Текст книги "Несмолкаемая песня [Рассказы и повести]"
Автор книги: Семён Шуртаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)
Чудеса на реке
Незаметно прошел месяц нашей жизни в деревне.
Все кругом густо разрослось, распустилось, налилось весенними соками. Непроницаемо сплошной стала листва на деревьях, отцвели и покрылись завязью плодов вишни и яблони. На нашем огородике тоже все давно взошло: упругими стрелами топорщился молодой лук, ровно и нежно зеленела морковь, выбрасывала уже пятый листок редиска. Черные с весны поля вокруг селения покрылись густой зеленью всходов. Дружно проросли хлебные зерна и на нашей раскорчеванной полоске.
Любашка, бегавшая целыми днями в одних трусиках, загорела. Волосы у нее слегка порыжели от солнца, пуговка носа шелушилась, а темно-голубые глаза на бронзовом лице казались как бы посветлевшими. Она не только посвежела на деревенском воздухе, но и, как уверяла тетя Шура, изрядно подросла.
Что до Кутенка, то он за это время и вырасти вырос и, как бы сказать, возмужал. Он стал смелым, самостоятельным псом, все знающим, все ведающим. Теперь даже как-то и неудобно вспоминать, что пес когда-то боялся кур. Теперь уже они его боятся, да еще как!
Воспитание мужества Кутенок начал на цыплятах. Однажды он с разбегу наскочил в кустах на двух отбившихся от выводка цыплят. Те с писком шарахнулись от него в разные стороны. Пес не сразу понял, что произошло, так как поначалу сам испугался не меньше. Однако, если от него бегут – значит, его боятся! Чтобы поточнее проверить это, в следующий раз он уже специально подкараулил отбившегося цыпленка и лихо кинулся на него. Цыпленок что есть духу помчался к матери! Ага! Значит, его, пса, и в самом деле боятся. Отлично! На клушку нападать, правда, пока еще надо воздержаться – уж очень у нее всегда сердитый вид, и слышится постоянно это ворчливо-предостерегающее «клу-клу» – как-никак, а все же опасно. И петух, когда орет свое громогласное «ку-ка-ре-ку», тоже хочешь не хочешь, а хвост как-то сам по себе поджимается. А вот с курицами можно попробовать.
Кутенок выследил молоденькую белую курочку и этаким разъяренным тигром кинулся на нее. Курочка испуганно закудахтала и аж на воздух взвилась – вот какой ужас он на нее нагнал! Пес ликовал, торжествуя победу. Окончательно уверовав в свою силу, Кутенок теперь уже специально гоняет кур: очень нравится ему сознавать себя этаким страшным, грозным зверем, которого даже такие огромные птицы боятся.
Что еще изменилось за это время?
Оперились, подросли птенцы трясогузок. Сами трясогузки так их и не нашли; некоторое время они еще летали, искали свое гнездо, а как убрали доски, и летать перестали. Птенцов по-прежнему кормят заботливые поползни. Любашка следит за хитрым котом, чтобы он для своих прогулок выбирал места подальше от елки с гнездом.
День ото дня солнце припекало все жарче. Лето входило в полную силу. Поначалу было приятно поваляться на солнце, погреться, как мы говорили, но чем дальше, тем чаще приходилось спасаться от жары на тенистых полянках сада. К середине июня прохлада не стала держаться и в тени: горячее солнце прокаливало воздух насквозь. Прогрелась вода в реках, и мы стали ходить на Истру.
Истра – речка не широкая, но быстрая, с веселыми зелеными берегами, поросшая где лесом, где высокими травами. Течет она прихотливо, круто поворачивая из стороны в сторону, делая замысловатые петли.
Один из таких особенно живописных заворотов и был нами облюбован для купания.
Деревушку от реки отделяла просторная луговина, поросшая по краю светлым березняком. Лугом, меж березами, вилась нарядная, вся в цветах, тропка.
Когда мы шли на Истру, Кутенок, конечно, увязывался с нами, хотя купаться не любил. Попросту он побаивался воды, чувствуя себя в ней не так твердо, как на земле. Ему куда больше нравилась дорога на реку – тут было где порезвиться.
– А его надо научить плавать, и он будет любить купаться, – как-то предложила Любашка.
А тут еще и случай удобный подвернулся.
Захотелось Кутенку получше рассмотреть, как работают пчелы, как они влетают в улей и вылетают из него. Однако его плохо поняли: пчелам показалось, что их жилищу угрожает опасность, и одна из них безжалостно всадила Кутенку жало в самый нос. Ах, как он заорал, как, не видя света вольного, помчался от улья! И долго еще, сидя у Любашки на коленях, жаловался, скулил и шаркал по носу лапой, думая, что боль можно смахнуть, как смахивают надоедливую муху. Но боль не проходила, а лишь усиливалась.
Незадолго перед этим тетя Шура проверяла рамки в ульях, а я помогал ей. Тетя Шура говорила, что не надо бояться и все будет хорошо. Я не боялся, но тем не менее две пчелы сразу так хватили меня в щеку, что я три дня ходил с узенькой щелочкой на месте глаза. Поначалу щеку сильно драло, и я спасался холодным компрессом или шел на реку.
Кутенку компресс не положишь. А вот сунуть его распухшим носом в реку – это будет как раз.
И вот мы идем на Истру: Кутенок впереди, мы четверо – Любашка с матерью и я с Никитой – сзади.
На берегу реки нам встретилась большущая овчарка. Помня, чем кончился его благой порыв при знакомстве с Джульбой, Кутенок, завидев собаку, уже не побежал навстречу. Собака сама соизволила подойти к нему: что, мол, тут еще за мелочь?! Кутенок весь сжался и замер. Но собака оказалась доброй: она спокойно обнюхала его и даже лизнула – считай, все равно что дружески погладила – своим огромным розовым языком: не робей, мол, маленьких я не обижаю. Кутенок так весь и просиял от этой ласки, обрадовался, запрыгал, начал играть с собакой. Но та до игры не снизошла, должно быть, ей показалось несолидным впадать в детство.
Мы разделись, полезли в воду и поманили за собой Кутенка. Пес в ответ вильнул хвостом, но остался на берегу.
– Кутеша! Кутеша! – еще раз позвала Любашка.
Кутенок еще усерднее заработал хвостом: и рад бы, мол, с вами, да уж очень ненадежная штука, эта вода.
Тогда я взял его, утащил в воду и пустил. Изо всех сил действуя лапами, Кутенок незамедлительно подгреб к берегу.
– Плавает! – Любашка была не на шутку удивлена, что у Кутенка с первого раза получилось то, что у нее не получалось и с десятого.
Но что это было за плавание?! Кутенок просто-напросто не хотел тонуть и спасался, как умел. А вот как сделать, чтобы он поплыл по собственной воле?
По низкому противоположному берегу тянулась широкая песчаная отмель – светлая, неприкосновенно чистая.
– Не поваляться ли нам на песке? – предложил я, когда мы накупались.
– Очень хочется на песочке полежать, в песочек поиграть, – с радостью подхватила Любашка.
– Туда – глыбко, – рассудительно и, как всегда, кратко высказался Никита.
– Ничего, авось не утонем.
Мы свернули в узлы одежду и вброд перебрались на песок. Мать перенесла Любашку, я – Никиту с Кутенком.
Любашка с Никитой строили на песке замки, окруженные высокими стенами и глубокими рвами, с башнями по углам, мостами через пропасти. Кутенок долго внимательно глядел, а потом тоже начал старательно копать песок передними лапами. Дело у него шло быстро, и скоро на дне норы уже зачавкала вода. Получился своего рода подземный ход в недоступный замок. Любашка похвалила помощника, и тот стал рыть еще усерднее. Время от времени Кутенок совал в нору черный нос, принюхивался. Любашке с Никитой это показалось интересным, и, отстранив пса, они сами поочередно понюхали нору.
– И чем пахнет? – спросил я.
– Вкусной водичкой, – ответила Любашка.
Никита стал головой на нору и сделал стойку, а Любашка зашла в воду и побежала вдоль берега. Кутенок с радостным гавканьем кинулся за ней по песку. Обоим было весело, как бывает весело только маленьким детям. Любашка брызгала на Кутенка водой, тот отбегал, но тут же возвращался. Он отлично понимал, что с ним играли. И вообще, оба они как-то очень хорошо понимали друг друга. Потому, наверное, пес куда охотнее играл с Любашкой или Никитой, чем с нами: он словно чувствовал возраст.
Пришло время возвращаться домой. Я опять взял Никиту, мать – Любашку, и мы пошли на свой берег. Кутенок тявкнул вопросительно: что же, мол, меня-то оставляете?
– А пойдем с нами, если хочешь, – ответил я. – Плыви.
Кутенок почуял неладное, забегал вдоль воды и жалобно заскулил: не оставляйте! Любашка с Никитой, глядя на него, тоже чуть не в слезы: не надо оставлять Кутешу!
Мы и сами понимали, что поступаем жестоко. Но ведь надо же было научить пса плавать по-настоящему!
Видя, что мы остаемся глухи к его жалобному плачу и уходим все дальше и дальше, Кутенок наконец решился, кинулся в воду и поплыл – только черный нос да вздернутые уши над водой закачались.
Щенка слегка снесло течением, и он выбрался на берег пониже нас. Вид у него, у мокрого, был самый жалкий. Но как важно он отряхивался, с каким горделивым бахвальством поглядывал теперь и на нас, и на все вокруг: такой маленький, а переплыл такую большую речищу!
Недалеко от Кутенка на ветке крушины сидел ворон. В тени деревца у воды виднелась склоненная фигура рыбака.
Расхрабрившемуся Кутенку теперь уже ничто не было страшно, и он задиристо тявкнул на черную птицу. Ворон только глазом повел на глупого щенка и продолжал спокойно сидеть на своем месте. Кутенок гавкнул еще раз. Тогда ворон потихоньку снялся с ветки и перелетел… Куда бы вы думали? Нет, не угадаете. Ворон перелетел на плечо рыболова.
– Что, Воронок, соскучился? – услыхали мы из-за куста.
И, как бы в ответ на вопрос, птица сказала коротко: «Кра».
Все это показалось нам удивительным и вообще интересным.
– А ведь это тот дядя, которого мы на вокзале видели, – тихонько сказала Любашка. – Помнишь?
Я пригляделся. В самом деле, за крушиной сидел дядя, объяснявший нам с Любашкой, как ехать на Истру.
Тем более интересно!
Мы расположились по другую сторону кустов и стали одеваться нарочно медленно.
Рыболов, надо думать, заметил наше удивление и решил удивить еще больше. Он сдернул с головы легкую выгоревшую шляпу и небрежно кинул в реку. Шляпу подхватило течением и понесло.
– Достань-ка, Воронок! – кивая на шляпу, тихо сказал рыбак.
Ворон взмахнул мощными крыльями и вскоре же настиг шляпу. Он аккуратно взял ее клювом за край и принес хозяину. Тот легонько тряхнул шляпу и опять надел на голову.
– Ну-вот теперь, в мокрой-то, не так жарко.
Мы сидели, забыв про одевание. Даже Кутенок, как бы что-то понимая, сидел смирно.
– А не пора ли нам пообедать, Воронок? – продолжал между тем разговаривать с птицей рыбак.
Он достал из-под куста рюкзак, развязал его, вытащил хлеб, яйца, соль. Отрезал по куску хлеба себе и ворону, на хлеб положил по яйцу.
Воронок слетел с плеча хозяина и, видя, как тот колупает яйцо, принялся делать то же самое. Хозяин откусывал хлеб, и Воронок клевал хлеб, хозяин ел яйцо, и Воронок тюкал клювом в яичную мякоть. Только что не подсаливал, а в остальном все копировал точь-в-точь.
Я взглянул на Любашку. Рот полуоткрытый, дыхания почти не слышно, а в широко распахнутых глазах светится восхищенное изумление. Никита тоже весь напрягся, просунулся головой в кусты, так что виден только его стриженый, весь в мокром песке затылок.
Рыбак же, видимо, задался целью окончательно доконать нас чудесами. Пообедав и завязав рюкзак, он не спеша вытащил папиросу и неторопливо разминая ее в пальцах, скомандовал:
– Воронок – спичку!
Тут уж не только Любашка, но и мы с матерью затаили дыхание.
Спички лежали около рюкзака на обрывке газеты. Ворон шагнул к ним, перевернул картинкой вверх, наступил на картинку одной ногой, а коготком другой начал терпеливо выдвигать коробок. Наконец коробок был выдвинут, Воронок взял спичку и зажал ее в лапе.
Мы думали, что этим все и кончится. Не тут-то было! Продолжая стоять на коробке, Воронок начал шаркать спичкой по нужному месту. И хоть не сразу, а все-таки зажег ее. Тогда только хозяин соизволил взять у него огонь и прикурил. Причем взял все так же не спеша, лениво, словно хотел лишний раз подчеркнуть, что дело это самое что ни на есть обычное.
– Спасибо, Воронок! – Рыбак легонько погладил своего помощника по иссиня-черным перьям.
А тот, довольный похвалой, сказал в ответ: «Кра-а! Кра-а!» – и снова перелетел на плечо хозяина. Мы так поняли, что «Кра-а… кра-а…» в данном случае означало не что иное, как «Р-ра-ад стар-ра-аться».
После этого рыболов с усиленным вниманием занялся своими удочками, одну проверяя, у другой меняя наживку, третью забрасывая на новое место. Мы поняли, что сеанс окончен, и пошли домой.
Узнал нас дядя или не узнал? Всего-то скорее, узнал и, встреться просто так, разговорился бы, наверное. Но сейчас он выступал как артист, артисту же во время представления не положено раскланиваться, даже с самыми близкими знакомыми.
Выше по реке купались ребятишки, и Никита, сказав, что догонит нас, побежал к ним поделиться необыкновенной новостью.
А Любашка еще раз оглянулась на кусты, за которыми сидел рыболов, и протянула:
– Вот бы такую птицу! Она бы мне все делала. Умная птица!
Я ответил, что птица действительно умная, но, прежде чем стать такой, дядя небось учил ее не день и не два.
– Я бы тоже научила! – с наивной самонадеянностью заявила Любашка. А когда мы с матерью усомнились в ее таланте дрессировщика, сдернула с головы панаму и сунула Кутенку в зубы. – Кутя, неси!
Похоже, делалось это уже не в первый раз, потому что Кутенок, не мешкая, взял панаму и важно, с полным сознанием исполняемого долга, понес. Для важности пес даже хвост держал трубой и ступал медленнее, чем обычно. Всем своим видом он как бы хотел сказать: а чем мы хуже какого-то Воронка?!
– А ведь здорово! – вынуждены были признать мы с матерью.
– Конечно, здорово! – самодовольно подтвердила Любашка.
– Ну, вот его и учи, чтобы все делал.
– Он не все слушает, – откровенно призналась дочка. – Я кинула в траву Зайку – он принес, а заставила покачать Наташку – он ей только волосы выдрал…
Мы миновали луговину и шли тропинкой вдоль пшеничного поля: мать с Кутенком впереди, мы с Любашкой сзади.
Выколосившаяся пшеница цвела, и в воздухе слышалось ровное пчелиное жужжание.
– Ну, теперь ты знаешь, что бывает с зелеными стебельками «потом»?
– Теперь знаю. – Любашка прислушалась. – А зачем сюда пчелы летают? Мед собирать?
– Нет. Кроме меда, они еще собирают с растений цветень..
Видела, наверное: возьмешься за цветок – на пальцах золотистая пыльца остается. Вот это и есть цветень.
– Цветень, – повторила понравившееся ей новое слово Любашка. – А зачем им она?
– Пчелы из нее соты делают, а еще себе и своим деткам пищу приготавливают.
– И вкусная пища?
– Я не едал, но, надо думать, вкусная.
– Цветень, – еще раз повторила Любашка. – Так это же с цветочков?
– А пшеница сейчас тоже цветет.
– А где цветы? Вот эти?
– Нет, это васильки. И когда они в хлебах, их считают сорной, то есть плохой травой.
– Они не плохие, они красивые.
– Красивые, но они пьют из земли соки, которые пшенице нужны.
Я сорвал один зеленый колосок и показал Любашке, как цветет пшеница. Цветение это было скромным, почти незаметным, но какой прекрасный плод приносит оно потом!
Рядом с пшеничным полем росла кукуруза, а за ней, ближе к деревне, довольно большой участок был засажен луком. Лук тоже цвел, и пчел здесь было еще больше.
– И с кукурузы пчелки пыльцу собирают? – спросила Любашка.
– Да, и с нее. А вот с лука – мед.
– Так лук же горький!
– Горький. Верно. И все же с этого поля – тут поболе гектара будет – пчелы могут собрать сто килограммов меду.
– Сто-о? – еще больше удивилась Любашка.
– Да, сто.
– Целый мешок?
– Ну, мед мешками редко меряют. Лучше сказать: хорошая кадка. Вот как у тети Шуры в кухне стоит.
– Лук же горький, а мед сладкий, – опять вспомнила Любашка.
– А вот пчелы умеют даже горькое перерабатывать на сладкое.
– Они работники?
– Да, они очень работящие. За граммом, за малюсенькой капелькой меда и то пчеле надо слетать не один раз. Вот и считай, сколько раз она слетает, чтобы набрать, скажем, стакан? Пчелы просыпаются вместе с солнышком и работают дотемна.
– А когда я после обеда в гамаке сплю, они и тогда работают?
– И тогда работают.
Вдоль лесной опушки два трактора готовили поле под новый посев. Ветерком наносило мерное урчание машин. Левее, на деревенской околице, ремонтировался комбайн. Ему тоже скоро вступать в работу, жатва не за горами.
Здесь, близ околицы, нас догнал Никита.
Вернувшись домой, мы заглянули и на свою полоску. Пшеница на ней тоже зацветала, и пчелы так же деловито брали с этих скромных цветов свой взяток.
На тропинке сидел Рыжик. Пока мы ходили на реку, кот успевал соскучиться и взял за правило встречать нас на тропинке. Больше всего эта трогательная сцена радовала Любашку с Никитой. И мудрый кот, конечно, понимал это. Вот и сейчас он пообнимался, поиграл с Кутенком, а потом начал виться кольцом вокруг ног Любашки и Никиты. Рыжий плут уже знал заранее, что Любашка обязательно погладит его, ласково скажет:
– Рыжик! Пушистый Рыжик!
А пушистому это и надо.
За обедом Никита и Любашка, перебивая друг друга, рассказали тете Шуре о чудесах, которые мы видели на реке. К великому огорчению ребят, тетя Шура нисколько не удивилась. Оказалось, что рыбака этого видели здесь и в прошлом году. Поговаривали, будто приглашали его вместе со своим Воронком в цирке выступать, да отказался.
Вот так рыбак!
«Слышу, как трава растет…»
– А куда все облака подевались? – спросила как-то Любашка.
Она лежала на траве и глядела в высокое, горевшее голубым огнем небо. Небо было чистое, пустое. Только солнце раскаленным шаром медленно катилось по нему, и вот уже который день ослепительный шар этот не закрывало ни одно облачко.
Зной. Жарко. Прокаленный воздух обжигает гортань. Горит, горит бледным голубым огнем высокое небо. Горит день, неделю, две недели. И кажется, что на этом огне тают, испаряются, не успев образоваться, белые облака.
– Что они такие невеселые? – Это про пшеничные колосья на нашей полосе. – Такие тихие?
Пшеница стоит в полной неподвижности. И пшеница, и трава, и деревья кругом. Не шелохнет.
– Будешь невеселым, – ответила за меня проходившая мимо тетя Шура. – Траве вон и то дышать нечем, жухнуть начинает.
– А разве трава дышит?
– Да, конечно, – сказал я.
Любашка приложила ухо к траве, послушала:
– Не слышу.
Я попытался было объяснить, что здесь шумно: курица кудахчет, собака лает, соседи вон дрова пилят – разве услышишь. Траву слушать надо в поле или на лугу.
Однако такое объяснение показалось Любашке явно недостаточным. Ей захотелось незамедлительно же отправиться в поле, чтобы там послушать без помех, как растет трава.
Задала тетя Шура задачу!
В поле было еще жарче. Тут уж ни в тень не спрячешься, ни от солнца ничем не загородишься.
Небо здесь еще больше, еще выше. Начиналось оно прямо вон за тем пригорком, и ничто его не заслоняло. Здесь только и было небо да поле. Ну еще дорога меж хлебов, по которой мы шли. И все. Вверху – небо, здесь внизу – поле и мы, идущие по нему.
Послышался шум трактора. А вот и он сам показался за хлебами в облаке пыли. Пыль толстым слоем лежала и на дороге, и на ближних к ней хлебных стеблях – они будто пеплом были припорошены.
Зреющие хлеба стояли, как в тяжелом забытьи: ни колосок не качнется, ни листок на стебле не зашуршит. Глухо. Немо. Тягостное, полудремотное ожидание. Сухмень. Духота.
– Они чего ждут? – спросила Любашка про хлеба.
– Они ждут дождя… Ты хочешь пить?
– Очень!
– Ну вот, хоть и пила час назад. А дождя не было больше двух недель. Они тоже хотят пить.
– Так они же неживые!
– Нет, они живые. И они, и все кругом нас – вот эта травинка, вот этот цветок и вон та березка – все они живые; они дышат, пьют из земли соки, пьют солнечный свет.
– А почему и здесь не слышно, как они дышат? – опять опросила Любашка.
Я не успел ответить. За лесом грохнуло, точно там выстрелили из очень большой пушки. По-над полями далеко-далеко покатилось громогласное эхо. Небо над лесом замутнело, и на eгo разом поблекшую синеву выползла тяжелая темная туча.
Громыхнуло еще раз, и по туче будто кто серебряным мечом ударил наискосок. Но не разрубил. Туча все так же медленно и неудержимо всплывала над лесом. Выше и выше. Вот она растеклась уже на полнеба, а вот и закрыла собой солнце. На земле после яркого света стало почти сумеречно. И очень душно, еще душнее, чем было.
Мы молча глядели на эту резкую перемену в окружающем нас мире. И все кругом молчало, будто притаилось, замерло перед величием происходящего.
Опять ударил гром, опять кривой серебряный меч секанул наискосок по отяжелевшей, набухшей туче и на этот раз распорол ее. Сизыми полосами из прорехи полился дождь. Откуда-то налетевший вдруг ветер зашумел в ветвях березы, у которой мы остановились. А вот и сюда дошел дождь и тяжело ударил по листьям. Березка радостно затрепетала, словно каждому листу не терпелось поскорее получить свою капельку.
– Засмеялась! – сказала Любашка про березу. – Она чему радуется? Дождю?
– И хлеба, погляди, тоже сразу ожили.
Колосья закачались под ветром, все поле заходило волнами. А дождь бил все чаще и чаще. Вот впереди, на поле, возникла его сизая отвесная стена, и стена эта стремительно двигалась на нас. Ближе. Ближе. А вот и до березы дошла. Намокшие ветки уже не задерживали дождя, ливень обрушился на наши непокрытые головы, на плечи.
Любашка провела рукой по голове, по мокрому лицу.
– Хорошо?
– Приятно.
Я взял ее за руку, и мы пошли прямо сквозь дождь дальше. Дождь был теплым, желанным, благостно было чувствовать, как он омывает разгоряченное лицо, видеть, как он делает все кругом свежим, сочным, ярким, точно рожденным заново. И босым ногам тоже было одно удовольствие шлепать по мокрой мягкой земле, по теплым, пузырящимся лужам. Мы шлепали смело, громко – ведь нам не надо было бояться обрызгаться, нам вообще нечего было опасаться.
Раз-два! Шлеп-шлеп! Чвак-чвак!..
Мы смеялись, сами не зная чему. Давно уже нам не было так радостно.
– Дождик, дождик, пуще!
Лей, дождик, лей! Еще, еще сильней! Лей, не жалей! Пусть и земля, и все, что растет на ней, напьется досыта!
Но вот стена воды стала прореживаться, дождь ослабел, а когда мы дошли до луговины, и совсем перестал. Луг туманно блестел, и легкий пар стоял над умытыми цветами, над ярко-зелеными травами.
Мы присели на краю луговины, а Любашка еще и легла и приложила ухо к мокрой траве. Ну как же! Если человеку захотелось что-то узнать, он про это и день, и два будет помнить, семь раз спросит. Любашке, как видно, непременно хотелось услышать, как растет трава.
Отяжелевшие от влаги цветы теперь прихорашивались, нехотя отливая из своих чашечек и кувшинчиков лишние капельки. Капли падали, задевая травинки или на секунду повисая на них, и травинки тихонько вздрагивали. А может, еще и потому происходило среди трав это едва приметное шевеление, что ожившие корни их жадно впитывали упавшую с неба влагу, пили и не могли напиться.
– Слышу! – сказала – нет, не сказала, а радостно заорала Любашка.
Залюбовавшись туманно сверкающим лугом, я не сразу понял, о чем это она.
– Слышу, как трава растет!
Я тоже приложил ухо к земле и действительно услышал тихие-тихие, едва внятные звуки. Может, это падающие в траву капли их издавали, а может, – пьющие те капли корни цветов. А может, это – да, да! – может, и в самом деле мы с Любашкой слышали, как растет ожившая после дождя трава!..
Дождь перестал лишь ненадолго. Из-за леса надвинулась новая сизая полоса, и полоса эта пошла, пошла по полям в нашу сторону.
Мы с Любашкой поднялись и зашагали навстречу дождю. Нам опять хотелось ощутить на своем лице, на руках его благодатное, освежающее прикосновение. И, когда мы встретились с дождем, мы запели:
– Дождик, дождик, пуще!
Я сейчас уже не припомню, что еще мы пели, помню только, что-то очень веселое. Еще бы! Ведь мы только что слышали, как растет трава. Мы видели, как на наших глазах все кругом оживало и обновлялось.
