Текст книги "Несмолкаемая песня [Рассказы и повести]"
Автор книги: Семён Шуртаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)
Встал я из-за стола с чувством только что совершенного, хотя никому и не нужного подвига.
– Мерси боку за смотрины, – мрачно поблагодарил я Маринку, выходя на веранду.
– Не сердись, Витя, – ласково сказала она. – Воспринимай все с определенной долей юмора. Да и что тут поделаешь: мать есть мать.
– Ты видела?
– Ну конечно, все видела. И я тебе очень сочувствую. Но рано или поздно это испытание в нашей семейной барокамере все равно надо было проходить. И теперь оно позади. Тем более что маме ты, мне кажется, понравился. Про отца я уже и не говорю. Папа у меня золотой человек…
«Да, конечно, твоя мама от меня просто в восторге», – усмехнулся я про себя. А еще резануло это «все равно надо было…» Что за предопределенность? Как будто кто-то и что-то за меня заранее решил.
Но Маринка была так ласкова со мной, так мило улыбалась, да и день был чудесный, солнечный, на затененной деревьями террасе было так вольготно и вместе с тем уютно, что и обеденные огорчения и всякие хмурые мысли постепенно забылись.
Где-то под вечер на террасу этак подчеркнуто осторожно заглянула Маринкина мама.
– Ну, дети, вы оставайтесь, сходите в лес погулять, если хотите, а нам пора ехать… Ужином, Мариночка, – я сказала Маше, – она вас накормит. Гуд бай!
«Дети» мне тоже не понравились, но после ухода родителей я вздохнул свободно.
Мы немного пошатались по лесу, а с закатом солнца вернулись домой и опять устроились – в комнатах было душновато – на закрытой со всех сторон зеленью террасе. Маринка сидела в плетеном кресле-качалке, я валялся на плетеном же лежаке.
Еще когда только пришли с гулянья, Маринка на минутку убежала в дом: «Жарко, пойду надену что-нибудь полегче». И вернулась в хорошо знакомом мне ромашковом сарафане. Том самом. Почему-то подумалось: не предлог ли это «жарко»? Но я тут же одернул себя: ну, хорошо, пусть предлог, пусть она знает, что нравится тебе в этом сарафане, и что из того?.. Да, ноги у нее сверкают выше колен, а теперь вот села в качалку, так и совсем разве что трусики сарафан закрывает. Чуть наклонится – грудь видно. А тебе-то, тебе что, на нее такую глядеть разве не нравится? A-а, то-то! Ну и молчи…
Опустилась ночь – почти по-южному черная, но беззвездная. Вокруг абажура настольной лампы замельтешили, закрутились, затолклись мошки и ночные бабочки. Из сада все более явственно наплывал сладкий запах цветов.
Маринка еще раз сходила в дом и принесла початые бутылки с вином и коньяком.
– Гульнем без родительского глаза! Вспомним молодость, вспомним наш Кавказ!.. Ты – мужчина, пей коньяк, я, слабый пол, буду хлестать вино. Эх, где наша не пропадала – наливай!
Я принял этот дурашливый тон, налил себе и Маринке, и мы храбро выпили.
– А теперь за прекрасный стог сена в окрестностях прекрасного города Тбилиси!
Выпили еще раз.
Тихая бессловесная домработница Маша принесла ужин. Уходя, сказала, что если больше ничего не надо, она будет ложиться спать, уже поздно.
И в самом деле было уже поздно, и мне давно бы пора уехать, а то скоро и электрички перестанут ходить. Но Маринка ничего не говорила, а самому вот так встать и уйти не хватало духу.
– За солнечный город Поти!
– За ступени!
В голове приятно шумело. И все теперь казалось простым и легким, окрестный мир – прекрасным, а люди – добрыми. Я всех любил, мне всех хотелось обнять – и Маринку, и Машу, и даже свесившийся на террасу куст сирени, и эту черную, беззвездную тихую ночь. В сердце у меня была только любовь, одна любовь, и как волна на подходе к берегу становится все выше и мощней, так и у меня волна любви, поднявшейся в моей груди, все нарастала и нарастала, захлестывая, заполоняя все остальные чувства.
Мне совсем не хотелось никуда уезжать. Какое там уезжать, когда рядом с тобой такая красивая девушка, и девушка эта тоже не хочет, чтобы ты уезжал… Вот только хоть и рядом, но все же далеконько качалка, в которой сидит Маринка, хорошо бы подвинуть ее поближе, чтобы можно было погладить ее обнаженные – ах, с ума сойти, какие красивые – ноги…
И Маринка словно прочитала мои мысли (телепатия!), словно угадала мое желание – Маринка всегда была очень догадливой, молодец, Мари! – она сама шагнула ко мне.
– Разлегся, как барин. Подвинься немного…
Присела на плетенку и наклонилась надо мной. И когда она наклонилась и сарафан на ее груди слегка отвис, я увидел, что под сарафаном нет лифчика, что знакомое милое пятнышко – вот оно, это пятнышко у моих глаз… Я притянул к себе пьяненькую, податливую Маринку и впился губами в теплую пружинящую грудь…
Маринка не сопротивлялась. Напротив, чтобы мне не тянуться, она слегка подсунулась под мою руку, под мое плечо. И это почти незаметное и, в сущности, так мало значащее движение ее тела оказалось в конце концов решающим, потому что после него я окончательно потерял власть над собой. Уже откуда-то, со дна затуманенного сознания, вспыхнула последней искоркой мысль: а ведь так и получилось – сам ты так и не сделал выбора, выбор за тебя сделали другие… Но то состояние восторга, какого я еще никогда не испытывал в жизни и какое только что познал, потушило и эту последнюю искорку…
7
Должно быть, и на этот раз заснул я очень поздно, потому что хоть и встал опять после всех, чувствовал себя разбитым, не отдохнувшим.
Холодный душ немного освежил меня. Я оделся и, не завтракая – есть не хотелось, вышел на улицу.
Солнце уже было высоко. Над городом висела голубоватая дымка, смягчая его резкие очертания, и то ли от этого, то ли от того, что город сейчас виделся на фоне зеленой тайги, он не показался мне таким унылым, как накануне. Да и потом, наверное, еще рано с него много «спрашивать»: ведь любой поселок, даже получив наименование города, еще долгое время продолжает оставаться тем же, чем и был до этого – обыкновенным большим поселком. Так что, как говорится, еще не поздно. Если с умом взяться за дело, можно прекрасный город построить.
Я вышел на край поселка, которым он примыкал к тайге.
Вот бы в какую сторону расти городу! И уже не вырубать эти пихты и березы, а лишь делать просеки. Жилые же массивы пусть обтекают лес с той и другой стороны и сомкнутся, может, через два, а может, через три километра. Пусть серединой города будет эта зеленая краса, этот лес, или, как его, видимо, потом назовут, лесопарк. А то мы так привыкли делать: закладывая город в тайге, сначала начисто вырубаем ее, а потом начинаем озеленять – высаживаем вдоль тротуаров хилые саженцы. Вон они и здесь, эти саженцы. И кроме того малюсенького привокзального скверика, в городе никакой зелени. Не от этого ли он, кроме прочего, и выглядит скучным?..
Я глядел отсюда, с таежного края города, на центр, на маячившую там церквушку, и все больше утверждался в мысли, что лучшего места для дворца, пожалуй, не найти. Умели – что говорить! – умели наши деды выбирать место под храмы! И конечно же, когда на этом холме вместо ржавой развалины встанет современный храм культуры – он, видный отовсюду, преобразит весь центр города.
Еще вчера мы договорились с главным архитектором о встрече.
И вот я сижу в его просторном, даже, пожалуй, несколько пустынном кабинете. Архитектор развертывает на столе так называемый генеральный план застройки города.
В дверь постучали, и на пороге появился Владимир:
– Не помешал?
– Напротив, – опередил я архитектора. – Втроем веселей будет.
– А, да вы знакомы?.. Ну, давай-давай заходи… Вот картинки гостю показываю.
Владимир подошел к столу и, придерживая угол ватмана, тоже стал приглядываться к плану:
– Красивые картинки!
Я спросил архитектора, в какую сторону пойдет город в дальней перспективе, а заодно и высказал свои соображения: вот бы куда ему идти!
Владимир поддержал мою идею, и это меня почему-то очень обрадовало, будто именно Владимир и был главным архитектором города и от его мнения что-то зависело.
– Эх, ребята, ребята! – воскликнул архитектор и почесал в затылке, будто у него и в самом деле там зачесалось. – Хорошие вы ребята!
Мы с Владимиром переглянулись: к чему бы эти похвалы?
Было архитектору, наверное, за пятьдесят; словно от длительного разглядывания таких вот планов плечи его ссутулились; в темных волосах по-хозяйски угнездилась седина, из-под густых кустистых бровей глядели внимательные усталые глаза.
– Умные вы ребята! – еще раз похвалил он нас. – Именно туда бы идти городу! Но… но я же, как язычник, поклоняюсь не одному богу, а сразу двум. Даже, точнее сказать, не богам, а богиням… Вы же прекрасно знаете, как возник наш город: не потому, что кому-то глянулись здешние места – ах, какая глушь, ах, какая первозданность! – а потому, что геологи нашли тут руду. Да еще какую руду! Вот я и должен молиться двум богиням: руде и красоте.
– Ну и что же? – опросил я. – Неужто эти особы такие неуживчивые?
– Да разве нельзя им мирно сосуществовать? – опять поддержал меня Владимир и выразительно поглядел в мою сторону: вот, мол, оно, о чем мы вчера говорили!
– Они-то, может, и договорились бы, да над ними – хоть они и богини – есть начальство, а начальство это – разное. Одно говорит: строй красивый город, а другое – давай побольше руды. Город? Какой город? Ах да, людям надо где-то жить, это верно. Ну и строй им жилье, да строй так, чтобы поближе к месту работы, чтобы поменьше средств тратить на всякие там коммуникации и прочую непроизводительную мелочь… Вот и выходит, что по мнению этого начальства главным архитектурным украшением города должны быть копры над шахтами…
– А что на это отвечает первое начальство?
– Вся беда-то как раз в том, что второе – главнее. Даже не то чтоб главнее, формально оно даже вроде бы и подчинено горисполкому. Однако главные ассигнования в его руках. Я же сразу сказал: не рудник при городе, а город при руднике…
Я спросил, окончательно ли утверждено в плане место под Дворец культуры.
– Честно признаться, я сознательно не показываю это место, – архитектор улыбнулся, – хотел сначала услышать ваше мнение, поскольку вы, говорите, уже успели познакомиться с городом.
Я тоже поначалу нарочно назвал две точки, которые мне еще в первый же день показались наиболее подходящими.
– Ну а которой из этих двух вы бы отдали предпочтение? – продолжал уточнять архитектор.
Владимир опередил меня.
– Лично я ставил бы дворец не у рудничных копров, а ближе к лесу, – сказал он. – Это в тридцатые годы иногда строили клубы напротив заводской проходной, чтобы можно было прямо от станка, в рабочей спецовке, на какое-нибудь занятие по техминимуму попасть. Но те-то времена прошли.
Я сказал, что в принципе согласен с Владимиром. Однако наиболее выгодным – архитектурно выгодным, разумеется, – местом мне представляется центр города.
– Другими словами, то место, где сейчас стоит церковь? – теперь уточнил уже Владимир и разом помрачнел.
– Да, то самое место.
– Ну что ж, все совпадает, – я так и не понял, то ли с огорчением, то ли с облегчением вздохнул архитектор. – Именно это место отведено для Дворца культуры и по генеральному плану.
– Тогда почему же до сих пор не снесли церквушку? – перешел я к делу. – Или поджидаете, когда сама рассыплется?
– Да нет, не поджидаем, – ответил архитектор. – Уже и решение принято.
– За чем же остановка?
– За тем, что больно хлопотное это дело-то, представьте. Хлопот много, а чести мало. Кому попало не поручишь, нужны специалисты, а вот пошли его или другого, – архитектор кивнул на Владимира, – разве пойдут: там они строят, дело делают, а тут только время даром потеряют…
– Я тебе по-другому объясню, – сказал Владимир. – В тридцатые годы это делалось просто: взрывали. Сколько такого старья на воздух подняли! Около соборов, около церквей по обыкновению близко не строили, чтобы простор был. И взрывать было очень удобно. А тут, видел небось, понатыкали домов, учреждений разных, рвать – как бы их не повредить. А по кирпичику разбирать – тоже нелегкое дело: кирпич с кирпичом сцеплен так, что скорее по самому кирпичу расколется, чем по раствору.
Владимир сделал паузу, потом спросил:
– А еще я бы сказал: а так ли уж надо?
– Что надо? – не понял я.
– Надо ли сносить-то?
– Тоже вопрос! Да одним своим видом церквушка весь окружающий пейзаж портит.
– Ты уверен? – Владимир все более мрачнел, и в вопросе его чувствовалась сдерживаемая злость.
– Да чего тут уверяться! Сам, что ли, не видишь: крыша вся провалена, вместо куполов ржавые ребра торчат, колокольня, как…
– Верно. Все верно: и ребра, и окна выбиты, и крыши нет.
– Ну, а если верно, так… Я что-то не пойму, куда ты гнешь?
– Никуда не гну, просто считаю, что и крышу, и купола, и все другое можно ведь и подновить. Обшарпалась, пришла в ветхость – это да. Но поднови ее – она же засияет, и не только не будет портить пейзаж – украсит его!
– Не знаю, как на твой взгляд, а на мой – художественной ценности церквушка не имеет, – не сдавался я. – И как ее ни подновляй…
– Ладно, оставим этот беспредметный разговор.
– Да, поговорили, душу отвели, а теперь вернемся к делу, – остановил нашу перепалку до этого молчавший архитектор. – Решение принято, будем сносить. Так что при работе над проектом место под дворец можешь считать чистым. Найдем мастеров. В конце концов, ломать не строить. Осилим!
Владимир закурил, отошел к окну и остался там. Из окна как раз видна была колокольня той церквушки, о которой мы говорили.
– Ну а чтобы знать, что поблизости от дворца еще будет строиться, – архитектор опять склонился над планом, – погляди сюда.
Он показал мне на плане еще несколько проектируемых объектов: горный техникум, школа ФЗО, Дом связи, больница. А в заключение мы договорились о сроках представления первого чернового варианта моего проекта.
– Ну, а что у тебя? – тоже закуривая, обернулся он к Владимиру.
Все такой же хмурый, тот отошел от окна:
– А вот что: опять поставщик не дает полного набора панелей. Значит, опять по упрощенной схеме идти?
– Да нет, так мы до того доупрощаем, что от интересного проекта одна геометрическая коробочка останется… И козырьки тоже до сих пор не дали? И угловые фонари нечем облицовывать?.. Н-да… Ну ладно, сейчас вот, сию минуту я тебе ничего сказать не могу. Ступай на объект, а мне как раз по одному делу все равно к хозяину надо – заодно и об этом с ним поговорю.
Мы попрощались и вышли.
– Может, к нам на стройку заглянем, – предложил Владимир. – Небось интересно поглядеть, как ваши проекты, мягко говоря, трансформируются, когда с ватмана переходят на грешную землю.
На строительстве гостиницы я пробыл до конца дня. Мы с Владимиром и обедать ходили в ближнюю столовую вместе. Я вдосталь полазил по строительным лесам, посидел в прорабской, наслушался всяких разговоров.
Самым же интересным для меня оказалось не то, как упрощается и стандартизируется в натуре даже и вполне оригинальный проект, о чем говорил Владимир. Это мне и раньше слышать и видеть уже приходилось. Куда более интересным оказался для меня сам Владимир. Я видел, как он вел себя с рабочими, как разговаривал с ними, как быстро находил общий язык и с пожилыми каменщиками и с совсем еще зелеными девчонками-штукатурами (среди них была и та озорная Глашка, о которой я слышал еще в первый вечер. Глашка – востроглазая, бойкая на язык девка – и нынче все норовила заигрывать с Владимиром: «Что, жены боишься? А вот мне бояться некого…»).
Я видел, что с Владимиром все чувствуют себя очень просто, как с самым что ни на есть своим человеком, и не потому, что он старался как-то там к кому-то подлаживаться, совсем напротив, если было за что – ругал, и еще как ругал. Я не завистливый человек, а тут открыто завидовал Владимиру, вот этому его умению держаться артельно, заодно со всеми. А ведь если бы только одна эта забота у него была, если бы ему не надо было еще где-то что-то добывать, выколачивать, выпрашивать.
Еще не успевший остыть от телефонного разговора с кем-то, кто не давал ему каких-то плит, Владимир по дороге домой хмуро сказал:
– Вот читаешь в газетах: план, ритмичность, а в последнее время модным стало еще и такое словечко: НОТ – научная организация труда. У нас же – ты видел – то с кирпичом перебой, то перекрытия не привезли, то цементу нет. А в конце месяца – штурм, и план вроде бы выполняется. Выполняется, но какой ценой? И почему эту высокую цену должны платить те, кто в этом никак не повинен?
Владимир немного помолчал.
– У проклятых капиталистов, говорят, такого не бывает. Что же, они лучше нас умеют работать? Просто, если у хозяйчика такое будет – он прогорит. У нас же никто не прогорает: разве накачку получит, выговор по той или другой линии. Так потом за этот выговор на нас же и отыграется…
Валя уже была дома.
– Ба, вместе? – открывая нам, удивилась она. – Как здорово!.. Только что-то ты, парень, тучей глядишь. Или голодный, пообедать времени не нашлось? Сейчас я вас накормлю.
Я сказал, что пообедать мы пообедали, а настроение парню Глашка попортила.
Хмурость сошла с лица Владимира, он рассмеялся, и как-то сразу всем стало весело.
– Глашка, она такая, – поддержала шутку Валя. – А вот и Василек тут как тут… Да подожди, не хватай его, сначала умойся…
Василек крутился около нас, торопясь рассказать всякие важные новости: экскаватор опять сломался, мама новую книжку купила, и в ней картинка: хитрая лиса с колобком разговаривает…
А я слушал, как журчит в умывальнике вода, как Валя погромыхивает на кухне посудой, слушал торопливый лепет Василька, и у меня было ощущение, что пришел я домой. Есть такое слово: домашность, и спроси меня – я бы затруднился объяснить, что оно значит. Но вот сейчас чувствовал, как эта самая благостная домашность обнимает со всех сторон, проникает в меня.
И за столом, когда сели ужинать, тоже – не только мне, но и всем, – было легко, свободно, не то что в первый вечер.
От кого же исходило это ощущение домашности, кто здесь был ее душой? Поначалу казалось, что Валя, а теперь я понял: нет, не только Валя. Они оба: и Валя, и Владимир. А Василек – третий.
Как-то, к слову, Владимир вспомнил наш разговор у главного архитектора и, вспомнив, сразу же, как и там, в кабинете, насупился, помрачнел:
– Вот ты там насчет художественных ценностей распространялся. Ну что, мол, церквушка эта, на твой просвещенный взгляд, никакой такой ценности не имеет.
– Да и сейчас могу повторить, – тоже настраиваясь на воинственный лад, с некоторым вызовом ответил я.
– Не надо повторять, – махнул в мою сторону рукой Владимир. – На мой взгляд, имеет, на твой или того же архитектора – нет. Так спора не решить. Но допустим Даже, что не имеет. Допустим! Но знаешь ты или нет, что в этой церквушке сосланные сюда, во глубину сибирских руд, декабристы со своими женами виделись. Видеться еще где-либо им долгое время не разрешалось. Не знаешь? А что в часовне – она еще древней, – в часовне сколько-то там дней и ночей обитал, по дороге в Иркутск, неистовый протопоп Аввакум?! И то и другое – это же памятники нашей истории! Зачем же, зачем же их собственными руками уничтожать?
Ни о декабристах, ни об Аввакуме я действительно ничего не знал и не сразу нашелся, что ответить Владимиру.
– Не помню уж кто сказал: нет более бедного народа, чем тот, у которого нет истории. Зачем же мы свое национальное богатство по ветру пускаем?
– Ну декабристы – так, а Аввакум…
Владимир не дал мне договорить:
– Что Аввакум? Протопоп? Но разве это важно? Важно, что он был мыслитель, борец. И служил этот протопоп не богу, а идее. Всем известно, что монах Джордано Бруно погиб на костре за свои идеи, но мало кто знает, что точно так же был сожжен и Аввакум. И хотя считалось, что сожжен он был «за великие на царский двор хулы», на самом-то деле за то, что не поступился своими убеждениями. Вот тебе и протопоп!.. И небось слышал: башню Братского острога, в которой содержался Аввакум, при затоплении старого Братска разобрали и сохранили. Сейчас в Коломенском под Москвой стоит…
– А кроме церкви, неужто в память о декабристах ничего не осталось? – опросил я.
– Ровным счетом ничего… Впрочем, нет, один дом уцелел. Добавлю: чудом уцелел… Это, если идти по Нагорной части, приземистый такой дом с мезонином.
– Не тот ли, в котором библиотека?
– Тот самый.
Я вспомнил дом, о котором говорил Владимир: это был рубленный из кондового леса и окрашенный в темно-желтую краску пятистенок с просторной светелкой.
– Чудом уцелел, – повторил Владимир. – Нашелся один умный человек и предложил: давайте сделаем в доме библиотеку. Ему: так ведь старый уж больно домик-то, потому его и к сносу предназначили. А он: а вот сунем в него библиотеку, и, глядишь, нам деньжат на ремонт библиотеки много ли, мало ли подкинут, а так просто – кто же даст. Подумаешь, какой-то там декабрист жил!.. Вот такой хитростью-премудростью и спасли дом. Но почему так?
– А нельзя ли потише? – Валя сидела рядом со мной в кресле и чинила разорванную рубашонку сына. – Что за привычка: орать, руками размахивать… И горячиться нечего по всякому-всему. Ну что ты закипаешь, как холодный самовар?!
– Это не всякое, – огрызнулся Владимир. Но тут же, со свойственным ему умением мгновенно переходить от хмурости к веселости, улыбнулся и легко согласился: – Верно, дурная привычка. Да что поделать: привычка, как заметил еще Пушкин, свыше нам дана…
И, немного погодя, уже другим голосом – ровным, спокойным – добавил:
– А протопоп-то, между прочим, наш с тобой земляк, нижегородец.
– Уж договаривай… – Валя тоже улыбнулась и сказала за Владимира: – Есть такое село – может, слышал, а может, нет – Лопатицы. Так вот Володя оттуда родом, а Аввакум когда-то в том селе рукоположен был, как тогда говорили, в свой протопопский сан… Теперь понятно, почему он на тебя орал?
Мы с Валей расхохотались, Владимир же какое-то время крепился, но потом не выдержал и тоже рассмеялся, и даже еще громче нашего.
И опять я себя почувствовал не в чужом, а словно бы в своем доме, среди своих, близких людей. И люди эти держатся открыто, естественно, и тебе с ними хорошо.
Однако же смеяться-то я смеялся, а про себя думал: слышать про Аввакума я, конечно, слышал, но что в Сибирь он был сослан, а потом где-то на печорском Севере заживо сожжен – этого не знал. А ведь про Джордано Бруно очень хорошо помню еще со школы… Прав Владимир, чудно как-то получается: про себя знаем меньше, чем про соседей…
Ну да ладно, это бы еще полбеды, что плохо знаю житие неистового протопопа – его, это житие, им же самим написанное, можно и прочитать. А вот как быть с часовенкой, в которой он обитал, и с церковью, в которую водили декабристов?! Архитектор сказал, чтобы я считал то место чистым. И я уже успел свыкнуться с этим: начну мысленно строить дворец – строю на чистом месте. А вот сейчас попытался – не получается: церковка с часовней мешают…
И дернул же черт Владимира с его протопопом! К чему мне знать, жил он в этой часовенке или нет? Пусть даже и жил – что из того! Ни часовенки, ни церкви давно уже нет: решением горсовета они еще полгода назад «снесены», и лишь по чьей-то халатности решение осталось невыполненным… Да и Владимир при нашем разговоре с архитектором оказался совершенно случайно: я мог узнать то, что он сказал, а ведь мог бы и не узнать. Так что совесть моя чиста, и… и место под дворец тоже будем считать чистым.
А Владимир с его протопопом… а-а, будь они неладны – и Владимир и его земляк-протопоп!..
Я ругал Владимира, хотя в душе и понимал, что ругать его не за что. Неприязненное чувство это, похоже, было сродни тому непонятному глухому раздражению, которое я испытал вчера. Откуда оно?
И только когда легли спать и я спокойно оглянулся на нынешний день, я понял: вон оно, откуда это раздражение, эта непонятная неприязнь к Владимиру – он мне все больше и больше нравился. Мне просто не хотелось в этом признаваться даже самому себе.
Поначалу я к Владимиру отнесся как-то отвлеченно: есть кто-то при Вале, рядом с Валей. Я словно бы исходил из уверенности, что она по-прежнему любит меня, и только меня. Просто, когда узнала, что я женился на Маринке, решила тоже как-то устроить свою жизнь, попался хороший человек, вышла за него. Ну, еще допускал, что человек этот любит ее. Но чтобы Валя могла полюбить его, полюбить после меня и, значит, забыть меня – это как-то в голову не приходило. А теперь вот пришло и все во мне перевернуло. Потому у меня вдруг и обострился интерес к Владимиру.
Я стал на него глядеть как бы глазами Вали и пытаться понять, за что можно такого человека полюбить. И вот теперь видел: есть за что…
У меня нет такого характера, как у Владимира, это, пожалуй, верно. Но по натуре я – добрый человек. Во всяком случае так до сих пор считал. Да и не только я. А вот теперь оказывается, что не такой уж и добрый. Ведь если Валя любит Владимира – ты должен только радоваться этому, а не огорчаться. Если ты добрый, то есть желающий людям добра, уж кому-кому, а Вале ты должен желать его во сто крат. И если она любит своего мужа, если счастлива с ним – ты должен бы только радоваться. Тогда почему же не радуешься?.. Или ты, может, собирался или сейчас собираешься жениться на Вале? Ведь нет же? Так чего же тебе надо?..
