Текст книги "В тени истории (ЛП)"

Автор книги: Себастьян Хаффнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

Нет, от вины за катастрофы в немецкой истории 20 века Пруссию можно оправдать. Это столетие вообще не было больше прусским столетием. Уже в предшествующем веке Пруссия в основном была в обороне. Это было государство 18 века, государство разума в эпоху разума, синтетическое государство, без другой цели, кроме самосохранения, без идеи, которая бы выходила за пределы чистой государственной самоцели. Она попала в беду, когда в 19 веке столкнулась с двумя такими идеями: демократией и национализмом. Она пыталась договориться с обеими, с демократической идеей Французской революции во время реформ в начале 19 столетия, с немецкой национальной идеей пятьдесят лет спустя при Бисмарке.

Первая осталась довольно безуспешной и закончилась реакцией на протяжении пятидесяти лет. Вторая стала чересчур успешной и закончилась вхождением Пруссии в Германию. От успеха Бисмарка Пруссия в конце концов погибла.

(1979)

Основание Германского рейха Бисмарком

Основание Рейха Бисмарком было своего рода грандиозным трюком; а с помощью трюков, в том числе и самых блестящих, нельзя создать долговечное.

Малонемецкий рейх с прусским королём в качестве наследного кайзера во главе с 1848 года был целью немецкой либеральной буржуазии. Однако это было сделано зимой 1870–1871 гг. не либеральными буржуа, которые столь страстно желали этого, а немецкими правителями, которые большей частью этого вовсе не хотели. Это было не достижение буржуазной революции, а продуктом – можно было бы почти что сказать: побочным продуктом – династической войны между Пруссией и Францией.

Его архитектором был Бисмарк, и по праву сегодня говорят о «Рейхе Бисмарка». Однако сам Бисмарк долго колебался, действительно ли он хотел или должен был хотеть присоединения южно–немецких государств к образованному в 1866 году под главенством Пруссии Северогерманскому союзу и преобразования расширенного союза в кайзеровский рейх. Во всяком случае, в 1866 году он от этого осознанно отказался, и сделал это не только из дипломатических соображений. Через шесть дней после битвы под Кёниггрецем он объяснил прусскому послу в Париже причины, исходя из которых он тогда решился остановиться на линии Майна и вместо германского объединения стремиться только к северогерманскому:

«Я произношу слова «Северогерманский Союз» без сомнений, поскольку я, если должна быть достигнута необходимая нам консолидация Союза, считаю невозможным ввести в него южно–немецкий католический баварский элемент. Он ещё долгое время не позволит по доброй воле управлять собою из Берлина; а попытка насильственно подчинить его создаст такой же элемент слабости, какой Южная Италия представляет для всего тамошнего государства».

Ещё выразительнее он писал спустя три недели своему сыну: «Что нам требуется, это Северная Германия, и тут мы хотим расширяться». А немецкое национальное движение он без обиняков определил тогда в телеграмме верховному главнокомандующему прусской армии на Майне как «национальное надувательство».

Годом позже всё это звучало уже несколько иначе. Бисмарк между тем заключил мир с прусскими либералами, даже заключил с ними своего рода политический союз, и это означало для него также учитывание национальной идеи, которая собственно представляла собой суть тогдашнего либерализма. По меньшей мере, он должен был выказывать благожелательный нейтралитет по отношению к идее объединения Германии. В марте 1867 года Бисмарк снова пишет своему послу в Париже:

«Линию по реке Майн хотят установить в качестве стены между нами и Южной Германией, и мы приняли её, поскольку она соответствует нашим потребностям и нашим реальным интересам; но нужно ли обманываться в том, что она будет не настоящей стеной, а … в определённой степени сеткой, через которую национальный поток найдет свой путь?»

И это тоже ещё не является высказыванием убеждённого политика объединения и основателя рейха. Всё же линия по реке Майн в глазах Бисмарка соответствует «нашим», то есть прусским «потребностям и реальным интересам». Если тем не менее национальный поток «найдёт свой путь» сквозь неё как сквозь сетку, то тогда это в определённой степени будет непреодолимой силой, которую, разумеется, следует принимать в расчёт. Эта противоречивая позиция соответствует практической политике Бисмарка в этом году: он заключает военные союзы с южно–немецкими государствами, а таможенный союз он укрепляет «Таможенным парламентом», в который впервые с 1848 года производятся общегерманские выборы. Однако как раз эти выборы показывают, что между тем в Южной Германии скорее усилились антипрусские настроения. Большинство южно–немецких депутатов состояло из клерикалов, сторонников партикуляризма и пангерманских демократов, и Бисмарк тотчас же, почти что с облегчением, был готов удовлетвориться этим. В мае 1868 года он пишет:

«Выборы в Таможенный парламент, какими они теперь получились, показали, что Юг прежде всего не желает никакой большей связи с Севером, чем таможенный договор и договор о союзе. У Севера нет никакого основания желать большего, поскольку с военной точки зрения связь с Югом не является для нас усилением, если смотреть стратегически, а политически у нас нет потребности сплавляться с разнородными элементами Юга, где неизвестно, кто более непримиримый враг Пруссии – партикуляристы или демократы. У нас у всех в сердцах национальное единение, однако для расчетливого политика прежде всего имеет значение необходимое, а затем желательное, так что прежде всего постройка здания и затем его расширение. Если Германия достигнет своей национальной цели ещё в 19 столетии, то это представляется мне как нечто великое, а случись это в течение десяти или даже пяти лет, то это было бы нечто чрезвычайное, неожиданный божий дар».

Тем не менее германское единение он называет теперь, иначе чем за два года до того или даже за год до того, желательной целью, однако она остаётся для него именно дальней целью. И в этом отношении ничто не меняется и ещё через год, когда уже обрисовалась опасность военного столкновения с Францией, и в то же время с ней внезапно появились полные надежд умозрительные рассуждения, что такая война, проводимая совместно Севером и Югом Германии, могла бы предложить благоприятный шанс для объединения Германии. 26 февраля 1869 года Бисмарк отвечает:

«То, что объединению Германии будут способствовать насильственные события, я также считаю возможным. Однако совершенно другой вопрос – это призыв добиваться насильственной катастрофы, и ответственность за выбор момента времени. Произвольное, определяемое только по субъективным основаниям вмешательство в историю всегда имеет следствием лишь стряхивание незрелых плодов; а то, что объединение Германии в данный момент не является зрелым плодом, по моему мнению является очевидным».

Если к этому добавить, что Бисмарк опять таки годом позже, в феврале 1870, почти раздражённо отклонил просьбу Бадена о принятии в Северогерманский союз, то возникает ясная картина его взглядов. Это не картина человека, который решительно и целенаправленно с давних пор держит курс на национальное объединение неавстрийской Германии. В гораздо большей степени Бисмарк нерешительно, в определённой степени пойдя на уступки, смирился с этой идеей, и нечто от пустых разговоров и желания по возможности задвинуть это дело в долгий ящик проскальзывают ещё и в его позитивных высказываниях. Можно также хорошо понять это его оттягивание и желание положить дело в долгий ящик. Бисмарк был пруссаком, и он боялся – по праву, как показала последующая история, – что Пруссия не сможет ни покорить, ни ассимилировать южно–немецкий элемент, что она гораздо более растворится, потеряется в Германии. Кроме того, он был консервативным юнкером и монархистом, а национальное объединение Германии было буржуазно–либеральной, в основе своей демократическо–республиканской идеей.

«Бисмарк сделал всё же часть нашей работы», – писал Фридрих Энгельс в 1870 году Карлу Марксу, «по своему и не желая того, но всё же он это сделал». По классовым и общественно–политическим причинам, равно как и исходя из патриотических прусских чувств, это не могло даться ему совсем легко. Тем не менее Бисмарк был великим реалистом, и чисто реальные политические соображения всё более принуждали его к тому, чтобы считаться с национальным движением и извлечь из этого наилучшее. Если оно становилось непреодолимым, то он не должен безнадёжно противопоставлять себя ему, а ему следовало встать во главе этого движения, чтобы его контролировать и его направлять: так, чтобы оно по возможности не смыло ни Пруссию, ни оставшиеся немецкие феодальные структуры.

На практике это означало: объединение Германии должно было быть произведено только в умеренной форме вступления четырех южно–немецких государств (Бавария, Вюртемберг, Баден и Гессен – Дармштадт) в Северогерманский союз с его твердо учрежденным главенством Пруссии; и оно должно было быть осуществлено не теми, кто его действительно желал – либеральными партиями и парламентариями – а только теми, кто этого в действительности не хотел: южно–германскими монархами, которым затем также должны быть оставлены существенные привилегии, даже определённый кажущийся суверенитет. Для этого можно было, да даже и следовало задрапировать результат великими, старыми почтенными терминами «Кайзер и Рейх», и тем самым удовлетворить национальные стремления, в то же время отвлекая от того, что собственно национальное государство ещё не возникло, что настоящее провозглашение нации ещё не было достигнуто.

Этот необыкновенный трюк удалось выполнить Бисмарку зимой 1870–1871 гг., и можно лишь восхищаться и любоваться виртуозностью, которая при этом была проявлена. Правда, у его произведения не было долговечности, и это в свете его искусственности вовсе не является удивительным. Основание Германского Рейха Бисмарком было своего рода грандиозным трюком; а с помощью трюков, в том числе и самых блестящих, нельзя создать долговечное.

Германо–французская война

Событием, которое сделало национальное движение в Германии непреодолимым и поставило создание германского национального государства на срочную повестку дня, была германо–французская война в июле 1870 года и быстрый триумфальный поход объединенных германских армий в августе и в сентябре. Вопрос, желал ли Бисмарк этой войны и осознанно ли он её вызвал, до сих пор дискутируется нашими историками и его нельзя здесь исследовать. На него также не требуется отвечать, поскольку одно достоверно: даже если Бисмарк желал войны, то определённо не для того, чтобы посредством её вызвать присоединение южно–немецких государств. С этим он не торопился, гораздо более он был полностью готов к тому, чтобы оставить это будущему развитию событий. В этом не может быть ни малейшего сомнения в свете процитированных множественных высказываний Бисмарка в предыдущие годы, а всё остальное – это легенды.

Однако совместно проводимая война сделала теперь объединение Германии актуальным. Прусский кронпринц и Великий герцог Баденский – оба княжеские национал–либералы – поняли это так же, как и парламентские представители либерализма, все они гораздо раньше, чем Бисмарк, были готовы дать предложения по объединению. Прусский кронпринц уже 12 августа послал Бисмарку меморандум, в котором писал:

«Для окончательного объединения всего германского отечества обязательно необходимо и требуемо не распылить существующее ныне грандиозное национальное воодушевление вследствие первых счастливых успехов объединенных армий, и которое следует ещё более возвысить или укрепить. Как только с Божьей помощью будет достигнута победа над всей французской армией, следует тотчас же приступить к делу».

И тремя днями позже национал–либеральный депутат Эдуард Ласкер пишет Бисмарку: «После того, как будет отражено нападение, на передний план выступает вопрос о конечной цели войны, и это является темой номер один не только среди профессиональных политиков. Я не говорю о территориальных приобретениях; возбуждено стремление, разнообразные обстоятельства будут разрешаться через это, однако расширение границ не было германской целью войны и не будет той ценой, которой удовлетворится нация. Напротив, мне следует, исходя из наблюдений, отметить как глубокое убеждение народа, что Германия теперь, вместо договоров с южно–немецкими государствами, должна получить государственное единство в форме союза. Меньший результат привёл бы к глубочайшему разочарованию. Народ с его великими инстинктами предполагает, что будет исполнено то, к чему он страстно стремится».

И не только народ. Правая рука Бисмарка, государственный министр и президент государственной канцелярии Рудольф фон Дельбрюк, в середине сентября сообщал из Реймса, «что в военной ставке верховного командования установление германского единства с кайзером во главе рассматривается как лёгкая задача. Восемь победоносных сражений, в которых сыновья всех германских земель сражались и проливали кровь совместно, осуществили в сознании армии объединение Германии, а волшебство, которое произвела личность короля на офицеров и солдат всего войска, представляется естественным воплотить в короне кайзера. Объективно всё было готово: >Следовало только лишь проявить желание<, чтобы и формально привести всё в порядок. Возвышенное великими делами и большими успехами сознание без лишних слов перенесло настроение армии на отдельные государства, чьи контингенты образуют армию, и по этой причине всякое иное настроение желает игнорировать как неправомочное или отбросить его. Кто иначе наблюдал настроение в Баварии и в Вюртемберге, и кто не желает ничего знать ни об игнорировании, ни о насилии, тот рискует быть инертным и малодушным, если не считаться с ещё более худшим развитием событий».

Здесь уже звучит то, что национальное воодушевление не непременно разделялось в буржуазии и в армиях южно–немецких правительств, и подобное проявляется в распоряжении саксонского премьер–министра барона Рихарда фон Фризен саксонским депутатам в Мюнхене от 10 сентября: «Было бы против природы вещей, если бы желали предаваться вере в то, что немецкий народ после событий войны снова спокойно возвратится в прежнюю разобщённость и удовлетворится сохранением линии по Майну в качестве непреодолимой границы германских Севера и Юга. Даже те правительства, в государствах которых национальным сознанием еще не прониклось большинство населения, вынуждены будут сказать, что разочарование после таких событий должно будет привести не к ослаблению, но к существенному усилению национального движения».

Саксония, которую в 1866 году в качестве побежденной насильственно заставили вступить в Северогерманский союз, и которая была в нём единственным королевством, даже единственным более–менее существенным государством наряду с доминирующей Пруссией, естественно чувствовала себя в нём чрезвычайно неуютно. Поэтому у неё был очевидный интерес к расширению Союза в Южную Германию, что должно было создать ей некоторую возможность свободно дышать. Лучше всего она бы распустила Северогерманский Союз и заменила его другой конструкцией, более свободным пангерманским союзом. Однако у неё для этого было мало влияния, и в реальности при переговорах она едва ли играла активную роль. Эти переговоры проходили исключительно между Бисмарком с одной стороны и четырьмя южно–немецкими государствами с другой стороны.

Эти четыре государства были настроены весьма по–разному: Баден желал вступить в союз, даже стремился сделать это; маленький Гессен – Дармштадт был готов вступить менее ревностно, однако покорно; Вюртемберг нерешительно и с затягиванием; Бавария в принципе отрицательно, по меньшей мере решившись уступить только абсолютно неизбежному и сохранить столь много своего суверенитета, насколько это возможно, даже возможно в качестве платы за вступление выбить для себя приращение территории. Впрочем, Бавария была естественно намного большим, самым древним и самым самоуверенным южно–немецким государством, ключ к успеху или провалу переговоров был у неё в руках, и она осознавала это. Позиция Баварии очень хорошо охарактеризована в письме баварского посланника в Берлине графа Отто фон Брай – Штайнбург к своему премьер–министру:

«Теперь я полагаю, что баварское правительство, принимая во внимание политическое положение и определенные неизбежные последствия войны и национального настроения в германском вопросе, а именно будущее устройство Германии, должно корректно подтвердить своё участие, однако заранее весьма определённо обозначить границы этой уступки. От Баварии зависит судьба Южной Германии. Принципы, которые ты со своими коллегами представляешь, гарантируют пожалуй то, что корона и самостоятельность Баварии не уронят свою честь… Обстоятельства времени к тому же благоприятны тем, что более чем когда–либо правители в монархических интересах объединились друг с другом. Уважение к Баварии и признание её успехов, которые она достигла самостоятельно, столь велики, что с нами будут считаться».

Как же ведёт себя Бисмарк в этой ситуации? Можно лишь сказать: чрезвычайно осмотрительно и сдержанно. 17 сентября он сказал военному министру Вюртемберга: «Нашим принципом было и является, как Вы знаете, никоим образом не принуждать Южную Германию, а против товарищей по союзу это было бы полностью невозможно. Так что в германском вопросе мы ожидаем Вашего добровольного предложения. Однако чтобы это стимулировать, насколько мы можем, мы предложили встречу правителей Пруссии, Баварии и Вюртемберга в Версале».

Эта встреча правителей была пока единственной инициативой Бисмарка: официально она должна была послужить подписанию мирного договора с Францией, который в сентябре и в октябре казался ближе, чем в последующие месяцы; инструмент мира должен был быть подписан всеми союзными германскими правителями, «в известной степени головкой эфеса», как выразился Бисмарк. И возможно Бисмарк хотел надеяться, что при столь эмоционально насыщенном событии присоединение южно–немецких монархов к Северогерманскому Союзу удастся завершить в определённой степени как бы между прочим, внезапно. Однако из этого Версальского конгресса правителей ничего не вышло. Не только потому, что зондирования мира с Францией пока снова не увенчались успехом, но потому, что баварский король Людвиг II решительно отвергал любое приглашение. Своему секретарю двора он сообщил следующее: «С каждым днём его Величество всё более убеждается в том, насколько невозможно ему предпринять путешествие во Францию. Поэтому его величество полагает, что необходимо привести в оправдание какую–либо болезнь, например растяжение сухожилий. И не может ли господин придворный советник побеспокоиться о том, чтобы это стало известно публике и солдатам».

В соответствии с этим Бисмарк на уведомление об официальном приглашении также затем получил холодный ответ из Мюнхена: «Имею честь сообщить по поручению его величества Вашему превосходительству, что по причине растяжения связок они ни в коем случае не могут прибыть в Версаль».

Вообще у Людвига II был свой собственный способ намертво стоять против неприятных вещей, с которым он сталкивался. Дельбрюк, которого Бисмарк в конце сентября послал в Мюнхен, чтобы прозондировать баварскую позицию и по возможности дать предложение о переговорах, сообщал с явным неприятным удивлением: «Моя аудиенция, длившаяся свыше часа, имела неожиданный ход. О цели моего пребывания в Мюнхене не было произнесено ни слова. Король не упоминал о ней, а я молчал, поскольку я внешне должен был избегать того, чтобы возникла видимость, будто бы я прибыл домогаться уступок от Баварии. Большую часть времени аудиенции король заполнил изложением церковной политики. За два месяца до этого была провозглашена догма о непогрешимости папы римского, и король в ясных и элегантных высказываниях, с достойным восхищения знанием церковного права обосновал позицию, которую он занял, чтобы защитить государство от последствий этой опасной догмы, и свое сомнение о долговечности системы, которой следует Пруссия в отношении папской курии». Когда же Дельбрюк затем всё же ещё раз осторожно начал говорить о своем настоящем поручении, лицо короля просветлело, однако лишь на мгновение; сменой темы разговора он уклонился от сего предмета».

Так что в конце сентября всё, казалось, застопорилось, прежде чем собственно начаться. За то, что затем в октябре и в ноябре в конце концов дело дошло до переговоров о присоединении, следует благодарить Баден. 3‑го октября Баден в одиночку сделал официальный запрос на вступление в Северогерманский Союз. Вслед за тем также решились на переговоры о вступлении также Гессен – Дармштадт и Вюртемберг; и определённая боязнь изоляции, вместе с желанием повлиять на переговоры других, определила теперь то, что теперь и Бавария послала в Версаль делегацию для переговоров. Премьер–министр граф Брай – Штайнбург, возглавлявший её и не бывший другом Пруссии, прибыл с далеко идущими целями: либо роспуск Северогерманского Союза и основание заново весьма свободного Германского Союза, который в принципе оставлял бы его участникам их самостоятельность; либо разделение Германии на Северогерманский и Южногерманский Союзы, один во главе с Пруссией, другой во главе с Баварией.

Из обоих планов ничего не вышло. Первый Бисмарк с самого начала объявил неприемлемым; второй потерпел провал у других южно–германских государств, которые после раздельных переговоров и при различных особых условиях одно за другим оказались готовы к вступлению в Северогерманский Союз. Переговоры были запутанными, раздражёнными и часто возбуждёнными. Версаль был военным лагерем; о спокойной атмосфере конференции не могло быть никакой речи. Возобновившаяся война, угроза интервенции европейских держав, растущая напряжённость между Бисмарком и Мольтке доминировали на сцене и уводили переговоры с южно–германскими государствами на задний план. Сам Бисмарк, который вынужден был проводить их в паузах между другими срочными делами, сетовал следующим образом:

«Для меня это очень тяжкая ответственность – здесь одному заключать договоры и сделки, которые имеют решающее значение для будущего. У меня плохо налаженная связь с родиной, у меня нет под рукой документов, и всё же я должен решаться: это я принимаю, а это нет. Я подставляю всю свою жизнь под огонь последующей критики, если происходящие с южно–германскими государствами сделки плохо закончатся, а ведь успех в них возможно заранее просчитать с таким же успехом, как следующую раздачу в фараоне». (Под «фараоном»" здесь подразумевается французская карточная игра).

Вюртемберг в конце концов подписал

К середине ноября с Баденом, Гессеном и Вюртембергом в основном договорились, с Баварией всё ещё существовали разногласия, и Бисмарк в конце концов решился пока заключить договор только с тремя меньшими государствами – пожалуй и для того, чтобы тем самым слегка надавить на изолированную таким образом Баварию. Затем в последний момент Вюртемберг снова отошел в сторону: он не желал участвовать в сделке без Баварии. Так что 15 ноября был пока что подписан только протокол о присоединении с Баденом и Гессен – Дармштадтом, что безусловно выглядело бледным достижением. Баденский премьер–министр Юлиус Жолли писал своей жене:

«Я представлял себе момент, когда будет достигнута эта цель, к которой я стремился уже столь долгие годы, более блистательным, чем он был на самом деле; он был для меня именно вследствие моей старой болезни, происшедшей с изрядной силою, попросту раздражающим, и всё время в голове у меня было лишь одно желание – я хотел, чтобы он миновал. И когда мы с Бисмарком после трёхчасовой утомительной дискуссии о всякого рода побочных вопросах наконец подошли к подписанию, то и он пожаловался на недомогание: его печень больна, и всякое раздражение действует ему на желудок».

Сотрудник Мольтке, Бронсарт фон Шеллендорф, который, правда, отличался постоянной злобой к Бисмарку, 20 ноября отметил в своём дневнике почти что злорадно: «Определённое чувство досады тяготеет над графом Бисмарком, у него определённо есть чувство, что в этой войне он играет подчинённую роль, потому что до сих пор солдат достигал всего, а дипломат ещё ничего не достиг. Мелкие политические трюки оказались паутиной».

Однако это суждение было преждевременным, поскольку как раз в эти дни Бисмарк наконец справился и с Баварией – в основном правда посредством великодушных уступок. Бавария и после своего присоединения к союзу, который теперь должен был быть переименован в «Германский Рейх», оставалась почти суверенным государством, со своей собственной почтой и железной дорогой, значительной собственной системой налогов, собственной армией под собственным верховным командованием в мирное время, даже с правом собственного дипломатического представительства. Граф Брай – Штайнбург писал своей жене: «Что касается меня, то я отсюда выношу твердое сознание, что в подготовленном нами соглашении содержатся максимально благоприятные условия, которых можно было достигнуть при современных отношениях».

Сам Бисмарк вечером после подписания высказался в кругу своих самых близких сотрудников: «Газеты будут не удовлетворены, и тот, кто пишет историю обычным способом, может придираться к нашему соглашению. Он может сказать, что дурачок должен был требовать большего; и он может быть прав – по необходимости. Однако я считаю более важным то, что люди внутренне были удовлетворены делом – что такое договоры, когда следует дело делать, а я знаю, что они ушли удовлетворёнными. – Я не желал давить на них, используя ситуацию. У договора есть свои недостатки, но он тем и прочнее. Чего не хватает, то может добавить будущее».

После Баварии подписал теперь и Вюртемберг, и Бисмарк был прав, когда уже после подписания договора Баварией заметил: «Германское единство достигнуто, и провозглашение кайзера также». Но это было очень слабое, шаткое единство, и помпезная мантия кайзера была очень необходима, чтобы прикрыть его несовершенство. Однако с кайзером были особые обстоятельства.

Само по себе вступление четырёх южно–германских государств в Северогерманский Союз, с которым ведь они уже были тесно связаны военными союзами и таможенным союзом, вовсе не было эпохальным событием, тем более что важнейшее из них, Бавария, продолжало сохранять почти полные суверенные права. Это переименование расширенного Северогерманского Союза в «Германский Рейх» и возвышение короля Пруссии до кайзера Германии окрыляло фантазию, предлагало удовлетворение или подмену удовлетворения национальному чувству, и сигнализировало миру о рождении новой европейской великой державы. В этом, казалось лишь внешнем, лишь символическом действии – однако символы могущественны! – и состоял собственно гениальный трюк Бисмарка: он дал тем самым буржуазным либералам, которые тогда были одновременно романтиками, то, что с 1848 года было из заветной целью; и всё же как раз тем самым он загородил дорогу к их собственной непризнанной настоящей цели – буржуазно–парламентарному национальному государству. Потому что ничто не может быть более монархически–феодальным, чем средневековая идея «Кайзер и Рейх», и кроме того, Бисмарк позаботился о том, чтобы кайзер не избирался ни национальным собранием, ни рейхстагом, а избирался исключительно правителями Германии.

Правда, как раз с этим у Бисмарка были его наибольшие трудности и неприятности. Он с самого начала был убеждён в том, что предложение короны кайзера должно исходить от самого могущественного из германских правителей – баварского короля; но тот категорически отказывался. И столь же мало король Пруссии желал становиться кайзером Германии. «Что для меня звание комедийного майора? [22]22
  «Комедийными майорами»,»Charaktermajore«называли капитанов, которые при увольнении получали звание майора в качестве утешительного приза.


[Закрыть]" – восклицал он непроизвольно. Но Бисмарк преодолел сопротивление обоих.

Баварского короля подкупили

Как он сломил сопротивление Людвига II Баварского – это самая драматическая, но также и самая щекотливая глава этой истории. Она была раскрыта только лишь в наши дни, и ещё и сегодня тут и там пытаются уклониться от правды, но её нельзя более отрицать: Бисмарк просто–напросто подкупил Людвига II, и именно при посредничестве человека сомнительной чести, обер–шталмейстера графа Максимилиана фон Хольнштайн, которого в Мюнхене называли «Главконюх [23]23
  Это примерный перевод немецкого оригинального прозвища» Roßober«, что перекликается с его придворным званием Oberststallmeister (обер–шталмейстер = Главный конюший)


[Закрыть]", чьё необъяснимое влияние на короля вызвало множество пересудов. Четыре миллиона и 720 тысяч золотых марок, которые Бисмарк взял из состояния низложенного в 1866 году ганноверского королевского дома, Людвиг II получил для своих личных средств, из которых он построил большинство своих знаменитых замков. Граф Хольнштайн, который поздней осенью 1870 года трижды скрытно ездил из Мюнхена в Версаль и обратно, чтобы посредничать в сделке, заработал на этом комиссионные в размере 480 тысяч золотых марок, на что позже горько жаловались Виттельсбахи.[24]24
  Виттельсбахи (нем. Wittelsbach) – немецкий феодальный род, с конца XII века и до конца Первой мировой войны правивший Баварией и некоторыми близлежащими землями.


[Закрыть]

Вопрос разрешился в последние дни ноября и в первые дни декабря. Ещё 21 ноября дядя Людвига II, принц Луитпольд, писал своему племяннику: «Что же касается от души ненавидимой мною идеи германского кайзера, то я так полагаю, что ты, дорогой Людвиг, не будешь склонен предложить королю Пруссии титул германского кайзера, и полностью поддерживаю твое решение не участвовать в этом». Однако это решение двумя днями позже было аннулировано. 23 ноября Людвиг пишет своему брату Отто, которому он правда умалчивает о финансовой подоплёке своего несчастья: «… так обстоят дела, столь отвратительно и ужасающе это всё же остаётся, акт политического благоразумия…, когда королю Баварии делают это предложение… Поскольку дела обстоят так … то интересы требуют этого, даже если остальные правители или народ отвернутся от меня. Плачевно это, что так произошло, но менять более нечего». Отто отвечает: «Когда я прочитал твое письмо, слёзы подступили к моим глазам, и теперь ещё причиняет мне боль потрясающее признание, которое ты мне сделал. Оно снова и снова приходит в мои мысли… Выслушай ещё раз моё мнение: я заклинаю тебя не делать ужасного».

Между тем – тщетно. 29 ноября «Главконюх» прибывает в Мюнхен с составленным самим Бисмарком для копирования баварским королём «Кайзеровским письмом». «Знаете что, Ваше Величество», – должен сказать он, – «напишите сразу же сами письмо, таким, каким оно должно быть, иначе потом опять снова будут неприятности». Решающую сцену, которая затем была разыграна у короля, Хольнштайн в 1876 году описал гофмаршалу прусского кронпринца, графу Аугусту цу Ойленбург, а тот передал её следующим образом: