Текст книги "Маршал Конев"

Автор книги: Семен Борзунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)

7

Галя ругала себя за то, что послала такое откровенное, искреннее письмо на фронт Коле Паршину. Она ничего не знала о нём с тех пор, как началась война, но всё время думала о друге юности, искала его адрес. Она предполагала, что Николай мог писать в деревню, где они жили до войны и где теперь никого не осталось из его родни. Она очень уставала на заводе, где все, от директора до главного инженера и от слесаря до контролёра ОТК, трудились, как любил говорить её первый наставник Фёдор Степанович Лютиков, от зари до зари. Хотя она получала рабочую продовольственную карточку, всё же было голодно. К концу смены Галя с трудом заставляла себя не думать о еде. Теперь, когда подходил к завершению третий год войны, было гораздо легче. Ритмично работали конвейеры. В цехах стало уютнее, чище. Не гуляли пронизывающие холодные сквозняки зимой, не капало с наспех закреплённых летом крыш. Те мальчишки, которые пришли на завод в трудную пору его становления, заметно повзрослели. Опыта у них поприбавилось, и они не плакали теперь у конвейера от изнеможения. Мускулы окрепли, закалилась воля, все стали самостоятельнее, держались с достоинством.

Галя, как обычно, шла от дома до рабочего места пешком и успевала, как в кинематографе, прокрутить перед мысленным взором всю историю завода; насчитывавшую всего-то три года. Три года – это здесь, в Поволжье. Но довоенную историю предприятия Галя знала плохо. То же, что произошло здесь, по сути дела, на пустом месте в дни и месяцы, когда гитлеровцы рвались к Москве, она забыть не могла. Всё было сделано девичьими, женскими и детскими руками. Эти руки мёрзли, ныли от непосильного труда, синели от ссадин и мозолей.

В зиму сорок первого года Галя работала на рытье котлована. Ей вручили тяжеленный железный лом и сказали: «Долби!» Это потом пришли навык, умение, окрепли мускулы. А первую ночь после того рабочего дня она не могла уснуть и плакала от боли в руках. Только под утро забылась коротким сном, а потом, когда подруги её разбудили, девушка не могла поднять руки. Они висели как плети, и малейшее движение причиняло нестерпимую боль. Но Галя всё-таки дошла до пустыря, где должны были подняться цехи завода, взяла лом и стала опускать и поднимать его, постепенно втягиваясь в этот нелёгкий труд. Так продолжалось дни, недели, месяцы.

Вспомнив всё это, юная труженица зашагала быстрее, твёрже ступая по утрамбованной тропинке.

– Галя! – вдруг послышался почти детский голос. Она обернулась на крик. Ну конечно же, это её подопечный хлопец.

– Здравствуй, Славик!

Мальчик поморщился, серые глаза его недовольно сверкнули.

– Меня, между прочим, зовут Вячеслав, – капризно сморщив носик, ответил он.

– Извини, Вячеслав Иванович, – без улыбки сказала Галя. – Я совсем забыла, что ты у нас почти взрослый.

– «Иванович» не обязательно, – всё так же серьёзно поправил её мальчик. – Но на «Славик» больше откликаться не буду. Ну и что из того, что ростом невелик. Наш: мастер, Фёдор Степанович, тоже невысокий. Может, у нас с ним комплекция такая...

Славику у конвейера сделали подставку под ноги, чтобы он мог ключом дотянуться и поставить на место нужную деталь. Мальчик очень недоволен малым ростом и всё время старается казаться выше. И ходит он, расправив грудь, высоко подняв голову.

– А я тебя, Вячеслав, совсем не хотела обидеть, – говорит Галя. – Просто мне хотелось назвать тебя поласковее – только и всего. А «Вячеслав» звучит как-то официально.

– Ничего, – отзывается мальчик, заметно подобрев, – я стерплю. А Славиком меня больше не называйте. Особенно при людях. Что ж, совсем несмышлёныш, что ли? Меня в цеху уважают...

– Ваньк-к-а! Погоди! – крикнул вдруг Вячеслав, сорвался с места и со всех ног пустился догонять своего приятеля.

Галя улыбнулась: совсем мальчишки. Она невольно вспомнила школьные годы. Сначала, вплоть до восьмого класса, они виделись с Колей Паршиным часто, почти каждый день. В школе на уроках, в кружке художественной самодеятельности, на комсомольских собраниях» Тогда она вовсе и не думала о нём. Вместе так вместе, что ж тут особенного? С ним нескучно, всегда можно поговорить, поспорить. Разве это плохо? Но однажды – это было уже в десятом классе, – они остались вдвоём после уроков, чтобы выпустить стенгазету. Галя вдруг почувствовала на себе пристальный взгляд Николая. Она не выдержала, опустила глаза, и краска стыда залила её лицо. Так повторялось потом не раз. Галя ушла в себя, старалась избегать встреч с юношей.

Одноклассники над ними иногда посмеивались, называли женихом и невестой. Она, конечно, чувствовала, что Коля относится к ней не так, как к другим: более внимательно и предупредительно, старается помочь ей в учёбе (сам был отличником), стремится быть с ней наедине, но она избегала этого. Галя не думала тогда ни о какой-то особой дружбе, ни тем более о любви. Эти мысли пришли к ней позднее, когда уже после школы стала замечать на себе любопытные взгляды сверстников, добивавшихся её внимания. И вот тогда-то начала сравнивать других парней, ухаживавших за ней, с Колей Паршиным. И сравнение это всё чаще оказывалось в пользу Николая.

С тех пор прошло немало времени. Они уже давно расстались. Паршин почему-то уехал сразу после выпускного бала, и Галя постепенно стала забывать его. И вдруг Николай предстал перед ней совсем с другой стороны. Пришло сознание того, что он лучше, честнее и милее, чем многие теперешние ухажёры. Именно ухажёры – другого слова для них она не могла подобрать. Им нужно было её внимание, улыбка. О самой Гале, о её чувствах они не думали. Она красива, с ней приятно провести время, её внимание прибавит им веса среди приятелей и сверстниц; Но девушка поняла, что её жизнь с тревогами и заботами их совсем не интересовала. И чем больше думала о Николае, чем чаще сравнивала его с другими знакомыми парнями, тем сильнее убеждалась, что давно любит его, хотя и не хотела признаваться в этом. Вот тогда-то решилась написать Николаю письмо. Не для того, чтобы признаться в своих чувствах, а чтобы рассказать о себе, о своей жизни. Надо найти его адрес. И тут же возникало сомнение: а почему она должна писать первой? Ведь он же ей не пишет. За три года не прислал ни одной весточки. Нет, первой писать не будет! Есть же у неё чувство собственного достоинства и девичьей гордости. Есть!

Так думала Галя, подходя к заводской проходной. У неё оставалось ещё пятнадцать минут, чтобы оглядеться, подготовить рабочее место и настроиться на быстрый рабочий темп.

В цехе её уже ждала подружка Женя Свиридова. Они из одного села. Дружили ещё со школы. Вместе приехали в город. Восстанавливали, а точнее, заново строили на новом месте завод. Теперь работали в одном цехе. И вот Женя отпросилась на два дня домой. Съездила к больной матери.

– Галка! – ринулась она к подружке. – Что я тебе привезла-то! Гору писем. Ты понимаешь? Я захватила только одно. Чтоб ты поверила. А дома у меня ещё целая сумка.

Галя терялась в догадках и поэтому неуверенно взяла протянутое подругой письмо – солдатский треугольник. От кого же это? Она быстро вскрыла конверт и обомлела, прочитав первые строки: «Дорогая, любимая моя Галя!»

От кого же это? Она перевернула листок и прочитала последние строки: «Остаюсь твой Николай Паршин». Коля! Паршин! Бог мой! «Целая гора писем, говоришь?» – мысленно повторила слова, сказанные Женей. А она-то упрекала его! Даже корила. Вот дура!

Конвейер уже работал, и Галя, сунув письмо в карман спецовки, взялась за ключ. Так всю смену письмо и пролежало в кармане, согревая своим теплом. И работа в этот день кипела.

Придя домой, Галя тут же залпом прочитала все взятые у Жени письма. Большинство их были написаны карандашом на кусочках бумаги, на листках, вырванных из тетради.

«Пишу в перерыве между боями, прямо в окопе, – начиналось одно из них. – Не сердись, что получается очень коряво. Немец методически обстреливает наши позиции. Когда снаряд разрывается слишком близко, невольно вздрагивает рука, и тогда буква получается или урезанной, или длинной. В общем, не такой, какой ей полагается быть. Помнишь, как нас учили старательно выводить буквы в школе. У тебя это очень хорошо получалось. Буковки одна к другой, как кружева. А я уже тогда писал как курица лапой...

Сегодня отбили две атаки. Оба раза на нас шли танки. Сказать, страшно было или нет, не могу. Об этом некогда было подумать. Выбирали цель, наводили и стреляли по команде. И опять: «Заряжай! Наводи! Огонь!» Думаю, что мы подбили не менее двух танков. Один-то я ясно видел, как он загорелся...»

«Пишу и не знаю, доходят ли до тебя мои послания, потому что ответа от тебя нет, – сообщалось в другом. – Не знаю, почему не получаю от тебя писем. Или потому, что ты не получаешь письма, или потому, что твои не доходят до меня из-за частой перемены адреса. Ведь я за эти годы был уже трижды ранен, трижды лежал в госпиталях и каждый раз попадал в другую часть».

Галя торопливо взглянула на число, которым помечено третье письмо: июль 1943 года.

– Так это же Курская дуга!

Галя перебирала письма, раскладывала их по датам. Выходит, что он писал все эти годы. Вот письмо сорок первого, вот сорок второго из-под Воронежа, сорок третьего – курские... А вот и сорок четвёртый. Тоже изрядная пачка солдатских треугольников со штемпелем полевой почты. Вот, кажется, самое последнее... «Вчера потерял лучшего друга. Мы прошли с ним вместе по многим фронтам. Так получалось, что одновременно бывали ранены, лежали в одних и тех же госпиталях и вместе направлялись по выздоровлении на фронт. Были под Москвой, Воронежем, на Курской дуге, на Днепре. И вот вчера он погиб. Похоронили мы друга и пошли дальше. Даже погоревать было некогда...

Когда возникает возможность подумать, я всегда думаю о тебе, Галя. Верь мне: только о тебе... Вспоминаю наш школьный бал, нашу последнюю встречу. Ты ведь никогда не обращала на меня внимания. Я был для тебя как все. Случалось, правда, что ходил с тобой в кино, вместе играл в школьном драмкружке, иногда гуляли, когда тебе не с кем было больше гулять. А вот пишу я почему-то тебе, только тебе...»

В письме был адрес: полевая почта... И приписка: «Пиши. Может, на этот раз мне посчастливится, и твоё письмо дойдёт».

Господи, что же это такое происходит, – сокрушалась Галя. – Почему, почему же она не оставила никому в деревне своего адреса? Почему ни разу не наведалась туда? Хотя, правда, наведываться ей было не к кому. Да и некогда. Кто бы отпустил её с завода просто так, ни к кому? Ну что теперь горевать! Письма-то всё-таки дошли. Какая радость! Коля, судя по всему, жив и здоров. Значит, можно ещё загладить свою вину, можно объясниться – он поймёт. Он такой добрый, такой милый… «Верность друга нужна и в счастье, в беде же она совершенно необходима», – вдруг вспомнила она где-то вычитанную фразу. В тот же вечер Галя написала Коле Паршину на фронт длиннющее письмо, в котором не скрывала, что она тоже часто думает о нём. Он нравился ей, с ним ей было интерес-80. И если она не забыла его, как забыла почти всех своих одноклассников, то это что-то да значит.

...С тех пор прошло долгих два месяца. Шестьдесят дней томительного ожидания. От Коли не было ответа. Почему? Ведь теперь у него есть её адрес. Теперь очень просто её найти. Вывод напрашивался только один: из-за долгого молчания он теперь и сам не пишет ей, не желает отвечать. Галя теперь корила себя за то, что так откровенно призналась в своих чувствах. Она сожалела об этом душевном порыве. Женя Свиридова каждый день спрашивала её, получила ли она ответ от своего «фронтового друга». Она так и говорила: «фронтового друга». Галю коробило это выражение. И в последний раз, сдерживая себя, ответила спокойно:

– Не пишет. Ничего не пишет.

– Чего же ты закручинилась, милая моя? – попыталась успокоить её Женя. – Бои идут, времечка нисколечко нет. А может, и совсем пораненный или, того хуже – убитый лежит...

– Да ну тебя! – в сердцах отмахнулась от неё Галя. – Скажешь тоже!

Но страшная мысль, высказанная Женей, о ранении или, того хуже – смерти Коли, не покидала её. Она теперь ругала себя за поспешность в суждениях: упрекала парня, а он, может быть, совсем и не виноват.

Ровно в назначенное время она встала на своё рабочее место у конвейера и, выполняя однообразные, раз и навсегда заученные движения, в такт им про себя повторяла: «Не пишет, не пишет, не пишет... Почему, почему, почему?»

Пришёл мастер. Посмотрел, как энергично трудится Галя, сказал:

– Молодец! Так держать!

Она не расслышала этих слов, но по снисходительной улыбке мастера поняла, что тот одобряет её работу, и вполголоса пропела запомнившиеся ещё со школы строки из Гете:

 
Радость и горе, волнение дум,
Сладостной мукой встревоженный ум,
Трепет восторга, грусть тяжкая вновь,
Счастлив лишь тот, кем владеет любовь.
 

В тот день Галя обрела ту необходимую для дела уверенность, которая помогала ей до конца смены действовать ритмично, и каждая сработанная ею деталь была прочна и надёжна.

В обеденный перерыв к ней подошёл начальник цеха и таинственно прошептал:

– Тебя вызывают в райком. Что-то случилось!

Галя недоумённо пожала плечами.

8

День был пасмурный и душный. Подготовленный к рейсу боевой самолёт стоял на взлётной дорожке и ждал необычных пассажиров.

Командир экипажа стоял у трапа, когда к нему на большой скорости подъехала легковая машина. Из неё вышел высокий, широкоплечий военный в кожанке, какие носили многие командиры на фронте. Здороваясь и сдержанно улыбаясь, он спросил:

– Ну как погода по маршруту? Лётная?

– Совершенно верно, товарищ маршал, – пожимая протянутую руку, ответил лётчик. – Всё в норме. И в Москве, сообщают, безоблачно.

– Это хорошо, что в Москве безоблачно, а то я опасаюсь грозы, – ответил Конев со скрытым, одному ему понятным смыслом.

– Грозы не должно быть, товарищ маршал, – ещё раз заверил лётчик.

– Дай-то Бог, дай-то Бог...

Уточнив время нахождения самолёта в воздухе и его маршрут, маршал спросил:

– А что, Крайнюкова ещё нет?

– Да вот подходит и его машина, – ответил стоявший рядом адъютант подполковник Соломахин.

Вторая машина встала почти вплотную к первой. Она ещё как следует и не остановилась, как правая дверца открылась, и показалась крупная, с пышной шевелюрой голова члена Военного совета генерала Крайнюкова. Выйдя из машины, он надел фуражку и направился к маршалу:

– Здравия желаю, Иван Степанович. Не опоздал?

– В самый раз, Константин Васильевич, – протягивая руку, ответил Конев. – Но надо поторапливаться. В Москве ждать не любят.

В салоне самолёта Иван Степанович сидел глубоко задумавшись. Крайнюков посмотрел на него раз, другой. Взгляд маршала был устремлён вдаль, губы плотно сжаты. Крайнюков всё же решил отвлечь командующего:

– Волнуешься, Иван Степанович?

Конев встрепенулся, возвращаясь к реальности. Он мысленно только что был вместе с наступающими войсками фронта: сперва на Рава-Русском, затем на Львовском направлении, следил, как развивается самая масштабная в его фронтовой жизни боевая операция. Потом также мысленно перенёсся в стан противника, побывал даже в ставке Гитлера и «проиграл» его реакцию на прорыв русскими обороны вермахта сразу в двух местах. Теперь же, думая обо всём этом, хитровато сверкнув глазами, Конев не спеша ответил Крайнюкову:

– Всё прикидываю, как оно получится у нас. И как будет реагировать противник...

– Сейчас нам более важно знать, как будут реагировать в Ставке на наш план, – осторожно заметил Крайнюков.

– Тоже верно, – согласился командующий. – Но у нас, кажется, всё продумано, всё взвешено. Должны утвердить.

Крайнюков промолчал, прикидывая, сказать ли то, что ему подумалось, или нет. Всё же решил сказать:

– Могут быть сомнения...

– Да, могут, – спокойно ответил Конев и тут же добавил: – Когда план ни у кого не вызывает сомнений – это плохой признак.

– Почему же? – недоумённо спросил Крайнюков и взглянул в хитровато прищуренные глаза маршала.

– Потому, – решительно продолжал Конев, – что это будет означать, что план составлен без полёта мысли и без доли риска. А без всего этого победить нынче нельзя.

– Да-а! – протянул Крайнюков. – Ловко ты меня урезонил.

Оба надолго замолчали. Потом Конев, склонившись к Крайнюкову, сказал ему в самое ухо:

– За наш замысел буду драться отчаянно. Крайнюков понимающе кивнул: он, как никто другой, знал характер Конева и верил в его решительность.

В Ставке Верховного Главнокомандования в общих чертах были знакомы с планом Львовско-Сандомирской наступательной операции 1-го Украинского фронта. Теперь предстояло выслушать командующего фронтом лично, чтобы затем внимательно обсудить, в чём-то поправить, дополнить или отвергнуть предлагаемый вариант.

Конев и Крайнюков прибыли в Кремль во второй половине дня 23 июня к назначенному часу, и их сразу же провели в кабинет Сталина – в просторную комнату со стоявшим посредине большим овальным столом. За ним уже сидели члены Политбюро, Государственного комитета обороны и Ставки. Все лица были хорошо знакомы.

Конев вошёл в кабинет твёрдой походкой, высоко держа голову. Присутствующие это заметили и наверняка про себя подумали: так и должны ходить военные, которым самой судьбой уготовано принимать отважные решения и смело претворять их в жизнь...

Конев в свою очередь обратил внимание на то, что все присутствующие сидели и лишь Сталин стоял, согнув в локте левую руку. Коротким жестом он поприветствовал вошедших, сказав при этом:

– А вот и именинники пожаловали. Здравствуйте, товарищ Конев. Здравствуйте, товарищ Крайнюков.

По тому, как Сталин произнёс эти слова, Конев понял – Сталин пребывал в хорошем расположении духа. Это казалось ему добрым предзнаменованием. Но тут же вдруг вспомнился эпизод, происшедший в самом начале войны. Тогда судьба маршала висела на волоске...

Случилось это в начале октября сорок первого года. Сталин был тогда очень недоволен деятельностью Конева, позволившего, как он выразился, немцам разбить доверенный ему Западный фронт. Решил отдать его под трибунал. Сказал об этом Жукову. Но, увидев, как тот тяжело вздохнул и изменился в лице, Сталин понял, что это будет слишком суровая мера. Позже Конев узнал, что Жуков не первый раз в те архикритические дни возражал Сталину. И на этот раз он высказал ему суровую правду. Да, положение, мол, на фронте действительно катастрофическое, но поспешными, необдуманными действиями, отдачей нужных и знающих своё дело людей под суд ничего не исправишь. И тех, кто пал на поле боя, не вернёшь. Надо беречь живых, тех, кто продолжает мужественно бороться.

Выслушав возражение своего единственного по военным делам заместителя, Сталин тут же решил назначить его самого командующим Западным фронтом. Услышав, что Жуков не возражает, Сталин обрадовался и начал постепенно менять гнев на милость. Подумав, согласился с предложением Жукова и оставил Конева на фронте в должности его заместителя...

Обиделся ли тогда, в сорок первом, Конев? Скорее всего, нет. Время было такое, что личные обиды отходили куда-то, даже не на второй, а на десятый план. Видимо, высшие интересы дела требовали такой замены. И Конев это понял правильно. Тем более что потом Сталин внешне доброжелательно относился к Коневу. В июне сорок третьего года, например, при назначении командующим войсками Степного военного округа, ставшего вскоре Степным фронтом, Сталин специально вызвал его в Ставку. В кабинете у него Конев застал Жукова. Наверное, тот был специально приглашён для предстоящего разговора. Сталин приветливо поздоровался и, как обычно прохаживаясь вдоль стола, стал развивать мысль о важности подготовки мощных и в то же время мобильных резервов. Он говорил, в частности, о большом значении нового военного округа в той своеобразной ситуации, которая сложилась на образовавшейся Курской дуге. Противник, считал Сталин, наверняка создаст здесь сильную группировку своих войск для того, чтобы срезать этот выступ. Поэтому вновь создаваемый округ-фронт, расположившись за Центральным и Воронежским фронтами, должен находиться в постоянной боевой готовности. Если врагу удастся прорвать нашу оборону, то Конев обязан будет отразить удары врага и не допустить развития прорыва его войск в восточном направлении. Вот почему занимаемую округом полосу надо хорошо подготовить в инженерном отношении, а в тылу округа по рекам Воронеж и Дон создать государственный рубеж обороны. Штаб был в Воронеже, и Конев много сделал для его возрождения.

Иван Степанович гордился тогда оказанным ему доверием и постарался оправдать его. Степной фронт сыграл важную роль в срыве тщательно подготовленного стратегического наступления немецкой армии, на которое гитлеровское командование возлагало большие надежды. Такое мощное объединение войск, находившихся в резерве Ставки, своим вступлением в боевую линию действующих фронтов изменило обстановку в пользу Красной Армии на важнейшем в летней кампании 1943 года юго-западном направлении.

С тех пор командующие фронтами и армиями настойчиво овладевали искусством планирования и проведения крупных наступательных операций.

Приобрёл опыт и Конев. Он всегда стремился отойти от шаблона, искал такое решение, которое поставило бы противника в затруднительное положение и не было бы до определённого времени им разгадано. К этому стремился он и при разработке плана летней наступательной операции, о которой ему предстояло доложить сейчас Ставке.

После того как маршал разложил на столе необходимые оперативные карты и схемы, Сталин сказал:

– Есть предложение послушать товарища Конева, который прибыл с планом новой наступательной операции. Минут пятнадцать-двадцать вам хватит?

– Буду стараться, – ответил Конев. – Скажу самую суть.

– Да, самую суть, – подтвердил Сталин.

Командующий кратко охарактеризовал силы противника, противостоящие 1-му Украинскому фронту, сообщил о количестве и качестве наших войск, которые могут составить наши ударные группировки в предстоящей операции.

– По данным разведки, – уточнил он, – немецкое командование свои основные силы сосредоточивает на Львовском направлении. Видимо, предполагает, что именно здесь мы и будем наступать.

Конев сообщил далее о той большой подготовительной работе, которую провело командование фронта, прежде чем определить участки прорыва и составить подробный план всей предстоящей операции, а именно: тщательно были изучены состав, группировка и характер обороны противника, особенности местности и наиболее приемлемые подступы к позициям врага. Были отработаны все вопросы, связанные с подготовкой наших войск, определены их боевые порядки, управление и взаимодействие в бою, а также решены многие другие проблемы, от которых будут зависеть ход и исход предстоящей операции.

Крайнюков сидел так, что ему хорошо было видно и Конева и Сталина, и бросал тревожные взгляды то на одного, то на другого. Сталин, по-прежнему держа трубку в левой руке, внимательно слушал, ничем не выражал своего мнения. Конев говорил спокойно, хотя внутренне испытывал колоссальное напряжение. Давний опыт и умение держать себя на подобного рода совещаниях сослужили ему и здесь добрую службу. Обратившись к карте, он показал, как наши войска двумя мощными ударами, на Львовском и Рава-Русском направлениях, расчленят группу немецких армий «Северная Украина», окружая и уничтожая её силы сначала в районе Бродов, а потом – западнее Львова.

Иван Степанович на мгновение остановился, чтобы перейти к подробной характеристике наших ударных группировок и необходимой в связи с замыслом операции передислокации войск. Именно в этот момент Крайнюков снова взглянул на Сталина и заметил, как преобразилось его лицо: на нём уже не было прежней заинтересованности, а скорее отразились недоумение и протест. Чтобы скрыть своё состояние, Сталин наклонился, набивая трубку табаком.

– А почему два удара? – распрямившись и поднимая взгляд на докладчика, спросил он строго. – Не лучше ли нанести один удар, но мощный, сокрушительный, как мы это делали ранее.

Конев чуть помедлил, собираясь с мыслями, потом спокойно пояснил:

– Да, верно, товарищ Сталин. До сих пор мы, как правило, при прорыве обороны противника одним фронтовым объединением, за исключением Сталинграда – там были задействованы несколько фронтов, – наносили один мощный удар, вложив в него все силы. И это приносило успех. Во время и обстоятельства меняются. Следует менять и тактику борьбы. Война идёт к концу, она нас многому научила...

– Из чего мы исходили, планируя два удара? – продолжал Конев. – Прежде всего из конкретно сложившейся обстановки. Помимо других данных мы обязаны учитывать и очень сильный состав противостоящей нашему фронту группировки противника, а также местность, позволяющую фашистскому командованию организовать эшелонированную траншейную оборону. Взвесив все данные, мы решили прорвать сильно укреплённые позиции врага на двух участках, удалённых друг от друга на семьдесят километров, сосредоточивая основные усилия на Львовском направлении. Тем самым мы достигаем не только рассечения группировки противника, но и окружения части его сил в районах Бродов и Львова. Успех прорыва будет обеспечен сосредоточением до девяноста процентов танков и самоходно-артиллерийских установок, свыше семидесяти семи процентов артиллерии и ста процентов на участках, составлявших всего шесть процентов полосы, занимаемой фронтом, а развитие тактического прорыва и оперативный – вводом в сражение сразу трёх танковых армий и конно-механизированной группы, то есть максимальным использованием огневых, ударных и маневренных войск. Чтобы скрыть замысел операции и перегруппировку соединений фронта, штаб разработал план оперативной маскировки. Им предусматривается имитировать сосредоточение двух танковых армий и танкового корпуса на левом крыле фронта.

Сталин не удержался и бросил реплику:

– Но, нанося два удара, вы сами будете распылять свои силы...

– В какой-то мере так и получится, – тут же парировал Конев, – но выгоды от двух участков прорыва с лихвой покроют этот недостаток, на который мы идём сознательно. К тому же у нашего фронта хватит сил, чтобы оба удара сделать достаточно мощными.

Сталин пыхнул трубкой и медленно пошёл по кабинету.

Поняв это как разрешение продолжать доклад, Конев начал приводить другие доводы в защиту выработанного Военным советом фронта плана.

– Обстоятельно рассматривался нашим штабом и другой вариант, товарищ Сталин, когда наступление велось бы одной ударной группировкой на Львовском направлении. В этом случае нашим войскам пришлось бы преодолевать целый ряд сильно укреплённых оборонительных рубежей, проходящих по высотам, и штурмовать мощные опорные пункты врага. В лучшем случае это привело бы к постепенному прогрызанию обороны противника, к вытеснению его от рубежа к рубежу. При таком ходе событий мы не получим необходимых оперативных выгод, не сможем создать высокого темпа наступления, а следовательно, при больших усилиях успех может оказаться минимальным.

Крайнюков, обеспокоенный возражениями Сталина, внимательно следил за его настроением. Он опасался, что будет отвергнут выработанный с огромными усилиями план и тогда придётся перестраивать не только в муках рождённый смелый замысел, но и настроения командующих армиями, уже начавших воплощать в жизнь решение командующего фронтом. Конечно, если потребуется, то Конев сумеет собрать воедино свою волю и перестроиться, но это может стоить серьёзных моральных и материальных потерь. Крайнюков, многие годы занимавшийся идеологической работой, изучением настроения людей, их психологии, хорошо понимал всё это и напряжённо ждал дальнейшего развития событий, готовый и сам вступить в бой.

Сталин по-прежнему размеренно ходил по кабинету. На его рябом лице трудно было что-либо прочесть. Внешне он продолжал внимательно слушать Конева, не останавливая и не перебивая его. Но Крайнюков вдруг подумал, не слишком ли настойчив командующий фронтом, не вызовет ли он упорством гнев и раздражение Сталина?

– Мы всё взвесили и продумали, – убеждал Конев не столько членов Ставки, столько Сталина, стремясь найти у него поддержку. – Прежде всего тщательно изучили врага, его силы и намерения. На первое июня против нашего фронта сосредоточено более сорока танковых и пехотных дивизий, четвёртый воздушный флот и множество частей специального назначения. И эту огромную, многоопытную в боевом отношении силу мы должны рассечь на части и сокрушить...

Конев остановился, посмотрел на присутствующих, ожидая с их стороны помощи в своей нелёгкой миссии. Но все молчали. Тишину нарушил Жуков, который с места, не вставая, громко и чётко произнёс:

– Да, не вытолкнуть, а полностью разгромить! План Конева ближе к этой цели...

Ободрённый поддержкой Жукова, Иван Степанович продолжал настойчиво отстаивать свою точку зрения. Он говорил о том, что кроме больших резервов в живой силе и технике в распоряжении противника находится широко разветвлённая сеть хороших шоссейных и железных дорог. Следовательно, при нанесении одного удара на Львовском направлении фашистское командование легко и в короткий срок может перебросить свои резервы с одного участка на другой, чтобы парировать и нейтрализовать наш удар. Он сможет также привлечь для отражения нашего наступления на одном направлении всю свою авиацию, сняв её с других направлений. Она у него пока ещё сильная.

Сталин молча слушал доводы Конева, проявляя в данном случае несвойственное ему терпение.

– Прошу вас, товарищ Сталин, – заключил Конев, – учитывая всё сказанное, взять за основу наш оперативный план и утвердить его. Первый Украинский фронт в нынешнем составе в силах самостоятельно решать большие наступательные задачи. Доверьтесь нашему опыту и решимости.

Но и после этих, казалось бы, бесспорных аргументов, из которых можно было заключить, что Конев берёт исход всей операции под свою личную ответственность, Сталин упорно настаивал на отказе от двух ударов и рекомендовал вести наступление лишь на Львовском направлении.

У Конева это требование Сталина стало вызывать не просто возражение, а решительный протест. Он чуть ли не выпалил то, в чём уже давно был уверен: вы, товарищ Сталин, в данном случае думаете шаблонно, по старинке, а это наверняка приведёт к поражению. К тому же мы, командование фронта, заботимся о победе малой кровью, о максимальном сохранении живой силы, а вы этот главный фактор сбрасываете со счетов...

Но тут же инстинкт самосохранения властно заявил: «Так говорить нельзя! Так можно погубить всё. Не забывай, где ты находишься и с кем имеешь дело...»