Текст книги "Несмолкаемая песня [Рассказы и повести]"
Автор книги: Семён Шуртаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)
Мы выходим на перрон. Поезд должен вот-вот подойти. Еще сколько-то минут – и все. Мы расстанемся и вряд ли скоро увидимся. Увидимся ли вообще? В таких случаях надо, наверное, что-то говорить, но что сказать? Какие слова? Где они, эти слова? Слов, которые могли бы выразить, что я сейчас думаю и чувствую, нет. Человеческий язык, в сущности, не так уж и богат…
Может, то же самое думает и чувствует в эту минуту и Валя?
Нет, мы вообще-то не молчим, разговариваем. Но говорим о какой-то ерунде, мелочи вроде: день нынче с утра жаркий, или о том, что в Москве сейчас еще раннее утро, солнце только-только всходит. Говорим еще какие-то слова… Но думаем-то, конечно, не об этом, думаем совсем о другом. Но как сказать про то, другое? Как оказать? И надо ли говорить?
Валя отводит взгляд в сторону, словно боится, что я прочитаю в ее всегда правдивых и откровенных глазах то, что знать мне не надо. Смотрит все куда-то вдоль полотна, туда, где уходящие на запад, на Москву, рельсы, кажется, вот-вот должны сойтись, сомкнуться. Смотрит долго, пристально. В конце концов не выдерживает, поднимает глаза на меня, и я вижу в них слезы. И словно бы не было никаких четырех лет – я вижу опять ту Валю, какую знал в Москве, какую любил, и сам не знаю – не знаю и до сих пор, – почему обошел стороной… Как понимать эти слезы?
Но я уже не имею времени ответить себе, разобраться в нахлынувших на меня чувствах – к станции неумолимо, железно приближается поезд. Поезд, который сейчас, через какую-нибудь минуту-две, меня увезет…
– Одного я и тогда не поняла… – Валя говорит глухо, трудно, словно в крутую гору подымается. – Одного я тебе долго не могла простить… Ну, другая понравилась больше меня – что тут поделаешь?! А вот что узнала об этом от Кости, а сам ты сказать храбрости не набрался – как-то очень нехорошо это… Нехорошо и обидно… Если бы я тебя не любила!.. Ну вот. Какой у тебя вагон, пятый? Садись, а то ведь поезд стоит недолго…. До свиданья, Витя.
– До свиданья, Валя.
Я берусь за поручень, заношу ногу на ступеньку. Но чего-то медлю, медлю и, не выдержав, резко оборачиваюсь. Валя стоит на том же месте, у зеленого штакетника, и глядит на меня. Так глядит, что я отпускаю поручень и бегу назад к Вале, обнимаю и целую ее в мягкие горячие губы. Я понимаю, что делать этого и нельзя (у всех на виду!) и вообще не надо, ни к чему – все это я очень хорошо понимаю, однако же сладить с собой не могу. Валя не отстраняет меня, я, кажется, даже чувствую ответное движение…
Но поезд уже дает свисток и трогается.
Вот и станция стала не видной, и весь город скрылся за поворотом пути, а я все еще стою на площадке вагона и гляжу туда, в ту сторону, где, может, тоже еще стоит у зеленого штакетника и глядит вслед ушедшему поезду Валя…
10
Поехал я в город будущего, а вышло так, что съездил вроде бы в свое прошлое. И это прошлое так плотно обступило меня со всех сторон, что сквозь него я и хочу и никак не могу пробиться в настоящее, в нынешний день. То одна, то другая картина всплывают из той дальней дали, встают перед глазами и не уходят, а если пропадут на какое-то время, то снова и снова возвращаются. И от этих воспоминаний и сладко и горько, и чего больше – радости или печали – не разобрать.
А пора бы, давно пора вернуться в нынешний день. Скоро Москва. Маринка небось уже собирается ехать встречать меня. Может, вот в этот самый час сидит перед зеркалом и каким-нибудь особым образом укладывает волосы или примеряет кофточку…
Маринка, поди, удивилась моей телеграмме: ведь собирался я пробыть в поездке еще с добрую неделю. И уж, конечно, по-своему истолковала мое досрочное возвращение: соскучился. И очень радуется этому: ведь не вообще, а именно по ней соскучился…
Однако вот ты так говоришь про Маринку, а ведь, положа руку на сердце, и в самом деле успел соскучиться. А может, это потому, что за четыре года надолго разлучаться не приходилось.
Скоро Москва. И опять московский темп жизни, московские дела и заботы. А еще и другой образ жизни. Так запросто за чаем, как мы сидели втроем с Валей и Владимиром, уже не посидишь. И атмосфера за столом не та, и все – другое…
Соскучиться-то по Маринке я, конечно, соскучился, мне хотелось ее видеть, слышать ее голос. Но я, может, вот только сейчас понял, почувствовал, как не хочется мне видеть ее воспитанную, образованную маму, как не хочется возвращаться в нашу великолепную квартиру…
Скоро Москва…
А вот уже и Москва!
Маринку я увидел еще из окна вагона. И она, конечно, не стала дожидаться меня на перроне – куда там! – ей надо было обязательно, во что бы то ни стало вскочить на площадку и протолкаться сквозь встречный поток выходящих. Ее ругали, ей приходилось перелезать через узлы и чемоданы, но уж зато какой счастливой от сознания совершенного подвига она себя чувствовала, когда наконец прорвалась через все преграды и повисла у меня на шее!
– Ну, как тайга? Медвежонка не привез?
– Тайга шумит. А вот тебе и медвежонок, – я достал из кармана сувенирного, прямо сказать, грубовато сделанного медвежонка, которого мы с Валей купили на вокзале, и протянул Маринке.
– Какое чудо! – восхитилась Маринка.
И не понять было, то ли и впрямь ей так уж понравился медвежонок, то ли нравилось изображать вот этот детский восторг.
Мы вышли на перрон. Я сказал, что за такси, наверное, как всегда, очередища, так что лучше всего спуститься в метро.
– Никакого метро. Вам, синьор, подан персональный «Альфа-Ромео», – Маринка сделала церемонный реверанс и покрутила на пальце ключ от зажигания. – Прошу.
– Ну, это ты зря, – сказал я сердито. – Сколько раз уже было говорено: машина не твоя, и не моя, и нечего.
– Ну а если папа разрешил? – обиженно протянула Маринка.
– Мало ли что разрешил, – сказал я уже не так сердито.
Маринка обижается, как маленький ребенок, и мне всегда становится жалко ее. Да и что, в сущности, произошло? Машина все равно стоит без дела, а для Маринки покрутить баранку не только удовольствие, а и великое счастье – пусть ребенок тешится.
Садясь за руль, Маринка всегда делала ужасно серьезное лицо, словно бы отрешалась от всяких побочных, неводительских эмоций. Вот и сейчас только что шла со мной рядом Маринка, а вот уже и нет ее – за рулем сидит недоступный, с прихмуренными бровями водитель.
Мы едем широким Садовым кольцом. И я ловлю себя на мысли, что мне приятно, мне нравится вот так сидеть и ехать в машине, да еще рядом с такой красивой женщиной. И когда на одном из перекрестков я перехватил восхищенно-завистливый взгляд какого-то мужчины из стоящей рядом машины, этот взгляд словно бы подбавил мне и радости и сознания собственной значительности…
А чуть-чуть вдуматься – на кой черт мне нужно все это? Зачем мне нужно с помощью какого-то беглого, двусмысленного взгляда какого-то неизвестного мне дурака утверждаться в сознании собственной значимости? Видно, не так уж и велика эта самая значимость и ты сам в нее не очень-то веришь, если тебе нужны такие подтверждения? И не стыдно ли, не стыдно ли тебе утверждаться вот таким низким, таким фальшивым образом – ведь ты даже и едешь-то не в своей, а в чужой машине?! Останови машину и выйди из нее, если ты действительно хочешь хоть что-нибудь значить!.. Выйди немедленно!
Ну хорошо, выйду. А что это изменит? Что изменит? Молчишь? Ну то-то же…
Нет, не из машины надо выходить – тебе уйти бы из того великолепного, но чужого, чуждого тебе дома, в котором ты так уютно устроился. Машина – только один из атрибутов этого уютного житья-бытья. Но куда уйдешь, если в том доме живет Маринка, которую папа с мамой никуда от себя не отпустят? А если уж до конца – и сама Маринка из этого дома никуда не пойдет. Нет, не пойдет!
И получается замкнутый круг.
Не из машины – из этого круга бы тебе вырваться!
– Ты что такой хмурый да сердитый?
Я все забываю, что Маринка в свое водительское зеркальце: может видеть меня, даже и не оборачиваясь.
– Устал с дороги, наверное, – говорю я первое попавшееся. – Все же Медвежьегорск – не Малаховка.
– Ну ничего, отдохнешь. Мама сейчас нас накормит вкусным обедом.
«От твоей мамы отдохнуть бы – это да! Согласился бы оставаться и вовсе без обеда…»
– Ну вот и приехали… Ты поднимайся, а я поставлю машину.
Квартира на третьем этаже, и я обычно обхожусь без лифта.
Звоню. Эх, если бы открыла Маша!.. Нет, даже через дверь, даже по тому, как щелкают замки и засовы, слышу, что открывает мне сама Альбина Альбертовна.
– A-а, Витюша! – поет она медовым контральто. – Проходи, родной, раздевайся. Угадал как раз к обеду. Проходи…
Я переступаю порог, ставлю чемодан, но проходить, само собой разумеется, никуда не прохожу. Это только так говорится: проходи. Переступив порог, ты должен тут же и неукоснительно раздеться. И мало снять пальто и шапку – долой и ботинки, надень тапочки: вот они выстроились в ряд, как на магазинной полке, на все возможные и невозможные размеры. Словом, знай, что ты переступил порог не квартиры, а храма чистоты. Знай и помни об этом особенно твердо, когда встречает тебя на пороге сама жрица храма Альбина Альбертовна!
Вон Маринка вбежала следом за мной и, заторопившись, хотела прямо в туфлях протопать в комнату – не тут-то было.
– Мариночка, Мариночка, да ты с ума сошла! – ужаснулась Альбина Альбертовна. – Погляди, какие лужи оставляешь за собой. Маша подотри, пока не растеклось.
Лужами Альбина Альбертовна называла едва различимые невооруженным глазом влажные пятнышки, но не вздумай и заикаться насчет пятнышек: если Альбина Альбертовна видела на блестящем паркете лужи, – значит, там и были именно лужи, а не что другое.
Николай Юрьевич вышел из своего кабинета, поздоровался и точно так же, как Маринка на вокзале, спросил:
– Как тайга? Как Медвежий город? – потер натруженное тяжелыми очками переносье, улыбнулся. – Прочитал я сейчас, ребята, интересную штуку…
Николай Юрьевич, в отличие от супруги, говорил нам не «дети», а «ребята», и это мне нравилось куда больше. А еще мне нравилось, когда он, как вот сейчас, выходил из кабинета в гостиную, снимал очки и, потирая переносицу, сообщал: «Прочитал я сейчас, ребята, одну любопытную штуку…» – это значило, что он сейчас расскажет что-то такое, о чем ты и слыхом не слыхал.
– Таутенбергская обсерватория – это в ГДР – получила фотоснимок туманности Андромеды. А до туманности этой, доложу я вам, не далеко – не близко – два миллиона… – Николай Юрьевич сделал выразительную паузу. – Нет, не километров – если бы километров! – два миллиона световых лет. Попробуйте хотя бы мысленно представить себе это расстояние! – Николай Юрьевич опять помолчал, как бы давая нам возможность представить ту фантастическую даль, о которой он говорил.
– И что же получается?..
– А получается то, что спускаетесь с небес на землю: обед готов, садитесь за стол, – довольно бесцеремонно, хотя по виду, по тону приветливо и ласково оборвала мужа Альбина Альбертовна. – Марина, не забудь помыть руки.
– Мамочка, мне же не пять лет… Ну-ну, папа, так что же получается?
– А я уже сказала, что получается, – в голосе Альбины Альбертовны зазвучали металлические нотки. – Марш за стол! Туманность ваша никуда не уйдет и ничего с ней не поделается, а цыплята могут подгореть.
Николай Юрьевич развел руками: приказ есть приказ, и надо ему подчиняться…
– В другой раз…
Самое простое – продолжить бы разговор за столом, но Альбина Альбертовна придерживалась на этот счет другого мнения: за обеденный стол садятся, чтобы есть, а «не пускаться в философию», иначе чем же он будет отличаться от рабочего, письменного стола? Принятие пищи – это своего рода священнодействие. За посторонними разговорами ты можешь проглотить великолепный антрекот, даже как следует не ощутив его вкуса, главное же, не прочувствовав всего того, что вложил в это блюдо его творец – Альбина Альбертовна…
Было, правда, тут и еще одно чисто практическое соображение. Николай Юрьевич, увлекаясь разговором, начинал жестикулировать и один раз опрокинул стакан со свекольным соком, в другой – пролил на скатерть соус для судака по-польски. А отстирывать скатерть тоже дело не простое.
Итак, за обеденным столом разрешалось: восхищаться тонким художественным вкусом общей сервировки, хвалить хозяйку за высокое мастерство в приготовлении того или другого блюда и даже просить добавки, правда, не слишком увлекаясь.
Всячески поощрялось также проведение параллелей такого примерно характера: ну что бы значило – в ресторане, даже в приличном ресторане, не говоря уже о каких-то там кафе и столовых, из такого же, казалось бы, куска мяса готовят что-то среднее между мочалкой и подметкой из микропорки, здесь же у тебя на тарелке – подумать только, из того же куска мяса! – благоухает нечто нежное на вкус и ароматное на запах… Ну и так далее в таком же примерно духе.
Что же до разговоров на темы, непосредственно не связанные с обеденным ритуалом, то тут чаще всего в ходу были злополучные сводки погоды.
– Смотри-ка, что творится: обещали незначительные осадки, а дождь льет как из ведра. Тоже мне, академики-предсказатели!
Академиков Альбина Альбертовна вроде бы и не совсем кстати упомянула потому, что, по ее глубокому убеждению, Николая Юрьевича давно следовало бы из профессоров перевести в академики, и не делалось это лишь по той причине, что все места были уже заняты, а кто же добровольно откажется от такого высокого и такого теплого местечка!
Тема погоды в нашем застолье была, можно сказать, вечной, поскольку каждый новый день давал для нее и новую пищу.
Но сама Альбина Альбертовна могла позволить себе затрагивать и другие. Даже научные. Вот и нынче она сказала:
– Твой-то Борис-то Наумыч – слышал? – свою же кандидатскую диссертацию, говорят – вот ловкач! – раздул еще на сотню страниц и теперь представляет как докторскую. Значительный взгляд в сторону мужа:
– Вот у кого тебе надо учиться! Туманность Андромеды…
– Да чему ж тут учиться, Аля? – Николай Юрьевич смущенно разводит руками: в одной – нож, в другой – вилка.
– Чему, чему! Учиться жить! Ты думаешь, работа – и все? Нет, надо еще и уметь жить. А то вон твои дружки-однокашники уже давно а академиках сидят, а ты даже еще и не член-корреспондент.
– Ну и бог с ними, сидят. В науке важен не чин, а…
– А почему тогда по-разному платят? – Альбина Альбертовна частенько пускает в ход этот неотразимый довод. – То-то! Сказать-то и нечего…
Видя, что разговор начинает принимать слишком серьезный, а значит, и отвлекающий от вкушения пищи оборот, Альбина Альбертовна, как опытный кормчий, переводит его из высоких научных сфер в иную плоскость:
– Надежда Павловна – ну та, у которой муж в Вопропинзе работает – купила накидку из соболей, а соболи оказались молью траченные… Кругом одно жульство.
– Мама, а что такое Вопр… Ну, то, что ты сказала?
– Вопропинз? Тебе бы и самой, детка, знать следовало, высшее образование имеешь. – И с явным удовольствием, с таким видом, точно она объясняла нам вещи, пониманию не каждого смертного доступные и уж во всяком случае куда более Сложные, чем какая-то там туманность Андромеды, Альбина Альбертовна популярно расшифровала: – Вопропинз – это Всесоюзное общество по распространению политических и научных знаний… Теперь его, слава богу, кажется, как-то покороче стали называть.
Нынче на второе – мое любимое блюдо: цыплята табака. Маловероятно, конечно, что приготовила их Альбина Альбертовна по собственному почину в мою честь – всего скорее Маринка, чтобы сделать мне приятное, упросила. Но угощает меня обедом не Маринка, а хозяйка дома, и получается, что сама хозяйка дома проявила обо мне такую трогательную заботу.
Цыплята выше всяких похвал. Надо отдать должное Альбине Альбертовне: умеет она их готовить! Умеет не хуже, если не лучше, чем в знаменитом на всю Москву ресторане «Арагви», знаменитом именно этим фирменным блюдом. Выдержанные в специальных рассолах, благоухающие пряными специями, цыплята были в меру поджарены, но – упаси бог! – не засушены, янтарная корочка лишь слегка похрустывала, а под ней розовело сочное нежное мясо. А еще ведь рядом, на той же тарелке лежала какая-то пахучая кавказская травка, еще ведь к цыпленку был подан и специальный соус…
Мне подумалось, что цыплята были бы, наверное, еще вкуснее, если бы сидел я сейчас не за этим, а за другим, за тем столом… Я попытался вспомнить, кто же был главным за тем столом, кто задавал тон, и не нашел главного. Там никаких главных – всем в доме было свободно, и никто к нему не рвался. Здесь свободных вообще не было, председательское место и за столом и во всем доме занимала Альбина Альбертовна. Альбина Альбертовна не только была верховным главнокомандующим, но и ревностно следила, чтобы никто, даже в мелочах, чаянно или нечаянно, не посягал на ее непререкаемый авторитет.
Собственно, «никто» – это Николай Юрьевич. Мы с Маринкой – не в счет, мы – дети. Маринке иногда под горячую руку и хотелось в чем-нибудь пойти против матери, однако дело кончалось тем, что, может, и не в эту минуту, не в этот час, но торжествовала железная воля Альбины Альбертовны. Так что в конце концов Маринка пришла к выводу, что «самой же дешевле» жить с матерью в мире и согласии. Я и тем более ни в чем не мог не только поступить против всевышней воли моей богоданной тещи, но даже и под ту же горячую руку сказать ей что-нибудь резкое. Тогда и без того не очень сладкая жизнь в этом доме превратилась бы уж и вовсе в войну нервов. Выбор был только такой: или ты резко хлопаешь дверью родного Марининого дома и уже больше в него не возвращаешься, или живешь в этом роскошном, с блеском обставленном монастыре по тому уставу, который тут принят.
Мне было обидно, мне казалось вопиющей несправедливостью, что не восстанет против слепого диктата супруги Николай Юрьевич, который и по уму и по всему, не говоря уже об образовании был… ну что тут сравнивать, когда и сама Альбина Альбертовна, наверное, понимала, что любое сравнение будет не в ее пользу… Впрочем, еще как сказать. Всего-то скорее, она никакой несправедливости тут не усматривала, а наоборот, видела как раз торжество справедливости, поскольку пребывала в неколебимой уверенности, что дом держится ее, и только ее рачением.
Нет, Альбина Альбертовна была не настолько глупа, чтобы не понимать, что как там ни что, а и мебель и те же неподражаемые цыплята табака покупаются на деньги, зарабатываемые Николаем Юрьевичем. Так что в известной мере он не такая уж никчемная спица в семейной колеснице. Но вместе с тем она и сама свято верила и внушала эту веру окружающим, что если бы деньгами распоряжался Николай Юрьевич, если бы не ее хозяйственная мудрость и прозорливость, не только не было бы великолепной обстановки или цыплят табака – не было бы вообще этой квартиры: муж-недотепа без ее мудрых наставлений попросту не сумел бы ее получить. А уж какая там мебель, какие табака – Николай Юрьевич питался бы всухомятку и давно нажил бы язву или вообще умер голодной смертью. И уж, конечно, дочери он тоже не смог бы дать образование: кто не знает, что в наше время для поступления в институт мало одного аттестата… Нет, если бы не она, Альбина Альбертовна, не ее кипучая энергия и самоотверженность – дом давно бы рухнул, а семейный очаг потух. И еще надо посмотреть, дослужился бы Николай Юрьевич до звания профессора без ее моральной и всякой другой поддержки, без ее связей с нужными людьми. Это еще вопрос, сумел ли бы он в свое время защитить диссертацию…
Так что какое там восставать – Николай Юрьевич должен по гроб жизни быть благодарен ей за то, что она добровольно взвалила на свои плечи все многотрудные семейные заботы и хлопоты, а он может себе сидеть в кабинетике и что-то там пописывать, книжечки почитывать. Или, как час назад, про туманность Андромеды распространяться. Подумаешь, туманность! Да будь у нее столько же свободного времени, она не только какую-то там туманность разглядела – она бы новую звезду открыла!
Ну, может, и не точно в таких словах, но по смыслу то же самое нам, живущим под водительством Альбины Альбертовны, приходилось слышать довольно часто. Слышать от нее же самой. Она не упускала даже малейшей возможности напомнить о своей главной роли в доме, причем не только в узком семейном кругу, но и при гостях, при знакомых и незнакомых.
И самое удивительное во всем этом было то, что многие знакомые уверовали в ее высокую миссию и считали, что Николаю Юрьевичу просто повезло. Про жен знакомых и говорить не приходится. Они поглядывали на Николая Юрьевича глазами, в которых женская жалость (бедненький, неприспособленный!) смешивалась с самодовольной гордостью за свою сестру: ничего, Альбина Альбертовна не даст тебе пропасть…
– Витя, может, тебе еще положить, а то, поди, заморился в своей тайге?
От всевидящего ока Альбины Альбертовны, как всегда, ничего не ускользает. Она, конечно, видела, с каким удовольствием я съел цыпленка и даже обсосал мягкие косточки. И, честно признаться, я посмаковал бы еще хотя бы крылышко. Но что-то мешает мне сказать «да», и я благородно отказываюсь.
Между тем Маринка, тоже видя, как решительно я расправился со своим цыпленком, и слыша, как нерешительно прозвучал мой благородный отказ, – Маринка тоже, как всегда, спешит мне на выручку:
– А вот я все равно никак не могу осилить, уж очень здорового ты мне положила… Витя, помоги.
Я охотно «помогаю» Маринке, хотя и знаю, что такая взаимопомощь вызывает явное неудовольствие Альбины Альбертовны.
– Здорового положила! – ворчит она. – Тебе тоже калории нужны, организм молодой, требуется.
– А сейчас модно худеть, – переводит Маринка, как всегда, разговор в шутку. – По статистике, худые, говорят, дольше живут… – И вдруг без всякого перехода: —Папа, а что, если на Марсе и в самом деле люди живут?
– Вполне возможно, хотя единого мнения на этот счет среди нашего брата нет. И вот представьте себе…
– Кому еще компоту? – спрашивает Альбина Альбертовна, что в переводе на семейный диалект звучит примерно так: нечего тут про Марс турусы на колесах разводить, отобедал и – марш из-за стола.
Что мы и делаем.
– Спасибо, мама! – Маринка первой поднимается.
Я тоже говорю спасибо – а как же иначе! – и тоже встаю.
Слава богу, обеденный прием пищи окончен!
Мы идем с Маринкой в свою комнату.
