Текст книги "В тени истории (ЛП)"

Автор книги: Себастьян Хаффнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

Мужчина в любви только в гостях

Мужчины больше не являются господами, в буквальном смысле: господин – это тот, кто повелевает другими, а сегодняшние мужчины больше не повелевают никем, даже своими женщинами, даже своими выросшими детьми, да и сами собой большинство из них больше не повелевают.

Ещё за два поколения до нынешнего времени было множество тех, кто был таковыми, вовсе не только пара избранных. Независимый мужчина, господин, был так сказать нормальным явлением среди мужчин, целью для каждого, а для большинства – или, по меньшей мере, для очень многих – также и достижимой целью. Крестьянин в своем собственном хозяйстве, ремесленник в своей собственной мастерской, самостоятельный купец в своей конторе или в своей лавке, капитан на своём судне, а также и самостоятельный предприниматель, мелкий, средний или большой: все были «своими собственными господами», и кроме того, все они господствовали еще над парой других.

Сегодня, как по мановению злого волшебника, почти все мужчины стали некоторым образом служащими – даже самые могущественные, сами министры и генеральные директоры по сути своей больше не являются ничем иным, – а пара «самостоятельных» личностей, существующих как прежде, находятся как на тающей льдине в оттепель. И у них тоже лишь кажущаяся самостоятельность, и они знают это. Больше нет самостоятельности для мужчин, а настоящего господства и подавно, равно как и величия.

Хуже всего обстоят дела для мужчин в возрасте около пятидесяти – раньше это были «лучшие годы», «возраст мастерства» – в котором мужчина лишь достигал своих истинных высот. Сегодня он в этом возрасте неизбежно превращается в «пожилого служащего», над которым сгущаются тучи. Он вынужден бояться за свое положение и сносить унижение, поскольку он не так легко сможет найти другое место. А дома, где он появляется вечером угрюмым и раздражённым, его тоже ожидают скорее критика и сочувствие, чем восхищение. Мужчина пятидесяти лет должен сегодня очень напрягаться, если он хочет более–менее устоять перед своей равноправной, но разочарованной женой и перед своими прогрессивными и в остальном ничем не озабоченными детьми.

Коротко говоря, мужчина, если сравнивать с положением, которое у него было сто, да даже ещё пятьдесят лет назад, несколько опустился, или, скажем так, он вынужден был спуститься вниз на пару ступеней. Он, в своей мужской сущности, деклассирован, и его проблемы – это проблемы деклассирования: проблемы приспосабливания.

Такие проблемы не являются неразрешимыми; и, говоря тихонько на ухо, возможно на длительную перспективу вовсе и не такое уж плохое дело, что мужчина сошёл со своего павлиньего и львиного трона, на котором он сидел ещё за два–три поколения до того.

Бородатое величие, в котором успешный мужчина блистал сто или еще пятьдесят лет назад – король на своем дворе или на своем предприятии, король в своём уютном доме, милостивый или немилостивый абсолютный владыка, перед которым с восхищением трепетали его служащие и его дети, и у которого любимая маленькая женщина, также при случае слегка трепеща, читала каждое желание в его глазах – это величие, возможно, было для мужского характера не совсем полезно, как восхвалители прошлого нынче охотно допускают. В нём без сомнения было что–то развращающее. У поколения Бисмарка оно порой ещё было, в общем и в целом, неким плюшевым образом, довольно великолепным; во времена же Вильгельма II оно было уже часто совершенно смехотворным.

Революция против этого несколько слишком дешёвого мужского величия пожалуй должна была прийти, она также пожалуй должна была стать успешной. Однако естественно сначала неприятно быть жертвой успешной революции; и понятны раздражительность и досада, оплакивание горькой участи и растерянность мужчины, который неожиданно вынужден был заметить, что мир изменился не в его пользу и что отныне ему отказано в силе и в величии.

Тем более что у мужчины отнято как раз то, что – по крайней мере в последние сто лет – возможно было самым прекрасным в нём. Мужчины – чувствительные и тщеславные создания, гораздо тщеславнее женщин, чьё тщеславие безобидно и наружно. Тщеславие мужчин безмолвнее и уходит гораздо глубже. Женщины – если мне будет позволено повториться – желают быть любимыми. Мужчины в сущности не стремятся быть любимыми или хотят быть ими только в индивидуальных исключительных случаях (женщина в любви – дома, мужчина – в гостях).

Мужчины хотят, чтобы ими восхищались. Прежде всего, они хотят того, чтобы они сами могли собой восхищаться. Если это становится для них чересчур затруднительно, они становятся несчастными. (Если это им даётся слишком легко, они становятся посмешищем). Сто лет назад это было для них слишком лёгким делом; сегодня – стало многократно тяжелее. Мужчина нашего времени хандрит, потому что он находит почти безнадёжным делом то, что он сможет ещё искренне от всего сердца восхищаться собой.

Но это возможно исправимо – без того, что мужчина теперь тотчас же совершенно капитулирует, станет бездельником или гомосексуалистом. Хотя мужчины чувствительны и тщеславны, но в то же время у них богатое воображение и они – находчивые создания. Я вовсе не удивлюсь, если они, после определённого неминуемого периода обид и ворчания – в котором они явно находятся в настоящее время – найдут для себя нечто новое, от чего они смогут собой восхищаться – и что возможно снова будет достижимым.

Ведь это не обязательно должны быть надменность и величие. Раньше были уже и другие идеалы (идеалами называют то, за что мужчины восхищаются собой, если они верят, что достигли этого); если, например, оглянуться назад не на сто лет, а на тысячу, то обнаруживается, что тогда они интересовались не столько величием, сколько святостью. Что, к сожалению, теперь не столь высоко ценится. Но иногда у меня возникает чувство, что религия правды стоит у ворот; во всяком случае раздражение против лжи заметно выросло, даже если и только лишь потому, что её стало слишком много.

Всё равно. Мужчина, который обязался и приучил себя без чрезмерной оглядки на последствия говорить правду, может вполне (наряду с прочим, менее приятным) заслужить восхищение, даже своё собственное. Через что он неожиданно снова может стать процветающим мужчиной.

Но у меня нет намерения здесь тотчас же вылечить по патентованному рецепту мужской кризис, на который я только лишь хотел обратить внимание. Вероятно, всё равно ещё немного рановато для рецептов. Мужчины сегодня как мужчины в некотором смысле находятся в положении европейских великих держав, которые неожиданно обнаружили, что они больше не являются великими державами и что над ними могут издеваться даже их бывшие колонии – подобно как у сегодняшнего мужчины это могут делать даже его сыновья или, что ещё хуже, его дочери. И в послевоенной Европе царило сначала не что иное, как уныние и сострадание к самим себе – а затем лихорадочное желание каким–либо образом, пусть даже за счёт собственного эго, снова стать синтетической великой державой «Европа». Сегодня известно, что не быть великой державой тоже имеет свои преимущества.

Мужчины ещё не зашли столь далеко, как нации Европы. Но возможно им только следует дать время. Я полагаю, что они ещё откроют соответствующее. В конце концов, ведь мужчины – среди прочего – ещё и первооткрыватели.

(1966)

О прогрессе

Прогресс неизбежен, но он причиняет боль.

«Прогресс» – это молодой термин. Было бы интересно определить, когда он собственно появился в первый раз. Во второй половине 19 века во всяком случае слово «прогресс» было чистым и новым, и оно писалось заглавными буквами. Долгое европейское мирное время между 1870 и 1914 гг., Belle Epoque [63]63
  Belle Epoque – прекрасное время, прекрасная эпоха (фр. язык)


[Закрыть], было классическим периодом оптимизма по поводу прогресса – оптимизма, который тогда охватывал все стороны жизни. Если бы радующегося прогрессу и верящего в него бюргера 1870 года спросили, что же собственно привело в движение прогресс, где он так сказать находится у себя дома, в каких областях он происходит – то он бы посмотрел с изумлением и его ответ был бы таким: во всех областях, естественно! Прогресс в политике, в культуре, в науке, в медицине, в юриспруденции, в образовании – повсюду прогресс.

Повсюду было движение вперёд и вверх, и всё становилось всё больше и всё лучше, как оркестры, так и пассажирские пароходы, как театры, так и фабрики, как дамские шляпки, так и пушки. Скоро можно будет ездить на повозках без лошадей, а в скором времени можно будет летать по воздуху; и трехклассное избирательное право теперь уже не сможет долго продержаться. В культурных государствах больше практически нет неграмотных, и даже дикари в колониях начали носить штаны и галстуки. Прогресс правил миром, и не видно было конца улучшениям, какие он нам ещё подарит.

Прошло пятьдесят лет, и вдруг совсем иная картина с совершенно иным настроением. История человечества – постоянное линейное движение вперёд и вверх по направлению к лучшему? Смехотворно! Ведь каждый ребёнок мог видеть, что история скорее протекает циклически – вечное возникновение и исчезновение, вверх и вниз, расцвет и увядание. И мы находимся посредине увядания, это также ясно каждому ребёнку. Книгой часа был «Закат западноевропейской цивилизации» Освальда Шпенглера. Материальная цивилизация была само собой разумеется предсмертным хрипом культуры, ум был антагонистом души; и кто мало–мальски хотел шагать в ногу со временем, у того на устах были стихи Штефана Георге:

Вы за кумиром носитесь толпой

Кто из монеты вашей же, наглея,

Чеканит блёстки. Я народ жалею –

Он платит срамом, горем и нуждой.[64]64
  «Городская площадь», перевод с немецкого В. Летучий


[Закрыть]

Учёные могли дальше производить свои бессмысленные эксперименты, промышленники – заниматься своими сомнительными делами: истинный дух времени не имел со всем этим ничего общего. Он не желал больше ничего знать об этом, он желал вернуться назад, назад к старому, подлинному, истинному и вечному, к народному духу и к душе расы, к наследию предков, к крови и почве.

Я ни в коем случае не говорю только лишь о нацистах, хотя они естественно принадлежали к общей картине, я говорю в целом об интеллектуальной молодёжи двадцатых и тридцатых годов с её консервативной революцией и об авторитетных умах того времени – Гофмансталь и Клагес, Юнгер и Бенн, впрочем также Пегуи и Маритэйн, Честертон и Беллок [65]65
  Hofmannsthal, Klages, Jünger, Benn, Peguy, Maritain, Chesterton, Belloc.


[Закрыть]. Я говорю также о своей собственной молодости. Как каждый, принадлежащий сегодня к старому поколению, в свои школьные и студенческие годы я дышал в этой атмосфере враждебности к прогрессу, в которой высокомерное презрение странным образом было смешано со своего рода боязливой враждебностью. И, став взрослым человеком, я вынужден был довольно долго учиться, пока мне стало ясно, что то, что нам тогда казалось столь глубоким и мудрым, было ещё глупее, чем наивный оптимизм в отношении прогресса поколения дедов.

Сегодня ведь, пожалуй, нет больше хоть насколько–то сообразительного человека, который захотел бы оспаривать, что прогресс в действительности окружил нас со всех сторон. Правда, нет, пожалуй, больше и таких, кто по этому поводу стал бы впадать в безоговорочный восторг. Прогресс – это реальность, господствующая реальность нашего времени и обозримого будущего, его нельзя ни остановить, ни сдержать, и кто его пытается игнорировать, тот проигрывает. Однако: чистой благодатью он не является, и это ещё осторожно сказано. Рог изобилия, который он на нас высыпает, бесспорно имеет в себе нечто от ящика Пандоры. Прогресс неизбежен, однако он причиняет боль. Это истина, которую нам наш век кричит прямо в уши, и именно столь громко, что иногда угрожает порвать наши барабанные перепонки – и это совсем дословно. Потому что прибавляющийся шум принадлежит – по крайней мере пока что – к сопутствующим явлениям прогресса. Однако это ничему не помогает: мы сдали себя ему, и теперь мы должны дойти с ним до предела, иначе мы, вероятно, все обречены на смерть. И это снова следует понимать буквально, потому что способность к уничтожению человечества, всей жизни на планете также принадлежит как известно к новинкам, которые нам подарил прогресс, наряду с другими и потенциально более радостными возможностями.

Но что такое прогресс? Где он происходит? Ни в коем случае не в прекрасной заранее предопределённой гармонии во всех областях жизни. Вера в это была ошибкой оптимистов прогресса сто лет тому назад. Если бы это было так! В действительности однако у прогресса есть совершенно определённое место. Он прежде всего – прогресс науки, точнее – прогресс теоретического господства над природой. Здесь корни всего движения, в которое вовлечена наша жизнь уже сто или двести лет, сначала совершенно приятного, однако мало–помалу довольно головокружительного движения, которое всё больше ускоряется. Только это движение вперёд естествознания со словом «прогресс» разумеется ещё недостаточно ассоциируется. О движении «шагом» давно уже больше нет речи, и говорить о галопе было бы анахронизмом. И время, в котором наука двигалась вперёд в темпе гоночного автомобиля, давно уже лежит позади. Сегодня мы сидим в ракете.

Проблематика прогресса (несмотря ни на что, останемся со старым добрым словом) лежит как раз в том, что другие области жизни не поддерживают зловещий темп развития науки, возможно, не могут поддерживать. А именно, темп от области к области становится медленнее. Техника уже отстаёт в некоторой степени от науки, однако терпимо идёт вместе с ней. Экономика, задыхаясь и тяжело дыша, скачет за техникой туда же, находясь всё же в опасности, что её оставят на обочине. Однако общество уже отстало. Его отставание от сегодня возможного и необходимого – а завтра возможно уже устаревшего, кажется порой почти безнадёжным. Политика же и вовсе – но не будем говорить об этом. А искусства явно находятся в состоянии поражения и пронзительного разрушения.

Координация прогресса, выдерживание в других областях жизни темпа, который предлагает наука – это первая из нерешённых задач, которые нам ставит прогресс. Это чертовски тяжёлая задача. Однако одновременно неизбежная, потому что если мы её не осилим, то прогресс науки, который нельзя остановить, уничтожит нашу цивилизацию. Атомная бомба и война – самый убедительный пример. Однако противозачаточные таблетки и мораль, автоматизация и свободное время ставят не менее сложные проблемы. Во многих областях мы должны теперь думать очень быстро и очень точно, изменять взгляды, да притом без возможности привлечения в помощь нашего исторического опыта.

Потому что это было ошибкой презиравших прогресс в 1920 году, то, что они верили в возможность отвергать прогресс, поскольку его существование не обнаруживается в известной истории. Этого действительно нет или практически нет. Возможно также, что очень медленный, временами прерывавшийся катастрофами прогресс человеческого покорения природы исторически доказуем. Однако свидетельство почти ни о чём не говорит, поскольку в последнее столетие, и в особенности в течение жизни трёх живущих поколений темп в действительности настолько фантастически ускорился, что весь исторический опыт стал бесполезным, а вся известная история превратилась в предысторию. В нашем положении из исторического опыта просто больше ничего нельзя взять, а исторические знания сегодня скорее недостаток, нежели снаряжение для покорения современности. Он постоянно уводит к ложным аналогиям, ложным выводам и отсюда к ложным поступкам. Почти что можно сказать, что это ложные знания.

Министр по делам культов недолговечной Мюнхенской Советской Республики в 1919 году, вскоре после этого столь отвратительно убитый Густав Ландауэр, первым и почти что единственным мероприятием своего ведомства запретил любые уроки истории в баварских школах. Тогда над этим смеялись. Сегодня это уже видится вовсе не настолько смехотворным, а завтра это возможно будет выглядеть пророчески. Впрочем, нечто подобное историческому опыту действительно также для индивидуального жизненного опыта. Очень часто сегодня это уже ложный опыт; большинство из того, что мы, старики, выучили в нашей юности, более не соответствует действительности. И можно предвидеть время, когда старики вместе с молодёжью должны будут ходить в школу.

Это всё звучит в некоторой степени обескураживающее. Я мог бы далее продолжать с перечислением трудностей, например, указав в качестве примера на совершенно новые болезни цивилизации, неврозы и дистонии, который Александр Мичерлих экспериментально диагностировал как болезни приспосабливания к прогрессу. Условия жизни отдельного человека подверглись столь быстрым изменениям, что его организм их просто не выдерживает. Но нет смысла видеть всё в чёрном цвете. Задачи приспосабливания и осмысления, с которыми нам противостоит прогресс, новы и ужасно трудны. Однако поскольку мы должны решить их, учитывая возможность смертной казни, нет смысла оценивать вероятность, что возможно мы не сможем их решить. Тут дело такое: нам следует, так что мы можем. Или, если позволите мне процитировать немецкого классика Фридриха Хёлдерлина: «Но там, где есть опасность, вырастает спасение». «Спасение»: мне представляется, что это должен быть дух точной науки. Как раз дух, который привёл в движение всю лавину прогресса. Если мы выдерживаем прогресс, хотим устоять в борьбе с ним, то тогда нам следует этот дух, который его развязал, призвать на помощь также в тех областях жизни, в которых он до того не вступил в свои права, дух бесстрастной рассудочности и любви к истине. Впрочем, это также и дух скепсиса и осторожности. Осторожность в особенности по отношению к ослепительным идеям, которым он не доверяет, пока они не проверены экспериментально, и по отношению к предубеждению и к так называемому здравому смыслу, которому он вообще не доверяет искать пути.

В науке ничего не происходит с насилием. И столь же мало помогают здесь гнев и сентиментальность, тщеславие и торжественность – менее всего. Если политика, мораль, культура, воспитание не отстают от науки, если они хотят справиться с миром, который они заново определяют, то тогда они должны перенять у науки лучшее. Я верю, что видны некоторые обнадёживающие знаки того, что они намереваются это делать, причём всё ещё стоит вопрос, будут ли они на этом пути продвигаться достаточно быстро. Возможно, что самый обнадёживающий знак этого, как ни комично это звучит – само распространение точной науки. Ещё сто лет назад научное мышление казалось привилегией небольшой образованной прослойки в нескольких прогрессивных странах. Сегодня формулы математиков и физиков стали своего рода скрытым языком человечества. Они не понимаются различно у желтых, чёрных, коричневых и белых, и одинаково безусловно, как само собой разумеющееся, признаются и коммунистами, и капиталистами.

Однако в этих формулах и в мыслительных процессах, которые за ними стоят, находится, как мне представляется, невероятное средство воспитания. До сих пор мы знали только, что они обеспечивают людям господство над природой. Возможно, однако, что это позволяет надеяться, что они могли бы помочь людям в нечто другом, а именно: в достижении господства над самим собой. Это был бы ответ на наши проблемы и возможно перспектива нового цельного мира, цельного мира прогресса. Другого ответа для нас больше нет.

(1969)

О будущем

Человек уже расправился с совершенно другими катастрофами, чем те, что изображают футурологические пессимисты.

«Будущее теперь также не то, чем оно было прежде» – я не знаю, кому принадлежит высказывание, однако это верные слова. Ничто не изменилось в последние десять лет столь радикально, даже именно встало с ног на голову, как наши представления о будущем. Они в последнее время меняются как мода.

В 1967 году в Америке вышла книга с многообещающим названием «Вы это будете переживать» с почти что ещё более многообещающим подзаголовком «Предсказания науки до 2000 года». В ней нам к концу столетия обещали своего рода рай на Земле – допустим, слегка искусственный, слегка зловещий, у многих людей даже несколько вызывающий страх рай. Национальный доход увеличится в пятьдесят раз, массовое общество потребления нынешних самых богатых стран станет нормой среднего сословия человечества, а самые прогрессивные страны войдут в стадию постиндустриального общества, в которой большинство людей будут заняты только лишь тем, чтобы заботиться о своём развлечении – а не заботиться о своём пропитании, как это происходит ещё сегодня.

Человек будет жить дольше, когда–нибудь возможно сто пятьдесят лет, и именно всё время в бодром состоянии; если он на некоторое время захочет прервать свою жизнь, поскольку она станет ему слишком скучна, то он просто впадёт в «зимнюю спячку», сначала возможно лишь на пару недель или месяцев, позже же, совершенно по желанию, на годы или на десятилетия. Посредством генетических манипуляций он сможет освободить своё потомство от нежелательных особенностей характера и слабостей; само собой разумеется, что он сможет выбирать пол своих будущих детей. Трёхмерным телевидением (как замечательно!) будет осчастливлено каждое домохозяйство, а домашними работами будут озабочены роботы, транспорт станет почти бесплатным, расстояния вообще будут упразднены. Правда, также никто ни от кого не сможет больше иметь никаких тайн, всё станет открытым и наблюдаемым, а возможности массового уничтожения, к сожалению, также неизмеримо вырастут.

Всё это ни в коем случае не было фантазированием и дикими умозрительными рассуждениями, всё это более того подтверждалось серьёзными учёными, не только как возможность, но скорее уже как достоверность; научные процессы, которые должны были привести к этому, были все уже на полном ходу. Их ещё могли прервать в крайнем случае атомная война или невообразимая природная катастрофа. Компьютеры просчитали предсказания и тем самым придали им авторитетность. И книга была украшена множеством внушающих уважение диаграмм.

Затем пятью годами позже, в 1972 году, появилась также в Америке (где же ещё?) также научная, также удостоверенная работой компьютеров, украшенная также множеством диаграмм книга под названием «Границы роста». Теперь всё было вдруг с точностью до наоборот. Не рай ожидал нас в 2000 году, а катастрофа. Человечество увеличилось в численности слишком быстро, производство продуктов питания не увеличилось соответственно потребности, пригодные для возделывания пахотные земли также больше не расширялись, миллионы – да что там миллионы! – сотни миллионов стали жертвами смерти от голода. Угля и нефти было недостаточно, да, их запасы подошли к концу; скоро мы станем снова радоваться, если у нас будет коптилка, чтобы освещать нас вечерами, и немного дров, чтобы при необходимости согреваться холодной зимой. Однако между тем мы скорее разрушим нашу бедную маленькую планету, «космический корабль Земля» нашими отходами и вредными веществами и сделаем её необитаемой. И в этом мы уже зашли настолько далеко, что вред собственно больше никак не может быть устранён. Катастрофа человечества была уже запрограммирована, уже в принципе была неотвратима. Если не в 2000 году, то она должна разразиться над нами самое позднее в 2025 году.

Едва только появилась эта книга и была тотчас же переведена на все мировые языки (немецкое издание в DVA), этот футурологический пессимизм стал почти в нетронутом виде господствовать в умах. Кто ещё придерживался оптимизма в отношении прогресса, который ещё за десять лет до того был самым лучшим и прекраснейшим из того, что нам предлагали научные исследования будущего, тот прямо таки делал себя посмешищем, он производил впечатление человека вчерашнего дня. Но действительно ли мы сегодня настолько умнее, чем вчера?

Мне бросилось в глаза, что обе книги – которые пожалуй можно назвать основополагающими «Священными Писаниями» оптимистической и пессимистической футурологических школ; естественно что каждая из них потянула за собой целый кометный хвост популяризирующих и упрощающих изданий – скроены точно по одной и той же модели. Что одна делает маловероятным, делает маловероятным также и другая. Ни в коем случае нельзя сказать, что вторая превосходит первую по остроте мысли или по глубине. Обе следуют одному и тому же рецепту: берут некоторое количество несомненно имеющихся результатов исследований, факты и тенденции в качестве исходного пункта и просто проецируют их в будущее, сопровождая это стольким количеством «научного» пустословия, сколько это возможно. И обе делают одни и те же две ошибки, одну неизбежную, и ту, что можно легко избежать.

Неизбежно то, что обе они принимают в расчёт не все факты и тенденции, которые сегодня действуют в мире, а только некоторые, выбранные по принципу «подходящих». Эта ошибка неизбежная, поскольку и в компьютерную эпоху у человека есть дар всё одновременно держать в голове; мы всегда что–то забываем. Другая, легко избегаемая ошибка состоит в том, что обе они – обе, не только оптимисты! – предполагают как само собой разумеющееся, что нечто, что однажды приведено в движение, теперь всегда и вечно будет идти дальше так же; в то время как обратное хорошо известно не только знатокам истории, но и простейшему жизненному опыту: снова и снова дела происходят как–то иначе, чем предполагают. Будущее – бог мой, действительно ли следует это говорить? – попросту нельзя предвидеть. Это естественно основная беда всей футурологии. Со всем научным манерничаньем она никогда не станет настоящей наукой.

Естественно, что оптимисты в 1967 году просмотрели кое–что, что им по праву сунули под нос пессимисты в 1972 году: что именно неслыханное расширение и интенсификация технологического покорения природы и эксплуатация природы, на которой основывались их предсказания, требуют гораздо больше энергии, сырья и также продуктов питания, чем мы сегодня имеем в своём распоряжении на Земле, или могли бы производить либо замещать имеющимися до сих пор методами. Однако и пессимисты в 1972 году просмотрели нечто: а именно то, что мы ещё долго не будем знать, какие ресурсы в действительности содержит Земля, и что также наши современные методы, например применяемые при получении продуктов питания и энергии, ещё вовсе не являются последним словом человеческой мудрости.

И если говорить об энергии: естественно, что запасы угля и нефти на Земле ограничены и однажды будут исчерпаны (если даже смогут быть найдены ещё новые), это видно каждому ослу. Но каждый, кто не осёл, знает также, что производство энергии путём расходования угля и нефти является только переходным состоянием, равно как и производство энергии посредством расщепления урана, которым мы хотим теперь продлить переходное состояние. В обозримом будущем мы будем получать энергию из водорода, посредством термоядерной реакции, и имеющихся запасов водорода должно хватить на пару миллионов лет, возможно дольше, чем будет существовать человечество. И что касается неизбежной голодной катастрофы: кто же говорит, что мы всегда будем питаться только зерновыми культурами и мясом животных – то, что мы, так или иначе, делаем лишь какие–то девять или десять тысяч лет? Тут существует ещё много других возможностей, которые уже открывает даже сегодняшняя химия, и если мяса животных и зерновых однажды действительно не будет хватать, то мы изменим свои привычки. Человек – очень изобретательное и очень способное к приспосабливанию существо; он расправился уже с совсем другими катастрофами, чем те, что изображают футурологические пессимисты.

Хотя тезис о «границах роста» был между тем многократно опровергнут, футурологический пессимизм стал очень модным – это гораздо более успешная мода, чем футурологический оптимизм в шестидесятые годы. И пожалуй следует спросить: почему? При этом мне бросается в глаза, что этот оптимизм возможно вовсе не заслужил в действительности названия «оптимизм»; многим людям «блага», которые он предрекает, кажутся вовсе не настолько благами, им при великолепной картине будущего, которую он рисует, станет вовсе не хорошо, а скорее это вызовет страх и тоску. Они вовсе не хотят компьютерного рая с трехмерным телевидением и роботами в домашнем хозяйстве, и стандартизированных образцовых детей. Они предпочли бы дальше жить по старому образцу; семидесятые и восьмидесятые годы, как известно, стали также эпохой ностальгии (что не предвидела никакая футурология). Наслаждайтесь тем, что вы имеете – или ещё лучше: возврат назад в добрые старые времена – таково безмолвное желание привыкшего к технике, пресыщенного комфортом нынешнего западного человечества, и этому желанию соответствует картина будущего, нарисованная как можно более чёрными красками. Если будущее может становиться лишь всё хуже, то у нас есть оправдание, которое нам необходимо, чтобы нам цепляться за настоящее или вовсе желать возврата в прошлое. И таково современное настроение.

Это, по моему ощущению, вовсе не здоровое настроение. Потому что мы ведь можем жить только в одном направлении – в будущее. Однако будущее открыто, в том числе и в компьютерную эпоху. Возможно, что оно не станет таким, каким мы его себе желаем: но оно станет таким, каким мы его сделаем.

(1977)