Текст книги "Маршал Конев"

Автор книги: Семен Борзунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)

10

Солнце уже клонилось к западу, когда артиллерист лейтенант Паршин, умывшись холодной ключевой водой, чтобы немного отойти от дневной жары, направился по поросшей низким кустарником лощине к командиру соседней стрелковой роты, которую он со своей батареей должен поддерживать при наступлении. Лёгкие облачка, начавшие сгущаться, к вечеру, соединившись, спустились совсем низко, и солнце садилось теперь за огромную тёмную тучу. Но постепенно горизонт просветлялся, и к тому времени, когда Паршин подошёл к землянке командира роты, на западе уже полыхала широкая лента заката, такая яркая, что там, за облаками, казалось, занялся и никак не может утихнуть грандиозный пожар.

Паршин подумал, что для такого сравнения есть, пожалуй, все основания. В начале июня англо-американские войска высадились на севере Франции в Нормандии. Открылся второй фронт против фашистской Германии, о необходимости которого так долго говорили, откладывая его осуществление из года в год. И оттого, наверное, сообщение о начале боевых действий союзников вызвало у Паршина странное чувство. Так бывает в моменты, когда кого-то долго ждёшь, нуждаясь в его помощи, а потом, когда уже переболеешь этим ожиданием, когда уже выкарабкаешься из беды сам и надобность в помощи отпадает, то острота ожидания проходит, а потому и радость от пришедшей запоздалой подмоги тускнеет.

Николаю вспомнился случай, происшедший с ним ещё в детские годы. Купался он как-то в реке. И то ли попал в водоворот, то ли просто устал, но его начало тянуть вниз, ко дну. Неподалёку от берега работали два косца, и Коля стал звать их на помощь. Мужики услышали крик, но на выручку почему-то не торопились. Скорее не верили в то, что он тонет, а может, полагали, что сам выкарабкается. И только когда, собрав все силы и мужество, Николай наконец-то совладал с рекой и подплыл к берегу, подбежали косари и бросили ему верёвку. Он всё же ухватился за неё, правда, больше из уважения к взрослым людям, пришедшим на выручку, чем по необходимости. Помощь была слишком призрачной, и он, выходя на берег, не держался за верёвку, как за спасительную нить, а нёс её в руках: пусть, мол, увидят и оценят свой поступок...

Так и сейчас Паршин чувствовал, что бойцы, с которыми ему пришлось в эти дни разговаривать, без восторга восприняли весть о высадке союзников на побережье Франции. Конечно, хорошо, что они выполнили наконец-то своё обещание. Но самые тяжёлые для нас этапы борьбы позади, кризис миновал. А как требовалась эта помощь в самом начале! Как необходим был второй фронт, когда наши войска в одиночестве вели тяжелейшие, изнурительнейшие бои под Сталинградом! Но тогда союзники медлили, тянули время, ссылаясь на свою якобы неподготовленность.

– Я так считаю, что они специально выжидали, – ещё вчера, когда зашёл об этом разговор, высказал Паршину сомнение наводчик орудия Алексей Николаев. – Что ни говорите, а моё убеждение твёрдое. Я выносил его в боях под Москвой, в жарких приволжских степях, а потом под Курском, когда ломали хребет фашисту. Мы надрывались, бились из последних сил, а они смотрели и выжидали: выстоим мы или нет? Мы одолеем немца или он – нас? Если мы одолеем, тогда можно и подсобить нам маленько, воспользоваться плодами победы. Не потому ли они сейчас поторопились, что мы фашиста за горло взяли? Увидели, что без них прикончим его и освободим Европу.

Подошёл заряжающий Никитин. Всегда угрюмый, молчаливый, слова из него не вытянешь, а тут сам вступил в разговор:

– У меня два брата под Сталинградом полегли. А отец ещё раньше под Смоленском голову сложил. Как время тогда бы ударить Гитлера с той стороны, по тылу зверя! А они, союзнички, так их раз-этак, всё посулами нас кормили, испытывали нас на прочность...

– Да ладно вам, ребята! – махнув рукой, попытался успокоить бойцов командир орудия Баскаков. – Высадились союзнички наконец-то, я так полагаю, и то радость. Могли бы и всю войну у себя, на Британских островах, проторчать. А сейчас, глядишь, легче нам будет врага добивать. Что ни говори, а всё же подмога. Так что давайте думать, братцы, как совместно врага побыстрее прикончить, потому что слабее бить его, чем до сих пор били, нам уже негоже. Перед союзниками надо показать себя в ещё более лучшем виде. Так я думаю.

– Оно, конечно, куда ни кинь, а до Берлина нам врага гнать придётся, – согласился Николаев. – С нашего фронта он вряд ли хоть одну дивизию снимет, а, глядишь, прибавит ещё.

– Понятно, не снимет, – подтвердил Никитин. – Нам его тут ломать и крошить придётся. Тянули мы почти всю войну одни – не будем рассчитывать на помощь и теперь.

Паршин, слушавший до сих пор молча, решил вмешаться в разговор:

– Что ж, думаю, товарищи, настроение у вас правильное. На Бога, сказывают, надейся, а сам не плошай. По данным разведки, танков у противника на нашем участке порядочно. Бить мы их научились. Но кое-что из опыта последних боев на вооружение взять необходимо. Действия в наступлении будем отрабатывать до автоматизма. Умение укрыть и замаскировать орудия тоже важно, чтоб ударить по противнику внезапно и неотразимо.

Паршин, как ему показалось, даже немного перебрал на одном из занятий, тренируя орудийные расчёты к предстоящим боям. То и дело раздавались его команды: «Орудие, к бою!», «Отставить!», «В укрытие!», «К бою!», «Огонь!». Даже неутомимый Баскаков, любивший и сам как следует погонять подчинённых, в конце концов не выдержал, Взмолился:

– Упарили вы нас, товарищ лейтенант. Невмоготу аж... Но лейтенант был неумолим.

Зато какой радостью сияли глаза артиллеристов, когда на показном учении, командующий армией похвалил их огневой взвод!

– Молодцы. Именно так надо действовать в бою. Дерзко, напористо, точно, – сказал он. – И, повернувшись к командиру дивизии, добавил: – На примере этого учения, используя оставшееся время, натренируйте как следует все подразделения.

Заместитель командира батареи по политической части старший лейтенант Клюев сказал в тот же день вечером, Паршину:

– Смотри, брат, не зазнавайся. А то такие вещи опасны. Особенно на фронте.

– Постараюсь, – успокоил его Николай.

Но предупреждение замполита опечалило его. Тем более что и командир батареи как-то косо посмотрел на взводного: дескать, хвалят почему-то его одного, будто в выучке артиллеристов нет заслуги других офицеров батареи. В этой мысли Николай утвердился, когда комбат, посылая именно его для координации плана взаимодействий со стрелковой ротой, сказал с лёгкой усмешкой:

– Иди поделись своим опытом. Передовик всё же... Может быть, за этими словами и не было недоброго умысла, но у Паршина сложилось впечатление, что он как-то выбился из общей колеи.

Командира роты старшего лейтенанта Кузовлева, молодого, но уже лысеющего крепыша, он застал за составлением донесения о только что проведённой разведке боем. Кузовлев находился явно не в духе и потому встретил лейтенанта без особого, как полагалось бы, уважения.

– Чёрт знает что, – сердито выговаривал он, глядя из-под белёсых бровей осоловевшими от бессонницы глазами на артиллериста, – воду в ступе толчём! При этом людей теряем. Вот полюбуйся, – перейдя сразу на «ты», кивнул он в сторону.

У куста орешника лежали прикрытые шинелями два тела. Собственно, виднелись только торчащие из-под шинелей кирзовые сапоги. Но именно эти заляпанные грязью две пары сапог произвели на Паршина гнетущее впечатление. За годы, проведённые на фронте, он многое повидал и пережил. Случалось терять боевых товарищей, без которых не представлял себе жизни, видел искалеченных и убитых. Но сейчас, когда вокруг стояла райская тишина, а заходящие лучи ласкового солнца золотили верхушки деревьев и создавали обманчивое впечатление полной идиллии, смерть ему показалась явлением особенно противоестественным: он готов был вместе с командиром роты «на все корки» бранить невероятное стечение обстоятельств, приведшее к гибели этих молодых людей.

– Слушай, друг, – повернулся усталым, раньше времени постаревшим лицом командир роты, – ты уж прости Меня, но не вовремя ты явился со своими разговорами. Между прочим, в их смерти ваш брат-артиллерист виноват. Не поддержали вовремя огнём, вот и накрыл нас немец безнаказанно.

Паршин хотел сказать, что его артиллеристы тут ни при чём, что их пушки предназначены совсем для другой цели, но, ещё раз взглянув на сморщившееся от нестерпимой душевной боли лицо старшего лейтенанта, прервал себя на полуслове.

– Мне ещё, – продолжал командир роты, – придётся писать на родину этих ребят, сообщить отцам и матерям об их гибели. А что я им напишу, не поступившись совестью? Пали смертью храбрых? Могли пасть. Но сейчас они зазря погибли из-за нашей несогласованности. Кто-то понадеялся на «авось», кто-то вообще схалтурил. И ещё двух жизней не стало. Разве это порядок? Да и задачу не выполнили: накрыл нас противник раньше времени и не подпустил даже к первой траншее. Не знаем мы, что у немцев за окопами делается, какие у них там силы, какая техника и вообще...

Паршину жаль было терять зря время, не хотелось по возвращении докладывать командиру батареи, что прогулялся напрасно. И поэтому он, обращаясь к командиру роты, миролюбиво попросил:

– Может, мне всё же сходить во взвод, поговорить с людьми? Воевать-то придётся вместе, а оно сподручнее, когда лучше понимаешь друг друга. По опыту знаю. Да и вы об этом же говорите...

– Верная мысль, – согласился Кузовлев. – Вот командир первого взвода. С него и начните.

Стоявший неподалёку лейтенант, услышав, что назвали его взвод, обернулся, подошёл поближе и представился:

– Лейтенант Вершков.

– Сходи с артиллеристом, Вершков, в подразделения, – повторил комроты. – Сам хорошенько познакомься с пушкарём и людей познакомь. В бою всё это пригодится.

Лощинкой офицеры спустились к берёзовой роще, и на её опушке Паршин заметил пехотинцев, заканчивающих рыть ходы сообщения. Это были те самые бойцы, которые участвовали в неудавшейся разведке, и Паршин подумал, что, пожалуй, с ними настоящего разговора о взаимодействии не получится. Будут угрюмы и неразговорчивы, как и их ротный командир. Лейтенант Вершков словно угадал эти опасения.

– Я своим не даю размагничиваться, – сказал он. – Заставил вот улучшать позицию. Чтоб не оставалось у них времени для уныния.

Расторопный старший сержант, командовавший бойцами, завидев приближающихся офицеров, объявил перекур. Бойцы уселись на свежую, мягкую землю. Старший сержант поспешил навстречу командиру взвода с докладом. Но Вершков жестом остановил его:

– Вольно, Вяткин. Пусть люди отдыхают. Я с артиллеристом пришёл. Хочет он с нами и с обстановкой на нашем участке познакомиться. В бою его пушкари будут поддерживать нас.

Пехотинцы одобрительно зашумели. Круг раздвинулся, освобождая место для лейтенантов. Вершков сначала представил Паршину командиров отделений, а затем и стрелков, назвав каждого по имени и отчеству. По дороге во взвод они успели кое-что рассказать друг другу о себе. Паршин узнал, что Вершкова зовут Василием, родом он из Оренбуржья. «Почти что земляки», – отметил про себя Николай. А теперь вот оказалось, что комвзвода многое может сказать о своих бойцах: откуда каждый родом и какая у кого семья, родители ли остались одни на родине или есть жена, дети, а у кого просто ещё невеста.

«А смогу ли я вот так доложить о каждом расчёте? – подумал Паршин. – Пожалуй, нет, не смогу. Надо мне в этом деле подтянуться».

Вершков между тем спрашивал у бойцов:

– Как вы тут, в обороне, как говорится, не замшели? Грусть-тоска вас не грызёт?

Ответил ему пожилой боец с загрубевшим на степных ветрах морщинистым лицом:

– Да нет, товарищ лейтенант, работки хватает. Есть чем заняться. Укрепляем вот позиции. А когда выдаётся минутка повольготней, опять же, байки рассказываем. Есть у нас мастера по этой части.

– А не помешали мы вам с лейтенантом? Если что, вы не стесняйтесь. Мы с товарищем артиллеристом тоже послушаем. И нам развлечение не мешает.

Стрелки задвигались, зашевелились, подталкивая вперёд одного, тоже уже в годах, солдата с длинными украинскими усами, спускавшимися по уголкам рта к подбородку.

– Давай, Степан Микуленко, начинай, чего уж там. Лейтенант разрешает. Да и нам охота послушать, чем дело-то кончилось.

Красноармеец покрутил усы, заломил повыше пилотку на голове, усмехнулся:

– Да я что, я завсегда готов.

Он расстегнул карман гимнастёрки, достал оттуда изрядно поистёршуюся бумажку.

– Вот скажу я вам, братцы, что мне жинка Катерина из дому прописала.

– Давай, давай, не тяни кота за хвост. Красноармеец развернул письмо:

– Слушайте, хлопцы, да на ус мотайте, какой, значит, наказ мне жинка даёт. «Если ты, горе моё, до Пасхи Гитлера-антихриста не одолеешь, то придётся нам ещё больше бедовать и мучиться...»

Степан вздохнул, посмотрел оценивающе на своих товарищей и, поняв, что они осознали всю серьёзность положения, продолжал читать:

– «Отчего я тебе про весну толкую? А оттого, что сеять надо. Весна, она не за горами, а я смотрю на пустой двор и горюю: что же мне, опять без мужика на поле спину гнуть? Нет, нету на это моего согласия! И потому мой тебе категорический сказ: кончай Гитлера-подлюгу и возвертайся до дому... Да смотри, когда будешь в этой самой хвашистской берлоге и возьмёшь самого главного хвашиста за бороду, чтобы он вернул нам всё, что у нас награбил. Иконы, картины и всё другое наше русское...»

Закончив чтение письма, Степан оглянулся вокруг, увидел, что никто из бойцов не падает со смеху, а только некоторые затаили улыбку на губах, и, удовлетворённый этим, сказал:

– Вот, братцы, какая стратегия предписана мне да, видать, и вам всем моей жинкой Катериной. Хоть стой, хоть падай, а задачу выполнять надо. Да ещё так быстро – к весне. А до Гитлера-то ещё дотянуться надо. Тут фашистский генерал Модель стоит со своими танками. Вот ведь как оно получается. Выходит, что зажат я с двух сторон. Спереди фашистские танки, а с тылу – жинка с ухватом. Что страшнее? Пожалуй, я лучше на врага пойду. Танки-то мы вроде научились бить, да и вот артиллеристы подсобят. А с разгневанной жинкой ещё ни одному мужику справиться не удавалось. Правду я говорю?

Теперь заулыбались, загалдели, перебивая друг друга, высказывая разноречивые суждения.

– А что, – сказал самый молодой из них, недавно прибывший во взвод Иван Непейвода. – Говорят, Гитлер слабеть стал. Может, и впрямь скоро за горло его возьмём?

– Насчёт Гитлера, – вступил в разговор пожилой солдат с изрезанным морщинами лицом, – у меня точные сведения есть. Из достоверных, как теперь сказывают, источников.

Все повернулись к нему:

– Что это ещё за источники, Кондрат? Опять какую-нибудь небылицу выдумаешь?

– Почему это небылицу? – обиделся Кондрат Булычев. – И что это у вас супротив меня всегда настрой такой. Я ж сказал, что из верного источника знаю, что Гитлеру хана скоро будет. Капут.

– Да что ты за пророк такой! Мы этого Гитлера бьём-бьём, а он всё не сдаётся, а тут вдруг – хана.

– Не пророк, – отвечал Кондрат, – а слух идёт, что цыганка так ему нагадала. Да дайте же я по порядку вам всё обскажу.

Бойцы подвинулись поближе, притихли.

– Дело, выходит, было так, – многозначительно подмигнув, начал Кондрат. – Изверился Гитлер в своих генералах. Что ни спланируют они – всё промах. Как говорится: двинули его генералы свои корпуса, да на камень нашла коса. Москву обещали до осени взять – не взяли. Хуже того: сами еле ноги унесли. Под Сталинградом – в котёл угодили и не вылезли. Под Курском «тиграми» да «пантерами» пугали, а пришлось не нам, а ихнему зверью уползать, поджавши хвост, восвояси. А тут ещё под Корсунью конфуз получился – обмишурились. Опять его доблестные войска в котёл угодили. Словом, хотел Гитлер Россию съесть, да пришлось в лужу сесть. Ну хоть ложись да помирай. А помирать-то, видать, неохота великому завоевателю. И призвал тогда Гитлер цыганку. Вот она ему и нагадала – капут!

Тут Кондрат немного помолчал, удовлетворённо поглядывая на своих побратимов, а потом добавил:

– Вот почему, братцы мои, плохи дела у Гитлера, а как скоро он совсем сгинет, это от нас зависит. Таков мой сказ.

Бойцы зашумели, заговорили каждый своё:

– За нами дело не станет – только б приказ был.

– Уж мы постараемся, шуганём супостата.

– Пора кончать с ним и его генералами.

Старший сержант глянул на комвзвода: дескать, не пора ли приступить к работе? Вершков молча кивнул. Раздалась команда:

– Кончай перекур!

Бойцы быстро вооружились лопатами, и работа снова закипела.

– Мне думается, от этих баек, пожалуй, есть польза, – сказал, поднимаясь, Паршин.

– А как же! – подтвердил Вершков. – И душу бойцы отведут, посмеявшись над Гитлером, и уверенность в победу обретут.

Оба лейтенанта спустились в траншею.

– Давайте свою карту, – сказал Вершков. – Я покажу выявленные нами огневые точки противника. Их надо уничтожить в первую очередь. А на обратном пути зайдите ещё раз к ротному. Он к этому времени уже отойдёт, успокоится и ещё вам кое-что подскажет. Всё-таки стоим мы здесь уже третий месяц. Каждую кочку знаем, каждый холмик и бугорок изучили.

11

С утра 13 июля 1944 года небо было затянуто плотными тучами, непрерывно лил дождь. Выдвижение батальона первого эшелона на исходные позиции для атаки происходило по раскисшим дорогам, при слабой видимости.

В широкой, неглубокой траншее, призванной сослужить добрую службу только один раз, чтоб накопиться в ней для предстоящей атаки, бойцы стояли плотной стеной, прижимаясь друг к другу. Эта близость олицетворяла силу и монолитность фронтового братства.

Стрелковая рота старшего лейтенанта Кузовлева заняла, в траншее небольшой участок. Взводы располагались группами – отделение к отделению. Если подать команду на одном конце роты, то её услышат на другом. Старший лейтенант собрал командиров взводов в небольшом отсеке позади траншеи.

– Хочу ещё раз напомнить, – напутствовал он, – в атаку подниматься дружно. Отставаний не допускать. Сигналы не перепутайте. Зелёная ракета указывает направление в сторону неподавленной огневой точки противника. Это для артиллеристов. Не сработает – уничтожайте своими средствами, присылайте связного ко мне. Особое внимание танкам противника. Красная ракета – танковая опасность – целеуказание пушкарям. Они помогут. Но и сами всеми силами давите пулемётные точки, мешающие продвижению, старайтесь вывести из строя танки, миномёты, орудия...

Стрелки часов еле передвигались. Ждали сигнала атаки. А его всё не было. Многие знали, что вчера действовали наши разведывательные группы, встретившие яростное сопротивление противника. Сегодня с утра передовые отряды дивизий при поддержке артиллерии атаковали противника и овладели траншеями первой линии обороны. Дальнейшее продвижение замедлилось. Враг резко усилил артиллерийский и миномётный огонь.

– Чего же ждём? – обратился к соседу нетерпеливый Иван Непейвода.

– Командирам видней, – отозвался опытный в этих делах Степан Микуленко. – Я своим разумением так считаю, – Степан выразительно посмотрел на небо, – всему помеха эта хмара, что нависла над нами с самого утра. Это ж ясно. Артиллеристам ничего не видно, а лётчики и вовсе с аэродрома подняться не могут. А нам с тобой без артиллерии и авиации одним одолеть врага ой как трудно будет. Так что сиди и помалкивай.

Прислушивавшийся к их разговору Кондрат Булычев примирительно добавил:

– Наше дело солдатское. Скажут командиры: в атаку – пойдём потрошить врага. Не скажут – посидим, покурим. Силы надо беречь – впереди длинная и ухабистая дорога. – Кондрат пристально посмотрел на небо, забеспокоился: – Вот только махорка, боюсь, отсыреет...

Он полез в карман брюк, достал кисет да листок газеты. Не спеша свернул цигарку, прикурил и с наслаждением затянулся.

– Почему так приятно закурить перед боем, – заговорил он, пуская кольца табачного дыма. – Право, нет ничего лучше, чем затянуться дымком в ожидании сигнала к атаке. Когда-то ещё доведётся покурить? Может, на первом же броске тебя и убьют. А если ранят, то тоже неизвестно ещё, сможешь ли ты руками действовать. Хорошо, если санитарка из сочувствующих попадётся, тогда ещё смилостивится, свернёт «козью ножку». А то до самого медсанбата будешь терпеть...

– Ну зачем так мрачно думать перед боем? – возразил кто-то.

– А уж как есть, – ответил Кондрат. – На войне ведь, а не блинах у тёщи.

– Завидую вам, ребята, которые курят, – вступил в разговор стоявший позади боец Захаркин, маленький, щупленький – природа обделила его ростом, силой, внешним видом.

Булычев повернулся к нему всей своей могучей фигурой.

– Ну и ты закури, милок, – искренне желая помочь бойцу, сказал он. – Махры ежели нет, так я тебе одолжу, дело это поправимое. А без курева, конечно, плохо, всяк это понимает.

– Но ведь курить вредно, – проговорил робко Захаркин.

– Знаю, – ответил Кондрат. – Но на войне без курева нельзя. Война – это особое обстоятельство: здесь надо не о здоровье думать, а о том, чтобы врага уничтожить. И тут мало одного оружия – нужен настрой. А цигарка успокаивает, особенно перед атакой. Как только война закончится, так бросим и курить. А пока без курева нельзя. Вот так-то.

К Захаркину потянулись кисеты. Расшитые заботливыми девичьими руками – красные и голубые, сиреневые и фиолетовые, с белыми и жёлтыми цветочками, с разными дарственными пожеланиями.

– Закури, Захаркин, закури. Глядишь, полегчает. Разве мыслимо в бой идти без курева?

Захаркин болезненно поморщился:

– Да нельзя мне, братцы.

– Чего там нельзя! Не больной ведь? Закуривай!

– Нельзя, вера не позволяет.

– Это какая ещё Вера? Что же ты не говорил нам ничего о ней? Где она?

– Религия есть такая, а не девушка.

– Да ты что, сектант, что ли, какой? – напрямик спросил Булычев.

– Не сектант, а последователь Иеговы, наследника Бога на земле, – поджав губы так, что казалось, вот-вот расплачется от обиды, ответил Захаркин. – Курить нам Богом запрещено.

– Ишь ты, – покачал головой Булычев. – А слыхал я, что ваша вера и воевать запрещает. Так, что ль? Верно это?

– Запрещает, – ответил Захаркин всё тем же страдальческим голосом. – Но когда я на фронт уходил, то родители сказали: против Гитлера иди воюй, потому как он сын сатаны.

– Благословили, выходит? – поинтересовался Булычев.

– Ага, – еле слышно подтвердил Захаркин и спросил: – Братцы, долго ль ещё ждать-то? Когда же сигнал подадут?

Кондрат только руками развёл от удивления:

– Да ты только родился, что ли? Всё своим чередом делается. Авиация ещё не пошла. Артиллеристы должны ещё пострелять как следует, передний край огнём обработать, а потом уж наш черёд настанет...

Захаркин этак бочком, бочком тихо отошёл в задние ряды. Булычев с удивлением смотрел на него, покачивая головой:

– Надо же, такая комплекция у человека! Прямо божий одуванчик, да и только.

– А что комплекция? – возразил Непейвода. – На войне не комплекция важна, а чтоб человек не трусил и стрелять умел. Вот.

– Не скажи! – ответил Булычев. – Комплекция тоже имеет значение, и порой решающее. – Он многозначительно улыбнулся и продолжал: – Вот скажу я вам, друзья, случай со мной какой был. Это с год назад тому. Я уже успел в госпитале отлежаться. Бои тогда шли жестокие. И ранило меня снова совсем некстати.

– Да разве бывает, чтобы кстати ранило? – усмехнулся Непейвода. – Рана, она завсегда ни к селу ни к городу. И в самом неприятном месте. Это уж точно. Со мной тоже так бывало...

Бойцы зашикали на него:

– Не мешай, Иван, дай человеку досказать.

– Так вот, – ничуть не смущаясь, продолжал Булычев, – ранило, значит, меня совсем ни к чему. В наступление мы идём, бьём врага и в хвост и в гриву, награды опять же бойцам за взятие городов и за форсирование рек маячили впереди, а мне, выходит, опять прямой путь в госпиталь.

Булычев на мгновение замолк, взглянул на небо, не проясняется ли, и, поняв, что до прояснения ещё далеко, спокойно продолжал:

– Нашла меня, пораненного, санитарка, кое-как взвалила на плащ-палатку и тащит. А я, сами видите, весу немалого. Девушка же попалась, на моё счастье, тоже здоровая. Я хоть и раненный в живот, но в сознании и беспокойство проявляю. Вижу, комплекция у неё для маскировки не очень подходящая. А точнее сказать, совсем невыгодная. Так вроде всё ничего, но больно, извиняюсь, казённая часть у неё над местностью возвышается. Тащит это она меня что есть силы, а местность вокруг, как назло, открытая и немцы по нас огонь ведут. Бачите, ситуация-то какая критическая получается? Я, понятно, беспокоюсь, не столько за себя – моя песенка, думаю, спета, – сколько за неё, и кричу ей: «Прижми своё мягкое место к земле! Плотнее прижми!» Она ничего не понимает, ещё быстрее устремляется вперёд. Я опять, выбирая культурное выражение, кричу: «Прижми пузо к земле!» Это я уж, значит, детали ей растолковывал, как сделать, чтобы не очень демаскировать себя. Не знаю, поняла она меня или нет, только резко остановилась, зло посмотрела на меня и довольно рассудительно говорит: «Раненый, перестаньте хулиганить. Не то я вас брошу, и добирайтесь как знаете...»

Я, пользуясь временной остановкой, спешу ей искренне растолковать ситуацию, говорю на полном серьёзе: «Голубушка, я же не о себе беспокоюсь. Потому как ползёшь ты так, будто нарочно врагу целеуказания подаёшь: мол, пуляйте в нас из всех видов оружия».

– А она что? – с нетерпением спросил Непейвода, когда Булычев вдруг замолк.

– А что? Женщина, она и есть женщина. Серьёзности положения не понимает. И моего беспокойства о ней не осознает. Подняла мой автомат и стала замахиваться: «Вот оглушу тебя, охальник этакий, прикладом, сразу замолчишь!»

– Ну и что? Чем же кончилось-то? Бросила она тебя или нет? – снова спросил, навострив слух, Непейвода.

– Ну зачем же бросила? Раз я тут, среди вас, значит, не бросила, дотащила. После моих просьб она резко повернулась и до ближайшего перелеска меня тащила вьюном. Лучше, чем мы ползаем по-пластунски. Даже не передохнула. Бока мои все бугорки на той поляне пересчитали. Я даже на какое-то время сознания лишился.

– А немцы что? Так и не попали?

– Попали, но только не в неё, а в мой... зад. Она уже к леску подползала, как я очнулся, почувствовав, что-то врезалось мне в самое мягкое место. По ягодице тёплая кровь потекла. Задёргался я и, кажется, даже завопил. А она, не останавливаясь, продолжала меня тащить. До леска дотянула и в первую же воронку скатилась вместе со мной. Разрезала штаны ножом, обработала рану, перевязала ещё раз и примирительно говорит: «Сам виноват. Чего зубоскалить вздумал? Вот и задержал меня. Без этого я бы быстрее до леска доползла и надёжно тебя укрыла. Не достал бы тогда тебя немец. А теперь вот терпи: ещё одну дырку вражина продырявил. Это для тебя наукой будет...»

Передохнула и потащила меня дальше. Я уж на её комплекцию не обращал больше внимания. И не смотрел даже, чтоб не расстраиваться. Тут вскорости санитары подоспели и увезли меня в санбат. А потом, после сложной операции, снова в госпиталь.

Кондрат замолчал, видно, вспоминая это своё неприятное второе ранение.

– Вот, братцы, а вы говорите, что комплекция человека не имеет значения на войне. Оказывается – имеет. Узнал я потом имя той санитарки, нашёл её адрес. С той поры вот уже год, как переписываемся. Хороший человек она, скажу я вам. – Булычев посмотрел на небо: – Глядите-ка, друзья, почти развиднелось. Облака уходят...

Эти слова его потонули в грохоте сотен орудий. Над полем боя появились наши самолёты.

– Началось! – торопливо закручивая новую цигарку, радостно крикнул Булычев. Сделав глубокую затяжку, он крепко сжал автомат в своих могучих руках и поставил правую ногу на заранее подготовленную земляную ступеньку, чтобы легче выскочить из окопа и устремиться вперёд.

С какой бы тщательностью ни готовилось наступление, как бы ни бились в штабах над выявлением точной группировки противника, нанося на карту каждую с трудом обнаруженную огневую точку, начало боев всегда сулит немало неожиданностей и противник всякий раз преподносит наступающим разные сюрпризы. В штабе 1-го Украинского фронта ждали этих сюрпризов, надеялись на скорое прояснение обстановки, когда враг раскроет наконец свои карты и введёт в бой скрытые резервы. Тогда можно будет предпринять правильные ответные действия, пустить в дело или попридержать на будущее резервные части. Неясность же обстановки всегда тревожит, заставляет вновь и вновь прикидывать варианты боевых действий. В таком вот взволнованном состоянии находился и маршал Конев после того, как по его приказу соединения 38-й и 60-й армий начали движение вперёд. Внешне, правда, Иван Степанович соблюдал спокойствие. Его глаза по-прежнему внимательно смотрели на вошедшего к нему начальника штаба генерала Соколовского, когда тот сообщил об успешном продвижении наших атакующих подразделений. Но подобные сообщения мало интересовали Конева, хотя они и были приятными, успокаивающими. Он ждал сведений о действиях противника, о его контрмерах. Но об этом штаб пока не имел никаких данных. И это беспокоило командующего фронтом.

Конев считал начальный период в наступательной операции самым тяжёлым. Не имея сведений о противнике, его намерениях, он вынужден и сам бездействовать, ждать, терять время, столь необходимое для выдвижения резервных частей, для введения в бой дополнительных сил авиации, артиллерии и танков, для определения главной оси движения основной массы войск.

Только через некоторое время от генерала Москаленко из 38-й армии поступило первое тревожное сообщение: «Противник крупными силами яростно атакует. Ввёл в бой танки. На некоторых участках из-за упорного сопротивления гитлеровцев наше наступление замедлилось...»

Конев пододвинул к себе карту и приказал:

– Свяжите меня с Москаленко. Хочу точно знать, что там у него происходит. Откуда у противника появились на этом участке крупные силы танков? Если всё так, как сообщают, то положение сложное. Но если командарм преувеличивает силы врага и топчется на месте, ещё опаснее.

Генерал Москаленко несколько прояснил суть своего донесения: наступающие полки его армии были внезапно контратакованы частями первой немецкой танковой дивизии. Пленные сообщили, что дивизия эта почти неделю пряталась в лесах в районе Зборова.

– Вы что же, проглядели эти танки? – выговаривал Конев. – Начали наступление, не проведя достаточной разведки. Как можно не заметить танковую дивизию?

Москаленко молча выслушивал справедливые упрёки. Знал, нужно время, чтобы Иван Степанович отошёл и верно оценил ситуацию. Всё же не утерпел и как можно спокойнее ответил:

– Вы же запретили нам вести разведку, товарищ маршал. Я довольствовался только сведениями, добытыми моими предшественниками да разведданными штаба фронта.