Текст книги "Маршал Конев"

Автор книги: Семен Борзунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)

И маршал, наступая себе на горло, с хрипотцой выговорил:

– У нас, товарищ Сталин, сложилась совсем другая обстановка, создались свои специфические условия обороны, а значит, и наступления... Да и командные кадры наши вполне подготовлены к тому, чтобы выполнить поставленную перед ними более сложную задачу.

Сталин стоял молча, задумавшись. Молчали и другие члены Ставки. В зале установилась гробовая тишина. У других такая гнетущая обстановка вызвала бы шоковое состояние, но Конев умел постоять за себя и своё решение, если был убеждён, что оно верное. И он продолжал доказывать преимущество своего замысла. Однако Сталин, ведя эту своеобразную дуэль с командующим, снова, как и много раз ранее, призвал себе на помощь девиз Маркса: «Подвергай всё сомнению». Вспомнил, «вдохновился» и, чётко произнося каждое слово, категорически произнёс:

– Советую вам, товарищ Конев, и вам, товарищ Крайнюков, выйти в соседнюю комнату. – Сталин указал даже рукой на дверь. – Ещё раз хорошенько продумайте, на своих картах проиграйте всю будущую операцию. Важно ещё раз проанализировать её плюсы и минусы, точно взвесить их и сделать верные выводы. А мы тут тоже поразмыслим...

Сказав это, Сталин, не дожидаясь ухода представителей фронта, тут же перешёл к обсуждению следующего вопроса. Присутствующие по-прежнему сидели молча.

...Прошло около часа, дверь соседней комнаты открылась, и Поскрёбышев, неизменный и, как многим казалось, единственный секретарь Сталина, снова пригласил Конева и Крайнюкова в зал заседаний.

После новых напряжённых раздумий и оценок Иван Степанович ещё больше утвердился в правильности своего решения и потому спокойно, кратко, чётко повторил всё то, что говорил час назад. Но, заключая свой доклад, он решил немного смягчить возникшее напряжение и добавил:

– Я согласен с вами, товарищ Сталин, в том, что нанесение двух ударов создаёт определённые трудности в подготовке и непосредственном проведении самой операции, потребует больших усилий со стороны командования в организации взаимодействия различных родов оружия.

Сказав это, Конев остановился и пристально взглянул на Верховного Главнокомандующего, стараясь угадать его реакцию. Но на лице Сталина не дрогнул ни один мускул: оно было непроницаемо, наглухо закрыто для оппонента.

– Конечно, при нанесении двух ударов намного усложнится управление войсками. – Конев, конкретизируя вывод, уточнил: – Такая форма оперативного манёвра может быть осуществима лишь при том непременном условии, если у командования фронта будет достаточно сил и средств...

Конев заметил, как Сталин резко повернулся в его сторону и стал с интересом прислушиваться. По телу Конева пробежал озноб. Кровь прилила к вискам. Да, что-то он сказал не то, выразил свою мысль нечётко, коряво, даже в какой-то степени двусмысленно. Получалось так: если Ставка добавит фронту войск, боевой техники и оружия* то... А если нет... Надо срочно поправиться, уточнить сказанное, и Конев, не затягивая паузу, спокойно продолжал:

– Собственно, сил и средств у нас и сейчас достаточно, но мы, разумеется, не будем возражать, если Ставка усилит нас техникой и оружием. Со своей стороны могу ещё раз заверить Ставку, что мы всё внимательно взвесили и продумали. Сложившаяся на нашем фронте обстановка настоятельно требует нанесения ударов именно в двух направлениях. И Военный совет фронта полон решимости претворить этот непростой, но вполне осуществимый план в жизнь. У меня всё. – Конев по старой привычке опустил руки по швам, поднял голову и еле заметно для присутствующих принял стойку «смирно».

Сталин не спеша подошёл к Коневу вплотную, сверлящим взглядом посмотрел на него и с характерным грузинским акцентом бросил:

– Уж очень упрямы вы, товарищ Конев!

Затем, вернувшись на своё место и сев, пряча чуть заметную улыбку в державные усы, продолжил:

– Что ж, может быть, это и неплохо. Когда человек так решительно отстаивает своё мнение, значит, он убеждён в своей правоте.

Конев, несколько успокоенный, сел на отведённое место.

У Крайнюкова отлегло от сердца. «Кажется, пронесло», – подумал он. Но Верховный, немного помолчав и обращаясь уже к членам Ставки, холодно продолжил:

– Как мы здесь слышали, под командованием товарища Конева сосредоточено слишком много войск, занимающих почти пятисоткилометровую оборону. Управлять таким огромным воинским объединением, конечно, трудно. Есть предложение часть войск передать южному соседу и поручить каждому фронту действовать на одном стратегическом направлении, нанося два одновременных удара...

Конев сразу же почувствовал, куда клонит Сталин, и как ужаленный, не спрашивая разрешения, поднялся и высказался решительно:

– Я не жалуюсь, товарищ Сталин, на трудности управления войсками вверенного мне фронта. Но главное – нельзя разрывать единую, проводимую на одном стратегическом направлении операцию, особенно в начальной её стадии, на две самостоятельные группировки войск. Не секрет, что каждый комфронта в первую очередь будет стремиться во что бы то ни стало выполнить свою непосредственную задачу. Это значит, нельзя будет достичь такого тесного взаимодействия, какого добьётся один командующий в интересах операции в целом. Единому руководству легче реагировать и быстрее влиять на ход развития событий как на Рава-Русском, так и на Львовском направлении. Это же ясно каждому, кто на практике, а не только теоретически решал подобные задачи...

Всё это Иван Степанович проговорил быстро, горячо, убедительно, и никто из членов Ставки не посмел оспорить его суждение. Даже Сталин не решился остановить Конева, который, по сути, его перебил. Все заметили, как Сталин смутился и стал медленно набивать трубку. И только после того, как раскурил её, а точнее, взвесил всё, тихо и спокойно, демонстрируя безграничную власть над людьми и событиями, проговорил:

– Сегодня, видимо, мы этот вопрос не решим. Отложим его на завтра и поручим Генштабу ещё раз уточнить обсуждаемый нами план, подготовить его на утверждение Ставки.

Крайнюков поднялся вместе со всеми, но облегчения, которое обычно наступает после удачного завершения трудного дела, потребовавшего много сил, не почувствовал. «Что же это, – подумалось ему. – Снова бессонная ночь, тревожные ожидания: примут не примут?» Он с сочувствием взглянул на Конева, торопливо собиравшего схемы, чертежи, расчёты, разные таблицы. Но тот, кажется, не терял присутствия духа, хотя и пошёл ва-банк – сделал явный выпад против самого Верховного Главнокомандующего...

– Ничего, – трогая Крайнюкова за локоть, сдавленным шёпотом уже на ходу сказал он. – Всё, думаю, утрясётся. В Генштабе сидят знающие люди. Они нас поймут и помогут склонить чашу весов на нашу сторону. Главное, что Жуков за нас...

И действительно, уточнение плана в Генштабе заняло немного времени. С замыслом Военного совета фронта генштабисты согласились, сделав некоторые конкретные уточнения. На следующий день при вторичном рассмотрении плана в Ставке он прошёл без особых возражений. В заключение Сталин напомнил Коневу, что на это летнее наступление возлагаются особые надежды, нужен только успех. Не преминул он напомнить и о личной ответственности командующего фронтом за проведение в жизнь разработанной им операции...

После нелёгкого утверждения плана Львовско-Сандомирской стратегической наступательной операции Конев вместе с Крайнюковым тем же боевым самолётом возвращались из Москвы в штаб фронта. Нервное напряжение, испытанное в минувшие дни, давало себя знать. Трудно было успокоиться, забыться, думать о чём-то другом. Каждая встреча со Сталиным порождала в душе Конева противоречивые чувства. С одной стороны, он восхищался его манерой вести совещания, умением терпеливо выслушивать и нащупывать болевые точки в исследуемых проблемах, с другой – его тревожила привычка Сталина задавать неожиданные, коварные вопросы, ставящие оппонента в трудное положение, а то и вовсе в тупик.

Этим отличались беседы Сталина с командующими фронтами в первый период войны, когда он ещё не мог отрешиться от привычек мирного времени: безапелляционно судить обо всём и требовать обязательного выполнения его решений. Коневу запомнилась встреча со Сталиным в начале осени 1942 года, когда создалось тяжёлое положение на юге страны в связи с выходом немецких войск в Большую излучину Дона и к Волге. Тогда очень резко встал вопрос о защите Сталинграда любой ценой. Из всех вариантов, предложенных Генштабом, Верховный Главнокомандующий выбрал один. А именно: забрать у Западного и Калининского фронтов резервы войск и направить их для защиты Сталинграда. Против этого категорически выступили Жуков и он, Конев. Предварительно об этом состоялся зашифрованный разговор по правительственному телефону, а вскоре оба командующих были вызваны в Ставку для решения этой жгучей проблемы с участием членов Государственного комитета обороны (ГКО). Тяжело переживая трагические события весны и лета сорок второго года, Жуков и Конев, однако, выступили против переброски под Сталинград резервных войск Западного и Калининского фронтов. В данном случае они думали не только о спасении Сталинграда, но и о положении дел на других фронтах, и в частности об опасности, которая ещё продолжала как дамоклов меч висеть над Москвой. И стоило только начать переброску войск из-под Москвы и Калинина (а это трудно скрыть), как Гитлер тут же организовал бы новый мощный удар в сторону столицы. И неизвестно, чем бы это могло кончиться. Но Сталина сильно раздражал решительный протест, высказанный Жуковым и Коневым против сокращения войск, расположенных на северо-западе Москвы, считая, очевидно, что они исходят лишь из интересов своих фронтов и личных амбиций. И когда были исчерпаны все доводы обеих сторон, Сталин не выдержал и раздражённо бросил: «Отправляйтесь!»

Эта грубость означала, что разговор окончен и командующие фронтами должны вернуться в войска для исполнения обязанностей. Но Жуков и Конев не уехали, а, выйдя в комнату для ожидающих приёма, разложили на столе карты с нанесённой обстановкой и стали ещё и ещё раз глубоко анализировать её, прикидывая, как могли бы развёртываться боевые действия под Москвой при разных ситуациях.

Прошло несколько минут, и к ним вышел один из членов ГКО, спрашивая:

– Ну как вы? Передумали? Есть у вас что-нибудь новое, чтобы доложить Верховному Главнокомандующему?

Оба ответили совершенно определённо:

– Нет, не передумали и никаких дополнительных соображений, кроме тех, что высказаны, не имеем.

Прошло ещё какое-то время. Вышел другой член ГКО:

– Ну что, надумали? Есть у вас другие предложения? Можете их предложить товарищу Сталину?

Ответ был тот же:

– Нет, не имеем.

Так продолжалось около часа. Наконец появился Молотов и как бы от своего имени стал убеждать опытных командующих в целесообразности переброски войск для спасения города на Волге, считая это главной задачей в данный момент. Но, услышав, что мнение командующих осталось неизменным и глубоко мотивированным, пригласил обоих в зал заседаний.

Сталин попытался снова склонить Жукова и Конева к поддержке своего решения, но, увидев, что те твердо стоят на своём, бросил в их адрес несколько обидных замечаний. Однако в заключение вынужден был сказать:

– Пусть будет по-вашему, товарищ Жуков и товарищ Конев. Возвращайтесь к себе на фронт. Желаю успеха!

Происшедшие затем события подтвердили правильность решительных действий Жукова и Конева. Немецкое командование в течение всего периода сталинградских боев держало против Западного и Калининского фронтов крупную группировку войск, не уменьшая её ни на одну дивизию. По твёрдому убеждению Жукова и Конева, Гитлер ждал результатов сражения под Сталинградом и был готов в любое время возобновить операцию по овладению Москвой. Вот почему так упорствовали и Жуков и Конев против решения Сталина обессилить войска их фронтов. Во имя спасения Сталинграда они не хотели терять Москву, а может быть, и ещё что-то, более существенное. Проверить это на практике, разумеется, невозможно, так как война – не игра на картах: ничего повторить и проиграть заново невозможно. На войне главную роль играет талант полководца, его умение предвидеть то, как в будущем могут развиваться события. Этими качествами обладали в тот период и Жуков и Конев, но ими ещё не обладал, к сожалению, в полной мере Сталин.

Вспомнился Коневу и другой резкий разговор со Сталиным, которого кто-то из генштабистов убедил в том, что надо спрямить «узорчатую» линию фронта, которая образовалась зимой сорок второго года в результате нашего декабрьского контрнаступления под Москвой. Тогда наша оборонительная линия действительно оказалась очень неровной. Кроме окружения Спас-Демьяновской группировки врага на Северо-Западном фронте, был образован большой выступ в его сторону у Великих Лук. Фронт проходил возле Ржева к Сычёвке, где был ещё один выступ. Потом линия фронта шла снова к Ржеву, а дальше к Зубцову и Волоколамску. Желание спрямить эту весьма неровную, очень зубчатую линию фронта создавало иллюзию высвобождения целых двух армий для направления их на остро нуждающиеся участки огромного советско-германского фронта. Однако при внимательном и точном учёте всех «за» и «против» никакой выгоды от этой затеи быть не могло. К тому же неизвестно чем практически могла обернуться операция по «спрямлению» фронта, так как никто точно не мог знать, как при этом поведёт себя противная сторона. Вот почему на вопрос Сталина об этой идее Конев ответил отрицательно. Во-первых, потому, что при проведении данной операции не только мы, но и немцы высвободят столько же войск и непременно используют их для усиления своей группировки, по-прежнему нацеленной на Москву. В нынешнем положении эти силы растянуты, и враги не в состоянии создать необходимый для нового мощного наступления ударный кулак. Во-вторых, ликвидировав наши выступы, глубоко врезавшиеся в оборону противника, мы тем самым уступим ему выгодные плацдармы, которые наверняка пригодятся в будущем для организации новых наступательных действий. Такого же мнения был и командующий Западным фронтом Жуков, а также командующий Северо-Западным фронтом генерал Курочкин. Учтя всё это, Сталин принял тогда правильное решение, то есть не стал менять существовавшее положение войск и тем самым сохранил выгодные плацдармы, которые очень пригодились для новых наступательных действий и привели к полному освобождению Москвы от угрозы вражеского вторжения.

Однако частые споры и стычки командующих фронтами со Сталиным, считал Конев, выводили Верховного Главнокомандующего из равновесия, злили его, делали несговорчивым и даже порою агрессивным. Вот и на этот раз, при обсуждении плана новой Львовско-Сандомирской операции 1-го Украинского фронта, Сталин пытался воздействовать на Конева своим авторитетом. Во всём чувствовалась его безраздельная власть и безапелляционность суждений. Мало кто пытался ему возражать или не соглашаться с ним, за исключением разве некоторых военных, таких, как Жуков, Шапошников да ещё Василевский. И на вчерашнем заседании Ставки все сидели и молчали. Только Жуков решительно поддержал смелый, необычный замысел. Такое инертное отношение остальных членов Ставки, думалось Ивану Степановичу, вселяет в Сталина уверенность, что он больше всех понимает и лучше всех разбирается в сложнейших вопросах ведения войны. Эта пассивность ближайших соратников Сталина уже дала результаты: он оказался один во всех лицах – Генеральный секретарь ЦК партии, Председатель СНК, Председатель Государственного комитета обороны, Верховный Главнокомандующий, нарком обороны и ещё кто-то. Такое сосредоточение необъятной власти в руках одного человека, по мнению Конева, привело к чрезмерной централизации власти повсюду, лишило Сталина гибкости и оперативности, несмотря на его колоссальную работоспособность.

Рассуждая на эту очень опасную тему, Конев вспомнил авторитетное суждение о пороках властелинов, сделанное в давно минувшую эпоху римским философом Сенекой[6]6
  Сенека Луций Анней (около IV в. до н. э.) – римский политический деятель, философ и писатель, воспитатель римского императора Нерона; по его приказу покончил жизнь самоубийством. Автор трагедий «Эдип» и «Медея», сатирического описания кончины римского императора Клавдия.


[Закрыть] в его «Анализе обстановки, окружающей властелина». В этом весьма любопытном, на взгляд маршала, трактате речь шла о том, чего не хватает сильным мира сего, чего недостаёт тем, которые имеют все. Им не хватает, по мнению Сенеки, человека, который говорил бы им правду! Высокопоставленный сановник в присутствии лживых советников теряет всякую чуткость. Он перестаёт отличать истину от лжи, потому что вместо правды вынужден слышать только лесть. Ему нужен человек, который говорил бы ему, какие из донесений ложны, а какие нет. Разве ты не видишь, как перед этими властелинами разверзается бездна? И происходит это потому, что они слишком часто доверяли ничтожным тварям. Никто из окружающих властелина не подаст ему совет, руководствуясь убеждениями: все соревнуются в подхалимстве, стремясь лживой лестью превзойти друг друга. И, как часто случается, такие властители теряют всякое представление о своих истинных силах, начинают считать себя непревзойдёнными гениями, впадают в ослепление, затевают ненужные конфликты и даже войны...

Тут Конев, как бы продолжая мысль древнего философа, вслух назвал конкретное лицо, а именно – Гитлера, который, как наиболее типичный властелин-диктатор двадцатого века, вверг мир в гигантское кровопролитие. Такие гитлеры проливают реки крови, пока наконец кто-то не прольёт их собственную. Так они навлекают несчастья и на самих себя, и на свои страны...

Маршал был, конечно, далёк от мысли даже в малейшей степени отождествлять Сталина с Гитлером. Это разные величины, хотя бы потому, что исповедуют диаметрально противоположные идеологии – коммунизм и фашизм. Любое историческое событие, а тем более личности могут разными людьми оцениваться по-разному. Например, генералиссимус Суворов для нас великий полководец, гуманист и любимец солдат, для поляков – он каратель. И то и другое суждение можно понять, но ни нам, русским, ни полякам не следует в угоду своим суждениям перелицовывать исторические факты. А вот что касается абстрактного анализа Сенеки, то из него и Сталину можно было бы кое-что извлечь, а именно – побольше и почаще прислушиваться к мнению настоящих специалистов, владеющих и такой сложнейшей наукой, как умение побеждать малыми силами. Конев считал, что в первый период войны Сталин мало прислушивался к их мнению, и потому страна понесла большие, невосполнимые потери. Потом, хотя и очень поздно, он понял, что надо прислушиваться не только к мнению Жукова и Василевского, но и к командующим фронтами и армиями.

...Время тянулось очень медленно: самолёт будто завис в воздухе и не двигался. Конев, не умевший сидеть без дела, снова мысленно вернулся к тем далёким событиям, которые были связаны с деятельностью Сталина. Иван Степанович вдруг вспомнил письмо Ленина XIII съезду партии. Как участник этого съезда, он знал совет Ленина[7]7
  ...он знал совет Ленина... перемещения Сталина с поста Генсека... – В. И. Ленин ещё 25 декабря 1922 г. в своём «Письме к съезду», давая характеристику ряду членов ЦК РКП(б), в том числе и Сталину, назвал его одним из выдающихся деятелей партии, но при этом отметил: «Тов. Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью» (Полн. собр. соч. Т. 45. С. 345). В добавление к своему письму Ленин 4 января 1923 г. писал: «Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общении между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличается от тов. Сталина только одним перевесом, именно более терпим, более лоялен, более меньше капризности и т. д.» (Там же. С. 346).
  Согласно решению ЦК РКП(б) с ленинским письмом были ознакомлены все делегаты XIII съезда партии, проходившего в мае 1924 г. Учитывая сложную обстановку в стране, остроту борьбы с троцкизмом, было признано целесообразным оставить Сталина на посту Генерального секретаря ЦК с тем, однако, чтобы он учёл критику со стороны Ленина и сделал из неё необходимые выводы.


[Закрыть] о том, чтобы обдумать способ перемещения Сталина с поста Генсека партии и назначить на его место такого члена ЦК, Который во всех других отношениях отличался бы от Сталина только одним – был бы менее груб и капризен, более терпим и лоялен...

Маршал машинально взглянул на сидящего рядом Крайнюкова. Тот, к счастью, спал или делал вид, что спит, давая возможность командующему без помех и критических замечаний с его стороны оценить всё происшедшее вчера и сегодня в Кремле. Но и без Крайнюкова Конев понял: даже в мыслях он зашёл слишком далеко. Да, конечно, хватит об этом. Единственно, что ему не давало покоя, – неправильная оценка Сталиным, будто командующий фронтом настойчиво отстаивал два удара из-за упрямства. Нет и нет. Не упрямство владело им, а убеждённость в своей правоте. Ему был вверен фронт, насчитывающий более миллиона человеческих жизней, и он отвечал перед Ставкой, народом и своей совестью не только за выполнение плана предстоящей операции, но и за жизни людей, которых пошлёт в бой. «Я ставил вопрос открыто и прямо, – рассуждал Иван Степанович, – и не мог, не имел права утаивать свои мысли, приспосабливаться к мнению кого бы то ни было, в том числе и к мнению Верховного Главнокомандующего». Но сейчас, когда план утверждён, задача командующего фронтом состоит в том, чтобы все силы отдать его реализации. Не зря же, прощаясь, Сталин ещё раз напомнил: «Под вашу личную ответственность...» Что это – угроза или снятие с себя всякой ответственности? Надо ли это понимать так, что если операция провалится, то командующему фронтом не сносить головы? Да, это так и надо понимать, даже если бы Сталин не произнёс этих слов. Думая об этом, Конев ещё раз невольно вспомнил о судьбе командующего Западным фронтом генерала Павлова, после которого фронтом несколько дней командовал маршал Тимошенко. И вот назначили его. Момент был донельзя опасный. Враг рвался к Москве. Критично оценивая свою прошлую деятельность на основе сегодняшнего опыта, Конев понимал, что допустил немало просчётов. Он был молод, энергичен, обладал определённым опытом и военными знаниями, не уходил от ответственности, а энергично взялся за наведение порядка в войсках фронта, старался разгадать замысел противника. Однако инициатива ведения боев находилась тогда в руках врага, который вскоре нанёс таранной силы удар. Не только Западный, но и соседние фронты затрещали по швам. Большая часть войск фронта попала в окружение, и Конев ничем не мог им помочь: никаких резервов у него не оставалось. Конечно, кое-кто вышел с боями из окружения, но это были мелкие подразделения. Вот тогда-то маршал сам чуть не разделил участь Павлова...

Вспомнил Конев и безвинно лишённых жизни крупных военачальников: Тухачевского, Блюхера, Егорова, Ковтюха, Федько, Дыбенко, Гая и многих других командиров, аналитический ум и полководческий талант которых очень пригодился бы в этой страшной войне. Иван Степанович и тогда знал жуткие цифры безвозвратных потерь. До сих пор они вызывали щемящую боль в сердце. Говорили, будто они враги народа. Трудно было в это поверить. Но многие верили. Большинство верило. Верил и Конев. Но вскоре были арестованы и многие его соратники, которых он хорошо знал и в предательство которых не мог поверить. Был, например, репрессирован Рокоссовский. Освободился только перед войной. Назначен был сначала командиром мехкорпуса, а затем командующим армией. Конев как-то спросил Рокоссовского, за что его взяли. «По злому навету», – ответил Константин Константинович и больше не захотел говорить на эту тему. Сталин, думал Конев, не мог не знать всего этого. Значит, всё делалось с его ведома. Почему? Что им двигало? Этого Конев не знал. Было ясно лишь одно: репрессивные действия тех лет нанесли немалый урон Красной Армии, намного ослабили её обороноспособность. Молодые военные кадры не сразу обрели необходимый опыт. Именно поэтому было много просчётов в начале войны, да и потом – в 1942-году...

Иван Степанович с тревогой посмотрел в сторону Крайнюкова и подумал: «Догадывается ли он, какими мыслями занят его командующий?» Но слава Богу: Константин Васильевич продолжал спать или сидеть с закрытыми глазами.

Конев попытался последовать его примеру, но взбудораженный мозг продолжал напряжённо работать, извлекая разные тревожные факты прошлого, заставлял анализировать их, делать соответствующие выводы.

Прежде всего возникал вопрос о том, почему война, о которой так много думали и писали, началась внезапно. Конечно, Гитлер начал её по-бандитски, вероломно, попирая все общечеловеческие и международные законы. Он разорвал, как клочок бумаги, советско-германский пакт о ненападении. Всё это так, и. за это главари гитлеровского рейха ответят перед судом истории. Но и советские люди рано или поздно спросят с нас, военных – с генштабистов и ещё с кого-то повыше: почему Война застала всех врасплох? Почему мы были к ней не подготовлены? Почему первый удар оказался ошеломляющим и роковым? Почему мы понесли тяжёлые, невосполнимые потери в первые дни и месяцы да и продолжали их нести вплоть до начала сорок третьего? Почему? Сколько ещё этих «почему» в его возбуждённой голове! И он глубоко задумался, время от времени поглядывая в иллюминатор, желая знать, что происходит там, за бортом самолёта. И новая волна воспоминаний нахлынула на маршала. На этот раз мысли его были направлены на анализ полыхавшей не только на полях СССР и Европы, но и Азии и Африки Второй мировой войны. Её огонь охватил десятки больших и малых стран. Фашизм, зародившись десять лет назад, с годами окреп и набирал силу, рвался к мировому господству. Это знали и видели все. Об этом писали в газетах и журналах, говорили по радио и даже выходили книги. Коневу хорошо запомнилась, например, книга Эрнста Генри «Гитлер против СССР», которая была издана за рубежом, а в 1937 году вышла и у нас. В ней автор оперировал документами, приводил достоверные факты, говорившие о том, что Гитлер вы? нашивал планы захвата ряда стран Европы, и в первую очередь – СССР. Она была издана небольшим тиражом, но её читали многие. Выходит, все знали, что война вот-вот обрушится на нашу страну, один Сталин считал, что Гитлер не решится на это ни в сороковом, ни в сорок первом году. В этом важнейшем вопросе сталинское предвидение подвело его, всю страну, и в первую очередь нас, военных, нашу военную стратегию.

Усиление фашизма должно было вызвать особую тревогу прежде всего у советского правительства, у нашей партии. И если судить по «Краткому курсу истории ВКП(б)», то оно вроде так и было. Но почему же в 1939 году и позже мы шли на сближение с фашистским руководством, с Гитлером? Неужели ему поверили? Особенно после того, когда основные сухопутные дивизии и воздушный флот фашистское командование сосредоточило на восточных землях Польши, а точнее – у наших границ! Можно как-то понять и объяснить заключение советско-германского пакта 23 августа 1939 года о ненападении, который был нам необходим для укрепления обороноспособности страны: давал возможность наладить выпуск новых типов танков, самолётов, артиллерии и других видов оружия. Моральное право для такого пакта у нас было, к тому же он заключён после отказа Франции и Англии вести вместе с нами борьбу против фашистской агрессии. Более того, английское правительство пыталось спровоцировать столкновение СССР с Германией, как можно скорее вызвать кровопролитную войну. Мы были тогда поставлены перед угрозой ведения войны на два фронта: против Германий и Японии. Это всё объяснимо. И хотя договор этот не избавлял нашу страну от угрозы фашистской агрессии, он давал возможность выиграть время, лучше подготовиться. Но непонятны были последующие действия нашего правительства, заключившего затем соглашение о дружбе и сотрудничестве с фашистской Германией. Потом наша пропаганда стала убаюкивать народ, усыплять нашу бдительность, утверждая, будто отныне не существует опасности войны с Германией. Допустим, что это был своеобразный тактический ход. Но ведь и практические дела говорили о том, что мы действительно перестали думать о приближающейся войне, перестали всерьёз готовить страну к обороне. Почему, например, дали указания о демонтаже укреплений на нашей старой границе – а точнее, это был преступный в условиях надвигавшейся схватки приказ о преднамеренном уничтожении всех оборонительных военных сооружений, – и вместе с тем не спешили возводить их на новой границе, а там, где это делали, работа проводилась на глазах гитлеровских войск: мол, смотрите!.. К тому же нелепо было возводить оборонительные сооружения непосредственно вблизи самой границы: делается это на определённом расстоянии, секретно.

Явно демобилизующую роль сыграло сообщение ТАСС от 14 июня 1941 года о том, что слухи о намерении Германии предпринять нападение на СССР, дескать, ложны. В этом правительственном документе говорилось о том, что Германия, так же как и СССР, неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта о ненападении и потому, мол, разговоры о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы...

Такое утверждение вызвало недоумение у большинства советских людей, особенно военных, стоявших на границе и своими глазами видевших огромное скопление германских войск. Для чего эти войска были сосредоточены здесь? Говорили – для отдыха перед прыжком через Ла-Манш. Чепуха это! А с военной точки зрения – полный абсурд. Прыгать-то можно только с близкого расстояния, а не с тысячемильного...

Допустим, что и сообщение ТАСС от 14 июня было дипломатическим ходом, своего рода зондажем, с помощью которого советское правительство хотело проверить искренность заявлений Гитлера, его подлинные намерения. Проверили и увидели, что ни одна немецкая газета не напечатала тогда этого советского «опровержения». Значит, фашистскому командованию было нежелательно настраивать свои войска на продолжение мирных отношений с нашей страной, уменьшать их захватнические аппетиты. В этой обстановке следовало насторожиться, срочно принять соответствующие меры по усилению боеготовности Красной Армии. В действительности же ничего этого не делалось. Не приводились в боевую готовность приграничные войска. Не была заблаговременно рассредоточена по полевым аэродромам авиация, в результате враг почти полностью уничтожил её в первые же часы войны. Не были выдвинуты на передовые рубежи танковые и артиллерийские соединения первой линии. Наконец, не были проведены в жизнь мероприятия оперативного плана на случай войны, утверждённые самим же Сталиным ещё в 1940 году и уточнённые в 1941-м. Даже в ночь с 21 на 22 июня Сталин не решился на это, а счёл лишь необходимым дать войскам короткую директиву, в которой указывалось, что нападение немецких частей может начаться с провокационных действий и в связи, с этим войска пограничных округов не должны, мол, поддаваться ни на какие провокации, чтобы не вызвать осложнений. Какие уж там провокации, когда со всех границ, от Северного до Чёрного моря, шли тревожные донесения...

Те трагические дни живо вспомнились Коневу. Накануне его назначили на должность командующего 19-й армией, которая формировалась на Украине. Её боевые дивизии разгружались на разных железнодорожных станциях вблизи старой границы. Отдав необходимые распоряжения о боевой готовности войск, Иван Степанович Конев попросил по телефону начальника Генерального штаба Г. К. Жукова разрешить ему вылететь в Ростов в штаб округа, так как от должности командующего войсками Северо-Кавказского округа он освобождён не был. Необходимо было лично дать ряд распоряжений, познакомить штаб округа с обстановкой на границе и привести войска округа в полную боевую готовность. Жуков разрешил.