Текст книги "Несмолкаемая песня [Рассказы и повести]"
Автор книги: Семён Шуртаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)
5
…На другой день после того памятного вечера у Вали мы уезжали на Кавказ.
Придумала эту поездку наша однокурсница Галка Гребенщикова. Именно придумала – другого слова тут не подберешь. Как-то, уже перед самыми экзаменами, встретив нас с Кость-кой в институтском коридоре, Галка сделала заговорщицкое лицо и полушепотом пропела:
– А я что знаю, мальчики!..
– То, что ты знаешь, мы уже успели забыть, – не понимая, к чему клонит эта острая на язык девчонка, на всякий случай огрызнулся Костя.
– Подумаешь, академики нашлись! – рассердилась Галка. – Да я, может, вас, самодовольных индюков и баранов, осчастливить хочу.
– Не забывай, в каком веке живешь, – уже сбавляя тон, напомнил Костя. – Минимум времени – максимум информации. Выкладывай без предисловий!
– Ну что ж, без предисловий, так без предисловий. Сразу же после экзаменов мы едем на Кавказ!
Мы с Костькой переглянулись: девушка как девушка – и красивая, и неглупая, даже еще какая неглупая, ну, словом, все при ней, а вот не может без своих дурацких шуточек. Втайне мы, может, и не так строго судили Галку, потому что где-то там в глубине тлела искорка надежды: а вдруг? А вдруг и в самом деле наша голубая мечта сбудется? Но именно потому, что поездка на Кавказ была нашей давней и сокровенной мечтой, боязно было обмануться. Лучше уж не поверить, а то сердце взыграет, а потом…
В одной молодежной пьесе девчонка-школьница, воспылав желанием позагорать на южном солнце, а заодно и увидеть на Черноморском побережье кинорежиссера, в которого влюбилась, решает эту проблему, при явном сочувствии автора, очень просто: продает свое лучшее платье и едет, нет, не просто едет, а летит самолетом. В пьеске все это выглядит очень мило: подумаешь: важность какая – платье, родители новое купят!
Никому из нас троих на родителей рассчитывать не приходилось; Костька норовил даже где-нибудь подработать к стипендии и послать хоть десятку матери в деревню: у Галки семья – отец-пенсионер да младший братишка; мои родители тоже люди весьма среднего достатка: отец – счетный работник, мать – швея, а кроме меня, на их шее еще две птички-невелички – одной тринадцать, другой семь лет. Так что расчет мог быть только на стипендию. Но если сложить даже всю стипендию за лето – и то едва наскребется разве что на дорогу. А ведь надо еще и где-то жить, что-то есть-пить. Нет, мы не мечтали о красивой курортной жизни, о дорогих ресторанах с видом на море, больше того, о людях, которые могли себе это позволить, мы говорили с глубоким презрением. Наша поездка представлялась нам как культурно-просветительная акция. Еще с младых ногтей, еще со школьной скамьи кто из нас не декламировал с замиранием сердца: «Кавказ подо мною…» или «Под ним Казбек, как грань алмаза, красою вечною сиял…» И так хотелось увидеть своими глазами и этот алмазно-сияющий Казбек, и глухое Дарьяльское ущелье, и дикий злобный Терек!.. Но мечта – увы! – оставалась мечтой. И вот на тебе: «После экзаменов едем на Кавказ!»
– Ты выиграла это путешествие по лотерейному билету? – нарочито спокойно осведомился Костя.
– Нет, ты же знаешь – я невезучая.
– Ага, значит, у тебя объявился на Кавказе богатый дядя и он нас приглашает к себе в гости? – уже с явной издевкой спросил я. – У него небольшая отара, шашлык, бурдюк с цинандали…
– А ведь ты почти угадал! – со всего маху хлопнула меня Галка по плечу. – Дядя! Правда, не мой, а Маринкин, но это детали…
– Какой такой еще Маринки?
– Ты не знаешь, а Костя как-то ее видел. Помнишь, черненькая такая, тоненькая.
– A-а, это та, что на земле ее вроде и нет совсем – вся на воздухе?
– Да, да, она самая. Ну, еще помнишь: она тебя барбариской угостила.
– Так это ее дядя?
– Нет, не совсем ее. Это дядя ее подружки. И никакой отары у него, конечно, нет.
– Остается только, чтобы это был вовсе и не дядя, а троюродная свояченица, как в том анекдоте: все правильно, только не десять тысяч, а десять рублей, и не в шахматы выиграл, а в карты проиграл…
– Ну хватит зубоскалить, мальчики, – оборвала нас Галка. – Сами забыли, в каком веке живем: максимум – в минимум. И вот вам моя информация…
Выкладывает нам эту самую информацию, и все оказывается довольно просто.
Дядя девушки-абхазки, Маринкиной подруги, работает директором Дворца культуры в городе Поти. А поскольку дворец новый, можно оказать, с иголочки, требуется его художественно оформить – ну там лозунги написать, плакаты, задник на сцене намалевать. Понятное дело, и в гостиницу нам помогут устроиться, и за работу какая-то мзда на хлеб на соль перепадет. Все очень просто.
– Все гениальное – просто! – вздернула нос Галка.
– А аферой тут не попахивает? – уточнил обстоятельный Костя. – Ни мы этого дядю не знаем, ни он нас, и как все это в натуре обозначится?
– Какая-то доля риска, конечно, остается, – признала и Галка. – Но раньше говорили, риск – благородное дело. Рискнем!
И было решено: рискнем.
– Вы бы хоть оценили, пижоны. Предприняты были, можно сказать, героические усилия, велась обширная и длительная переписка, нащупывались варианты, и тэдэ и тэпэ. Главное же – чтобы зря не травмировать вас, я все это время молчала как рыба, – вы что думаете, это легко?!
Мы сказали, что нелегко, ценим и по очереди чмокнули Галку: я в одну, Костя в другую щеку.
– Нынче вечером в двадцать ноль-ноль назначается организационное собрание нашей большой четверки.
– Кто же четвертый-то? – в один голос спросили мы.
– Ну не могу же я ехать одна с двумя мужиками – я же огрубею, опущусь в вашем железобетонном обществе. С нами поедет Маринка.
– Эта пигалица-то?
– Ну уж я не знаю, пигалица или нет, у каждого свои ассоциации, как говорит профессор Россинатов. Но Марина Влади – в переводе с французского Владимирова – студентка факультета журналистики Московского университета. Во-вторых, пока я не перешла в ваш институт, мы с Маринкой сидели год за одной, можно сказать, партой – это тоже кое-что значит. Ну, а в-третьих, если бы не Маринка – неизвестно еще, послал бы нам бог того дядю или не послал.
– Ну если уж она на короткой ноге с самим всевышним, – развел руками Костя, – всякие сомнения отпадают…
На организационном собрании в первую очередь был выработан маршрут нашего путешествия. Конечно, не обошлось без жарких споров. Кто Кавказ знал по Пушкину, кто по Лермонтову, а кто по Семенову-Тянь-Шанскому, и, естественно, каждый хотел увидеть «свое».
– Ну какой Кавказ без Клухорского перевала? – кипятился Костя.
– И без Домбая, – поддержал его и я.
– Ну, знаете, Кавказ без Дарьяльского ущелья, без замка царицы Тамары нам тоже и за так не нужен! – стояли на своем Галка с Мариной.
Ну-ка, найди тут для всех приемлемое решение!
Потом был выработан кодекс поведения, первый параграф которого традиционно гласил: «Не пищать!» А в заключение были распределены обязанности каждого.
– Я, как идейный вдохновитель этой поездки, – первой взяла слово Галка, – буду осуществлять общее руководство.
Что ж, идея и воистину принадлежала Галке, так что пришлось согласиться.
– Дальше. Финансовое обеспечение путешествия.
– Это, пожалуй, немножко посложней, чем, идейное руководство, – подпустил шпильку Костя.
– Что да, то да, – мирно согласилась Галка. – Правильно. Вся наша валюта, предназначенная на поездку, должна быть сосредоточена в одних руках, и руки эти должны быть надежными. С Маринкой, к примеру, мы дальше Серпухова вряд ли уедем… Может, Витьку? Нет, характера мало. Тут нужен человек с железным характером… Витьку мы пустим по культурным связям, у него внешность к тому подходящая. Так что финансы придется взять в свои руки тебе, Костя.
– Мне? – без всякого энтузиазма, угрюмо переспросил Костя.
– Да, тебе. И будь расчетлив, как Плюшкин, и неумолим, как железный командор. Та же Маринка, да что там легкомысленная Маринка – я попрошу на мороженое, и то, прежде чем раскошелиться, сначала задай себе гамлетовский вопрос: давать или не давать…
– Ну ладно, пусть я легкомысленная, – подала свой обиженный голос Маринка, – но я все-таки равноправный или неравноправный член нашей большой четверки?
– Да, совсем забыли про тебя, синичка, а ведь тебе тоже что-то надо, – Галка на секунду задумалась. – Вот что. Будешь маленькой хозяйкой нашего большого дома на колесах. И почетно, и попроще, чем министром финансов… Ну а теперь – ни пуха нам, ни пера на экзаменах, чтобы после них каждый из нас смог наконец возопить: «Кавказ подо мною…»
И вот мы едем на Кавказ, в неведомый нам город Поти.
Весело стучат колеса, проплывают за окном огни больших и малых городов. И нам тоже очень весело. После недавнего экзаменационного напряжения мы блаженствуем – поем, шутим, дурачимся…
И только одно мне кажется странным и до сих пор непонятным. И сборы в путешествие и наши споры при этом я помню до мельчайших деталей. Сама же поездка вспоминается лишь какими-то отдельными, не всегда связанными между собой картинами. Словно бы какой-то встречный свет меня время от времени слепил, как слепят ночью на шоссе встречные машины: на мгновение все осветит окрест, а потом – опять темнота.
…Вот я вижу, как мы стоим с Маринкой в тамбуре у открытого окна. Маринка высовывает голову в окно, тугой ветер бодает ей лицо, нещадно треплет волосы. Я говорю: не очень-то высовывайся – забьет голову паровозная гарь. «Ну и пусть, – отвечает Маринка, – зато я чувствую скорость…» И норовит высунуться чуть ли не по пояс. Я ее удерживаю, тяну назад, она сопротивляется, я обнимаю ее еще крепче, и Маринка сдается. А до меня тогда только доходит, что ведь я вольно там или невольно, но обнял ее, обнял, и мне это очень нравится, нравится ощущать сквозь тонкую кофтенку ее плечи, ее маленькие лопатки. А потом я делаю еще одно, уже и совсем счастливое открытие: Маринке это тоже нравится. Я не сразу верю этому, боюсь ошибиться, но проходит минута, другая, а Маринка уже никуда не вырывается из моих объятий и по лицу ее медленно разливается тихая улыбка…
Поезд проходит мимо какого-то селения, почти у самого полотна мы видим домик, окно, освещенное настольной лампой, склоненную голову девушки. И у меня в памяти встает вчерашний вечер, такой же домик в Измайлове, такой же голубой свет настольной лампы, Валя, показывающая мне фотографии. И словно от удара электрического тока, мои руки, обнимающие Маринку, становятся вялыми и радость, еще секунду назад переполнявшая грудь, куда-то улетучивается, словно ее выдул вот этот тугой ветер. Я чувствую себя будто бы уличенным в чем-то нехорошем. И особенно нехорошо мне оттого, что за весь вечер, как мы сели в поезд, я ни разу не вспомнил о Вале, будто с появлением Маринки она перестала для меня и существовать. И – как знать – не мелькни за окном этот домик, может, и сейчас бы не вспомнил…
…Мы идем по улицам Поти.
Все тут для нас ново и необычно. Солнце обрушивается на наши головы и плечи с такой щедростью, что, кажется, прожигает до самых костей. И хоть город тонет в зелени – в тени тоже жарко. Одним словом, субтропики! Но мы произносим это слово с особенным удовольствием, оно звучит для нас как музыка. Раньше нам если и приходилось видеть пальмы, то видели мы их в обязательных кадках. Здесь они растут запросто на улицах, как какие-нибудь лопухи под Рязанью. Целые улицы засажены лавровишнями; здесь курчавится огромными шапками самшит, там возвышаются серебристо-зеленые, с полураздетыми стволами эвкалипты. Эвкалиптов особенно много; ими обсажены дороги, берега Риони, их видишь и в скверах и в парках: места здесь низменные, болотистые, а эвкалипт, как мощный насос, выкачивает влагу из земли и испаряет в воздух.
А если пройти эту улицу до конца – так же запросто увидишь море. То самое море, которое еще с детских лет так волнует воображение и которое до сих пор нам приходилось видеть опять же разве что в Третьяковской галерее или в кино…
И сам воздух здешних мест нам кажется пропитанным древними мифами. Ведь именно сюда, в далекую Колхиду, приплыли когда-то аргонавты из Эллады за сказочным золотым руном; здесь жила волшебница Медея…
Мы ходим по улицам Поти, и все нам очень нравится. Особенно шумно ведет себя Маринка; она обыкновенную березку в каком-то скверике увидела – так и ей возрадовалась, как чему-то редкому. Ну, правда, и то сказать: березка среди пальм и лавровых деревьев выглядела именно как редкость, как привет из милой нашему сердцу России.
Девчонки наши щеголяют в легких сарафанчиках, мы – в теннисках и шортах, а все равно обливаемся потом. С первого же дня была объявлена борьба за тень: стараемся ходить только по теневым сторонам улиц. С непривычки нас мучит жажда. На каждом углу пьем газированную воду, налегаем на мороженое. Наш министр финансов провел социологическо-экономические, как он выразился, исследования и пришел к выводу, что есть мороженое в общем-то не так уже и разорительно: оно в известной мере притупляло наш великолепный аппетит. К тому же траты на мороженое не подрывали наш точно сбалансированный бюджет. Состоятельные Маринкины родители – у нее отец ученый, профессор – ассигновали своей единственной и потому особенно горячо любимой дочери кругленькую сумму на карманные расходы. Маринка поступила благородно: она до последнего рубля внесла эту сумму в общую кассу. И вот на эти-то сверхплановые, как их назвал тот же Костька, поступления мы и питались мороженым без особых ограничений.
…После раскаленных улиц в прохладном Доме культуры – благодать.
Я еще с детства немного рисую, и потому на мою долю выпал задник. У Галки набита рука на оформлении нашей институтской стенгазеты, и здесь она взялась за плакаты. Костька пишет многометровые лозунги на русском и абхазском языках – у него чертежный почерк. Одна Маринка ничего не умеет. Она развлекает нас песнями. Голос у нее несильный, но приятный, и песен она знает великое множество. Иногда ей берется подтягивать Галка, и получается у них и совсем здорово. Особенно протяжные русские песни, какая-нибудь «Пряха» или «Позарастали стежки-дорожки». А еще Маринка помогает мне разводить краску, подает то или другое: работаю-то я стоя на стремянке, задник большой. И вот помалюю-помалюю, рука устанет – опущу кисть в банку и вниз гляну. А снизу на меня черные Маринкины глаза глядят. Да и во время работы мельком взглянешь вниз – опять на Маринку натыкаешься. И так вот встретимся взглядом, улыбнемся друг другу – и опять каждый за свое дело.
Как-то уже перед вечером то ли я неосторожно махнул кистью, то ли Маринка слишком близко подсунулась, а только обрызнул я ее краской, и изрядно обрызнул. Особенно большое пятно растеклось по грудному вырезу сарафана. Маринка заторопилась стирать его, а я ей: погоди, надо уметь, а то еще больше только размажешь. Спрыгнул со стремянки, взял клок ваты и начал аккуратно стирать краску. Все хорошо, вот только с самого края выреза, оттого что он туго натянулся на груди, краска не берется. «Подожди», – сказала Маринка и быстро – я и не заметил как – расстегнула верхнюю пуговицу сарафана. Я отогнул кромку и увидел под ней, в глубине, маленькое родимое пятнышко… И тогда я не знал и сейчас не знаю, почему мне так захотелось поцеловать это пятнышко. И когда я поднял взгляд и по Маринкиным глазам понял, что она знает о моем желании, знает и тоже хочет, чтобы я ее поцеловал, – на какое-то время, может быть, всего на секунду, а может, и на целую минуту, я словно бы разом оглох и ослеп. Я перестал видеть вокруг себя, перестал слышать. Я только слышал ток крови в висках, слышал, как прерывисто дышит Маринка, и видел, как опускается и поднимается родимое пятнышко на ее груди… И когда Костька что-то крикнул мне, я не сразу понял, откуда и зачем здесь Костька, как он сюда попал.
…Жарко. Блещет, сверкает, горит белым огнем Черное море. На него так же больно глядеть, как и на солнце. И только когда войдешь в воду, видишь, что она синяя или голубая, а если совсем близко, у твоих плеч, – зеленоватая. И после немилосердно пекущего солнца – оно печет так, что, кажется, кожа вот-вот возьмется корочкой, – после обжигающе горячего пляжного песка такая благодать покачиваться на зыбкой, штилевой, совсем и незаметной для глаза волне!
Там, на берегу, сейчас что-то такое мы говорили о счастье, о том, что за штука счастье и как это понимать. Да вот оно – счастье! Вот так опрокинуться на спину, вольно раскинуть руки и бездумно качаться на тихой, ласковой волне. Можно и думать. Можно думать, например, как прекрасна жизнь, как прекрасно, что ты молод и, значит, все еще впереди, и ты еще многое успеешь сделать, пережить, перечувствовать, узнать…
С берега доносятся голоса, вскрики, визг. Это, наверное, полезла в воду Маринка. Сначала, пока воды по колено или по пояс, она визжит от удовольствия, потом, на глубине, уже от страха – она почти совсем не умеет плавать.
Вот и об этом, о Маринке, тоже можно думать. И думать хоть целый час – не надоест…
Когда я подплываю к берегу, Маринка просит поучить ее плавать.
– Как не стыдно! Выхваляешься тут, выпендриваешься – поглядите, какой я Гордон Байрон, а рядом человек как топор на воде держится. Вот утону – ты отвечать будешь…
Я вытягиваю руки, Маринка ложится на них животом и начинает отчаянно колотить по воде ногами.
– Так плавают собаки, щенята, – говорю я ей. – А ты, сама же говоришь, человек, учись и плавать по-человечески. Ногами не молоти, а руками делай вот так…
Я показываю, как надо грести, и чувствую, как к другой моей руке Маринка прикасается уже не животом, а грудью. Вот волна чуть подняла барахтающуюся Маринку – и грудь ушла из моей ладони, а вот опять, упруго, плавно влилась в нее.
Я стараюсь вылезти из воды хотя бы на минуту раньше Маринки. Мне нравится глядеть, как она выходит на берег. Тихая волнишка долго бежит по пятам, словно бы морю не хочется расставаться с ней, с загорелых плеч по длинным стройным ногам стекает вода, задержавшиеся капли сверкают на солнце, и оттого кажется, что блещет, сверкает все ее ладное, аккуратно вылепленное тело. И когда она идет по гладкой прибойной полосе, идет легко, едва касаясь ногами той полосы, я каждый раз вспоминаю сказанное Костькой: «На земле ее вроде и нет совсем – вся на воздухе». Хорошо сказал Костька. Очень точно сказал, бродяга!
А потом мы опять ложимся на горячий песок, и хотя лежим все четверо вместе, на близком расстоянии друг от друга, и ведем один общий разговор, у нас с Маринкой продолжается начатый еще в море, свой, потаенный. О нем никто ничего не знает и даже не догадывается, потому, что разговор этот идет без слов, без взглядов; все лежат на спине с закрытыми глазами. Просто наши раскинутые руки соприкасаются, маленькая Маринкина ладошка покоится в моей ладони. И по слабому пожатию, даже просто по шевелению пальцев мы прекрасно понимаем друг друга. Уж если телепаты утверждают о возможности передачи мыслей на расстояния в тыщи верст – чего проще передавать свои и читать чужие, соприкасаясь друг с другом!
Временами откуда-то из дальней дали перед моим мысленным взглядом встает Валя. Но образ ее почему-то расплывается, как бывают расплывчатыми лица на фотографиях с неправильным, ошибочным фокусом. Та дальняя даль, которая отделяет нас, словно бы мешает найти точный фокус моему мысленному зрению, и вижу я Валю не рядом, не перед собой, а там, где она и есть, – за горами, за долами. А может, оттого так происходит, что мои глаза, мой взгляд слепит то, что меня здесь повсечасно окружает, – и это резкое южное солнце, и сверкающее под его лучами море, и эта яркая по краскам южная природа?! А еще и всему здешнему под стать, – тоже яркая, повсечасно зримая или, как сейчас, осязаемая, живая Маринка?!
…Завтра мы уезжаем из Поти. Уезжаем с грустью, с сожалением: за время, какое в нем прожили, мы уже успели полюбить этот гостеприимно приютивший нас тихий, милый городок. Целый вечер бродим по его улицам и скверам, прощаемся. И разговоры заходят все какие-то грустные. Даже устойчиво оптимистическая, как мы про нее говорим, Галка, и та ходит тихая, на себя непохожая.
Уже почти перед самой гостиницей Маринка предложила еще раз пройтись сквером, а Галке почему-то не захотелось, и мы разошлись.
На дорожках сивера было полутемно, свет луны и фонарей едва проникал сквозь густые заросли. Однако, надо думать, именно этот полумрак и нравился уединившимся парочкам – все до единой скамейки были заняты.
Мы прошагали сквер и вышли на широкую и в этот поздний час совершенно пустынную площадь. С одной стороны площадь замыкал большой, видный из окон нашей гостиницы театр. Мы его меж собой так и звали: Большой театр. Для такого городка он был, пожалуй, великоват, особенно если иметь в виду, что в нем не было труппы московского Большого театра, кажется, вообще не было постоянной труппы. Однако это не мешало потийцам считать здание театра одной из тех достопримечательностей города, о которых говорят с гордостью.
Призрачный свет луны обливал восточную сторону театра, и так отчетливо резка была грань между светом и мраком, что и широкая каменная лестница и порталы с колоннами выглядели как бы утратившими свои объемы.
– Посидим на ступеньках, – предложила Маринка.
Каменные ступени еще хранили дневное тепло. И воздух был теплым, разве что теперь явственней, чем днем, различались запахи цветов, которые наносило из сквера.
– Бог ты мой, красота-то какая, тишина-то какая! – словно боясь спугнуть эту тишину, прошептала Маринка. – Так хорошо, что и говорить ни о чем не хочется. Почитай стихи… Что-нибудь… ну, что-нибудь соответствующее.
Я люблю стихи. И, говорят, неплохо читаю. Костька даже полагает, что у меня получается, «как у мастера художественного слова, если не хлеще». Но не в этом дело. Дело в том, что когда мы присели на залитые лунным светом каменные ступени, у меня сами собой всплыли в памяти строчки, которые – как знать? – может, и хотела сейчас услышать Маринка?
Золото холодное луны,
Запах олеандра и левкоя…
– Эти? – спросил я, дочитав стихотворение до конца.
– Да! – так же тихо ответила Маринка и еще крепче прижалась к моему плечу.
– Телепатия?
– Телепатия.
Когда я читал и эти, и другие стихи из «Персидских мотивов» в Москве – было одно. От них веяло сказочностью, заморской экзотикой, почти фантастикой. А сейчас – вот она, южная ночь, вот оно, золото холодное луны и запах олеандра и левкоя. Потому и воспринимались стихи не как что-то и кем-то написанное, а как естественное, самостийное выражение этой ночи, этих густых дурманящих запахов и призрачного лунного света. Не поэт и не я – сама южная звездная ночь доверительно говорила нам о своей необыкновенной красоте.
Я читал одно стихотворение за другим. Дошел до любимого – «Шаганэ».
Не тревожь только память во мне
Про волнистую рожь при луне…
Я не знаю другого столь же музыкального стихотворения, как это. Даже не представлю, что кто-то может «положить» его на музыку. Музыка уже заложена в нем самом поэтом, и всякая другая может только испортить.
Но вот я дошел до строк:
Там на севере девушка тоже,
На тебя она страшно похожа,
Может, думает обо мне… —
дошел и словно бы споткнулся.
Нет, она совсем не похожа. Но она, наверное, думает обо мне. Может, думает именно сейчас, в эту самую минуту – если верить в телепатию, то ей ведь не страшны расстояния… Она думает, а я – нет. Я вспомнил о ней лишь случайно, к слову. А и вспомнил – сердце осталось спокойным. Разве что грустно стало…
Маринка словно бы что-то почувствовала, что-то поняла и, не дождавшись меня, сама дочитала последнюю строчку:
Шаганэ ты моя, Шаганэ, —
и обхватила горячими руками меня за шею.
Да, тогда, в тот поздний час, она была моей Шаганэ.
Сколько уже лет прошло, а я и по сей день помню тот лунный вечер так ясно, будто это было вчера. Такое, наверное, не забывается всю жизнь. Не забывается независимо от того, продолжаешь ли ты любить человека, с которым был, или уже остыл к нему – все равно такое остается в сердце неизменным. Оно не подвластно ни времени, ни тем переменам, которые могут произойти в твоей жизни, потому что чем дальше ты живешь, тем дороже с каждым годом тебе становится все то светлое, что было у тебя в юности, в молодости. К тому же этого светлого бывает у каждого из нас, в сущности, не так уж и много, а чем дальше – тем меньше. И как же им не дорожить, как же не сберегать в своей пока еще не ослабевшей памяти…
Тбилисо, как зовут свой стольный град грузины, встретил нас – увы! – не так гостеприимно, как Поти.
Нам в этом городе сразу же не повезло. Приехали мы под вечер, часов в пять. Пока сдали в камеру хранения чемоданы да пока добрались с вокзала до центра города, все учреждения, которые могли нам как-то помочь с гостиницей, уже закрылись. Ну а так просто, без звонков из вышестоящих организаций, без броневых талонов явиться в гостиницу и чтобы тебе дали номер или хотя бы койку, да еще на юге в летнее время – где же это слыхано и где это видано?! «Это из области фантастики», – как справедливо заметил Костя.
– А может, все же попытаться? – еще не теряли надежды Галя с Маринкой.
– Попытаться, конечно, можно, но с нами попросту не станут разговаривать, – продолжал стоять на своем Костя.
Именно так и получилось в первой же гостинице, куда мы сунулись. Толстенная, в ягнячьих завитушках администраторша не снизошла до разговора с нами, а просто показала на дощечку, – нет, не на дощечку, а на небольшую мраморную плиту, которая красовалась рядом с окошечком. На плите было четко высечено: «Свободных мест нет». Причем последнее слово написано раза в два крупнее первых.
Костя постучал ногтем по мрамору:
– А ведь кто-то, какой-то горкомхозовский Микеланджело, трудился, потел и небось немалые деньги за свой труд получил. Фундаментально! Колоссально!
– Гражданин, не хулиганьте, – тогда только удостоила нас своим вниманием каракулевая тетя.
На улице Галя с Маринкой напустились на меня:
– Придумай что-нибудь! Ты же у нас по культурным связям.
Я предложил сходить в ЦК комсомола: авось-небось.
– Идея! – одобрил Костя.
– Последние два гроша надежды!
Однако поход в ЦК тоже оказался пустым номером. Дежурный сказал нам, что как раз заседает сессия Верховного Совета республики, проходит всесоюзный съезд не то стоматологов, не то палеонтологов, а сверх того завтра-послезавтра ожидается приезд футбольной команды.
– Так ведь только завтра или послезавтра! – в один голос возопили Галя с Маринкой. – А нам негде ночевать сегодня.
Дежурный – милый, симпатичный парень – этак снисходительно-добродушно, как малым детям, улыбнулся в ответ:
– Если бы какие-то там палэонтологи – это да, это бы можно. А ведь то – футболысты! Вы понымаэте, что такое футбол?!
Мы сказали, что в общем-то понимаем: два десятка парней выходят на поле и гоняют по нему мяч. А еще двое стоят в воротах.
– И все?
– А что еще?
– Нет, вы не понымаэте, что такое футбол.
Все больше входя в роль футбольного апостола, наш собеседник сделал многозначительную паузу.
– Два десятка парней! Ха! Но футбол – разве только футболысты?! – парень опять снисходительно улыбнулся нашей непросвещенности. – Футбол – это болэльщики. А сколько их? Сто? Тысяча? Из Москвы, Киева, Ленинграда, Сочи… Тэпер панымаэте?!
Мы сказали, что теперь понимаем. Если бы не эта орава болельщиков, у нас еще оставался какой-то шанс получить крышу над головой. Теперь нам надеяться было уже не на что, разве что на провидение, в которое, к сожалению, мы не очень-то верим.
– Разбойник. Грабитель! – честили ни в чем не повинного дежурного девчонки, когда мы снова очутились на улице. – Отнял последние гроши!
– Вы несправедливы к этому обаятельному вьюноше, – возразил Костя. – Он заслуживает не хулы, а похвалы. Да, да! То мы, как слепые кутята, тыкались носом в мраморные плиты гостиничных вестибюлей. Он же своей исчерпывающей информацией открыл нам глаза. Вы только подумайте, какую это дает экономию духовных и физических сил!
– Куда ты клонишь, Констянтин?
– А клоню я вот в эту харчевню, – Костя кивнул на полуподвальное помещеньице, из открытых окон которого пахло чем-то пряным и сытным. – Чтобы духовные силы поддерживались на высоком уровне, нам следует подкрепить физические.
– Ты гений, Костя, – расщедрилась на похвалу Галка.
Расщедрилась она неспроста: мы только сейчас вспомнили, что, с тех пор как позавтракали в поезде, ничего за день не ели.
– Ты просто гений, – потягивая носом и делая глотательное движение, повторила Галка.
– К сожалению, до сих пор не признанный, – скромно потупился Костя, – и потому мне особенно лестно слышать это из уст самого руководителя нашей большой четверки.
В заведении стоял дым коромыслом, пахло жареным, пареным, перченым, пахло уксусом, горчицей, корицей… – да разве можно перечислить весь тот сложный букет запахов, какими благоухает шашлычная! Где-то там в ее глубине, в ее чадном чреве громко шипело, шкворчало, трещало. И еще ничего не попробовав на язык, только по одним запахам, Марина уже определила:
– Вкусно-о!
Мы, северяне, привыкли сначала что-то крепкое, горячительное выпить, а потом заедать. На Кавказе все наоборот. Когда съешь какое-нибудь харчо или шашлык по-карски, у тебя начинает все гореть внутри, словно ты вместе с мясом, поджаренным на раскаленных углях, проглотил и эти угли. И тут надо заливать этот внутренний огонь, эти угли, заливать обильно и долго. Мы сперва заливали цинандали и кахетинским, потом пивом, а еще позже, уже фланируя по улицам вечернего Тбилиси, квасом и газированной водой. Согласно статистическим исследованиям, которые вел Костя, каждый из нас в тот вечер выпил в среднем около полуведра различных жидкостей.
Настроение у нас после сытного обеда резко поднялось. Теперь нам и город словно бы с другой, более светлой стороны глянулся, и наше бедственное положение казалось не таким уж безысходным. «Авось-небось, – говорили мы после очередной кружки пива. – Мир не без добрых людей. Да и где мы – не на Северном же полюсе, не пропадем…» И, слоняясь по улицам города, мы без умолку болтали, смеялись, хохмили. Хоть жизнь и не очень-то улыбалась нам, но мы («Не будем мстительными и мелочными!» – сказала Маринка) – мы ей улыбались, улыбались широко и беззаботно.
Но веселые разговоры наши мало-помалу начали иссякать, ноги от долгой ходьбы словно бы налились свинцом, и хотя по инерции мы еще продолжали шутить и иронизировать над своим бездомным положением, над шутками этими уже никто не смеялся. Шутки шутками, но пора было и всерьез подумать куда приклонить голову на ночь.
Мы отъехали на изрядное расстояние от центра и, сойдя с трамвая, стали проситься на ночлег у местных жителей.
Но ведь город – не деревня. В деревне постучись в любой дом, и тебя без лишних расспросов пустят да еще и ужином накормят.
