Текст книги "Несмолкаемая песня [Рассказы и повести]"
Автор книги: Семён Шуртаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)
Николай Юрьевич усмехнулся и уже другим, будничным голосом добавил:
– Ты, поди-ка, слушаешь, и такими наивными тебе кажутся мои дилетантские рассуждения… К слову скажу, мне понравилось твое решение сохранить церковку. Но, – Николай Юрьевич поднял палец и опять улыбнулся своей доброй, грустной улыбкой, – но придется поломать голову над тем, как ее вписать. И поскольку решение это осенило тебя не там, в Медвежьегорске, а уже здесь, тебе, Витя, наверное, придется съездить туда еще разок. Ты теперь должен увидеть свой дворец уже не на чистом месте, а рядом, или, как вы, архитекторы, любите говорить, в ансамбле с той церковкой…
Я опять подивился тому, что Николай Юрьевич словно бы прочитал мои мысли. А он подошел к книжному шкафу, достал из него большого формата книгу, быстро полистал-полистал ее и, найдя нужную страницу, положил передо мной:
– Коль разговор об этом зашел, вот погляди… Ты все про Нимейера, про новую столицу Бразилии, а не полезнее ли вспомнить тебе про старую Флоренцию?
На книжной странице красовался знаменитый флорентийский собор Санта-Мария дель Фьоре. Неколебимая мощь увенчанного огромным куполом здания как бы подчеркивалась тонкой и стройной кампанилой. Мне и раньше не раз приходилось видеть этот удивительной силы и красоты памятник средневековья – в учебниках, монографиях, художественных альбомах. И меня всегда поражало в нем вот это соединение гордого величия с предельной ясностью и простотой. Поразительно было и то, что с какой бы точки ни смотрелся памятник – он выглядел одинаково прекрасным.
– Это еще когда ты показывал свои картинки, – кивнул Николай Юрьевич на лежавшие рядом с книгой мои эскизы, – мне вспомнилось. А теперь-то ты и сам понимаешь, почему вспомнилось.
Да, теперь я, конечно, понимал.
– Было бы совсем неплохо, если бы в твоем проекте дворца старенькая церковка играла роль этой самой кампанилы, или, говоря по-русски, колокольни. Речь идет, понятное дело, не о каком-то копировании – такие вещи скопировать невозможно – речь идет о принципе, или, как сейчас модно говорить, о модели архитектурного решения. Подумай. Во всяком случае, стоит подумать!
Я сказал, что обязательно подумаю.
– Только думай, пожалуйста…! – Николай Юрьевич замялся, – как бы это тебе сказать, чтобы не обидеть… Слушать – слушай, Владимира ли, кого ли, пусть даже и меня. Но – думай, делай по-своему. Вырабатывай свою точку зрения, имей на все свой взгляд. Сам, понимаешь, Витя, сам… Ну, однако же, мы с тобой засиделись. Давно пора спать… Доброй ночи!
Николай Юрьевич тихонько, как пошел, так и вышел из кабинета. А я еще долго сидел над своими эскизами, хотя думал теперь не столько о них, сколько о нашем разговоре.
Чудно как-то получается. Показывал я на днях свой проект одному специалисту. Посмотрел он, много дельных советов надавал. Однако же хотя и ценными были для меня эти советы, но ни на какие новые мысли – увы! – не натолкнули, думать меня по-новому не заставили. А вот поговорил с человеком, далеким от архитектуры, и никаких советов он мне вроде бы не давал, а гляжу теперь на свой проект уж словно бы другими глазами. И думать буду об этом разговоре и завтра и через неделю… И, конечно же, – теперь это окончательно решено! – я опять поеду в Медвежьегорск. Поеду в самое же ближайшее время.
Тихо в даме. Слышно только, как мерно постукивают часы да время от времени с нарастающим, а затем постепенно замирающим шумом проносятся по улице редкие машины. Люблю поздние ночные часы. В эти тихие часы хорошо думается.
19
– Ба, Виктор!
– Бог ты мой, Костя! Сколько лет зимой не видались…
Встреча была столь неожиданной, что мы не только обнялись, но даже и облобызали друг друга, что в студенческие времена между нами вроде бы не было принято: мужчины – и вдруг такие сантименты.
– Ну ты, старик, по-прежнему процветаешь?.. Завидую: и квартира, и работа – и все по классу люкс. А мы с Галкой бьемся как рыба об лед… Да что стоим-то? Если не боишься дисциплинарного взыскания от тещи, зайдем куда-нибудь, посидим, поговорим – в кои-то веки!..
Встретились мы с Костей на Гоголевском бульваре, чуть ли не у той самой скамейки, на которой недавно сидели с Маринкой в ожидании кино. Самым близким «куда-нибудь» был ресторан «Прага» на Арбатской площади. Туда мы с Костей и направились.
Костя с Галкой поженились позже нас, уже на пятом курсе, а по окончании института уехали в один приволжский город. Им обещали квартиру, но что-то там с этой квартирой не вышло, и они, промыкавшись год по чужим углам, недавно вернулись в Москву. Тем более, что Галка ждала ребенка. У ее отца квартира невеликая – две смежные комнатки, но кое-как утрамбовались, как выразился Костя, отец с сыном, младшим Галкиным братом – в одной комнате, Костя с Галкой – в другой. Тесновато, конечно, но все равно лучше, чем на чужой квартире.
– Ну, а о главном-то, что молчишь? – спросил я Костю, когда мы зашли в ресторан и сели за столик. – С кем тебя поздравлять?
– A-а, – улыбнулся Костя. – С дочкой… Если бы ты видел, какая мировая дивчина!.. – Костя прищурился, вроде бы на меня глядел, а меня не видел, взгляд отсутствующий, наверное, видел в эту минуту свою мировую дивчину. – Заходите как-нибудь с Маринкой, посмотрите. К вам в гости ходить, сам знаешь, и раньше было великой проблемой, а теперь и подавно. Так что вы уж как-нибудь выбирайтесь…
Что правда, то правда: проблема. С первого же раза за что-то невзлюбила Альбина Альбертовна Костю… Впрочем, как это за что-то – да за то, что наследил в прихожей, а потом, после обеда, закурил. Ишь чего захотел! Альбина Альбертовна отвадила от курения сначала мужа, потом меня, а тут вдруг какой-то совсем чужой охламон будет дымить и сыпать пепел в ее стерильной квартире… И Костя, мой лучший друг Костя, стал в нашем доме персона нон грата.
– Все бы ничего, да быт заедает, Витя, – Костя перестал жмуриться, и глаза у него потухли, стали всегдашними. – У тебя-то что – у тебя все отлажено, как в кибернетической машине… Валяетесь с Маринкой на своем диване – и никаких тебе забот и хлопот. А пришла какая идея в голову – пожалуйста, можешь у тестя в кабинете уединиться, в тишине мозгой пораскинуть…
– Ты такую идиллию нарисовал, что я даже сам себе позавидовал.
– А моя Галка разрывается на части, – не слушая меня, продолжал Костя. – Да и я – то по магазинам, то еще куда.
Милый Костя! Будто я по магазинам не хожу!
– А уж насчет того, чтобы дома чем-нибудь дельным заняться – об этом забудь. Дивчина-то чудо, но это чудо такое горластое, что за стенкой старик, ее дедушка, просыпается…
Согласился, согласился бы на все! Сам бы по ночам вставал к дивчине и убаюкивал ее…
Неторопливо подошел вежливо-недоступный, как маэстро, официант.
– А не вспомнить ли нам Кавказ?! – глаза у Кости опять загорелись. – Не ударить ли по шашлыку?
– Тогда уж давай и цинандали к нему…
Официант золотым шариковым карандашом записал заказ и торжественно удалился.
Я спросил, как у Кости с работой, где устроился.
– Там я занимался по большей части сельским строительством. Ну, поскольку руку немного набил, здесь тоже пошел по этой линии.
– Интересно?
– Сказать откровенно, не очень… Я и пошел-то на сельское проектирование из-за того, что обрыдли всякие городские Черемушки. Ну, думаю, там-то хоть поразнообразней будет: поскольку каждый председатель колхоза волен строить клуб или школу по собственному вкусу, не говоря уже о единоличном крестьянском строительстве…
– А разве не так?
– Увы! Поглядел бы ты на наши типовые проекты – тоска… И ладно бы эти клубы, школы или больницы были не очень оригинальными – они к тому же и одинаковы как для лесной Костромской области, так и для степной Курской… А дома! Когда я вижу новенькое с иголочки село и все дома в нем, как инкубаторные цыплята один от другого не отличить, – поверишь, хочется в голос завыть. Что творим?! Что творим?!
Я рассказал Косте – наконец-то было кому рассказать! – о работе над своим проектом, о том, как пытаюсь сохранить церковь, которая еще помнит декабристов, а потом спросил:
– Как ты считаешь, Костя, кто прав: тот, кто хотел бы законсервировать наши старинные города, превратить их в музеи, или тот, кто под флагом реконструкции сметает всю старину, в том числе и прекрасные памятники прошлого?
– По-моему, одинаково не правы как те, так и другие.
– А ты помнишь, из всех трех тысяч трехсот тридцати трех лекций, какие мы с тобой прослушали в институте, хоть одна была о том, как сочетать в градостроительстве старину с новизной?
– Что-то не помню.
– Вот и я тоже не помню. То ли плохая память у нас с тобой, то ли и впрямь нам такого не говорили. Наверное, память подводит…
Мы потолковали еще немного о том, о сем, а потом Костя вдруг оборвал разговор и, пристально поглядев на меня, спросил:
– Что с нами произошло, Витя? Вспомни-ка студенческие времена: шутки, хохмы, смех такой, что стекла дрожат. А сейчас разговариваем с тобой, а разговор какой-то тяжелый, железобетонный… На жизнь, говорят, надо смотреть с определенной долей юмора. Так что же, выходит, утратили мы, что ли, тот юмор? Укатали сивку крутые горки? Вроде бы рановато…
– В юморе ли все дело, Костя! Не утратили ли мы – и ты и я – за эти годы что-то более существенное? И как же так получилось, что встретились мы с тобой случайно?! Очень это обидно, ведь мы же друзья, Костя. И друзья самые близкие. Ну, ладно год тебя не было. Но ведь уж месяца два, поди, как приехали, и только раз, по приезде, позвонил. И я тебя, и ты, вижу, рад меня видеть. Но встретились-то случайно… Обстоятельства?.. Да, наверное, и они. Но только ли обстоятельства?.. И год, и три живут двое душа в душу, друг без друга ни шагу, а не видятся в каникулы месяц – так после наговориться досыта не могут. А потом что-то такое происходит, и вот даже через год, а видеть друг друга почему-то не торопятся. Так что же произошло? Ведь мы с тобой не ссорились, не бранились, между нами никакая кошка не пробегала. Мы с тобой всего-то навсего только оженились – вот и все. Но неужто в этом дело? Неужто так трудно оставаться друзьями женатым людям?! Вот встали сейчас в памяти студенческие годы, и я чувствую, как у меня что-то щемит в груди, а на глаза навертываются слезы…
– Так за встречу, Витя?
– За встречу, Костя!
Цинандали слабо золотилось в бокалах. От дымящегося шашлыка исходил сложный, как от букета, хотя, конечно, и более земной, более вещественный, аромат. И на вкус шашлык оказался отменным – сочным и нежным.
– Ну до того-то, что мы ели в Тбилисо, ему, конечно, далеко, – вспомнил Костя. – Того проглотил кусок – все равно что гранату в чрево кинул… Помнишь, сколько мы тогда всякой всячины выпили, чтобы залить шашлычный огонь?!
– А помнишь…
И мы ударились с Костей в сладкие воспоминания.
Не потому ли и цинандали излучало необыкновенное золотистое сияние и шашлык казался особенно вкусным, что воспоминания были такой чудесной приправой, какую нельзя заказать даже в самом первоклассном ресторане…
– Странно и непонятно! – воскликнул Костя, когда мы уже навоспоминались вдосталь. – Ведь пустая, увеселительная… ну, ладно, скажем мягче, – познавательная поездка была. Но и не больше. А вспоминаем, и у нас голос дрожит от волнения, и вспоминать можем еще хоть час, хоть два… Сейчас же дело делаешь, и которому себя готовил, о котором и тогда, на Кавказе, мечтал, как о чем-то главном в жизни, – но об этом говорить и хочется и не хочется… В чем тут фокус?
– Не в том ли, что это была наша молодость и все, что тогда было, бывает только один раз?!
– Но ведь и живем-то мы только один раз! И живем, наверное, для какого-то дела, а не для того, чтобы что-то съесть да выпить, куда-то съездить да поглядеть…
Костя опять, как и в начале нашего застолья, прищурился, поглядел невидящим взглядом в пространство и решительно заключил:
– Ну ладно, сейчас мы эту философскую проблему все равно не решим. Давай лучше вот о чем договоримся. Давай видеться не случайно и почаще, чем раз в год. А то нехорошо как-то, вроде друзья…
Ты смотри, словно мысли мои прочитал! Значит, и останемся друзьями, если так же хорошо, как и раньше, понимаем друг друга.
– Ну а теперь – по домам! Галка небось заждалась…
Мы расплатились и вышли. Костя побежал к метро, а я пошел бульваром в сторону Никитских ворот.
20
На бульварах, как и всегда в весеннюю пору, было людно. И скамьи все заняты, и по дорожкам течет в ту и другую сторону людской поток. Идут и одиночки вроде меня, и парочки, и компании с песнями, с гитарами.
Люблю московские бульвары! Хоть вроде и шумно на них, а все равно – уютно. И дышится легко, и думается хорошо. Многолюдье совсем не мешает. Можно идти и думать о своем и в уличной толпе. Но на улице не очень-то задумаешься: задумался, зазевался и очень даже просто под машину попал. Так что все время надо быть начеку. Собственно, скоро по улицам мы и будем ходить только с одной думой: как бы, как бы не угодить под несущийся железной лавиной транспорт? Да что там скоро – уже ходим.
На бульварах опасаться нечего. Ну разве по нечаянности кто толкнет тебя или ты кого заденешь, так и то не обругают, потому что на бульварах публика больше гуляющая, никуда сломя голову не спешащая… И ты шагаешь неспешно в этом людском потоке, сядешь на освободившееся место, посидишь, дальше идешь. И хоть не один ты, а вроде бы один…
Костя сказал: по домам!.. А где он, мой дом? Нет у меня никакого дома. У меня есть место, где я сплю, обедаю, но и обедаю-то не сам по себе, а под руководством Альбины Альбертовны… Эх, Костя, Костя, если бы ты знал, как не хочется идти в этот чужой мне дом!.. Все отлажено. Да так отлажено, что впору волком выть…
А что, если совсем и не ходить, не возвращаться?.. Ах, какой ты храбрый сегодня! Не потому ли, что немного выпил, так расхорохорился… Если бы там была одна твоя богоданная теща – чего бы проще. А там – точно так же, как и Костю Галка, – тебя ждет Маринка… Да и куда ты пойдешь?..
Я присел на скамейку в полутемном уголке Тверского бульвара. Скамейка с большим прогибом, глубокая, удобная. Прямо на плечо мне свешивается пахучая тополиная ветка. Пробивающийся сквозь густую листву свет ближнего фонаря кажется призрачным, нереальным, идущим из какой-то неведомой дальней дали, и только шум проносящихся по ту и другую сторону бульвара машин напоминает о близком присутствии большого города, который и ночью не спит.
Вчера вот так же покойно сидел я в кресле в кабинете Николая Юрьевича.
Не знаю почему, но когда мне приходилось оставаться наедине с Николаем Юрьевичем, разговора у нас с ним – прямого, открытого, или, как еще говорят, мужского, – такого разговора почему-то не получалось. Иногда казалось, что не только мне, но и Николаю Юрьевичу хочется со мной поговорить откровенно, но что-то мешает. Всего скорее его застенчивость, деликатность. В сущности, он очень застенчивый человек. А мне первому пускаться в откровенность казалось и вовсе неудобным.
А вот вчера – вчера мы неожиданно разговорились. Ну, не то чтобы уж очень подробно и откровенно, много было и туманностей, и недомолвок, однако можно считать, что разговор получился.
Поначалу он опять, как и неделю назад, спросил меня, как подвигается работа над проектом, опять поинтересовался набросками, полистал их, а уж потом, после паузы, задал вдруг страшный, как мне показалось, вопрос:
– Скажи, Витя, мне хочется знать твое ощущение… Вот когда ты, как сейчас, увлечен работой – она тебя всего забирает, всего целиком или… – Тут Николай Юрьевич запнулся, подбирая нужные слова. – Ну, понимаешь, один свет в окошке или часть твоего сердца, часть твоей души остается еще для чего-то – для Маринки, для друзей, одним словом, для разных радостей жизни?
Я не сразу ответил на этот странный вопрос. Я просто никогда не думал об этом. Я так и сказал:
– Как-то не задумывался… Захватывает, конечно, но… но что-то, наверное, остается и для другого.
– Это хорошо, если остается. Должно оставаться!.. Тут такая хитрая механика: если будет оставаться, то главному делу это не в убыток, а только в прибыль. Потому что, когда человек едет не на одном полозу, когда он живет полной жизнью – он устойчивей себя чувствует, а значит, и ехать будет уверенней и уедет дальше…
Помолчал, закрыл лицо ладонью и глухо, сквозь пальцы, договорил-признался:
– А у меня вот ничего или почти ничего не оставалось… когда-то я думал, что это хорошо. Нет, плохо… Плохо!..
Мне хотелось сказать: да для кого оставаться-то – для Альбины Альбертовны?! Но сказать такое я, конечно, не мог.
– А много ли, Витя, собираешься сделать?
Я опять не сразу понял, о чем спрашивает Николай Юрьевич:
– Ну, сделать не нынче или завтра, а вообще в жизни? Велик ли у тебя замах?
Опять непростой вопрос!
– Да хотелось бы побольше.
– Не помню, кажется, у Пришвина я встретил вот какую мысль. Если есть у человека талант… ну, окажем проще, какая-то к чему-то склонность, способность… И если человек хочет, чтобы его талант, его способности сработали на полную катушку… у Пришвина сказано по-другому, но смысл такой… Так вот, если он хочет, чтобы его талант проявился полностью, он должен правильно построить свою жизнь.
– А как это понимать, что это такое: правильно построить свою жизнь?
Николай Юрьевич внимательно поглядел на меня через стол и грустно усмехнулся:
– Насчет этого там ничего не сказано… Видно, каждый сам должен определить… А еще старик, может, и то хотел сказать, что человек не должен отдавать себя на волю всяких житейских обстоятельств, а должен пытаться подчинять себе эти обстоятельства.
Минуту-другую мы сидели молча, думая каждый о своем. А может, мы думали об одном и том же?
– В жизни, Витя… – опять заговорил Николай Юрьевич, и лицо его стало и добрым и каким-то печальным, будто он и хотел сказать мне что-то хорошее и не мог. – Я вдвое больше прожил тебя и вижу: в жизни совсем не обязательно каждый день проявлять характер и воевать с обстоятельствами. Но бывают такие моменты, такие повороты, когда даже самый бесхарактерный человек должен проявить характер. Потому что эти моменты в конечном счете определяют и смысл и сам образ всей его дальнейшей жизни…
Мне опять хотелось сказать, хотелось крикнуть: но как же, как же, дорогой Николай Юрьевич, вы сами в свое время не проявили характер и попали под башмак пустой, вздорной женщины?! Вы – умный, талантливый, все понимающий, – зачем вы поддались этим самым обстоятельствам?!
А Николай Юрьевич, словно бы отвечая на мои мысли, тихо, с тяжелым вздохом, произнес:
– Я сделал меньше, чем мог… Я… – он хотел добавить что-то еще, но то ли раздумал, то ли не решился.
Может, он хотел сказать: я неправильно построил свою жизнь? Но это можно было и не договаривать: и так все было ясно.
Николай Юрьевич сидел, подперев щеку и как-то ссутулившись, словно придавленный невидимой тяжестью. И такая вдруг острая жалость пронзила мое сердце, так рванулся я внутренне весь к нему, что к горлу подступили слезы… Никогда он так близок мне не был, а может, уже и не будет…
И только теперь, вот только сейчас до меня дошло… Только сейчас я понял: не его – себя мне надо жалеть… Нет, не в том смысле, что Николай Юрьевич не нуждается в моей жалости. Просто говорил-то он вроде о себе, а разобраться – обо мне. Для меня. Чтобы предостеречь от той ошибки, которую когда-то допустил в своей жизни и вот до сих пор расплачивается и, наверное, до конца своих дней будет расплачиваться за нее…
Конечно, тебе легко утешить себя тем, что ты не попал, подобно Николаю Юрьевичу, под башмак своей супруги: Маринка не только не пытается тобой командовать – она охотно слушается тебя. Так что по виду вроде бы ничего похожего. Но это – только по виду. Ты попал под башмак обстоятельств, а если говорить уж и совсем откровенно – под башмак житейских удобств…
И тогда ты не знал, да и сейчас затрудняешься сказать, кого ты любил больше: Маринку или Валю. Ну чего уж там, давай будем хоть раз откровенны: Валю ты любил, если и не больше, то и не меньше Маринки. Да если вспомнить, и Маринку не сам выбрал – она тебя выбрала, она за тебя все решила.
И вот стоит тебе сейчас мысленно поставить на место Маринки Валю – как все просто получается! Нет, в житейском-то смысле с Валей было бы гораздо трудней: ни квартиры, ни обстановки, мать у нее зарабатывает немного. Но зато – полная свобода действий. И в этих действиях, в любом большом или малом поступке ты мог твердо рассчитывать на полную поддержку Вали… С Маринкой ты с самого начала был несвободен. Еще до того, как ты вошел в их семью, заботливой и предусмотрительной Альбиной Альбертовной для тебя уже были уготованы определенные рамки. Хотел ты того или нет, по должен был войти в эти рамки и за них не выходить ни при какой погоде: в чужой монастырь, говорят, со своим уставом не ходят… На надежные стены тещиного монастыря, на его шикарную обстановку и прочие удобства, включая сюда и обожаемого тобой цыпленка табака, ты променял свободу строить свою жизнь, как тебе хочется. Не слишком ли, не слишком ли дорогую цену заплатил ты за цыпленка табака?!
Я не заметил, как встал со скамейки и пошел бульваром дальше. Народу на дорожках поубавилось, и на скамейках было не так густо, теперь сидели на них только парочки.
Площадь Пушкина. Передвинутый с бульвара Пушкин стоит спиной к фонтанам, лицом к нескончаемому потоку людей и машин, стоит в глубоком раздумье, словно бы хочет и не может понять, куда торопятся, куда спешат эти незнакомые ему люди. Редко кто остановится, обойдет кругом, больше таких, что оглянутся походя и бегут дальше. Куда, куда и зачем так деловито и целеустремленно спешат эти люди?!
Переходить площадь, чтобы попасть на Страстной бульвар, не хотелось: далеко и неудобно. Я повернул обратно. И сразу же мысли мои тоже вернулись на старый круг.
…Вот ты в ту ночь уж очень строго судил Маринку: и такая она и этакая. Но на себя-то ты что не оборотился, как однажды советовал Маринке? Сам-то, сам-то каков?! Рассуждать ты умеешь и вроде даже умно рассуждаешь, а когда доходит до дела, когда надо что-то предпринять – характера у тебя и не хватает… Помнишь, ты как-то сказал Маринке: вот вы, женщины, такие-сякие, а мы, мужчины, – мы лучше. Но получается, что Маринка права, а не ты. Если бы ты был настоящим мужчиной, давно бы уже доказал это…
Разве не так же сложилась жизнь после института у твоего однокурсника Пашки Фокина: он тоже «вышел в зятья» вот примерно в такую же ужасно благовоспитанную, но совершенно чуждую ему семью. И что же? А то, что он поглядел-поглядел на своих новых папу и маму и сказал Инке, своей жене: выбирай – или они, или я. Инка, конечно, в слезы: ведь это мои родители!.. Что ж, тогда и живи с ними, а я ухожу… Уйти-то он не ушел, но с того раза между двумя высокими сторонами было заключено нечто вроде негласного договора: родители в их жизнь не вмешиваются, в новой семье он, Пашка, главнее папы и мамы. Самое же интересное во всей истории то, что после этого Пашку и Инка любить стала не меньше, а больше, и папа с мамой зауважали: серьезный, видать, мужчина нашей Иночки муженек!..
Ты старше Маринки. Старше и по возрасту, а главное – по жизненному опыту. Да и сама Маринка признает в тебе это старшинство. Так, значит, ты ответствен не только за себя, но и за нее. Так почему же ты не взял на себя эту ответственность, или, как еще говорят, всю полноту ответственности? Почему смирился с тем, что вашей с Маринкой жизнью, в сущности, распоряжается Альбина Альбертовна? Вот и получается, что у тебя вроде и семья что надо, жена красавица, и дом такой, что можно только завидовать, а разобраться – ни дома, ни семьи… Живите в свое удовольствие! – предначертала вам Альбина Альбертовна. И вы живете в свое – эх, если бы в свое! – не в свое, а в тещино, в Альбины Альбертовны удовольствие.
Когда Николай Юрьевич зачем-то ненадолго выходил из кабинета, я в его отсутствие, прохаживаясь вдоль книжных стеллажей, мельком взглянул в лежавшую на столе раскрытую книгу. Одно место там было отчеркнуто красным карандашом.
Люди умные и энергичные, – я запомнил эти слова, – борются до конца, а люди пустые и никуда не годные подчиняются без малейшей борьбы всем мелким случайностям своего существования… Даже еще так кажется: мелким случайностям своего бессмысленного существования. Не про тебя ли, Виктор?
Ну, ладно, не будем говорить, что ты пустой и никуда не годный. И существование твое тоже пусть не бессмысленно. Но все остальное-то разве не про тебя?
Ты уверен в том, что сделаешь интересный проект и по твоему проекту построят прекрасный дворец. Но правильно ли ты построил свою жизнь?..
Еще не так давно ты думал, что правильно. И если бы не эта поездка в Медвежьегорск, если бы не это свидание с прошлым! Прошлым, которое живет в настоящем и – как говорил Владимир – аукается с будущим. Прошлым, которое возвращается… Эх, Валя, Валя, лучше бы нам не видаться…
Правильно ли ты построил свою жизнь?.. Реши это для себя. И реши сам. Хватит надеяться, что это сделает за тебя кто-то другой…
