чего-чего, но обеда Ваня, любивший поесть, никогда бы не пропустил, если бы Юра не увлёк его. Но тут они оба забыли про обед. И вот вдруг случилось новое «ЧП», как теперь в лагере любили называть всякое происшествие с легкой руки повара-фронтовика.

На том же обрывистом берегу, на котором они сидели, метрах в пятнадцати от них, вдруг кто-то отрывисто вскрикнул, и ребята услышали всплеск воды, будто в реку бросили пень или камень. Ваня тотчас заметил человека, неумело барахтавшегося в воде.

– Смотри, Юра, кто-то в воду свалился! – крикнул Ваня, срываясь с места.

Но Юра и сам видел всё и тоже бросился бежать. Ваня сейчас ни о чём не думал, кроме утопленника. Он даже не заметил, что Юры около него нет, – тот бежал в лагерь. Спицын подбежал к обрыву и с ходу прыгнул в воду. Вынырнув, он увидел голову пострадавшего. Левой рукой он вцепился в волосы и, подгребая правой, медленно поплыл к берегу. До берега было не более пяти-шести метров, но Ване нелегко было преодолеть это расстояние. Он бил ногами по холодной воде, поднимая брызги, задирал к небу голову и всё-таки его тянуло ко дну.

Выбиваясь из сил, он продолжал бороться, пока, наконец, на берег не прибежали ребята и не помогли ему. К счастью, Юра встретил ребят в лесу, почти совсем рядом с обрывом.

Ваня посинел и от дрожи не мог выговорить ни слова. Но как он был удивлён, когда увидел, кого спасал! Это была Леночка Громова. Её вынесли на берег тоже посиневшую, с закрытыми глазами и со слабым дыханием. Ясно было, что она уже успела наглотаться воды. Тут ей стали делать искусственное дыхание, и когда из лагеря прибежали старшие товарищи, Леночка уже стонала и хныкала.

Серёжа увидел прежде всего мокрого и потрясённого случившимся Ваню. Потом он увидел Леночку, и в его голову пришла мысль: Ваня толкнул девочку в реку. Он подбежал к дрожащему Спицыну и громко спросил, указывая на Леночку:

– Ты!

– И я… – едва выдавил тот, всё ещё стуча зубами.

– За что?! – снова резко и громко спросил Серёжа и тут же увидел, как лицо Вани переменилось. Он понял, что не то подумал Серёжа, но было уже поздно. Из добродушных серых глаз Вани от обиды брызнули слёзы.

– Он её вытащил из воды, – плача, объяснил Юра, испугавшийся за сестрёнку.

Серёжа бросился обнимать Ваню, но тот не унимался и уже громко рыдал не то от обиды, не то от радости.

Леночку унесли в лагерь, Серёжу и Ваню окружили ребята. Только Женя, всё время молчавший, вдруг сказал:

– Ему ведь холодно.

Все сразу стали предлагать Спицыну свои пиджаки, а Серёжа сказал:

– Идём скорее в лагерь.

Шумной гурьбой направились ребята к школе…

Вечером Ваня Спицын сдал по-русскому на четыре, его перевели в пятый класс. Это была общая победа ребят, которые всё время помогали ему. На вечерней линейке Ваня был объявлен героем дня. Сбылась давнишняя мечта Спицына совершить какой-нибудь подвиг. В лагере только о нём и говорили. Ваня ходил весёлый, возбуждённый и не без гордости вытягивал короткую шею, стараясь всем глядеть прямо в глаза, думая: «Вот я какой, совсем не трус, а в огороде это так, сон помешал…»

На второй день Леночка, как ни в чём не бывало, азартно рассказывала, как она потянулась за пожелтевшей веткой боярышника и сорвалась в воду. Себя она тоже почему-то считала героиней и уже в который раз повторяла не без гордости:

– Я как упала, сразу поплыла к берегу, а тут и Ваня подоспел.

– Это как же, Леночка, ты поплыла к берегу, когда оказалась чуть не посредине реки? – возразил Юра.

Ваня громко, со смехом комментировал:

– Тоже мне, поплыла, как топор…

– А вот и поплыла, – упорствовала Леночка, не смутившись от громкого смеха собравшихся.

Ваня сдержал смех, надув и без того полные щёки, и, грозя пальцем Леночке, заключил:

– Говори спасибо, что я не струсил, а то бы тебе капут…

С этого дня за Ваней Спицыным вновь утвердилась слава смелого парня.

ЗАПАДНЯ СМЕРТИ

Доктор Шпачек был направлен из одного концентрационного лагеря в другой, с более строгим режимом. Осуждённых везли на открытой машине. Погода стояла дождливая, холодная, а многие спутники Иосифа Шпачека, как и он, были одеты очень легко. Одни были в обычных летних костюмах, другие в лёгкой полосатой лагерной одежде, а некоторые в одних рубашках.

Конвойные-гитлеровцы в серозелёных непромокаемых плащах с капюшонами, в добротных сапогах, сытые, довольные, сидели на скамейке у кабины машины молча, с тупыми взглядами. Их не трогала судьба осуждённых, сидящих тут же, рядом, на металлическом дне машины, иззябших и больных.

Среди осуждённых были поляки, чехи, французы и один немец. Это стало ясно доктору по тому, что все переговаривались по-чешски, по-польски, по-французски, а этот, что сидел рядом с ним, ответил на вопрос соседа по-немецки, а потом всю дорогу молчал.

Прижимаясь друг к другу от холода, люди мечтали совсем о малом: как бы скорее попасть в тепло, выпить по стакану кипятку, немного обсохнуть, согреться и уснуть. Дождь, точно в наказание, неприятно и резко хлестал людей по лицам и обнажённым рукам. Мокрая одежда прилипала к телу, а сильная тряска машины беспокоила свежие раны. Сидеть было неприятно: на дне холодного железного кузова образовалась лужа воды. Шпачеку казалось, что он сидит не в машине, а в бетонированной камере смертника.

Немец, сидящий рядом, держал на коленях какой-то маленький свёрточек, предохраняя его от дождя. Доктор Шпачек устал сидеть. Хотелось подняться, вытянуться, но сам без посторонней помощи он не мог этого сделать: от побоев болели руки, плечи, всё тело. Всё-таки он сделал попытку переменить положение, но повалился лицом в колени немца.

Тот выронил пакет, торопливо и заботливо помог доктору сесть и спросил по-немецки:

– Что, приятель, плохо?

Доктор Шпачек не ответил. У него сильно кружилась голова. Шпачек виновато посмотрел на соседа через одно стекло разбитых очков и сделал попытку улыбнуться, но вместо улыбки немец увидел болезненную гримасу на искажённом кровавыми ссадинами лице с беззубым ртом.

– Закурить хотите?

Не дожидаясь ответа, немец развернул пакетик, извлёк из него трубку, зажигалку и маленький кожаный мешочек с табаком. Тряска и дождь мешали ему набивать и разжигать трубку, но немцу всё же удалось это сделать. Пахнуло табачным дымком, и доктор Шпачек точно проснулся и смотрел на соседа благодарными глазами. Немец подал ему трубку. Шпачек затянулся два-три раза и ему стало чуть легче от приятного опьянения и чуткого внимания незнакомого человека. Так они встретились в пути, не зная друг о друге ничего…

В Бухенвальде они сразу же расстались. Доктора Шпачека бросили в барак для больных, а его нового товарища, немца, отвели со всеми остальными куда-то в другой барак, и Шпачек долго никого из своих спутников на встречал. Встретились они в каменоломне, куда доктора Шпачека послали работать, как только он немного оправился.

Доктор Шпачек, перенёсший пытки в тюрьме Панкрац, избитый и простуженный, долгое время болел, но как только лагерный врач-эсэсовец нашёл, что он «совершенно здоров», его отправили на самую тяжёлую работу. Доктора Шпачека трудно было узнать. Он поседел, глаза ввалились, поблёкли, лицо, изуродованное шрамами, стало прозрачно-жёлтым, а его узкие высохшие плечи опустились вниз, будто к рукам привязали непосильную тяжесть. И всё-таки его послали работать в каменоломню, где даже молодые заключённые не выживали больше месяца. Шпачек знал, что дело идёт к смерти. Его или убьют, как убивают многих, или он умрёт сам от непосильного труда и издевательств.

На утренней перекличке перед работой молодой здоровый эсэсовец подошёл к доктору Шпачеку и спросил:

– Новый?

– Да, первый день.

– За что, старая свинья, сидишь? – спросил он, хотя видел на рукаве доктора Шпачека красный треугольник – знак политического заключённого.

– За коммунистическую пропаганду, – ответил доктор Шпачек, так как скрывать не было смысла, эсэсовец всё равно знал.

– За красную пропаганду, говоришь? – ехидно переспросил эсэсовец и добавил: – Ну, теперь ты будешь писать киркой и лопатой. Это тебе, старая обезьяна, не бумагу пачкать. Мы тебя постараемся отучить от этого лёгкого занятия.

Всё время, пока эсэсовец произносил этот издевательский монолог, любуясь своим красноречием, доктор Шпачек должен был стоять на вытяжку и смотреть эсэсовцу в глаза. Так было заведено в лагере.

Доктор Шпачек стоял перед эсэсовцем и не слушал его. Он думал о любимой Праге, о людях, что остались там и продолжают бороться, думал о сыне, которого любил больше жизни, о дяде Вацлаве – своём лучшем товарище по подпольной работе. Он твёрдо верил, что фашизм не вечен, что победа не за горами и уж если он, Иосиф Шпачек, умрёт, то умрёт за дело, в которое верит. Он хорошо знал, что смерть витает рядом, только не знал, наступит ли она скоро, сейчас и будет лёгкой, или будет длительной, мучительной. Только бы не показать своей физической слабости врагу, а продолжать сопротивляться до последнего вздоха, и если уж придётся умереть, то умереть непокорённым.

В карьере доктор Шпачек, как и другие, носил камни и складывал их в штабель. У него попрежнему болели все кости, а ноги, обутые в башмаки на деревянной подошве, казались чужими, слушались плохо. От непосильного труда и голода кружилась голова, темнело в глазах, и он запинался, иногда падал, в кровь обдирая колени, но ни остановиться, ни отдохнуть он не имел права. Малейшая остановка – удар плети или приклада. Ему очень хотелось выжить, вернуться в родную Чехословакию к своим людям, к сыну. Мысли о них прибавили ему сил.

Миновал первый день. На второй уже было легче, а потом всё вошло в обычную колею жизни заключённого, которого в любую, минуту могли избить, уничтожить и никто не имел права остановить этого произвола. Кажется, выжить один день в этом аду сверх человеческих сил, а человек всё живёт, работает, надеется, по ночам тихо переговаривается с товарищами, получает от них помощь и сам помогает им.

Как-то раз, после работы, доктор Шпачек задержался в столовой. Он был совершенно голоден и надеялся найти что-нибудь из еды, хотя это было почти невозможно. Ужин состоял из кружки какой-то бурды, порции гнилых овощей к куска хлеба. Вряд ли кто мог не доесть, оставить что-нибудь, но иногда это случалось. За каждый стол полагалось садиться по десять человек и к столу подавали десять порций. Часто было так, что стол был накрыт раньше, чем партия заключённых садилась за него. Если кто-нибудь не доживал до обеда, то оставшуюся порцию отдавали более слабому, чтобы поддержать товарища.

Партия, в которой работал доктор Шпачек, уже поужинала и ушла, но он остался поджидать новую, прячась за стойку, подпиравшую потолок барака. Кто-то принёс на стол бачок с супом. Доктор Шпачек не разглядел человека, он теперь совсем плохо видел, да и очков у него не было, но заключённый сразу узнал его. Это был немец, с которым они познакомились ещё в пути. Он торопливо подал руку доктору Шпачеку и впервые назвал своё имя. Его звали Максом. Немец огляделся по сторонам, так же торопливо подал доктору Шпачеку два куска хлеба и на ходу, тихо сказал:

– Барак три, вторая секция, заходите.

– Я рядом, в четвёртом, – ответил доктор Шпачек.

Так снова встретились два товарища, чех и немец. Макс попал в лагерь тоже за «красную пропаганду», хотя никогда не был связан ни с какими «красными». Но гестаповский произвол только помог ему по-настоящему возненавидеть фашистов и гитлеровский порядок. Чувство ненависти к фашизму сблизило его с доктором Шпачеком. Они подружились: чех, зрелый коммунист-подпольщик, и немец, честный рабочий, понявший смысл борьбы с фашизмом только теперь, в лагере.

Доктор Шпачек медленно входил в сложную жизнь лагеря, искал пути сближения с людьми, для которых главное в жизни – борьба. Сознание именно этого долга утраивало его силы, помогало не только жить и сопротивляться, но продолжать борьбу.

Постепенно группа заключённых чехов, французов, немцев, уже объединённая общими целями борьбы, начала подпольную работу. Время от времени в лагере стали появляться листовки, написанные от руки, в которых говорилось о положении дел на фронтах войны и в тылу врага. Этому помогали заключённые немецкие коммунисты, установившие связь со своими товарищами, живущими на свободе. Нашёл пути связаться с лагерной группой подпольщиков и доктор Шпачек, ставший её активным участником.

* * *

В лагере получили новые вести о поражении немецко-фашистских войск на Восточном фронте. Доктор Шпачек решил размножить небольшую листовку. Нужно было сделать перевод листовки с немецкого языка на чешский. Через Макса, который работал в столовой, доктор Шпачек достал бумагу. Это были небольшие листки жёлтой обёрточной бумаги, аккуратно нарезанные Максом для удобства передачи. С тех пор как появилась первая листовка на такой бумаге, администрация лагеря запретила выдавать её заключённым. Правда, не всем, а только политическим. Однако и это не спасло лагерь от листовок. Подпольщики находили возможность доставать бумагу и выпускать листовки.

Шпачек перевёл листовку, написал несколько экземпляров и днём, на работе в каменоломне, должен был, при удобном случае, передать их товарищам. Это не всегда удавалось, так как нередко эсэсовцы ни на шаг не отходили от карьера. Листовки не вывешивались и не наклеивались на стенах бараков. Их просто передавали из рук в руки, а если этого сделать было нельзя, незаметно разбрасывали на рабочих местах.

Первое время охранники не обращали внимания на то, что какой-то листок валяется в каменоломне или на дворе лагеря, но с тех пор, как обнаружилось несколько листовок, началась слежка. Следили не только охранники, но и уголовники, провокаторы, купленные охраной.

Если людей убивали в карьере, названном Западнёй смерти, только за то, что заключённый выбился из сил и не мог работать, то за прочитанную листовку подвергали нечеловеческим пыткам, избивали плётками, прикладами, резиновыми дубинками и вообще всем, что попадёт под руку озверевшему эсэсовцу. И всё-таки это не останавливало мужественных борцов за свободу.

Работа в каменоломне началась, как всегда, рано утром, после обычной переклички. Доктор Шпачек как раз был в той партии, которая работала на разделке камня. Когда пришли на работу, он не мог передать листовки, охранник сидел тут же, наверху откоса, и зорко следил за людьми.

Бывало так, что охранник приведёт заключённых в карьер и ходит где-нибудь недалеко. Из карьера никуда не уйдёшь. С тех пор, как одного заключённого, не выполнившего норму, оставили на всю ночь в карьере и он не только не ушёл, но и умер там, карьер назвали Западнёй смерти. Однако сегодня охранник не уходил.

Ни доктор Шпачек, ни люди из его партии не знали, что ещё ночью в лагере была обнаружена листовка на немецком языке. В немецком бараке был обыск, но там ничего не нашли. Комендант лагеря приказал охране не спускать глаз с заключённых: на пост были поставлены все наиболее отъявленные эсэсовцы. Особенная слежка была за теми, кого судили за пропаганду. Вспомнили и о докторе Шпачеке, с которого сейчас не спускал глаз охранник, сидя на камне, возвышающемся над карьером.

Комендант лагеря был взбешён тем, что у немцев ничего не нашли. Он только после понял, что допустил ошибку и решил исправить её. Комендант приказал по карточкам заключённых выбрать «красных пропагандистов» и учинить за ними особую, негласную слежку. Так и было сделано в этот день, когда доктор Шпачек заготовил листовки на чешском языке.

Шпачек не торопился. Он надеялся, что охранник не высидит и часа и уйдёт, а тогда будет удобно переброситься с товарищами словом и передать им листовки. Но охранник, как ни странно, сидел на своём месте уже больше часа и не уходил. Он несколько раз вставал, прохаживался по краю обрывистого карьера, наблюдая сверху, как с охранной вышки, за каждым, кто работал здесь.

Опытный подпольщик, доктор Шпачек не мог не заметить утром в столовой нечто необычное. Там, недалеко от их стола, тоже сидел охранник, чего почти никогда не было. Это удивило его, но не насторожило. Когда к их столу подошёл Макс и поставил бачок с супом на стол, доктор Шпачек поприветствовал товарища взглядом. Макс на ходу прошептал:

– Вечером зайдите, есть дело…

Припадая на одну ногу, Макс ушёл. Шпачек так, и не понял, что за дело у него, но решил повидаться вечером обязательно. А между тем, тот хотел предупредить товарища, что у них был ночью обыск, и надо быть настороже, но сказать об этом у стола не решился.

Охранник походил и снова сел на своё место, так же рьяно наблюдая за людьми, как час назад. Всем показалось несколько странной его собачья преданность службе, но это не вызвало особенной настороженности. Люди думали, что это новичок или провинившийся, который теперь выслуживается перед начальством.

Если бы доктор Шпачек знал, как за ним следят и что ночью был обыск у немцев, он бы как-нибудь освободился от листовок. Но сейчас он думал об одном: выбрать момент и передать листовки кому следует. Только бы охранник отошёл, хотя бы на несколько минут, которые нужны для того, чтобы освободить руки от кирки, достать из-под заплатки брюк листовки и молча передать их товарищам – одному и другому. Как раз рядом работал один из тех, кому следовало передать; другой находился тоже почти рядом. Но охранник сидел, как истукан, и то мурлыкал под нос что-то, похожее на пение, то курил вонючую сигарету и отплёвывался в карьер, наблюдая, как плевок летит с высоты на каменные плиты. Можно было подумать, что он не охраняет заключённых, а забавляется от безделья.

Доктор Шпачек уже несколько раз на секунду прерывал работу, выпрямлялся, опирался одной рукой на черенок кайла и незаметно бросал взгляд на охранника. Ему казалось, что тот смотрит только на него. Но остановиться можно было именно только на несколько секунд. Люди должны работать, как автоматы. Пусть они медленно поднимают и опускают лом или молоток, кирку или лопату, но они должны всё время двигаться, что-то делать. Через два часа они имеют право сесть тут же, на своём рабочем месте, и покурить пять, ровно пять минут по сигналу.

Взглядом доктор Шпачек сделал знак товарищу, когда охранник дал сигнал на перекур. Оба немного, шага два-три, отошли от рабочего места, выбрав поудобнее камень, присели на него. Собираясь закурить, доктор Шпачек снова показал взглядом товарищу на движение своих рук, вынул из-под заплатки брюк несколько жёлтых листков и опустил их на камни. Передать листовки из рук в руки было рискованно. Товарищ понял всё, но не нагнулся и не взял. Охранник смотрел сейчас в их сторону. Доктор Шпачек не видел этого, но чувствовал взгляд охранника и всё-таки с облегчением закурил, думая о том, удастся ли товарищу взять листовки. Но взять их оказалось невозможным.

Кончился перерыв. Снова начали работать. Доктор Шпачек не сразу заметил, как охранник сошёл со своего места, не спеша спустился по плитам в карьер и подошёл к тому месту, где сидели несколько минут назад заключённые.

Охранник поднял листовки, медленно, с каменным выражением на лице подошёл к доктору Шпачеку и, сжимая зубы, так, что скулы слегка зашевелились, ударил его по голове дубинкой. Доктор Шпачек уже всё знал, видел, чувствовал и ждал этого. В его голове пронеслись тысячи мыслей. Но одна из них, мысль о сыне, не оставляла его до тех пор, пока тяжёлый удар не свалил его на камни. Когда он пришёл в себя, около него в Западне смерти стояли уже новые охранники. Они пришли за ним. Товарищи попрежнему работали, будто ничего не произошло.