Текст книги "Несмолкаемая песня [Рассказы и повести]"
Автор книги: Семён Шуртаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)
13
Дверь мне открыла Маринка. Альбины Альбертовны и Николая Юрьевича дома не было.
Маринка работала редактором в сельскохозяйственном издательстве. Ее шеф, заведующий редакцией, благоволил к ней и иногда разрешал работать дома. Правда, я подозревал, что тут не обошлось без заботливой руки Альбины Альбертовны. Как-то она проговорилась, что у нее есть один знакомый, который, в свою очередь, хорошо знаком с Маринкиным шефом. С помощью этого знакомого Альбина Альбертовна сумела внушить шефу, что при хрупком здоровье Мариночки ей трудно высиживать на службе каждый день от и до и что хорошо бы, хоть раз в неделю, ей разрешалось работать дома. А чтобы не было никаких ненужных разговоров, а вместе с тем и никаких неприятностей самому шефу, в необходимых случаях будут представляться соответствующие медицинские справки. Для этого у Альбины Альбертовны был другой нужный знакомый, который, в свою очередь, хорошо знал доктора одной ведомственной поликлиники.
Как-то я сказал Маринке, что не очень-то хорошо, наверное, в глазах других сотрудников выглядит эта ее привилегия, но она ответила, что так делают и другие редакторы и что сам характер работы такой, что одним сидением от и до дело не решается. Каждому редактору устанавливается определенная норма: столько-то печатных листов в месяц. И какая разница, за каким столом она отредактирует те листы – за служебным или за домашним.
Нынче у Маринки был как раз такой надомный день.
– Ты, Витя, кстати. Я заканчиваю тут одну работу…
– Опять вопросы?
– Да, кое-что неясно… Пей простоквашу, мама приготовила, и иди ко мне.
Я беру на кухне простоквашу, иду в нашу комнату.
– Что за работа?
– Брошюра о кукурузе. И вот в главе «Оптимальные сроки и нормы высева» речь идет о каких-то кулисах, а что это за штука – непонятно. Я знаю кулисы в театре. Но ведь это, наверное, не то же самое?
Ах, как это далеко от всего того, о чем я сейчас думал! Да и разбираюсь я в тонкостях агротехники немногим лучше Маринки. Знаю, конечно, что булки растут не на деревьях, ну еще рожь от овса отличить могу более или менее определенно. Но чтобы знать еще и про какие-то кулисы!.. На окраине Арзамаса, где прошло мое детство, я видел картошку, рожь, другие хлеба, а кукурузы что-то не помню.
– Еще что?
– А вот. «Посев ведется квадратно-гнездовым способом…» Как это понимать? То ли гнездо имеет форму квадрата, то ли, наоборот, квадрат похож на гнездо? И вообще, что такое гнездо?
От часу нелегче! Я чувствую, как то хорошее, рабочее настроение, с каким выходил из института, у меня начинает постепенно пропадать.
– И зачем только ты берешься за такое?
– Так ведь не я сама выбираю. Дают.
– Неужто нет в вашей редакции… – я подыскиваю слово помягче, – ну, понимающих в этом деле?
– А это, Витя, и не обязательно, – Маринка обиженно поджимает губы. – Рукопись посылается на рецензию специалистам, они дают свой отзыв, а мое дело – стиль. Тяжеловесные железобетонные формулировки автора я по возможности вылегчаю, делаю их удобоваримыми для читательского восприятия… Ну вот, скажем, такая фраза: «Не простое дело – выбор срока сева; тут надо учитывать все…» Но это моя, редакторская фраза. А в первоначальном, или как мы говорим, первозданном, виде она звучала так: «При определении оптимальных сроков сева необходимо не только принимать во внимание всю сумму почвенных, климатических и метеорологических факторов, но также и учитывать комплекс тех агротехнических мероприятий, которые…» – видишь, даже духу не хватает, чтобы выговорить всю фразу до конца.
– Да, действительно, железобетон, – признаю я. – У тебя, конечно, как ты говоришь, удобоваримей. Но… тебе не кажется, что, укорачивая фразу, ты укорачиваешь и ее смысл?
– Ну, это еще Козьма Прутков сказал: нельзя объять необъятное, – видя, что меня несколько развеселили «факторы» и «мероприятия», Маринка тоже улыбается. – Мало толку, что в авторской фразе смысла больше, если до этого смысла надо долго докапываться?! Читатель не любит, когда ему загадывают шарады, он попросту возьмет да и отложит книжку в сторону…
А ведь, смотри-ка, резонно рассуждает этот кукурузный редактор!
– Я думаю о другом… Шефа спрашивать было как-то неудобно… Я подумала, выражаясь тем же железобетонным языком, насколько актуальна эта брошюра. Ведь о кукурузе шумели лет десять назад…
Да, Маринкины познания тонкостей земледелия были воистину столь глубокими, что ей, как говаривали в старину, и на роду написано быть редактором книг по сельскому хозяйству.
– Кукуруза, детка, была и десять и тыщу лет назад. Она была хорошо известна еще древним грекам… Ну, и естественно, и теперь с ней ничего не сталось, она как жила, так и сейчас живет и здравствует…
Мне было интересно наблюдать, как на лице Маринки росло удивление, будто рассказывал я о вещах столь же таинственных и известных, как какая-нибудь туманность Андромеды.
– Как ты хорошо объяснил, Витя. – Маринка говорила это с искренним детским восхищением. – Ну прямо как доктор сельскохозяйственных наук!
– Подымай выше: академик!.. Что же до актуальности, то я бы сказал так. Хлеб наш насущный всегда будет актуальным… А вот книги и брошюры, подобные этой… ну, как бы тебе оказать, – я опять не сразу выбрал слово, – зачем они?
– Тоже вопрос! – мудро усмехнулась Маринка.
– Еще какой вопрос! Кому они нужны? Крестьянам, которые всю жизнь пашут землю и сеют хлеб? Так неужто они хуже автора, а вместе с ним и тебя, редактора, знают, что выбор срока сева – дело непростое? Неужто они хуже вас знают, когда начинать и как сеять? Все эти суммы, факторы и мероприятия – пустые слова, за которыми ничего не стоит. Все равно же точный срок указать нельзя, потому что год на год и весна на весну не бывают похожими. Так зачем же бумагу переводить?
– Так ты что, вообще против научной литературы по сельскому хозяйству?
– Нет, против научной я как раз ничего не имею. Какой-то селекционер вывел новый сорт пшеницы, новую породу скота, Терентий Мальцев, вон, по-новому землю обрабатывает – шумите, трубите об этом на всю страну. Но надо ли забивать очи читателя такими вот никчемными брошюрками? Он же среди моря всяких пустопорожних агрономических советов что-то важное и нужное пропустит, не разглядит…
– Теперь вижу, академик!.. Раздолбал меня по всем статьям. – Маринка грустно вздохнула и по-детски подперла рукой щеку. – Только опять скажу: уж больно ты сердитый, больно злой, товарищ академик… Раньше был подобрей.
Это ты верно говоришь. Раньше я и на твою редакторскую работу смотрел просто: работа и работа. И твои вопросы, вроде нынешних, воспринимал все больше в юмористическом плане. А вот сейчас мне почему-то невесело. Совсем невесело… Неужто за тем ты столько лет училась, чтобы вылегчать канцелярский железобетон, и неужто в этом ты видишь свое призвание?!
– У тебя ничего не случилось? – Маринка спрашивает участливо, с тревогой в голосе, и у меня разом спадает напряжение, будто где-то там в груди соскакивает какая-то защёлка. Я обнимаю Маринку, глажу по волосам.
– Случилось, но – хорошее. Вроде бы – тьфу-тьфу, не сглазить – пошел наконец проект…
Ах, вот только когда я вспомнил о проекте! Да и вспомнить-то вспомнил, а что из того… То тихое, раздумчивое настроение, с которым я запирал шкаф и которое не покидало меня всю дорогу, теперь ушло, и, наверное, безвозвратно. Может, и еще не раз вспомнится за вечер моя работа, однако при этом вряд ли родится какая-нибудь интересная мысль…
– Да! – неожиданно вскакивает с дивана Маринка. – За разговорами забыла сказать: мы сегодня идем в гости.
– Что еще за гости? К кому?
– К Латынским. Юлька еще утром звонила.
Как-то так получилось, что и круг наших с Маринкой знакомых, к которым мы ходим и которые ходят к нам, тоже обозначен не столько нами самими, сколь Альбиной Альбертовной. Сначала он был довольно разнообразным: тут были и мои товарищи по институту и Маринкины друзья детства. Но постепенно-постепенно мои товарищи, один за другим, стали выпадать из этого круга: одних объявляла персоной нон грата Альбина Альбертовна, другие, тяготясь стерильной чистотой квартиры и железной застольной дисциплиной, перестали ходить сами. Остались только Маринкины подружки и еще несколько, как их называла Альбина Альбертовна, друзей дома. Маринка звала их иначе: мамины ставленники. Это были молодые люди из тех семей, старшие члены которых, по понятиям Альбины Альбертовны, были нужными людьми. Вот к одному из ставленников Альбины Альбертовны мы и были приглашены.
– Вроде бы не собирались?
Обычно о таких вещах договариваемся заранее.
– Экстренный случай. Юлька уговорила прийти к ним одну знаменитость, какую-то новую звезду.
– Что за звезда?
– Какой-то чемпион. То ли что-то поднял тяжелое, то ли что-то кинул очень далеко.
– Ну и на здоровье, пусть кидает. Мы-то при чем?
– Ну зачем, Витя, задаешь пустые вопросы? Будто не знаешь… Не пойдет же звезда просто так к Юльке Латынской. Она приглашает в свой литературно-художественный салон.
– Тоже мне новоявленная маркиза Рамбулье! Как грибов после дождя этих салонов по Москве развелось.
– Ну, Рамбулье или как, а нам с тобой надо изображать постоянных посетителей салона… Да и вдруг будет интересно?
– Это ты хорошо сказала: вдруг…
Видит бог, с какой неохотой хожу я в этот самый Юлькин «салон». А вот Маринке – Маринке эти хождения нравятся, хотя, по ее же собственному признанию, бывает там частенько не очень интересно, а то и просто скучновато. Зато, мол, у Юльки можно и людей всяких-разных посмотреть, и себя показать или, как еще она любит говорить, «на людях покрасоваться».
А я-то собирался нынче вечером посидеть, поработать. Поработал!
– Ты немножко поваляйся на диване, а я пока закончу. – Маринка снова садится за стол. – Не хочется на завтра оставлять…
Пришли Альбина Альбертовна с Николаем Юрьевичем. Судя по оживленно-радостному голосу Альбины Альбертовны, были они в магазинах и что-то купили. Разумеется, не мне и даже не Николаю Юрьевичу, а самой Альбине Альбертовне. В такие минуты она становится доброй до сентиментальности и далее за столом значительно поубавляет строгости. Правда, все это – ненадолго, завтра, еще раз примеряя обновку, она будет на нее глядеть уже трезвым критическим оком: добротна ли вещь, не переплатила ли… Но это – завтра. А нынче, вот сейчас, у Альбины Альбертовны душа нараспашку. Зная эту, едва ли не единственную слабость матери, Маринка навострилась извлекать из нее свою выгоду. Именно в такие минуты она выпрашивает у матери для себя то или другое или склоняет ее к каким-нибудь далеко идущим решениям. Бывает, что отрезвевшая Альбина Альбертовна потом и спохватывается и жалеет об обещанном, но уже поздно: Маринка начинает «бить на совесть», начинает стыдить мать за клятвопреступление и в конце концов добивается своего.
Вот и сейчас, заслышав воркующий голос Альбины Альбертовны, Маринка отложила свою кукурузную рукопись и, заговорщически подмигнув мне, мол, не будем терять момента, устремилась в гостиную, даже дверь второпях забыла закрыть.
– Как дела, Виктор? – не заходя в комнату, прямо с порога, спросил Николай Юрьевич. – Как таежный проект?
Я сказал, что дела хоть и не шибко, но подвигаются.
– Заходи ко мне, посидим, пока они там ахают да охают.
Из гостиной время от времени доносилось:
– Нет, ты посмотри, Мариночка, какие линии!
– А отделка! Чудо!
– А эта абстрактная финтифлюшечка!..
Мы прошли в кабинет, Николай Юрьевич сел к столу, я – в кресло поодаль.
Нравилось мне бывать в этом кабинете! Весь он был уставлен книжными стеллажами, и это обилие книг сразу как-то настраивало тебя на иную, более высокую волну, поднимало над повседневной будничной суетой.
Каких только книг тут не было! Около половины полок, правда, занимали книги по астрономии, и они меня мало интересовали. Но, кроме них, здесь можно было найти всю русскую и зарубежную классику, книги и альбомы по искусству и архитектуре, в том числе и географические, ботанические, зоологические и всякие другие атласы… Меня не переставал удивлять вот этот широкий интерес Николая Юрьевича и к искусству и к наукам, казалось бы, очень далеким от его любимой астрономии. Удивительный человек этот Николай Юрьевич!
Мне иногда разрешалось работать по вечерам в его кабинете, и то были, может, самые мои лучшие вечера. Плотно забитые книгами стеллажи словно бы наглухо отгораживали меня от всех обитателей нашей квартиры и от всего мира. Тишина. Горит настольная лампа. А где-то над столом, в полумраке кабинета незримо витает гордый человеческий дух, человеческая мысль, заключенная в бесчисленные тома, сконцентрированная в них за века и века…
– Устаю я по этим магазинам, хуже всякой работы. – Николай Юрьевич потер виски, провел ладонью по лицу, словно бы стирая с него усталость. – Так что ты, если хочешь, посиди тут после ужина, я думаю пораньше лечь.
Я сказал, что с большим бы удовольствием, но – увы! – нынче не придется, идем с Маринкой в гости.
– A-а, ты здесь, – сияющая (не иначе что-нибудь выцыганила у матери) Маринка влетела в кабинет и тут же повернула обратно. – Нам уже пора собираться.
– Рано еще, наверное. Да и чего собираться-то – подумаешь, великосветский раут!..
Говорить я так говорю, но это больше для вида, для того же Николая Юрьевича, потому что, помедлив минуту, поднимаюсь с кресла и иду – а что делать? – за Маринкой.
Вот еще из-за чего не люблю я, будь оно неладно, хождение в гости – за эти вот сборы. Сколько даром, бессмысленно тратится времени! Того самого, которое так дорого и которого всем нам так не хватает!.. Маринка начинает собираться примерно за час до выхода – это ли не ужасно, целый час пустить на ветер?! Я трачу, конечно, куда меньше, но тоже пока рубашку сменишь, да галстук завяжешь, да ботинки почистишь – глядишь, тоже с полчаса уплывает. Попытался я как-то бороться с предрассудками: в чем с работы пришел – в том и в гости пошел. Однако эти мои попытки были быстро и решительно пресечены Альбиной Альбертовной: один бы шел – ладно, а то идешь с Мариночкой – надо быть на ее уровне, если не хочешь позорить нашу фамилию…
Маринка и так и эдак крутится перед зеркалом, голову выгибает – того гляди, шею свернет, очень ей надо видеть себя не только опереди, но и сзади. Ах, как это господь бог, когда творил из Адамова ребра женщину, не догадался прибавить ей еще хотя бы один глазок на затылке – как бы он тем самым облегчил ее земную участь!..
Меня еще и вот почему раздражает это женское верчение перед зеркалом, всякие там накрутки и папильотки. Соберется Альбина Альбертовна в гости – целый день перед этим ходит бабой-ягой: на голове алюминиевые трубочки с дырками, деревянные прищепки, а между этими прищепками, как теленком обсосанные, патлы торчат… Правда, потом, вечером, Альбина Альбертовна чудесно преображается, патлы превращаются в пышные локоны, и локоны эти укладываются с такой тонко продуманной художественной небрежностью и естественностью, что – ну просто вот так они и есть с самого детства, с седьмого класса. Женщина хочет выглядеть моложе своих лет и красивее, чем есть на самом деле, – что же здесь плохого? Ничего плохого. Даже очень хорошо. Но есть тут одна нелепость. Самый близкий человек у женщины, вроде бы ее муж, и его любовью и расположением дорожить она должна вроде бы больше всего. Однако именно при муже, при самом близком человеке, она ходит целый день бабой-ягой, чтобы потом перед посторонними, чужими людьми блистать королевой…
Вон и Маринка: как без меня сидела, так и при мне осталась, а вот сейчас идет в этот дурацкий салон – и гляди-ка, принялась взбивать прическу, пудриться, брови как-то по-особому укладывать. А ведь ей бы – не мать, не сорокапятилетняя старуха! – ей бы и вовсе ничего делать не надо: она еще красива самой надежной и самой привлекательной красотой – красотой молодости.
– Ну, и долго еще ты будешь ощипываться?
– Сейчас, Витя, сейчас. Последние штрихи, последние детали.
Маринке кажется, что один завиток лег неправильно, и она перекладывает его на полсантимерта ближе к виску. Да, она, безусловно, права: эти полсантимстра оказались решающими, именно только теперь ее прическа приобрела полную художественную законченность.
Наконец-то, напутствуемые Альбиной Альбертовной, мы выходим из дому.
На улице ветрено. И так старательно уложенные Маринкой, но едва прикрытые газовым шарфиком волосы ветер тут же растрепал и уложил по-своему. Но это уже не так важно, важно, что вышла она из дому с сознанием до конца выполненного перед собой священного долга…
Живут Латынские недалеко от нас, в одном из Неопалимовских переулков. Мы садимся в троллейбус и через несколько остановок выходим. Теперь еще минут пять пешком – и мы пришли.
14
– Знакомьтесь… – Юлька называет имя, которое мне ровным счетом ничего не говорит, а затем делает ручкой в нашу сторону: – Марина, молодая талантливая журналистка; ее супруг – тоже очень талантливый архитектор…
Надо полагать, нас представили той самой звезде. Кто мы такие – нужно объяснять, для спортивной же знаменитости – это не обязательно, тут достаточно одного имени. Мало ли что, я или Маринка по причине своего дремучего невежества первый раз слышим названное имя – и хозяйка дома и сама звезда исходят из того само собой разумеющегося предположения, что это имя знает – во всяком случае должно знать – все просвещенное человечество.
Я исподволь приглядываюсь к чемпиону. Он недурно сложен. Правда, до Аполлона Бельведерского ему далековато, портят дело сверх всякой меры развитые грудные мышцы и особенно бычья шея. Но все это еще куда бы ни шло. Безотрадное впечатление производит лицо этого добра молодца. Лицо более-менее постоянно выражает лишь одну эмоцию, а именно: добрый молодец доволен – очень доволен! – собой.
Народу прибывает. Вскоре после нас пришли молодой художник с женой, молодой ученый без жены, заявился один лирик, а следом за ним – физик. И опять, при знакомстве, хозяйка не скупится на эпитеты. Только и слышно: «талантливый», «тоже талантливый», «очень талантливый».
На месте спортивного парня меня бы, наверное, давно обуял священный трепет: сколько кругом талантов – уж коим грехом не на Парнас ли, а может, и на сам Олимп я попал?! Однако же не только трепета, даже малейшего смятения на лице силача не заметно. Надо думать, он пребывает в твердой уверенности, что господь бог не просто дал ему силенку, но и тоже при этом отпустил – много ли, мало ли – таланта. Во всяком случае в этом парня могла уверить наша пресса; в спортивных обзорах все чаще и чаще можно встретить слово «талант». Сейчас уже не просто забивают футбольный мяч – его забивают талантливо; не просто бегают и прыгают – и то и другое делают талантливо. Про него, может, тоже писали, что он не просто что-то там толкнул или кинул, а кинул талантливо.
Постепенно салон заполнился всевозможными талантами так плотно, что все стулья и кресла оказались занятыми.
Специального застолья на таких вечерах не полагалось: ведь собирались не на банальную вечеринку с выпивкой и закуской – собирались для духовного общения. Правда, если у кого появлялась жажда – он мог ее утолить: для этого в уголке, у окна, стоял стол, а на нем – водка, иногда коньяк и вино, хлеб, масло, сыр, колбаса. За стол этот не садились, просто каждый, мог подойти и выпить или съесть, что ему хотелось, встоячку. Ну, встоячку звучит несколько грубовато, хозяйка называла это по-французски – аля фуршет, но если перевести с французского, то получится в общем то же самое. Надо сказать, что жаждущие и стоя набирались за вечер ничуть не меньше, чем сидя, кое-кто к концу, что называется, лыка не вязал, и не раз вносились предложения дать столу права гражданства и утвердить его посредине салона. Однако же хозяйка каждый раз решительно отвергала эти предложения: стол с питьем и жратвой посреди салона – это пошло, это мещанство, один вид такого стола снижает, заземляет и вообще огрубляет самое атмосферу интеллектуального общения людей.
Интеллектуальное общение главным образом состояло в пересказывании окололитературных и театральных сплетен, во взаимной информации о том, кто и что сказал на очередном поэтическом вечере или на открытии художественной выставки. Или рассказывалось, к примеру, такое: один модный актер запил, а тут надо дубль новый снимать – как быть? А дубль – сцена в трактире. И вот режиссер решает: посадить пьяного актера за стол – пусть натурально опохмеляется… Редко говорилось о том, что кто-то написал хорошие стихи или картину, великолепно спел и сыграл новую роль. Все больше разглагольствовалось о том, что другие говорят о тех стихах, о новой роли, о новой картине. А уж если, не дай бог, какой-нибудь скандальчик – ну хотя бы самый маленький – при чтении стихов, на премьере или на вернисаже выходил, – ах, какое оживление наступало тогда в салоне, с каким пылом и жаром обсуждалось не только само событие, но и все, что, подобно снежному кому, успевало нарастать вокруг него.
Главный гвоздь нынешнего вечера – спортивная звезда, и хозяйка, естественно, всячески старалась направить разговор по спортивному руслу. Но – странное дело! – уж сама атмосфера салона, что ли, была таком – и тут разговор шел не столько о самом спорте, о том, кто из спортсменов и в чем за последнее время преуспел, сколько опять же о том, что происходило вокруг да около спорта.
– Слышали, «Крылышки» перекупили левого форварда у «Буревестника»? – это сказал «молодой талантливый» художник.
– И, говорят, немалую сумму отвалили, – подхватил «тоже талантливый» лирик.
Дальше берется развивать эту тему «очень талантливый» физик:
– А что Эдик-то – вы понимаете, о ком я говорю – недавно учудил! Говорят, пришел в «Прагу», заказал что надо, а потом взял по бутылке армянского коньяку в каждую руку и тут же на столе на этих бутылках стойку выжал…
Должно быть, посчитав, что определенный настрой разговору уже дан, хозяйка с максимально обаятельной улыбкой объявила главный номер сегодняшней программы:
– А теперь попросим нашего дорогого гостя поделиться своими впечатлениями… Вероятно, нелегко вам дался чемпионский пьедестал?
– Да, было нелегко, – подтвердил дорогой гость.
А дальше он довольно скучно, газетным языком начал рассказывать, как готовился да как штурмовал тот пьедестал. Похоже, парень добросовестно заучил, что писали о нем в газетах, и вот сейчас шпарил тем же возвышенным слогом, теми же заученными штампами, будто рассказывал не о себе, а о ком-то из своих товарищей.
– Итак, бронза у него… ну, в смысле у меня – уже в кармане… Но что, если мобилизовать все свои недюжинные силы и способности и сделать еще одну попытку – не окажется ли она серебряной? Я мобилизую, делаю последнее нечеловеческое усилие – и второе место, серебро, гром аплодисментов, овация, круг почета…
Надо думать, победа парню досталась и в самом деле нелегко и ему пришлось проявить в борьбе не только силу, но и характер. Вполне возможно, что парень и сам по себе человек неплохой, и мало «виноват» в том, что газеты и телевидение создают вокруг спортсменов ореол национальных героев. Вопрос в том: надо ли создавать тот ореол?..
Куда более живым был рассказ парня о том, как он с друзьями, уже после соревнований, ходил по разным экзотическим кабачкам и какое неизгладимое впечатление произвел на него один коктейль, который ему пришлось попробовать в таком кабачке. Об этих походах в газетах не пишется, парню приходилось рассказывать уже не чужими, а своими словами, и это было куда интереснее.
– Он, этот коктейль, и в голову вроде не бьет, а ноги подсекает. На вкус и не сладкий и не горький, вроде бы немного кислит, но в то же время и в терпкость отдает. А уж аромат, арома-ат – м-м-ыв! Блеск! Люкс!
Приятные воспоминания сделали лицо парня более осмысленным, одухотворенным. Даже его бычья шея стала вроде бы не такой заметной. А чтобы все наглядно представили, как он пил этот коктейль, парень, в заключение, взял с пианино еще ранее услужливо принесенный хозяйкой бокал вина, поднес к лицу, шумно потянул носом, изобразил на лице восторг и блаженство и медленно, с потягом выпил.
Наступила пауза. Все понимали, что сразу же, после такой поэтической картины, которую столь выразительно воссоздал высокий гость, – после такой поэзии сразу переходить на прозу неприлично, так же как считается неприличным хлопать сразу же после вдохновенно исполненной симфонии. Должна пройти минута восторженного оцепенения.
Однако минута эта явно затягивалась. И чтобы как-то достойно заполнить паузу, опытная хозяйка включила магнитофон. Он стоял в другом уголке, у другого окна. Он и держался в салоне для заполнения всякого рода пауз. Когда же паузы становились особенно частыми и особенно длительными – магнитофон был особенно кстати. Тогда он совсем не выключался. Тогда считалось, что он создает для разговора музыкальный фон, хотя на самом-то деле получалось так, что все просто сидели и слушали, как истошно орут битлы или бьется в припадке шейк, а те, кто успевал к тому времени уже захмелеть, начинали сами его отплясывать.
Юльке это, конечно, не нравилось: выпили и пляшут – хорошенькое интеллектуальное общение! Но она была достаточно умна, чтобы понимать, что без стола а ля фуршет, хоть он и стоит не посредине комнаты, а в углу, без магнитофона, стоящего в другом углу, добрую половину завсегдатаев салона сюда бы и на аркане не затащить.
Обычными танцами кончился и нынешний вечер.
Высокий гость – детина на голову выше меня, это, считай, близко к двум метрам – спортивный гость станцевал с хозяйкой, а потом пригласил Маринку. Не только в коктейлях разбирается парень! Понимает, что Маринка среди всей этой салонной шатии самая красивая. Только лапу-то свою – в ней небось добрых полпуда – совсем не обязательно Маринке на плечо класть… И та, дуреха, сияет, словно с ней не обыкновенный, заурядный слон, а сказочный принц танцует. И глядит на него снизу вверх, как Моська, и что-то говорит, говорит, хотя, разобраться, говорить-то совсем не о чем…
Непонятное существо эта Маринка! Вот ведь точно знаю, что совсем неинтересно ей с этим чемпионом. Однако она и сейчас делает вид, что ей очень лестно его внимание и что разговор у них идет ужасно содержательный, и потом будет рассказывать об этом матери и подругам с тайной гордостью: да, мол, вот так запросто танцевали у Юльки, и он мне, помнится, сказал… Зачем это ей? Или ей кажется, что если она потолкалась около какой-нибудь «звезды», то отблеск сияния той «звезды» падет и на ее чело? Маринка прекрасно знает, сколь мизерна цена тем лавровым венкам, которые так щедро раздает Юлька своим гостям, и нам с Маринкой в том числе. И все же Маринке нравится, когда и ее и меня называют талантливыми, подающими большие надежды. Это словно бы утверждает и возвышает ее в собственных глазах… Эх, Маринка, Маринка!..
Расходимся уже близко к полночи.
– Ну вот и еще один вечер пропал.
– Ну зачем ты так, Витя!.. Да, конечно, временами было скучновато, но все же…
– Что все же?
– Все-таки рассказ непосредственного участника – где ты еще услышишь?
– О том, как он с дружками пил необыкновенный коктейль?
– Он же и о своем рекорде что-то рассказывал.
– Кстати, я так и не понял, что за рекорд: толкал он что-то или кидал?
– Я тоже это как-то не уловила, – честно признается Маринка.
Люблю ее за эту честность, терпеть не могу упрямых, ничем не поступающихся людей.
– Вот видишь, как здорово рассказывал!.. Ну да не в чемпионе дело. Он не виноват, что находятся дураки, которые приглашают и, развесив уши, слушают его примитивные рассказы о серебре и бронзе…
– Витя, а кто такая маркиза Рамбулье? – когда мы уже подходили к дому, вспомнила Маринка.
– О, это была интересная дама!.. Да ты просто запамятовала, а должна знать. Маркиза Рамбулье осталась в истории своим литературным салоном. Но то был действительно литературный салон!.. А кто нынче приходил к Юльке? Ты что, и всерьез считаешь, что там были сплошные таланты?.. Помнишь, художник, который нынче был представлен как «очень и очень талантливый», – помнишь, как он полгода назад показывал свою полуабстрактную мазню?
– Это был не абстракционизм, а поп-арт, – уточняет Маринка.
– Будто это что-то меняет! Мазня остается мазней, как модно ее ни назови… А лирик? Помнишь, как он читал:
Нет, не Лермонтов я, не Пушкин,
даже не Александр Дюма.
Разрядите меня, как пушку, а не то я сойду
с ума…
И при этом еще – слышала, наверное, – кто-то еще завопил: «Разрядите меня, как пушку! – какой колоссальный образ, какая экспрессия!..» Экспрессия! Да такие стишки, даже лучше, скоро роботы будут сочинять.
– Ну, ладно, что ты взялся этих дураков перечислять! – остановила его Маринка. – Ну их всех туда-сюда. – И неожиданно, как умеет это только она, без всякого перехода: – Вот ты у меня действительно талантливый, и… и я тебя люблю!
Железная логика, ничего не скажешь!
Мы стоим около своего дома. Маринка прижимается к моему плечу, заглядывает в глаза и улыбается. Так улыбается, что я тоже не могу ей в ответ не улыбнуться. Все же славный человечек эта Маринка!
Но когда мы поднимаемся по лестнице, ко миг опять возвращается тоскливое ощущение пропавшего вечера.
И сколько их, таких вечеров, пропало!..
