Текст книги "В тени истории (ЛП)"

Автор книги: Себастьян Хаффнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

И Ленин, который стал мстителем за Коммуну, мог научиться от неё только лишь одному: как это не следует делать. Она была, писал он в 1905 году, «рабочим движением…, которое тогда не понимало и не пыталось отделить друг от друга элементы демократического и социалистического переворота, которое перепутало задачи борьбы за республику и задачи борьбы за социализм, которое не было в состоянии решить задачи энергичного военного наступления против Версаля, которое начало с ошибки не брать под свою власть Банк Франции и так далее. Короче говоря – призываете ли вы к Парижской или к какой–либо другой Коммуне, наш ответ будет: это было такое правительство, каким не может быть наше».

Однако классовые враги Коммуны были также смертельными врагами Ленина, и выиграть против них борьбу, которую Коммуна проиграла, стало целью его жизни. Снова и снова он обращается к судьбе Коммуны. «Дело Коммуны не умерло; до сегодняшнего дня оно живёт в каждом из нас», – сказал он в 1911 году, и когда в январе 1918 года он делал доклад Съезду Советов о двух месяцах и пятнадцати днях, прошедших с момента захвата ими власти, он начал с триумфального утверждения, что это уже на пять дней больше, чем всё время существования Парижской Коммуны в 1871 году: «Рабочие Парижа, создатели первой Коммуны, которая представляет из себя зачаточную форму Советской власти, через два месяца и десять дней пали под пулями контрреволюции… Мы находимся в гораздо более благоприятных обстоятельствах».

Хотя Коммуна не была зачаточной формой Советской власти, однако её борьба была образцом, а её ужасная судьба после поражения – угрожающим примером. «Посмотрите на парижских коммунаров и вы будете знать, что вам предстоит, если мы будем побеждены!» – призывал Ленин Красную Армию в мрачные моменты. Не живые – мёртвые коммунары в своих братских могилах тогда помогли им победить.

Парижская Коммуна не принадлежит сегодня стране и культурному кругу, который произвёл её. Её миф отделился от её истории. Исторически Коммуна принадлежит Франции, и её идеи сегодня медленно исполняются во всём буржуазном мире. Однако проклятие, которое притянул на себя буржуазный мир уничтожением Коммуны, тем самым не снимается. Духи убитых продолжают сражаться – снова и снова, в том числе ещё и сегодня. В революциях 20 века они вездесущи.

(1971)

Версальский договор

Если бы немцы не подписали договор, то по всей вероятности Второй мировой войны можно было бы избежать.

Версальский договор принадлежит истории. Обстоятельства, которые его породили, никогда не возвратятся. Гневные полемики, страстные обвинения и контробвинения, которые за ним последовали, звучат как слабые и удалённые крики. Наступил ещё один день мира, и если мы сегодня, оглядываясь назад, внимательно присмотримся к тому, что же собственно произошло в Версале, то нам следует сделать это с внутренним спокойствием непричастных к делу, тех, кто не судит и рядит, но только лишь желает отыскать, где затаилась ошибка.

То, что где–то в договоре находится ошибка, сегодня можно предполагать как бесспорное. Что бы ещё ни говорили о нём кроме этого, он во всяком случае не был успехом. Он не достиг того, чего должен достичь мирный договор: он не принёс успокоения, не установил крепких основ, не создал прочных рамок для международной политики.

Из великих держав того времени Россия в нём не участвовала; Германия подписала договор только под дулом пистолета; Америка вскоре из него вышла. Так что Англия и Франция стали единственными оставшимися действительными гарантами договора, и для них договор тотчас же стал яблоком раздора: Франция цеплялась за него как утопающий за спасательный круг, в то время как Англия постоянно пыталась вносить в него исправления и изменения.

А потому не стоит удивляться, что меры предосторожности договора стали отпадать одна за другой. Страстно атакуемая и спустя рукава защищаемая, новая мирная система спотыкалась в течение десяти лет от кризиса к кризису и от одного частичного пересмотра к другому; затем она развалилась.

В 1930 году закончилась оккупация Рейнской области, в 1931 году были отменены репарации, в 1932 году Германскому Рейху было даровано равноправие в области вооружений. С 1936 года Англия и Франция искали – тщётно – нового основополагающего урегулирования своих отношений с Германией. В 1938 году они молчаливо приняли аншлюс Австрии и – недвусмысленно – раздел Чехословакии. Годом позже между ними и Германией снова разразилась война.

Это плачевный итог. Не спорю: никакой мирный договор не вечен, даже самые лучшие со временем приходят в негодность. Тем не менее едва ли есть какой другой, который начал чахнуть столь скоро, который через жалкие двадцать лет снова окончился той войной, которую он должен был завершить. Согласен также и с тем, что союзники – и немцы – после 1919 года совершили новые политические ошибки. Однако политические ошибки совершались всегда, и добротно слаженный мирный договор должен быть к этому подготовлен и содержать пару буферов.

В этом случае добавляется ещё кое–что другое. Многие из самых тяжёлых политических ошибок двадцатых и тридцатых годов проистекли из урегулирования 1919 года с определённой неизбежностью. В очень реальном смысле Мюнхенские соглашение были подготовлены в Версальском договоре. Потому что этот договор – или, точнее, система парижских локальных договоров в целом, из которых Версальский договор был лишь важнейшей составляющей – основывался на принципах, которые в конце должны были действовать к преимуществу побеждённых. Одновременно он содержит достаточно нарушений этих принципов, чтобы дать побеждённым чувство горькой несправедливости, а победителям – нечистую совесть.

Что это были за принципы? В нескольких словах это было следующее: самоопределение народов, как можно более точная идентификация государственных границ и границ народов; суверенитет народов и равноправие больших и малых наций; Лига Наций в качестве верховной инстанции арбитража и хранителя мира; и недвусмысленный отказ от любой политики равновесия сил. Эти идеи всё ещё совершенно общеприняты, но сегодня они звучат обычно и едва ли ещё возбуждающе. Тогда они были внове и революционны, и имели также всю силу новых революционных идей. В 1914 году никто из ответственных лиц не воспринимал их серьёзно, ни у союзников, ни в Германии с Австро – Венгрией и их союзниками. В 1918–1919 гг. дело зашло настолько далеко, что даже величайшие скептики среди государственных мужей по крайней мере вынуждены были отказаться от лицемерного признания этих ценностей на словах, если они хотели, чтобы к ним прислушивались.

Новое политическое Евангелие не ограничивалось Америкой и президентом Вильсоном, который сделался его главным глашатаем и пророком. В заключительной фазе Первой мировой войны и во время последующей Парижской мирной конференции оно покорило также и общественное мнение Европы. Это было Евангелие, полное взрывчатого вещества. Очевидно, что оно должно было подействовать разрушительно на многонациональные империи, такие, как империя Габсбургов и Османская, и поэтому военная пропаганда союзников схватилась за него как за желанное и страшное оружие. (То, что оно могло также разрушить империю Романовых, с 1917 года не играло больше никакой роли, а то, что однажды оно уничтожит британскую и французские мировые империи, тогда никто не предвидел). Очевидно, что оно должно было также поднять на воздух существующий в Европе порядок, потому что он ведь покоился на всеобще признанном и тщательно поддерживаемом равновесии сил, которое со своей стороны, чтобы оно могло функционировать, должно было опираться на идеи монархии, имперских государств и войны как ultima ratio regum [33]33
  ultima ratio regum – «Последний довод королей», «Последнее средство королей» (лат. язык)


[Закрыть]. Однако как раз эта его разрушительная сила и эта его смертельность для традиционной европейской государственной системы дала ему в 1918 году в Европе опьяняющую популярность.

Хотя европейские народы в 1914 году повсюду были втянуты в войну с ликованием, но они не предвидели её длительность, её ужасы и её страдания. Теперь они всю вину за это сваливали на старый порядок, которому они прежде были столь верно и восторженно привержены. В 1918 году повсюду в Европе все были пацифистами, демократами, националистами и революционерами. С революциями 1917 и 1918 гг. новые – «Вильсоновские» – идеи покорили Европу. Кайзеры и короли отрекались, новые государства и конституции росли как грибы после дождя, народы кое–как разъединялись друг от друга, чтобы восхищаться национальным государством и миром на земле – как раз таким образом, как будто для одного и того же явления были бы различные слова. Тем не менее, всеобщая база для мира теперь существовала. «Мир Вильсона» мог бы стать настоящим миром, инструментом согласия и умиротворения.

К сожалению, при этом существовала одна загвоздка. «Мир Вильсона» не только стёр бы разницу между победителями и побеждёнными (что было бы, конечно же, только хорошо, однако после четырёх лет войны и военной пропаганды представляло собой психологическую невозможность). Он также поставил бы результаты войны прямо таки с ног на голову. Настоящим победителем войны при таких установках стала бы Германия.

Потому что Германия была «Рейхом», наднациональной империей, только совсем уж с натяжкой, едва ли более, чем лишь по названию. В действительности она была национальным государством, и кроме того – незавершённым национальным государством. Хотя «Мир Вильсона» не менее, чем Версальский договор, вынуждал Германию отделить Эльзас – Лотарингию в пользу Франции, а польскую Пруссию в пользу Польши, однако за это он присудил Германии немецкие области и население из числа бывшего «имущества» несостоятельной габсбургской империи. И, что ещё важнее, он автоматически сделал бы Германию господствующей державой новой Европы.

При новой системе Германия приобретала несравненно больше, чем теряла. Рейх Гогенцоллернов был только лишь одним среди других почти одинаково сильных европейских государств; однако немецкая нация была и без какого–либо умысла не могла быть ничем иным, как гораздо более многочисленной и наиболее сильной в Европе наций. «Европа Вильсона», если рассматривать с точки зрения политики, стала бы немецкой Европой.

Оглядываясь назад, возможно будут аргументировать, что ведь совершенно необязательно это стало бы самым большим злом. Европа по Версальскому договору всё же в конце концов стала в двадцатые годы немецкой Европой (если даже и лишь преимущественно), а немцы в 1919 году не были нацистами года 1938. Они были свежеиспечёнными демократами, как все, притом в своём осознании силы несколько притуплены поражением на Западе. Если бы их тогда приняли в качестве неизбежной господствующей и устанавливающей порядок державы в новой Европе наций, каковая роль как будто для них было создана – весьма возможно, что благодаря своим создателям, их история была бы иной и они, как их деды при Бисмарке, рассматривали бы себя в качестве удовлетворённой державы и так бы и вели себя. Возможно, что о Гитлере никто бы и не слыхал, что не было бы никакой Второй мировой войны и сегодня не было бы советской империи в Восточной Европе…

Но бесполезно предаваться этому приятному видению. Союзники вели войну не для того, чтобы в конце её сделать Германию ещё могущественнее. Наименьшее, чего они желали от мира, было то, что он даст им в будущем безопасность от Германии. Их проблемой было, как можно комбинировать такую безопасность с «Миром Вильсона» для остальной Европы, ведь он автоматически убирал старые меры равновесия против сверхдержавы какого–либо отдельного государства на континенте. Ужасная, возможно неразрешимая проблема. Она в основном, с подавляющим весом, легла на Францию.

Немцев больше, чем надо, на двадцать миллионов?

Ситуация Франции в 1919 году была глубоко трагичной – насколько трагичной, это стало ясно лишь впоследствии. Как единственная из участвовавших в войне великих держав Франция с первого до почти последнего месяца войны находилась в состоянии непосредственной смертельной опасности – она всё время так сказать сражалась с вражеским клинком в теле, и это удалось преодолеть лишь со сверхчеловеческим напряжением, которое исчерпало её жизненные силы и которое невозможно было повторить. Теперь Франция была победоносной, однако одновременно стало ясно, что она надолго стала гораздо слабее, чем её побеждённый враг. Для победы ей потребовалась – одновременно или последовательно – помощь России, Англии и Америки.

И эта Франция теперь одновременно была связана идеями президента Вильсона – связана не только переговорами с союзниками и мероприятиями военной политики, но и почти что можно сказать: своей собственной сущностью. Пока Франция Третьей Республики хотела оставаться верной себе, для неё было решительно невозможно противиться мощной приливной волне демократического национализма и республиканского радикализма в Европе – этому отголоску Великой Французской революции, этому всеобщему подражанию Франции, чьи реальные политические результаты болезненным образом всё же могли привести только к усилению ужасного соседа Франции. Как же легко понять горестный вздох Клемансо: «Недостаток немцев в том, что их больше, чем надо, на двадцать миллионов».

В 1919 году Франция взирала с вершины победы вниз в пучину, полную опасностей. На чём она должна основывать в будущем свою безопасность перед Германией, в Европе, в которой нет другой настоящей сверхдержавы, нет больше сильных союзников? Прежнее равновесие сил ушло в прошлое. Массовое изгнание и массовое уничтожение были словами, которых во французском, да и в европейском политическом словаре 1919 года не существовало. Что же оставалось?

Радикальным решением разумеется уже тогда была бы политика, которая позже, при изменившихся обстоятельствах и с переменным успехом, проводилась Брианом, затем Лавалем, затем Шуманом и в заключение де Голлем – политика объединения с Германией. «If you can't beat 'em, join 'em» [34]34
  «Если вы не можете побить их, объединяйтесь с ними» (анг. язык)


[Закрыть], как говорится в американской поговорке. Нельзя сказать, что и сам Клемансо не думал об этом. В речи в сенате в октябре 1919 года он упоминает, что он часто советовал итальянцам в отношении югославов: «Действуйте с ними вместе, вместо того, чтобы делать их своими врагами». Неожиданно он добавляет: «То же самое я почти что сказал бы о нас и о немцах». – «Однако» – продолжает он, – «я не хочу набиваться немцам в друзья – мне это, говоря откровенно, не по душе. Видите ли, единство не заключается в дипломатических протоколах. Оно находится в сердцах людей».

Следует понять так, что единства с немцами в 1919 году не было в сердцах французов – хотя оно, как должно было показать будущее, было вполне логичным в их ситуации. Но если не единство, тогда что же?

Первый ответ, который приготовила французская политика, был таким: граница по Рейну. Это значило бы – разделить немцев и с частью их – с не слишком большой частью – объединиться. Это дало бы Франции лучшую стратегическую границу, которая впрочем также охватила бы Бельгию. На бумаге и на карте области и население Франции и Германии приблизительно бы сравнялись. Уравняло бы это также внутренние силы Франции и Германии? Смогли бы французы в националистическом 20 веке так ассимилировать жителей Рейнской области, как это им удалось сделать с эльзасцами в другие, мыслившие по–иному, времена? Стала ли бы Рейнская область действительно приращением силы для Франции, а не наоборот – новым бременем?

На эти неприятные вопросы никогда не потребовалось отвечать. Потому что без сомнения французская аннексия немецкой Рейнской области с целью установления равновесия сил била прямо по лицу кодекс Вильсона: и это было, в атмосфере 1919 года, непреодолимым препятствием. Англичане и американцы сказали твёрдое «Нет», а сами французы не отважились посредством дипломатии отстоять своё мнение. Они увидели себя против табу, и позволили себя отговорить от этой затеи. Вот сколь могущественны идеи.

Граница по Рейну была в 1919 году анахронизмом. Тяжело представить себе, что Франция получила бы желаемую безопасность. Однако она возможно дала бы ей временное ощущение безопасности и удовлетворённости и тем самым облегчила бы им заключение конструктивного мира с остальной Германией. Положение вещей однако было таково, что был своего рода нервный кризис; эмоции и страсти захватили бразды правления, и весь климат мирной конференции изменился к худшему. Лишь после кризиса в связи с границей по Рейну, то есть в апреле 1919 года, среди участников Парижской конференции начало распространяться «ощущение неминуемой катастрофы» (Кайнес), «слово «трагедия» было у всех на устах» (Жак Байнвиль) и договор с Германией мало–помалу принял характер, который один из членов британской делегации (Гарольд Никольсон) назвал «потеря веры в жизнь».

Французы видели теперь лишь один отчаянный выход из своей дилеммы: сделать Германию настолько слабой и больной, насколько это возможно, на столь долгое время, насколько возможно. Англичанам и американцам не очень хорошо было на душе при мысли, что они до сих пор действовали собственно как адвокаты врага, и выражения «сентиментально» и «пронемецки» стали для них ужасными словами. После того, как в деле о границе по Рейну они были справедливыми до самоотверженности, они видели теперь как своё право и обязанность во всём остальном быть вдвойне суровыми. «Справедливость не только для виновных, но также и для их жертв» – таким был теперь лозунг. Из этого сходящегося потока чувств в конце концов родился документ, который и сегодня ещё во многих частях читается как приговор.

Но всё же: если с кем–то обращаются как с преступником, то он легко становится им – и это относится к нациям так же, как и к отдельным лицам. В то же время поза судьи в международных делах никогда не сохраняется в силе надолго. Мюнхен был подготовлен в Версале, не только по содержанию – ведь он был ничем иным, как запоздалым применением принципов президента Вильсона к Германии и покорным признанием положения господствующей державы, которое эти принципы придали Германии. Но в своей сути он был также драмой и пьесой морализирования, в своём противостоянии кровожадной насильственности у немцев и смущения с ощущением вины у их бывших судей.

Вынести приговор нации – это одно. Другое дело, когда нация подписывает свой приговор. Мы видели, как был заключён Версальский договор. Нам ещё предстоит увидеть, как вышло, что он стал принятым.

Немцы не были участниками Парижской мирной конференции. Они получили готовый проект договора с трёхнедельным сроком для письменных «замечаний». Следствием этих замечаний стали затем некоторые частные корректировки, однако договор в целом они не затронули. Их предложение, принять всё, за исключением так называемого пункта о виновниках войны и выдачи кайзера и генералов как военных преступников (что, впрочем, позже и так не состоялось) – так что всё, кроме их самоуважения – было отвергнуто; и в конце концов им был поставлен ультиматум: подписать договор в пятидневный срок в том виде, как он был предъявлен – или же ожидать возобновления военных действий.

Это ультиматум не был свободен от блефа. Союзные армии в июне 1919 года находились в поздней стадии демобилизации. Народы союзников ожидали не только мира; они считали как само собой разумеющееся, что теперь был мир. Политические последствия неожиданной ремобилизации, возобновления войны было невозможно просчитать и они были тревожными. Никакое правительство в действительности не могло спокойно поставить это себе целью. Так почему же немцы приняли ультиматум?

Во всей обильной литературе о Версальском договоре от этого вопроса примечательным образом уходят. Кажется, что немцы и союзники в редком единодушии нашли наиболее удобный ответ в том, чтобы раз и навсегда принять за истину, что у немцев, поскольку они были разбиты осенью 1918 года, летом 1919 года больше не было другого выбора. Однако естественно, что у них был выбор. Они могли подписать договор, или они могли отказаться его подписывать. В случае, если бы они отказались подписывать и союзники после этого действительно предприняли бы марш во внутреннюю Германию, то у немцев было бы ещё даже два выбора: они могли попытаться сражаться, или они могли пассивно дать себя оккупировать – при этом всё же отказываясь от подписи.

К этому времени у них была армия добровольцев примерно в четыреста тысяч человек, которая была вновь создана в январе, подавила левые социалистические и коммунистические восстания в Берлине и Баварии и обладала как боевым опытом, так и боевым духом. Для символического или затяжного сопротивления она уж была достаточно сильна. Однако и если отказались бы от вооружённого сопротивления или если бы всё сопротивление было бы сломлено, то возникла бы новая ситуация. Союзники оказались бы обременены прямой ответственностью за оккупированную Германию и одновременно стали бы непосредственно конфронтировать с большевизмом, и именно на Балтике, где к этому времени германские войска сражались под управлением союзников. В тот день, когда истекал срок ультиматума союзников – 22 июня 1919 года – германские войска под командованием британского генерала в борьбе против русских большевиков завоевали Ригу для латышского правительства.

Врождённый недостаток республики

С нашей современной исторической точки зрения мы можем признать, что отклонение немцами ультиматума союзников по всей вероятности предотвратило бы Вторую мировую войну, а именно вследствие того, что ситуация 1945 года уже имела место в 1919 – однако с той разницей, что Германия попала бы под оккупацию и под ответственность союзников не разрушенной и не разделённой, что конфронтация западных держав с большевиками имела бы место не посреди Германии и Европы, а на русской границе, и наконец, что большевики тогда были ещё не правительством победоносной великой державы, а лишь одной из сторон в русской гражданской войне, которую они ещё могли и проиграть. Не будет преувеличением сказать, что при таких обстоятельствах мировая история наверняка пошла бы совершенно в другом и возможно в более счастливом направлении. То же самое имеет силу для немецкой истории, когда делают выводы из опыта второго послевоенного времени. У союзников не было бы иного выбора, кроме как раньше или позже им самим снова установить демократическое германское правительство; и условия, при которых они, когда–либо в двадцатые годы, вернули бы этому правительству суверенитет и окончили бы оккупацию, вряд ли были бы теми же самыми, что и в ультиматуме от июня 1919 года. Зато между тем произошло бы много чего нового.

Всё это, как известно, мудрость тех, кто выходит из ратуши [35]35
  Примерный русский аналог этого идиоматического выражения: «Крепок задним умом».


[Закрыть]. Немцы в 1919 году не могли знать, что повлечёт за собой отклонение ультиматума союзников. и всё же их первой, верной реакцией было отклонить подписание – приходите и делайте, что хотите. В мае 1919 года у Веймарского Национального собрания был его величайший час – или скажем точнее и аккуратнее: несколько мгновений, которые могли бы повлечь за собой их величайший час. Все партии, от Немецкой национальной народной партии и до независимых социал–демократов, как один человек решились отклонить условия мира. Национальное единство, сломленное поражением, революцией и гражданской войной, казалось, восстанавливается под знаком демократии и парламентского правления. В течение пары недель у немецкой демократии была надежда стать воплощением немецкого патриотизма.

Шанс был упущен, и немецкая демократия вместо этого стала воплощением бесчестности и самоотречения в собственной стране, двуличия и ассигнований за границей – катастрофа, последствия которой Веймарская республика никогда не смогла преодолеть. Майская решимость иссякла под давлением июньского ультиматума и перспектив новой войны. Ведущие политики разбежались по сторонам. Правительство вышло в отставку. Рейхспрезидент, Фридрих Эберт, был настроен совершить то же самое; с усилием его удержали от этого поступка. Нерешительность, дебаты и борьба со своей совестью вплоть до последнего часа истекающего срока ультиматума; на короткий момент у партии сопротивления среди политиков и генералов были даже планы государственного переворота (поскольку руководство рейхсвера было так же раздроблено, как и Национальное собрание). Между тем Парижская конференция с растущей нервозностью ожидала решения о войне или мире, которое она отпасовала побеждённым. В заключение всё сопротивление в Веймаре сникло, и нашлось правительство, которое поставило под договором свою подпись.

Каковы были причины, которые в конце концов сыграли решающую роль? Разумеется, не внутренняя убеждённость и одобрение. Не было никого, кто рассматривал бы мирный договор как справедливый, почётно приемлемый или даже только лишь реально выполнимый. Некоторые из причин, которые приводились для обоснования подписания, были слабыми отговорками – необходимость предотвратить «самое скверное», опасность коммунистического или сепаратистского путча в случае возобновления военных действий или оккупации. Более серьёзным был естественный страх перед возобновлением войны – тот же самый страх, который в странах союзников стал бы заметным, если бы немцы отклонили подписание ультиматума. Однако они проявили его первыми.

Решающими были два аргумента. Первым, сформулированным по просьбе рейхспрезидента генералом Грёнером от имени руководства войсками, был чисто военный расчёт: отклонение подписания означает возобновление войны; война теперь не может быть выиграна; и поэтому её нельзя вести, и поэтому следует подписать договор. Второй аргумент был сформулирован министром финансов рейха следующим образом: «Кто из нас отказался бы подписать, когда его сковали по рукам и ногам, приставили к груди револьвер и в таком положении требуют от него подписи, в случае же отказа его в сорок восемь часов отправят на луну? Под принуждением нет бесчестья».

Оба этих решающих аргумента имели важную оборотную сторону. Если рассмотреть их так сказать в зеркале, то во–первых они свидетельствуют о том, что немцы не рассматривали своё вынужденное подписание как действительно законное, и во–вторых, что они оставляли за собой право возобновить войну, как только её можно будет выиграть. То, что обе этих тайные оговорки не смогут оставаться скрытыми и то, что они смогут отравить отношения Германии с державами–победительницами гораздо глубже, нежели это сделал бы открытый и почётный отказ от подписания, осталось незамеченным. Равным образом не было замечено, что подписание – всё равно, с какими тайными оговорками оно было достигнуто – должно было разделить нацию и дискредитировать республику.

Уходивший рейхсканцлер, Филипп Шайдеманн, сделал патетическое, но верное предсказание: «Рука, подписавшая этот договор, должна отсохнуть». Именно это и произошло. Веймарская республика начала засыхать с того момента, в который она подписала свой собственный бойкот. Несмотря на частичный подъём во второй половине двадцатых годов, с этого момента она оставалась в течение всей своей короткой жизни кандидатом на политическую смерть: олицетворение малодушного самоуничижения для своего собственного народа, двусмысленная политика смягчения и фальши для союзников. Ни вновь пробудившийся германский патриотизм, ни проснувшееся раскаяние союзников не нуждались в Веймарской республике. Оба этих фактора в трагической связке действовали в тридцатые годы на пользу Гитлеру.

Сегодня Версальский договор принадлежит истории. Какие уроки можно извлечь из этой главы прошлого? Для нашей непосредственной ситуации очень мало. Сегодняшняя Европа отличается от Европы 1919 года вплоть до неузнаваемости. Пока Восточная Европа находится под русским, а Западная Европа – под американским владычеством, проблема, которую не смог разрешить Версаль, не стоит вообще – а именно проблема, как можно предотвратить то, что в организованной по национальному принципу Европе в ней будет владычествовать её самая большая нация. Даже в случае отвода русских и американских сил из Европы («disengagement» [36]36
  Disengagement (англ. яз) – выход из боя; отказ от военного или политического влияния в каком-л. регионе


[Закрыть]) она не возникнет ещё раз в форме 1919 года, и именно потому, что Франция и Германия сегодня больше не рассматриваются как неизбежные противники. Мысль о том, что они в таком случае могут совместно вести Европу, даже придать её своего рода единство, не является более утопической.

Совершенно уже не говоря о революции, которая произошла с 1919 года в отношениях между Францией и Германией, европейский национализм сегодня нельзя больше сравнивать с тогдашними временами. Евангелие Вильсона, которое столь мощно подействовало в Азии и в Африке, несколько поблекло в Европе. Возможно, что новые принципы, в соответствии с которыми старый континент однажды попробует реорганизоваться – если он получит для этого шанс – пока еще находятся в зачаточном состоянии и их сложно различить. Однако одно ясно уже сейчас: это не будут более принципы 1918–1919 гг.

Всеобщий урок, который дала нам история Версальского договора – всем нам, англичанам, американцам, французам и немцам – это повод задуматься и скромность; почти что следовало бы употребить старомодное и выспреннее слово «смирение». Это не является той страницей истории, какой гордятся; никто из участников, с обеих сторон, не вышел из неё со славой. У всех были свои оправдания, однако все оказались несостоятельными – будь это недостаток мудрости, будь это недостаток мужества. Сумасбродство союзников и слабость немцев соединились, чтобы породить скверный, отравленный мир.

Последняя мысль, более умозрительной природы, однако по этой причине тем более интересная: сумасбродства и слабости было достаточно, но принесли ли бы даже мудрость и мужество добрый, длительный мир в ситуации и в атмосфере 1919 года? Можно в этом усомниться. Возможно, что Парижская мирная конференция 1919 года с самого начала предприняла нечто невозможное. Возможно, что время, когда мирная конференция могла одним ударом покончить со всеми беспорядками и с хаосом всеобщей войны, в 1919 году уже безвозвратно прошло. В настоящее время кажется, что оно отошло в прошлое ещё дальше.

Праздничные мирные конгрессы и всеобъемлющие мирные договоры – это не вечные феномены истории. Ни античная, ни средневековая история не знает о них; столь же мало знает о них современная история Азии и Америки. Они принадлежат к определённому периоду европейской истории и общественной эпохи – эпохи, которая началась в 17 веке и возможно в начале 20 века подошла к концу.