Текст книги "Несмолкаемая песня [Рассказы и повести]"

Автор книги: Семён Шуртаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)

НЕСМОЛКАЕМАЯ ПЕСНЯ

Это было на Лене.

Мы плыли местами, где река, уже набрав силу, так далеко раздвинула свои берега, что они даже у горизонта виделись на большом удалении друг от друга.

Неохватная ширь Лены, ее мощное неостановимое движение к океану завораживали, может быть, даже подавляли. Невидимая глазу, но как бы чувствуемая беспредельность пространства по берегам реки еще более усиливали впечатление ее могущества и суровой первозданной красоты: завиднеется небольшое селение на берегу, и опять на десятки и десятки верст – безлюдье, бескрайняя зеленая тайга. Даже наше небольшое суденышко, идущее серединой водной глади, и то, казалось своей малостью лишь утверждало великость реки и всего, что по ее берегам.

Судно везло на новое место, в низовья Лены, изыскательскую экспедицию. Большая часть ее состава были люди бывалые, повидавшие Сибирь, Лена им была не в диковинку, и они довольно скоро разбрелись по кораблю, занявшись каждый своим делом.

А мы, двое, попавшие в эти места впервые, сидели на толстых канатах на носу судна, глядели во все глаза на Лену, на медленно плывущие навстречу нам берега, и не могли наглядеться. Великая Лена словно бы лишила нас дара речи; мы сидели в полном молчании. Любые слова показались бы жалкими, ничтожными рядом с тем, что проходило перед нашими глазами, что нас окружало. Да в словах и не было никакой необходимости: мы уже давно привыкли в такие минуты понимать друг друга без слов. И сейчас нам достаточно было время от времени встретиться взглядами или коснуться ладонями, чтобы выразить чувства, которые каждый из нас испытывал.

День клонился к вечеру, солнце опускалось над левым берегом все ниже, и в то время, как там постепенно все затуманивалось, подергивалось синей дымкой и сливалось – правый берег и все на нем – обретало все большую резкость и отчетливость. Каждый изгиб его, каждое дерево у береговой кромки виделись светло и рельефно.

Нежная голубень реки стала словно бы слегка рыжеть, золотиться, особенно густо золотой отсвет ложился на речную даль впереди, там, куда мы плыли. И если долго, не отрываясь глядеть в ту золотисто-розовую даль, то начинало казаться, что из мира, хоть и прекрасного, но все же реального, плывем мы в мир уж и вовсе сказочный.

И вдруг где-то совсем рядом возникла и зазвучала тихая песня. Я еще не успел разобрать ни одного слова, не успел уловить мелодии, но песня уже тронула, задела меня за сердце. Задела болью, которая то затаенно, то открыто звенела тонкой струной в грудном как бы рыдающем женском голосе.

Я оглянулся. Недалеко от нас, облокотившись на борт и глядя в ту самую золотую даль впереди, стояла светловолосая девушка в синей нейлоновой стеганке нараспашку и в синих же, под цвет куртки, брюках, Заправленных в кеды. Пела девчонка без малейшего напряжения, пела не для кого-то, а для себя. Как знать, может, она вот так разговаривала сама с собой или с кем-то, кого здесь не было, но ей верилось, ей хотелось верить, что он услышит ее голос, ее тоску и печаль. А может, она тоже видела всю эту красоту в первый раз, и ей хотелось поделиться переполнявшими сердце чувствами, поделиться было не с кем и оттого радость ее была неполной…

Я по-прежнему не вникал в слова песни – к тому же девушка и не старалась внятно выговаривать их, ведь она пела всего лишь самой себе – я вслушивался в звучание голоса, в его переходы и переливы. И неожиданно почувствовал, как начинает теснить в груди, будто мне стало не хватать воздуха (это на таком-то просторе!), а вот и защемило-защемило сладкой невыразимой печалью сердце. Почему и откуда это? Нет у меня никакой печали, а если бы и была – мне есть кому высказать ее. Мне есть с кем поделиться и радостью. Так отчего же щемит в груди?.. А еще и то непонятно, что мне больно слышать, как поет девушка, к горлу подступает непрошеный комок, а я слушаю и боюсь, как бы не оборвалась, как бы не кончилась эта тихая, рыдающая песня. Мне хочется – не знаю почему – чтобы она звучала несмолкаемо…

Чаще всего свои чувства мы выражаем в слове. Но каким грубым и нищенски бедным кажется нам наш прекрасный и неисчерпаемо богатый язык, когда мы начинаем выискивать в нем слова, которые бы точно и полно выразили то, что у нас на сердце! Да при этом нас еще и заботит, а правильно ли, а хорошо ли нас поймет тот, кому мы изливаем свою радость или свою печаль.

Песня льется из сердца в сердце. И человек, наделенный голосом, может через песню не только высказать себя, он может и надеяться, что его хорошо поймут: ведь из сердца – в сердце!

Но если точно найденное слово надолго – бывает, что на века! – остается жить в памяти людей, остается в книгах, песня умирает вместе с певцом. То есть, слова песни и ее мелодия остаются, но ведь то, что написано на бумаге с помощью букв и нот – еще не песня, а только то, что может стать песней. Песни без голоса нет. Буквы и нотные значки типографская машина может повторить тысячи раз. Голос неповторим. А голос уходит вместе с певцом.

Я всегда верил, что древние греки были не менее искусны и гениальны в музыке, чем в литературе, скульптуре и архитектуре. Но если литература и многие другие художества до нас дошли, то от песен остались только слова. Как песни пелись, мы не знаем. Песни умерли с их исполнителями…

Значит, рано или поздно, и эта песня умрет и от нее ничего не останется?.. Поверить и смириться с этим было обидно и горько.

Погруженный в эти грустные мысли, я не сразу отозвался на робкое прикосновение прохладной близкой руки. А когда повернул голову, то увидел в ее широко раскрытых глазах слезы.

– …еще больше…

Она сказала начало фразы одними губами, а закончила тихим, едва внятным шепотом. Она знала, что я ее и так пойму, а своим голосом ей, наверное, не хотелось мешать тому прекрасному голосу, той печальной песне любви, которую мы слышали.

Мне подумалось спросить ее: девчонка изливает боль своего сердца – это понятно; А откуда и зачем твои слезы, если сквозь них в глазах светится не печаль, а переполняющая тебя радость?! Но ведь о таких вещах, наверное, не спрашивают. И я только улыбнулся в ответ, вспомнив, как однажды, в какую-то праздничную сладкую минуту, она так же вот сказала: «Я тебя люблю…», помолчала немного и добавила: «Я тебя очень люблю!»

Изливая свою душевную боль, девушка, должно быть, постепенно превозмогала ее, потому что в ее голосе все явственнее слышалось уже не страдание, а тихая просветленная печаль. Как бывает в детстве: наплачешься, и словно бы выплачешь свое, еще совсем недавно казавшееся неизбывным, горе. Девушка тоже словно бы умылась своими слезами и взгляд ее на мир начал просветляться.

А мне было по-прежнему невыразимо грустно. Непроизвольно, не отдавая себе отчета, я, время от времени, оглядывался назад, и радость от только что увиденного гасилась в моем сердце сожалением, что все, что проплывает перед твоими глазами, уходит безвозвратно. Уходит навсегда… Можно приехать на Лену еще раз? Но ведь в другой раз и Лена будет уже не та, и ты приедешь другим, и этой песни не будет.

Неужто и песня так же уйдет в небытие, уйдет безвозвратно?

А может, все же не уйдет, не умрет?

В мире материальном, вещном существует закон сохранения материи. Материя может переходить из одной формы существования в другую, но исчезнуть не может. А на область духа этот закон разве не распространяется? Мы не знаем, какие песни пела наша Киевская Русь, не знаем и с какими песнями шли русские ратники во главе с московским князем Дмитрием на Куликово поле. Но ведь песни и Киевской и Московской Руси, надо думать, веселили народное сердце, прибавляли любви к своей земле и укрепляли веру в свои силы. И, значит, можно ли говорить, что они умерли вместе с теми, кто их пел? Песни переливаются из сердца в сердце. И разве они не перелились, не передались в новые поколения то ли молодецкой удалью, то ли широтой русской души, ее радостью и печалью?!

Певцы умирают, но их песни остаются жить в сердцах других людей. Надо только, чтобы песня трогала или, как мы еще говорим, брала за сердце. Тогда она остается с нами уже тем хотя бы, что делает нас немного – пусть совсем немного – лучше. Кого – храбрее, кого – добрее, кого – нежнее…

Сотни, тысячи лет несмолкаемо звучат над планетой песни!

Она опять тихонько тронула меня за руку. Должно быть, моя невольная улыбка навела ее на мысль, что я или не расслышал или не понял сказанных ею слов. А может, ей еще раз захотелось повторить те слова, потому что они особенно полно выражали ее сиюминутное состояние. И она сказала:

– Я люблю тебя еще больше…

…Это было на великой сибирской реке Лене.

Было то ли год, то ли десять, а может, сто или тысячу лет назад.

Было со мной, а может, и с кем-то из вас…

ПОВЕСТИ

ГДЕ НОЧУЕТ СОЛНЫШКО
Маленькая повесть

С чего началось

Началось все вот с чего.

Как-то в один из теплых дней ранней весны мы сидели с Любашкой в палисаднике нашего дома, на солнышке. С высокого неба, с мокро блестевших крыш на нас низвергалась такая уйма света, что глаза с непривычки сами собой зажмуривались. Темный ноздреватый снег у забора истекал бесшумными ручьями, мокрый асфальт дымился, а отчаянно веселые, взъерошенные воробьи в драку купались в прогретых лужицах.

Незадолго перед этим мне довелось побывать на Дальнем Востоке, и я рассказывал дочке, как бродил с охотниками по уссурийской тайге, как с рыбаками качался на крутых волнах Тихого океана. Рассказывал о знаменитом городе юности – Комсомольске и не менее знаменитой ныне, выросшей на берегу океана Находке, о дымящихся вулканах на Курильских островах и восходе солнца на Сахалине.

– А почему там день начинается раньше? – спросила Любашка.

– Потому что солнце раньше встает.

– И оно прямо из моря поднимается?

– Прямо из моря.

– А где солнышко ночует?

Вопрос этот не то чтобы поставил меня в тупик, но все же изрядно озадачил. Не так-то просто объяснить четырехлетнему человеку, где ночует солнышко!

Я начал было рассказывать, как велика наша страна, как долго солнце идет над ней, но все это показалось Любашке не очень интересным.

– Я знаю: наша страна самая большая и самая победительная. Это нам Галина Ивановна говорила… А еще – красный цвет, он самый хороший. И синий тоже – синее небо, водичка синяя… А красный цвет – потому что знамя красное…

Свежая голубизна неба зеркально-спокойно отражалась в лужах, и от этого они казались без дна. Разве что счастливо гомонящие воробьи нет-нет да и раскалывали эти голубые стеклышки.

– Па, асфальт бывает белый?

– Нет.

– А его можно белой краской выкрасить, и он будет белый?

– Можно, конечно. Но это удовольствие слишком дорогое и бессмысленное, пожалуй.

– Почему – бессмысленное?

– Потому что все равно затопчут.

– А-а…

В таком возрасте человека интересует решительно все: большое и малое, очень важное и самое пустяковое, ему еще и неведомо это деление на важное и неважное – все подряд важно, все необыкновенно интересно! И не только спрашивает маленький человек – ему не меньше нравится и объяснять, хотя объясняет он, конечно, не столь кому-то другому, сколь опять же самому себе.

Темно-голубые Любашкины глаза распахнуты настежь, и не сразу понять: то ли цвета они такого, то ли весеннее небо в них, как вон и в те лужи, смотрится. У нее и рот полуоткрыт от напряженного внимания и даже курносый, пуговицей, нос и то, кажется, принимает участие в этом интересном узнавании огромного и как бы обновленного весенним солнцам мира.

На веточку липы в углу двора села нарядная синичка и торопливо, взахлеб, зацвенькала. Должно быть, она хотела сообщить нам, что весна пришла не только сюда, в город, но и в леса, в поля, что весна идет по всей земле.

– А синичке, когда в гости идти, не надо переодеваться – она и так нарядная, – глядя на певунью, сказала Любашка.

– Да, пожалуй, – согласился я.

Синица поцвенькала еще немного и полетела сообщать свои радостные вести дальше.

Мимо прошла, должно быть с рынка, соседка. В авоське у нее картошка была перемешана с яблоками, а поверх лежали пышные, румяные булки.

Это навело Любашку на новые размышления:

– Яблоки растут на деревьях, картошка в земле. А булки?

– Что – булки? – не сразу понял я.

– Откуда привозят в булочную булки? Где они растут?

– Булки растут в поле, – ответил за меня густой сочный бас.

Мы оглянулись. Рядом с нами стоял высокий усатый дядя в сером полупальто и огромной мохнатой шапке.

– Дядя Коля!

Да, это был мой старый товарищ Николай Григорьевич. Когда-то мы с ним вместе служили на флоте, потом потеряли друг друга из виду, а недавно снова нашли. Жил Николай Григорьевич в одной из подмосковных деревень и хоть не часто, но заходил ко мне, когда случалось бывать в Москве. Не раз и я собирался наведаться к нему, да так за делами и не собрался.

– Может, хоть этим летом приедешь? – Николай Григорьевич глядел из-под мохнатой шапки почти сердито. – А то как-то даже неудобно получается: сам, можно сказать, хлебороб, еще вчера только от сохи, то бишь от трактора, а дочка не знает, где и как булки растут. Нехорошо!

– Конечно, нехорошо, – подхватила Любашка.

– А видела ли ты, как цветы в лугах цветут и роса на них горит?

– Нет, не видела.

– А как солнышко, встает и той росой умывается? Как радуга-дуга воду из реки пьет?

Любашка в ответ только тяжело вздохнула.

– И как солнышко спать ложится? – подлил я масла в огонь.

– Ты и этого не видела? – У Николая Григорьевича даже усы встопорщились от горького сочувствия и недоумения. – Ай, нехорошо!

Напор был дружным, и я дал обещание приехать.

– Вот это дело! – Николай Григорьевич сбил шапку на затылок, и лицо его сразу стало добрым и веселым. – Жду на этой же неделе. Не понравится – что ж, понравится – хоть на все лето милости просим. Лес рядом, речка… Ну, я мимоходом, мне на поезд пора. До скорого!

Любашка провожала Николая Григорьевича, как артиста, показавшего интересный номер, – хлопаньем в ладоши.

– Поедем! Поедем!

– Поедем-то поедем, – сказал я. – Вот только тащить тебя но такой грязи…

– Не возьмешь? – Любашка была и огорчена и возмущена таким оборотом дела. – А дядя же говорил, чтобы вместе! И не надо тащить меня. Я уже большая.

И, чтобы доказать, что она человек достаточно взрослый, не то что, к примеру, соседская Танечка, Любашка самодовольно похвастала:

– Таня говорит лисипед. Это неправильно. Я говорю правильно – вы-лы-сы-пед. И еще она говорит иродром, а надо – ародром. Иродром – это бы очень просто.

После таких веских доводов мне уже ничего не оставалось, как согласиться.

Рыжик

И вот мы едем к дяде Коле.

У окошка билетной кассы вышла заминка. Я помнил название деревни, в которой жил мой товарищ, название же станции, до которой следовало ехать, как-то вылетело из головы. Куда брать билет?

– Где речка и лес, – не задумываясь, подсказала Любашка.

Но, когда я то же самое сказал кассирше, та подчеркнуто вежливо, почти любезно ответила:

– Не морочьте голову, гражданин, а говорите толком: до какой речки и до какого леса? По дороге их много.

– До речки, на которой дядя Коля живет, – опять попыталась подсказать Любашка.

Но кассирша была непонятливой тетей и, услышав эту подсказку, уже совсем невежливо фыркнула в ответ:

– Дядя Коля, тетя Поля. На деревню дедушке…

– Не на Истре ли, случаем, живет ваш дядя Коля? – вмешался в разговор спортивного вида мужчина в охотничьих сапогах и с рюкзаком за плечами.

– Кажется, на ней. Деревня Полянка.

– Тогда все правильно. И ехать вам надо…

Дядя с рюкзаком подробно объяснил, где нам выйти и как идти от станции.

Я взял билет, и через пять минут мы уже садились в поезд. А через полтора часа были на месте.

Дорога от станции шла опушкой леса. Это была веселая, интересная дорога.

В одном месте мы увидели дружную пару красногрудых снегирей, в другом послушали веселое чоканье чечетки, на высоком дубу старательно работал дятел – мы и на его работу полюбовались. Потом сломили березовую веточку и, растерев в пальцах набухающие почки, долго, с наслаждением нюхали. А на склоне одного из овражков нам даже посчастливилось найти два нежных, хрупких подснежника. Любашка прыгала от восторга и кричала «ура».

Дорога сделала последний поворот, и уже стала видна прячущаяся в соснах и березах небольшая деревушка.

И вот на этом-то повороте из-за кустов вдруг как выскочит рыжий, огненный кот, а за ним, с лаем, две собаки.

Мы невольно остановились.

Кот удирал что есть духу, только хвост по снегу стелется, но собаки все же мало-помалу настигали его и вот-вот за пушистый хвост схватят! Еще минута, и конец коту – загрызут его собаки.

Любашка даже айкнула от страха и жалости и прижалась к моей руке:

– Бедный коша!

Между тем «бедный коша» проносился в это время мимо телеграфного столба, что стоял на обочине дороги. И вдруг как вскинется на тот столб – только его собаки и видели. Подлетели они к столбу, головы задрали, гавкают, а кот уже чуть ли не к самым чашечкам добирается – достань его!

– Молодец! Молодец! – захлопала в ладоши Любашка.

Но то ли кот на другую сторону столба перелез – а ночью изморозь была, и столбы с наветренной стороны слегка обледенели, – то ли еще что, а только вдруг как зашумит наш рыжий вниз по столбу и перед самым носом своих врагов – шмяк!

Собаки, видно, не ждали ничего подобного. А может, им показалось, что кот от бегства и обороны перешел в наступление, вo всяком случае, не успев еще ничего сообразить, они, как от бомбы, отпрянули в разные стороны. А кот, не будь плох, быстро понял, что к чему, и снова ударился наутек. Теперь и собаки пришли в себя и опять кинулись в погоню. Разозлились пуще прежнего – лают, языки длинные этак устрашающе высунули. II опять мало-помалу начинают настигать свою жертву, опять огненный хвост перед самыми их мордами замаячил.

– Жалко Рыжика! – сквозь слезы пробасила Любашка.

По совести говоря, мне тоже было жаль кота, но чем мы могли ему помочь?

Тем временем из-за поворота грузовичок выкатился и, обогнав нас, через минуту-другую поравнялся с собаками и котом.

И что же, вы думаете, сделал кот? А кот сделал вот что. Он приладился к ходу машины – бежать по насту было легко, – а потом изо всех сил как сиганет на кузов и повис на лапах на заднем борту.

Тут уж не только Любашка – я, человек бывалый, и то подивился сметливости рыжего: надо же сообразить!

А кот – мало того! – чувствуя себя в полной безопасности, висит на лапах и то через одно, то через другое плечо этак озорно и насмешливо, с этаким мальчишеским ухарством поглядывает на своих одураченных преследователей: что, мол, взяли!

Так на машине рыжий и въехал в деревню.

Вскоре пришли туда и мы.

Все здесь оказалось так, как и говорил нам дядя Коля: и лес был рядом, и Истра протекала совсем недалеко.

Главную улицу деревни составляли рубленые избы с добротными дворами, с огородами и садами на задах. На том краю, которым селение примыкало к лесу, виднелось несколько домиков с застекленными террасами.

На деревенской околице стояло новенькое под шифером длинное строение с силосными башнями по концам и колодцем у середины – должно быть, коровник. Чуть в стороне от коровника дымила кузница, обставленная разобранными тракторами, косилками, сеялками…

Проходя мимо кузницы, мы увидели Николая Григорьевича. В ватнике и все той же мохнатой шапке он копался в моторе трактора.

– Знаете, вчера скворцы прилетели, – обрадованно сообщил он нам, еще не успев поздороваться.

– А что с ним случилось? – участливо и этак деловито спросила Любашка, кивая на мотор.

– Да вот, понимаешь, простудился, что ли, – так же серьезно, выдерживая тон, ответил дядя Коля. – Кашляет, чихает…

Мотор и в самом деле закашлял-закашлял, потом громко чихнул и остановился.

– Вот и думаю: то ли компресс ему поставить, то ли…

– Компресс! – решительно посоветовала Любашка. – От простуженья он очень помогает.

– Пожалуй… Ну, вы идите до хаты, вон она. – Мой товарищ показал на один из крайних к лесу домиков. – Я за вами же следом. Вот только компрессию подрегулирую.

Дом с трех сторон окружал большой сад. У калитки нас встретила жена Николая Григорьевича, очень милая, очень добрая женщина. Она провела нас в дом и, еще не дав оглядеться, с ходу же начала угощать горячим, из печки, молоком. Я было стал отказываться: неудобно, будто мы специально молоко пить приехали! Но тетя Шура была настойчивой.

– Вы как хотите, а ребенку обязательно надо выпить с дороги что-то горячее.

Ребенок без колебаний принял чашку и, твердо уверенный в том, что угощать нас молоком доставляет хозяйке одно удовольствие, еще и меня попотчевал:

– Пей, папа! Тебе тоже надо что-то горячее.

В это время не прикрытая хозяйкой дверь тихонько скрипнула и на пороге нашей комнаты появился… как вы думаете, кто бы мог появиться? Верно, угадали: наш знакомый рыжий кот.

– Ры-ижик! – не сказала, а как бы удивленно выдохнула Любашка, и веря и не веря своим глазам. – Милый Рыжик!

– Откуда ты знаешь его, малышка? – еще более удивленная, спросила хозяйка.

Любашка описала ей в страшных красках сцену, разыгравшуюся у въезда в деревню.

Сейчас кот был мало похож на того рыжего забияку, который висел на борту и озорно поглядывал через плечо. Должно быть сыто накормленный хозяйкой, он покойно сидел на пороге и блаженно жмурил свои зеленые глаза, облизываясь время от времени. Всем своим видом кот как бы хотел сказать: да, было такое. Но ведь мало ли что случается в жизни и стоит ли обо всем так подробно расписывать?

– Тетя Шура, – попросила Любашка, – а можно я его немножко потрогаю?

– Ну конечно, милая. Рыжик, Рыжик, иди сюда.

Кот навострил уши, убедился, что зовут именно его, и неторопливо, обходя сторонкой меня, приблизился к хозяйке. Он разрешил Любашке погладить себя по огненной шерсти, а когда понял, что ничего плохого этот маленький человек против него не замышляет, и совсем размягчился, развалился на полу и густо, басовито замурлыкал.

– Рыжик, Ры-ижик, – захлебываясь от счастья, приговаривала Любашка. – Хороший Рыжик. Пушистый Рыжик…

– Ну вот, видите, какой замечательный у нас кот, – сказал, входя в комнату, Николай Григорьевич. – А еще у нас есть Никита. Ну заходи, заходи. Где так ты больно смелый, а здесь, скажи пожалуйста, застеснялся!

Сбычившись, глядя в пол и никуда больше, следом за Николаем Григорьевичем вошел худенький, очень похожий на отца, чумазый паренек Любашкиных лет.

– Ну, подойди поближе, – позвала его тетя Шура, – познакомься вон с девочкой.

Никита будто и не слышал мать. Постояв немного и, видимо, считая, что для первого знакомства этого вполне достаточно, он опрометью выбежал из комнаты.

Любашка, очень любившая всякие новые знакомства, была несколько обескуражена.

– Ничего, еще навидаетесь, – успокоил ее Николай Григорьевич.

О том, что на лето мы приедем к ним, и он и тетя Шура говорили, как о чем-то давно решенном. Нам уже и комната была определена, и в разговоре, во время обеда, можно было не раз слышать: «Ваша комната солнечная», «Выход из вашей комнаты будет через террасу…».

Я не спрашивал Любашку, понравилось ли ей здесь, – это и так было видно. И, когда ехали домой, всю обратную дорогу только и разговору было, что о нашем будущем деревенском житье.

– А Рыжик будет приходить в нашу комнату в гости?

– Мы его попросим, чтобы ходил.

– Я ему вкусных конфеток привезу. Вы мне купите на день рождения, а я только две съем, а остальные ему оставлю.

– Он не любит конфеты.

– Почему???

Такой умный кот и чтобы не любил самое вкусное, что есть на свете, – вот уж непонятно!

– А давай заведем своего такого кошу!

Я ответил, что, наверное, трудно будет найти именно такого рыжего. Да и стоит ли, скоро переедем – этот будет с нами в одном доме.

– Тогда давай заведем маленькую собачку.

– Вот это, пожалуй, мысль. Надо подумать.

– Подумай. Обязательно подумай!

Когда приехали домой, о том же самом Любашка попросила и мать:

– Подумай, мама, насчет собачки. Нам очень нужна собачка.

– Даже очень?

– Очень-преочень!

– Ну, уж если так, – тогда, конечно, надо подумать!