Текст книги "В тени истории (ЛП)"

Автор книги: Себастьян Хаффнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

Конрад Аденауэр: соответствующий человек для соответствующего времени

Разумеется, он желал столько единства, сколько возможно, однако только при условии, чтобы его Германия была прочно связана со своими западными соседями.

Конрад Аденауэр. Черчилль назвал его величайшим немецким государственным деятелем со времён Бисмарка. Председатель СДПГ Курт Шумахер однажды обозвал его канцлером союзников. Реплика Шумахера в ноябре 1949 года в германском бундестаге была несправедливыми, наполненными ненавистью словами, однако в этом можно углядеть зёрнышко истины, сомнение: был ли Аденауэр действительно свободным творцом германской политической судьбы, как Бисмарк, или без него всё так же бы происходило? Быть может, он всего лишь как поезд ехал по рельсам, которые для него проложили победители? В этом следует разобраться. И если за ним признают ранг созидательного государственного деятеля – и я полагаю, что это следует делать – то тогда сразу же возникает вопрос: была ли его деятельность собственно счастьем или же несчастьем для Германии? Для ответа на этот вопрос, возможно пока ещё слишком рано; однако ставить его следует.

Предварительное замечание может сначала показаться лишь биографическим курьёзом; однако возможно, что оно предлагает ключ к более важным вопросам. Я имею в виду простой, но глубоко примечательный факт – то, что Аденауэр в течение всего времени своей политико–исторической деятельности был очень старым человеком. То, что государственные деятели на службе и в звании становятся старыми и седыми, что как раз наиболее могущественные не могут отказаться от власти, так что затем их смерть в большом возрасте пробивает брешь – это нередко. Однако то, что кто–то в возрасте более семидесяти лет вообще впервые появляется на национальной сцене, достигает своего кульминационного пункта в возрасте восьмидесяти и ещё в девяносто лет активно принимает участие в общем деле – едва ли найдется в истории ещё такой пример. Аденауэр начал в возрасте, в котором политики обычно уходят на покой. Он был чудо–стариком, как бывают чудо–дети [60]60
  Игра слов в немецком языке: Wundergreis – чудо–старик; Wunderkinder – чудо дети, а по–русски – вундеркинды.


[Закрыть], и как вундеркинды в зрелом возрасте часто снова опускаются до среднего уровня, так в жизни Аденауэра до его шестидесяти лет при всём желании нельзя обнаружить ничего более, чем безусловно добропорядочная среднестатистическая жизнь.

Аденауэр был человеком, поднявшимся из мелких обстоятельств в крупную буржуазию. В течение шестнадцати лет он был дельным, достойным обербургомистром Кёльна. В 1926 году, в Веймарской республике, он чуть было не стал рейхсканцлером, однако именно лишь чуть было не стал. (А большинство веймарских рейхсканцлеров и без того были лишь честными середняками). Во времена нацистов он не сотрудничал с ними, что делает ему честь. Затем в 1945 году печально гротескный эпизод: американцы снова поставили его обербургомистром в Кёльне, а англичане, которые переняли Кёльн от американцев, снова уволили его, в глубоко оскорбительной форме, чего он никогда не смог забыть. Далее, в 1946 году в возрасте семидесяти лет, решение стать политиком. И одновременно с этим решением настоящий взрыв скопившейся энергии, решительность, воля руководства, способность осуществления и целеустремлённость, уверенность в себе и непоколебимость, которые в течение трёх лет безостановочно несли его на гребне волны и удерживали его там четырнадцать лет. Совершенно не говоря обо всём, что он в эти годы сделал верного или неверного, это личное достижение политической силы, какого со времён Бисмарка никто в Германии не проявил ни до, ни после.

Многие более молодые уставали гораздо раньше. Здесь нечто, что требует объяснения. Что в семидесятилетнем Аденауэре неожиданно освободило силы и таланты, о которых прежде ничего не подозревали? Откуда этот неожиданный, поздний прорыв к великому? Я полагаю, что ответ даёт Якоб Буркхардт в объёмном эссе о великих в истории, который образует пятую главу его «Всемирно–исторических размышлений». В нём говорится: «Предназначение великого человека, похоже, состоит в том, что он исполняет волю, которая превышает индивидуальное и которая по исходному пункту из воли нации или общности будет определена в качестве воли эпохи». И далее: «Время и человек вступают в загадочное взаимодействие», и в заключение: «Не каждое время находит своего великого человека, и не каждая великая способность находит своё время». Это так. Безусловно, в Аденауэре всегда должны были быть спрятаны способности, которые в семьдесят лет неожиданно у него прорвались, однако прежде они не находили своего времени. Обстоятельств, к которым они подходили, не было.

В его работе на посту обербургомистра Кёльна задним числом хотели уже найти нечто из его позднейшего стиля, когда он был канцлером Федеративной Республики. Такое могло быть; однако оно могло тогда как раз проявиться лишь в малом, и также если бы он в 1926 году стал бы рейхсканцлером, то вероятно он себя исчерпал бы. Было бы тяжело проявить себя в тогдашнем Берлине при Гинденбурге и рядом с Штреземанном. Лишь после катастрофы 1945 года пробил час этого таланта. Лишь теперь наступило время, которое казалось ждало именно этого человека, ситуация, которая так сказать была скроена под него.

Даже его преклонный возраст в этой ситуации из невыгодного свойства стал преимуществом. И прежде всего по совершенно внешним причинам. У стариков неожиданно ещё раз появился шанс. Они должны были ещё раз выйти на сцену, поскольку немецкий политический ландшафт был вырублен. Поколение тогдашних сорока – и пятидесятилетних, то есть поколение нацистов, было истощено и скомпрометировано, а тридцатилетние лежали в солдатских могилах или сидели в лагерях военнопленных. Однако также и по гораздо более глубоким, относящимся к психологии масс причинам это было правильно, что наследие Гитлера в Германии пало на плечи не его сверстников или более молодых, а на стариков – то, что Германия в своей истории так сказать ещё раз отошла вспять и снова ухватилась за поколение до Гитлера. Потому что после гитлеровской катастрофы в коллективном немецком подсознании глубоко засело вот что: оттуда, где оказались в 1945 году, дороги вперёд нет. Следовало сначала несколько вернуться назад, назад за тот рубеж, где попали на ложный путь, который привёл в Ничто. Назад в германское прошлое, в котором была ещё прочная почва под ногами.

Когда однако было такое, сказать не столь легко. Веймарская республика ведь также не образовывала прочной почвы, а кайзеровский рейх также уже плохо кончил; его никаким образом нельзя было бы восстановить. Тем не менее, с кайзеровским рейхом были связаны прежде всего понятия, к которым инстинктивно стремились вернуться: право, порядок, нравы и приличия, гражданские свободы; и такой человек, как Аденауэр, который был сформирован в кайзеровском рейхе, однако прямо его не воплощавший, человек, который так сказать никогда не был полностью приступившим к действию гражданским резервом кайзеровского рейха, один из его крупных бургомистров, и он олицетворял довольно точно то, к чему стремились вернуться. Он был человеком часа, и он чувствовал это сам, и хотел этим воспользоваться.

Очень рано в эпоху Аденауэра вошло в моду слово «реставрация», и оно прочно удерживалось, хотя ведь собственно не реставрировалось никакое из прошлых германских государств – ни Веймарская республика, ни кайзеровский рейх. Наоборот, политически было создано много нового, новые земли, новые партии, новая конституция, не говоря уже о полностью непривычной, своеобразной внешней политике Аденауэра. И всё же полностью верным было ощущение того, что с Аденауэром и через него реставрировалось отчасти старое время: время бюргеров, время дедов, нечто от Германии перед 1914 годом; не так, как это было, однако как это могло бы быть и возможно должно было бы быть – и облегчение, даже чувство избавления, что удалось снова обрести чувство родины, было в то время очень большим.

И благодарность великому старику, который уверенной, крепкой и одновременно лёгкой рукой каким–то образом делал это, была сначала совершенно искренней. Потому что и в этом Аденауэр был человеком часа, то, что он для немцев снова воплощал фигуру отца – или крепкого дедушки, на которого они всегда могли опереться: старого кайзера, старого Бисмарка, старого Гинденбурга. Старый Аденауэр, так казалось большинству в пятидесятые годы, был лучшим из всех них. И по меньшей мере в одном отношении он действительно был таковым, потому что хотя он, видит бог, был достаточно патриархом и автократом, всё же одновременно он был также переходом к демократии – демократический патриарх, демократический автократ. Он приучил немцев к той мысли, что власть и демократия не являются несовместимыми понятиями. Он так сказать примирил их постепенно с демократией.

Разумеется, тем самым через определённое время он сделал себя избыточным, и к концу он стал тормозом для своей собственной внутриполитической работы. К 1960 году немцы устали от демократии канцлера, они хотели теперь демократии без эпитета, старик стал обременительным. В конце концов он был свергнут своей собственной партией. И сегодня Аденауэра вспоминают возможно больше как последнего немецкого автократа, чем как воспитателя немецкой демократии. Однако он был им в действительности, и не следует отнимать у него этого.

Гораздо более спорной, чем внутриполитическая деятельность Аденауэра, является его деятельность внешнеполитическая. В его внутренней политике спорным было лишь первое крупное решение, а именно решение в 1949 году не создавать большую коалицию, но всё с самого начала ориентировать на чёткое разделение между правительством и оппозицией. Это было спорным. Однако после этого внутренняя политика Аденауэра долгое время воспринималась как само собой разумеющееся, даже если иногда и с ворчанием. Но его внешняя политика в течение всего времени имела как страстных противников, так и восторженных почитателей.

Ему предъявлялись два упрёка, которые собственно говоря противоречат друг другу. Один из них гласит, что он со своим безоговорочным решением в пользу Запада и против Востока является истинным виновником раскола Германии. Другой напоминает о бранных словах Шумахера – «канцлер союзников»: что он именно вовсе не проводил собственной политики, а только лишь исполнял волю западных держав–победительниц, или, говоря прямо, что у него не было никакого выбора, как только лишь делать то, что он должен был делать и что любой другой так же должен был бы делать.

Что ж, это верно, что та Германия или часть Германии, которую принял Аденауэр, была оккупированной и лишённой дееспособности страной под верховенством иностранцев – против оккупационных держав невозможно вести какую–либо политику, без приспосабливания ничего не выйдет. Но уже понять и с жёстким преодолением самого себя принять – это вовсе не было само собой разумеющимся делом. Единственный серьёзный соперник Аденауэра, тот самый Курт Шумахер, никогда бы не смог прийти к этому.

Первый раздел по Бисмарку

Никто в 1949 году не считал возможным, что Федеративная Республика менее чем за шесть лет из оккупированной вражеской страны превратится в более или менее равноправного союзника держав–победительниц, что уже через короткое время больше не будет речи о репарациях и демонтаже производственного оборудования, что вооруженные силы будут не только разрешены, но прямо–таки навязаны. И, чтобы не забыть также и об этом, кто бы в 1949 году поставил крупную сумму денег на то, что парламентская демократия в этот раз, иначе, чем после 1919 года, в Германии действительно пустит корни и станет принятой всеми, станет исправно функционирующей государственной формой? В обоих успехах, внешнем и внутреннем, был один и тот же Аденауэр, нельзя это превратно истолковывать. Это произошло не само по себе, это была цель, которую себе поставил Аденауэр, над которой он с чрезвычайным мастерством, настойчивостью и упорством работал и которой он достиг, правда, достиг за большую цену. За внутренний и внешний успехи Федеративная Республика при Аденауэре заплатила единством Германии. Тем самым мы подошли к вопросу, можно ли успех Аденауэра, глядя из сегодняшнего дня, представить как счастье или же несчастье для Германии.

Однако отложим этот вопрос ещё на некоторое время, чтобы совершенно отчётливо выяснить величие Аденауэра, которое остаётся в любом случае, называть ли его счастьем или несчастьем для Германии. Черчилль сравнил его с Бисмарком. Смехотворно, ответили противники Аденауэра, Бисмарк Германию объединил, Аденауэр её расколол. Однако это не столь просто. И Бисмарк также, если хотите, уже расколол Германию тем, что он оттеснил от неё австрийцев. Он разрушил Германский Союз – большую, но более рыхлую Германию, которую он застал, чтобы вместо неё создать меньшую по размерам, однако более прочную Германию, малонемецкую империю Пруссии.

Аденауэр сделал нечто подобное: хотя Германский Рейх Бисмарка был не им разрушен – об этом позаботился Гитлер – однако он отбросил шанс, как признано спорный шанс, всё же ещё раз восстановить его в уменьшенном виде. Вместо этого он предпочёл создать ещё меньшее, однако возможно более здоровое, внутренне и внешне лучше обеспеченное германское государственное образование – Федеративную Республику Германию. Твёрдость изначальной постановки цели с её отказом от части и с её решимостью, если хотите, в пользу качества против количества, в обоих случаях одинакова. Равным образом мастерство, даже виртуозность воплощения решений и вовсе не сентиментальные реально–политические методы.

Здесь теперь возможно запротестуют как раз приверженцы Аденауэра и его друзья по партии. Я слышу, как они говорят – это всё вовсе не так, ведь Аденауэр вовсе не отказался от немецкого единства, он никогда его не прекращал требовать и обещал его своим соотечественникам как заключительный конечный результат своей политики. Правда, только объединение в свободе, только целую Германию как расширенную на Восток Федеративную Республику. И только на кружном пути длительного включения Федеративной Республики в сильный западный блок и как результат превосходящей силы Запада, который должен в одно прекрасное время обеспечить, как это называл Аденауэр, благоразумный разговор с Советами.

Что стоит за этим? То, что Аденауэр так часто говорил, неоспоримо. То, что он серьёзно надеялся на такое развитие событий, вполне возможно. В пятидесятые годы перед атомным патом оно было не столь утопично, как это выглядит сегодня. Однако кто предполагает, что на этой надежде он основывал всю свою политику, что без этой надежды он проводил бы совершенно другую политику, по моему мнению не отдаёт должное реализму, он тем самым умаляет Аденауэра. Если бы дело обстояло так, тогда Аденауэр был бы в конце концов политиком, потерпевшим неудачу, он поставил бы себе цель, которой он не достиг. Он вступил бы на ложный путь и на этом пути безнадёжно застрял бы. Нет – пожалуй истина всё же в том, что у Аденауэра желания и достижения вполне совпадали. Ведь в конце концов он прожил до 1967 года, то есть до того времени, когда о возврате к прежнему и об объединении в свободе вследствие силы Запада давно уже больше не было речи, и он ни на мгновение по этой причине не воспринимал себя трагически как неудавшегося воссоединителя, как это было например с Якобом Кайзером.

Разумеется, если бы его политика в конце, так сказать в качестве бонуса, также ещё и принесла бы воссоединение, то это было бы для него очень кстати. Кто хочет его просто причислить к устроителям рейнского союза или даже к рейнским сепаратистам, тот совершает в его отношении тяжкую несправедливость; он не был таковым и в 1919 году, когда он хотя и хотел отделить Рейнскую область от Пруссии, но ни на одно мгновение не собирался уйти из объединения рейха. Разумеется, он желал столько германского единства, сколько возможно, однако только при условии, что его Германия – будет ли она простираться до Мемеля [Немана], или до Одера и Нейссе, или только лишь до Эльбы и Веры – раз и навсегда будет прочно и неразделимо связанной со своими западными соседями, прочно сцементированной с западным сообществом государств. Никогда снова не должно было быть искушения политики балансирования между Востоком и Западом, никогда снова не должна была возникнуть опасность войны на два фронта против Востока и Запада. В этом он видел высшую заповедь немецкой безопасности, которой было подчинено всё прочее.

Это уже в 1926 году стало причиной того, что он отклонил пост рейхсканцлера. (Этому также всеми силами препятствовал Штреземанн). Он уже тогда хотел чисто западной ориентации. Он не мог радоваться «политике качелей» Штреземанна, публичному примирению с Францией и тайному военному сотрудничеству с Россией. Однако тогда он не смог бы со своими идеями проводить чистой западной политики, и не в последнюю очередь из–за этого он предпочёл отказаться от поста канцлера. Лишь катастрофа 1945 года сделала такую политику в Германии психологически приемлемой, да, теперь она казалась многим немцам последним и единственным шансом на спасение.

И внешнеполитически час Аденауэра пробил лишь после 1945 года. Он говорил тогда, уже в 1945 году, что Восток потерян на необозримое время. Позже, во время апогея холодной войны и развертывания американской мощи, он временами верил, что его можно получить обратно с помощью силы Запада. Казалось это теперь возможным или нет – воссоединение за цену отделения от Запада, как предлагал Сталин в 1952 году, не было для Аденауэра предметом для обсуждения. Это в его глазах означало бы новый, третий акт немецкой трагедии, окончания первого и второго акта которой были отмечены 1918 и 1945 годами.

Я тогда принадлежал к противникам Аденауэра. Мне казалось, что восстановление неразделённой Германии со столицей в Берлине стоило любого риска. Ну да, я берлинец, а Аденауэр из Рейнской области. На уровне эмоций я всегда находил трудным примириться с его германской политикой. Однако я не могу отрицать её внутреннюю логику и обоснованность. На её стороне исторический опыт последних ста лет.

Основание Германского Рейха в 1871 году не было, следует признать, счастливым событием. Он был расположен в центре Европы, так что подвергался угрозам со всех сторон, был слишком мал для европейской сверхдержавы, слишком велик, чтобы не казаться угрозой для своих соседей, без прочной опоры и ориентации во внешнем мире, быть обречённым на постоянные внешнеполитические импровизации. Уже Бисмарк страдал от постоянного «кошмара коалиций». Кайзеровский рейх ощущал себя окружённым, и его попытка пробиться потерпела неудачу. Более скверное повторение при Гитлере потерпело ещё более основательное поражение.

Стоит ли, говоря об Аденауэре, возвращаться к той форме существования государства, посредством которой почти что вынужденно дважды потерпели кораблекрушение, тем более что в мировом положении дел после 1945 года появился шанс, да почти что необходимость, наконец–то прочно прикрепить к Западу по меньшей мере большую часть Германии? Не были ли возможно требования к политическому таланту немцев чрезмерно завышены с самого начала, с основанием рейха Бисмарком? Серьёзные, трудные, судьбоносные вопросы. Для Аденауэра на это был только один ответ, и он с тех пор определяет немецкую историю. По моему мнению, это лежит в основе того, что Аденауэр всё ещё является актуальным, и что было бы ещё рано решать, стали ли его деяния собственно счастьем или несчастьем для Германии.

Однако поставим всё же этот вопрос, или по меньшей мере проясним себе, от чего зависит ответ. Совершенно не обязательно для народа проживание в двух государствах вместо одного будет несчастьем. Во многих отношениях немцы от своей двойной государственности в целом имели преимущества, разумеется, западные немцы существенно больше, чем их соотечественники в ГДР. Однако оба государства, каждое в своей системе мира, получили обратно доверие и уважение гораздо легче и быстрее, чем это было бы возможно для единой, но изолированной Германии после 1945 года. Обе наслаждались долгим периодом мира, Федеративная Республика кроме того – никогда ранее неведомым благосостоянием.

Несчастье, а именно предотвратимое несчастье – это враждебность, которая господствует между обоими германскими государствами и которая прежде культивировалась скорее Федеративной Республикой, в последнее же время преимущественно ГДР. И безусловно несчастьем раскол Германии является для Берлина, у которого отняли функцию естественной столицы и который теперь должен жить в небезопасном состоянии ожидания. Можно понять то, что берлинцы отказались переименовывать свою улицу Кайзердамм в Аденауэрдамм.

Однако не только по этому определяется, можно ли назвать деяния Аденауэра счастливыми или же, как у большинства великих людей, в конце концов трагическими. Как раз если исходить из его собственной постановки целей, приговор в основном будет зависеть от того, действительно ли это удалось или удаётся – Федеративную Республику, его создание, столь прочно и безопасно внедрить в Запад, как он того хотел. Действительно ли жертвование национальным единством в пользу западноевропейского единства реально сделало это возможным – и сегодня ещё не решено. Разумеется, если сравнить современные отношения Федеративной Республики с её западноевропейскими соседями с подобными отношениями Германского Рейха, можно установить большое улучшение. Особенно самое трудное – примирение наследных врагов Германии и Франции – ещё сам Аденауэр рассматривал как едва ли возможное. Однако со времени Аденауэра германо–французский медовый месяц уже снова дошёл до состояния не одной повседневной ссоры. И увидит ли это столетие ещё действительное западноевропейское единство, которого Европа добивается, это, как и прежде, вопрос открытый. Вопрос не в Федеративной Республике. Есть другие, более древние европейские нации, которые не столь поспешны в решениях – отдать своё национальное существование в пользу большего единства Европы. Как раз чересчур ревностное европейское ухаживание Федеративной Республики угрожает иногда уже снова отчуждением её партнеров.

В заключение самый серьёзный из всех открытых вопросов. Через Германию проходит граница двух идеологических мировых систем и линия фронта военных союзов. До поры до времени обе их удерживает атомный пат. Пока это продолжается, американский атомный «зонтик» обеспечивает нам безопасность, так как ГДР – русский «зонтик». За эту безопасность следует благодарить Аденауэра, потому что это был он, кто выбрал безопасность в союзе. Однако если атомный пат однажды сокрушится, то этот выбор будут проклинать, потому что тогда безопасность, которую выбрал Аденауэр, станет гарантией уничтожения. Так или иначе, он таким образом всё ещё определяет нашу судьбу. Это будет продолжаться ещё долго, пока он «принадлежит истории», пока она сможет вынести ему свой приговор, что тогда возможно уже больше никого не будет интересовать.

(1976)