Текст книги "В тени истории (ЛП)"

Автор книги: Себастьян Хаффнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

С трудом верится, что эти события отстоят от нас на одно поколение. Сегодня могут думать об этом лишь со стариковским смешком, с каким импотентный старец вспоминает о великой безрассудной юношеской любви. Как известно, из этого ничего не вышло. Рывок быстро ослабевает. Иногда сейчас кажется, что как будто бы европейцы все свои способности на великие дела истратили в обеих самоубийственных мировых войнах и как будто бы с тех пор вместе со своим национализмом их покинули также и их энергия и сила созидания. Кто размышляет о сегодняшней Западной Европе, тот хотя и вспомнит о Западном Риме – однако не о созидательном периоде Августа, а о периоде упадка последнего императора Ромулуса Аугустулуса.

То, что произошло тысячу пятьсот лет назад, имеет столь много ужасающего сходства с тем, что происходит сегодня. Нынешний западный европеец, которого отправят «в обратное путешествие во времени», гораздо быстрее сориентировался бы в позднем Риме, чем в средние века или же во времена Лютера или Гёте. Техническая цивилизация, высокий жизненный уровень. Черчилль как–то случайно заметил, что жизненный комфорт позднеримской Британии был снова достигнут в Англии лишь в 19 веке. И с ним одновременно пришли моральная изнеженность, политическая пассивность, утрата традиций, презрение к образованию и готовность к уходу от дел.

Исторические сравнения всегда начинают хромать, когда их начинают рассматривать слишком подробно. Несмотря на это, определённые параллели нельзя не заметить. К примеру, защиту границ тогда охотно передали приручённым германцам, так как сегодня охотно передают американцам, а далекие части империи передали неприрученным, ещё варварским германцам с тем же пожиманием плеч, с каким сегодня англичане передают свои африканские колонии Иди Амину [12]12
  Иди Амин: президент Уганды в 1971–1979 годах, создатель одного из самых жестоких тоталитарных режимов в Африке


[Закрыть] и его наследникам. И если внедрение в империю превращается в миграцию, а иностранные рабочие становятся иностранными властителями – что привело к этому? Ведь в действительности Западная Римская империя окончила своё существование в 476 году не драматически, а почти незаметно. В удобной, скучной повседневной жизни позднеримского горожанина едва ли что–то изменилось, когда военачальник Одоакер сделал себя королём и отправил в пансион мальчика Ромулуса Аугустулуса – очень порядочно, что он его только в пансион отправил, а не заколол кинжалом или не задушил. В действительности этого ожидали. Разумеется, господа, которых теперь должны были слушаться, не умели читать и писать, а ели пальцами, но на этот счёт можно было отпускать шуточки.

И всё же затем всё изменилось – не тотчас же, зато тем основательнее. Одоакер продержался недолго. Другие германцы, остготы при короле Теодерихе, стали оспаривать его владычество. Вскоре Западная Римская империя на длительное время стала театром военных действий всё новых и новых варварских завоевателей. Остготы (после византийской интермедии) были вытеснены лангобардами, вестготы вандалами, франки сражались с саксами, англы и саксы с викингами и норманнами; право и государство пришли в упадок, убийства и разбой стали повседневностью, города хирели и в конце концов деградировали, гавани пустели, акведуки и каналы заносились песком и превращались в болота.

Два столетия, которые последовали за бескровным, почти что идиллическим концом империи, стали «темным временем», историю которого едва ли можно передать, по–видимому, потому что никто о нём охотно не вспоминает – или не даёт вспоминать. Материальное благосостояние и цивилизация быстро приходят в упадок, когда умирает их духовный стержень. За что не готовы сражаться, то теряют. И последствия потери горьки, даже когда пилюля подсахарена.

Таковы простые уроки истории, которые она нам преподаёт спустя полтора тысячелетия ещё и сегодня – и именно сегодня. Безусловно, история не повторяется абсолютно точно. Существуют вариации. Но это слабое утешение.

(не было опубликовано)

Короткая история Пруссии

Пруссия Веймарского периода уже предвосхитила несколько характерных черт нынешней Федеративной Республики.

Прусская история, если считать очень великодушно, насчитывает едва ли двести пятьдесят лет, если же подходить строго – то всего лишь сто семьдесят лет, с 1701 по 1871 год [13]13
  Поэтому название этой главы (в оригинале «Preußens kurze Geschichte») можно перевести двояко: как «Краткая история Пруссии» и как «Короткая история Пруссии». Судите сами, что лучше подходит.


[Закрыть]. Потому что в основанной ею в 1871 году Германской империи Пруссия всё больше и больше теряла себя, и когда в 1947 году державы–победительницы Второй мировой войны объявили её ликвидированной, она была уже давным–давно мертва. Однако до 1701 года наоборот, не было никакой Пруссии, а было лишь курфюршество Бранденбург с рассеянными в отдаленных областях на Востоке и на Западе фамильными владениями Гогенцоллернов. Да, даже когда Фридрих I в 1701 году в Кёнигсберге, Восточная Пруссия, водрузил на свою голову прусскую корону, то королевство Пруссия всё ещё было больше программой, нежели действительностью.

Как в 18 веке, её классическом веке, воплотилась в жизнь эта программа – это поистине удивительная, поразительная история. Однако прежде чем мы обратимся к ней, остановимся на короткое время и несколько поудивляемся. Потому что ведь это ненормально, что государство неожиданно возникает из ничего, а затем, после короткого фейерверка достижений и успехов вскоре снова исчезает в небытие.

Не только европейские национальные государства, но и большинство немецких земель имеют ведь долгую историю и большую живучесть. Например, Бавария существовала уже во времена Карла Великого, и она существует еще и сегодня. Саксония уже в истории Реформации играла большую роль, и она всё ещё отчётливо различима, даже если сейчас она в административном отношении поделена на несколько округов ГДР. О будущей Пруссии ещё во время Тридцатилетней войны никто и не подозревал, а сегодня Пруссия – это чистое прошлое.

Когда мы станем выяснять причины этого различия, то мы тотчас же натолкнемся на исходный – возможно основополагающий – факт в истории Пруссии: а именно, её некоторым образом абстрактный характер. Бавария, к примеру, имела и имеет естественную основу, она образовывала или образует политическую организацию немецких племён. Пруссия не воплощала никакого племени, она была чистым государством, искусственным государством – можно также сказать: произведением государственного искусства. Это была осмысленно сконструированная система управления, администрирования и военного ведомства, которая как шатер раскидывалась во всех направлениях и накрывала различные племена, даже различные народы, и впрочем вследствие своей изначальной территориальной раздробленности была также обречена на то, чтобы воспользоваться этой своей так называемой практической полезностью.

В этом состояли её великая сила и её скрытая слабость. Пока Пруссия функционировала в качестве государства, она была почти неограниченно растяжима; однако когда она прекращала функционировать, она прекращала существовать, и единожды лишённая своего существования, она была уже невосстанавливаемой – это не природное растение, которое может возродиться, а сломавшаяся машина. Сегодня в Федеративной республике можно найти этому подтверждение в такой области, где никто не будет предполагать такое доказательство: всё ещё существуют силезское и померанское землячества. Прусского землячества нет, такой идеи ни у кого не возникло. Ведь Пруссия была не национальным, а рациональным государством, чистым государством разума, и в этом также опять была его сила.

Останемся еще на мгновение с силезцами. Они сегодня совершенно забыли называть себя пруссаками, но некогда они принадлежали к ядру прусского населения, они были очень хорошими, дельными и лояльными пруссаками – и это несмотря на то, что их превратили в пруссаков посредством завоевания, совершенно их не спрашивая. Ходячие стихи 18 века гласили:

«Никто не становится пруссаком поневоле.

Ставши им – благодарит Бога».

Потому что в этом прусском рациональном государстве было не только нечто жёсткое, металлическое, механически–машинное. Это всё конечно в нём было, но его отмечали также некая холодная либеральность, законность и толерантность, которые для его подданных поэтому были не менее благотворны, поскольку они основывались на своего рода безучастности. В Пруссии больше не сжигали ведьм, в то время как в других местах это повсеместно было еще обычным делом, пытки были прекращены ранее, чем где бы то ни было, равно как и вычурные и мучительные виды казни, не было насильственных обращений в веру и религиозных преследований, каждый мог думать и писать, что он хотел, для всех существовало равное право.

Поляки, которых Пруссия с 1772 года присоединила к себе миллионы, не были мучимы «германизацией», как это происходило столетием позже в Германской империи. Они как само собой разумеющееся могли оставаться поляками, говорить на польском языке и иметь своих польских священников и учителей, они были именно польскими подданными прусского государства, такими же хорошими и желанными подданными, как и все остальные. Это государство было непредвзятым, разумным, практичным и справедливым. До тех пор, пока государству отдавали ему причитающееся, оно со своей стороны давало «каждому свое [14]14
  Ка́ждому своё (лат. suum cuique (суум куиквэ), варианты перевода – Всякому своё, Каждому по его заслугам) – классический принцип справедливости. В Новейшей истории фраза получила печальную известность как надпись, сделанная немецкими нацистами над входом в концентрационный лагерь смерти Бухенвальд, – Jedem das Seine.


[Закрыть]".

Это делало государство Пруссия растяжимым практически неограниченно – не только умеющим завоевывать, но также и способным реально вобрать в себя завоеванное и почерпнуть из этого новые силы. Это однако также делало государство Пруссия для его подданных неким особенным образом ненужным, когда оно однажды переставало действовать.

У армии есть государство

Было не только приемлемо, но во многих отношениях приятно стать прусским подданным. Так много порядка, правовой безопасности и свободы совести можно было найти далеко не везде; существовала также определённая гордость. Но это не было неизбежным, обязательным – становиться пруссаком. Пруссаками люди были не от природы, как были ими французы, англичане, немцы или даже баварцы или саксонцы.

Принадлежность к прусскому государству была более чем любая другая сменяемой, и если прусское государство, как сказано, могло накрыть как палаткой любое население, не особенно его беспокоя, то тогда эту палатку можно было снова разобрать без того, чтобы его население восприняло это как катастрофу. Пруссия не была организмом с силами самовосстановления, а она была чудесным образом сконструированной государственной машиной; но именно машиной, сделанной, но не ставшей таковою. И – от этого теперь уж никак не уйти – в основном сделанной посредством развёртывания военной силы и завоевательных войн.

Этим Пруссия разумеется вовсе не выходит за рамки в 18 веке. Все европейские государства были тогда военными государствами, все вели завоевательные войны, и если они при этом имели успех, то это приносило им славу. Однако Пруссия подняла всё это на новую высоту. Прусское государство Фридриха Вильгельма I., короля–солдата, было малым государством с армией великой державы; а его сын Фридрих, которого уже его современники называли Великим, с безрассудной отвагой так применил эту армию, что тогдашняя Европа иногда даже отказывалась верить своим ушам и глазам.

Однако следует, пожалуй, согласиться с тем, что это не было чистым произволом, что у этого были свои причины. Следует только лишь взглянуть на карту. Королевство Пруссия, самопровозглашенное в 1701 году, едва ли заслуживало титула королевства. Оно состояло из шести или семи несвязанных меж собой областей, двух больших, Бранденбурга и Восточной Пруссии, на Востоке, едва ли полудюжины малых на Западе Германии. Оно как раз было предопределено на объединение и завершение своих земель, оно должно было стать большим, чтобы вообще смочь существовать.

Тем не менее прусский милитаризм даже для тогдашней Европы был уже зловещим. «У всех государств есть армия, Пруссия же – это армия, у которой есть государство», – писал Мирабо в восьмидесятых годах 18 века, и в определённом смысле это так, или во всяком случае кажется, что это так. Прусская армия в отношении к прусской территории и к численности прусского население была несоразмерно велика, и Пруссия могла бы пожалуй представиться путешественнику одним большим гарнизоном или большим полевым лагерем.

В другом же смысле это не соответствует истине. Прусская армия никогда не «владела» прусским государством, она никогда не сделала ни малейшей попытки править им или определять его политику. Она была самой дисциплинированной армией мира: военный путч в Пруссии всегда был немыслим. С другой стороны, армия была важнейшим инструментом государства, его козырной картой и его любимицей; для неё всё совершалось, вокруг неё всё крутилось, с ней вставало и падало всё. Не армия обладала этим государством, а государство в действительности было «одержимо» заботой об армии. В том числе и его финансовая, экономическая и демографическая политики (для тогдашнего времени в высшей степени современные) служили в конечном итоге его готовности к войне, а это означало: его армии.

Демографическая и иммиграционная политика 18 века – это самая любезная черта Пруссии, но как раз эта любезная черта служила в основе своей самому нелюбезному, а именно прусскому милитаризму – поразительно, как всё взаимосвязано. Пруссия в этом столетии стала убежищем и спасительной гаванью для преследуемых, оскорблённых и униженных всей Европы, почти как Америка в 19 веке. В течение целого столетия можно было наблюдать постоянный поток в Пруссию эмигрантов и преследуемых по религиозным мотивам. Французские гугеноты, зальцбургские протестанты, вальденсы [15]15
  Вальденсы: религиозная секта, приверженцы средневековой ереси, зародившейся в последней четверти 12 в. в Лионе. Вальденсы проповедовали апостольскую жизнь, отказ от собственности, отвергали монопольное право католического духовенства на проповедь и совершение таинств.


[Закрыть], меннониты, шотландские пресвитерианцы, а также иудеи, даже при случае католики, которым не было вольготно в более суровых протестантских государствах. «Если прибудут мусульмане, мы им построим мечети», – говорил Фридрих Великий. Были рады всем, и все они могли продолжать разговаривать на своем языке, соблюдать свой образ жизни и «спасать свою душу по своему обычаю».

Прусское государство было справедливым по отношению к каждому новому подданному. Оно также не было мелочным, когда речь шла о том, чтобы брать себе на службу на самые высокие посты выдающихся иноземцев, которые этого желали. Всё это славно действовало и было человеколюбивым. И это было ведь тоже. Однако не человеколюбие было мотивом Пруссии при проведении этой весьма либеральной иммиграционной и демографической политики. Человеколюбие было побочным продуктом. Мотивом были государственные интересы, да, если угодно – милитаризм. Королю нужны были солдаты; а государству требовались люди, которые солдат кормили, одевали и вооружали. Прежняя Пруссия не только была территориально раздроблённой, но она также была малонаселённой. Обе проблемы следовало решить, если она желала консолидироваться как государство; и, можно так сказать, одну проблему решить при помощи решения другой. «Людей я почитаю выше всяких богатств», – провозгласил Фридрих Вильгельм I. и ещё более ясно выразился Фридрих Великий: «Первоосновой, самой общей и самой верной, является то, что истинная сила государства состоит в его высокой численности населения». Больше людей, безразлично каких, более многочисленная армия, и затем, при помощи этой армии, расширение территории – таков был рецепт успеха Пруссии при правлении её великих королей 18 века.

Нельзя сказать, что это не оправдало себя. Прусская история в 18 веке – это история огромных успехов. Когда она была основана в начале столетия, то словосочетание «прусское королевство» было ещё почти шуткой. В конце столетия это была настоящая великая держава, разумеется всё же ещё самая малая среди держав Европы, но всё же признанной и допущенной в члены этого эксклюзивного клуба. Её территория, которую в начале едва ли можно было так назвать, протянулась теперь от Эльбы до Пилицы – Варшава с 1795 года была прусским провинциальным городом, – а её влияние простиралось от Эльбы до Рейна. Наполеон, который некоторое время был с Пруссией в очень хороших отношениях, в 1804 году предложил королю Фридриху Вильгельму III. провозгласить себя «Императором Пруссии», и это больше не было шуткой.

Двумя годами позже правда наступило крутое падение, а уже за пятьдесят лет до этого, во время Семилетней войны, Пруссия два–три года стояла на краю пропасти. Здесь не следует пересказывать историю прусских войн, побед и поражений. Россбах и Лёйтен, Колин, Цорндорф и Кунерсдорф, позже Йена, Лейпциг и Ватерлоо – сегодня вовсе не хотят более знать об этих событиях более точно и не нуждаются в этом. Однако о чём имеет смысл как и прежде поразмышлять, когда хотят понять прусскую историю, это следующее:

Никакое другое европейское государство, когда оно проигрывало битву или даже войну, не ставило на карту всё своё существование. Франция, Англия, Испания, теперь и Россия, тогда ещё и Австрия – это были прочные величины, без которых никто не мог представить себе Европу. Но Европу без Пруссии мысленно можно было себе представить. Против этого не помогали все военные успехи. Она была такой новой. У людей ещё свежа была в памяти Европа без Пруссии, и никто тогда не ощущал отсутствия Пруссии. С тех пор, как она существовала, она напротив казалась большинству её соседей чрезвычайно ненужным нарушителем спокойствия. Никто не приглашал эту маленькую страну в круг европейских великих держав. Она в него втиснулась, она в него напросилась. Как это создавалось в течение столетия – с умом, хитростью, нахальством, коварством и героизмом – это было стоящее лицезрения представление. Но этим Пруссия не заставила себя полюбить, и план – снова её ликвидировать и поделить её территорию между другими государствами – всегда витал в воздухе. Пруссия так сказать возникла из ничего, существовала, со всей своей неприступной силой, всегда на границе небытия – и каким–то образом сюда вписывается то, что в настоящее время она снова исчезла в небытие.

Она едва избежала этого во время Семилетней войны, и после поражения в войне с Наполеоном в 1806 году казалась вновь очень близка к исчезновению. Оба раза Пруссия избегла уничтожения только вследствие чрезвычайной удачи, разумеется, соединенной с героическим упорством, без которого удача каждый раз приходила бы слишком поздно. И во второй раз она вышла из этой передряги не совсем целостной, не совсем неизменившейся. Прусская история в 19 веке продолжалась ещё долго, и в ней были ещё величественные эпизоды, но собственно прусская история успехов пришла к концу при Наполеоне, и классическая Пруссия, которая ещё и сегодня способна нас восхищать – это холодное, блестящее, жёсткое и при всей жёсткости в то же время столь просвещённое, прогрессивное и свободомыслящее государство разума – не пережила эпохи Наполеона. В 1815 году из бездны, в которую упала Пруссия, она восстала другой, изменившейся.

Набожное государство романтики

Столь коротка прусская история – и Пруссия играла в ней три, даже четыре совершенно различных роли, она дважды или даже трижды совершенно меняла весь свой характер, и собственно, когда говорят «Пруссия», следует всегда прибавлять, о какой именно Пруссии идёт речь. Это связано с тем, что Пруссия как раз была не естественным образованием, а искусственным, государством, которое само себя сделало и в определённом смысле было каждый раз таким, каким оно быть желало. Пруссия не только в географическом смысле не имела прочного местопребывания – она между 1740 и 1866 годами на карте Германии и Европы каталась туда и сюда подобно шарику ртути на стекле; она также неоднократно меняла свою внутреннюю сущность.

Была классическая Пруссия 18 века; романтическая Пруссия половины столетия между Наполеоном и Бисмарком; немецкая национальная Пруссия эпохи Бисмарка и после него; и, если угодно в качестве эпилога, в заключение также и республиканско–демократическая Пруссия Веймарского периода, которая интересным образом предвосхитила пару отчётливых характерных особенностей сегодняшней Федеративной Республики.

Однако сейчас нам следует бросить короткий взгляд на изменившуюся Пруссию, которая вышла из наполеоновской пробы на прочность, на романтически–реакционную Пруссию эпохи Реставрации и бидермайера [16]16
  Biedermeier, бидермайер – стилевое направление в искусстве и литературе 1815–1848, в нём отразились как демократизм, так и обывательские воззрения и вкусы бюргерской среды.


[Закрыть]. Классическая Пруссия 18 века была прогрессивной, воинственной и отличалась свободомыслием; она была государством Просвещения. Пруссия периода Реставрации была реакционной, мирной и набожной; государством романтизма. Не было случайностью, что в этой романтической Пруссии Берлин со своими представителями творческого семейства – Тиек, Арним, Фуке и Шамиссо – стал столицей романтической школы. Романтическим и реакционным была разумеется вся наступившая теперь эпоха, и в этом отношении Пруссия снова осталась верной себе, когда она – как обычно – шагала в ногу со временем.

Пруссия сделала это также и в эру Наполеона – она на свой лад восприняла современные французские идеи и попыталась внедрить их в политику реформ. Но очень уж много из этого не получилось, и в решающий последний момент Пруссия всё же присоединилась к коалиции старых держав и победила с ними вместе; тем самым реформы были парализованы. В то же время это однако спасло Пруссию от угрозы распада и ликвидации. Над Пруссией времен Меттерниха [17]17
  Меттерних, Клеменс Венцель Лотар (1773–1859), князь, австрийский государственный деятель и дипломат.


[Закрыть] в качестве молчаливого девиза стояли слова: «Мы спаслись ещё раз".

Она стала в высшей степени миролюбивым, даже трусливо нерешительным, тихим и скромным, разумеется также более чем реакционным государством, которое тесно и боязливо присоединилось, даже скорее ухватилось за своих более крупных и более сильных союзников Россию и Австрию, которые спасли её в 1813 году. В своём завещании 1835 года Фридрих Вильгельм III. призывал своего наследника: «Не забывай способствовать согласию между европейскими державами, насколько это в твоих силах. Однако прежде всего Пруссия, Россия и Австрия не должны никогда отделяться друг от друга; их единение следует рассматривать как краеугольный камень великого европейского альянса».

Сравните это с заключительными словами политического завещания Фридриха Великого в 1776 году: «Пока страна не обладает большей цельностью и лучшими границами, её правителям следует быть toujours en vedette [18]18
  Всегда быть на страже; быть настороже (фр. яз.)


[Закрыть], за своими соседями наблюдать и в каждое мгновение быть готовым отразить губительные нападения своих врагов». Тут разница полная. Классическая Пруссия 18 века была отважным государством пиратов, которое пробивало себе дорогу. Романтическая Пруссия была установившимся на скромной ступеньке, если угодно: добившимся определённого успеха государством, которое со вздохом облегчения перешло к отдыху после опасных для жизни приключений.

Собственно говоря, эту Пруссию эпохи бидермайера нельзя более называть милитаристской. Знаменитая армия пребывала в забвении и несколько пришла в упадок; когда в 1859 году во время французско–австрийской войны она должна была быть отмобилизована, дело не пошло как следует, и когда в 1864 году после штурма окопов при Дюббеле [19]19
  Дюббёльская битва в местности между городами Дюббёль и Сённерборг – сражение во время Датско – Прусской войны 1864 года, закончившейся победой Пруссии.


[Закрыть] в Берлине на Унтер–ден–Линден следовало произвести салют, то не нашлось никого, кто мог бы вспомнить, сколько залпов следует при этом произвести. Пришлось отыскивать в старых документах. Только лишь военная реформа Вильгельма I., из–за которой произошёл известный конституционный конфликт, приведший затем к рулю государства Бисмарка, снова сделала Пруссию военным государством. В течение половины столетия между Наполеоном и Бисмарком Пруссия не провела ни одной войны. Единственное, что пришлось делать прусской армии в этот период – это подавление национально–демократических восстаний в 1848–1849 гг.; бесславная и трагическая задача, из–за которой реакционная и мирно–заплесневелая Пруссия 19 века стала в Германии столь же мало любима, как и прогрессивная, воинственная Пруссия предшествующего столетия. Уже до 1848 года она навлекла на себя недобрую славу «преследованием демагогов».

Однако удивительно здесь то, что несмотря на такую славу, как раз в это время возникавшее немецкое национальное движение открыло «Германскую миссию Пруссии» – так называемое призвание Пруссии объединить Германию в национальное государство. Ведь именно Пруссия кроме Австрии была в Германском Союзе [20]20
  Германский Союз (Deutscher Bund), объединение германских государств, образованное 8 июня 1815 на Венском конгрессе 1814–15.


[Закрыть] единственной великой державой, и в отличие от Австрии в той форме, которую она приобрела в 1815 году, была населена совершенно преимущественно немецким населением – прусской Польши великодушно не замечали. Тогда Пруссию на немецком Западе и Юге одновременно ненавидели и домогались: реальный угнетатель, но в то же время и потенциальный предводитель немецкого национального движения. Об этой предназначенной для неё национальной ведущей роли Пруссия на протяжении половины столетия вообще не желала знать. Национальное движение – это же была заодно и демократия, это была революция. От этого она открещивалась.

Тем временем пришёл Бисмарк и произошёл скачок вперёд. Молодой Бисмарк ещё вовсе не стал другом германского национального движения, наоборот, в 1848–1849 гг. он был самым упрямым из упрямцев с лозунгом: «Только Пруссия!», и слова о «немецкой национальной афере» легко слетали с его губ. Как раз по этой причине в 1851 году он был делегирован в Германский Союз во Франкфурт в качестве прусского посланника. Но там он стал настолько одержим сопернической борьбой Пруссии с Австрией, что постепенно начал рассматривать национальное движение вместе с демократией и революцией в качестве решающих союзников Пруссии в этой борьбе, однако всё же не став убеждённым поборником германского единства.

Тем самым он полагал всё же проводить прусскую политику. Пруссия должна была стать новой главенствующей державой в Германии, из которой следовало исключить старую имперскую державу Австрию, и национальное движение в этой борьбе за власть в Германии должно было служить в качестве инструмента Пруссии. Внешне этот смелый, даже парадоксальный расчет ведь казался блестящим. Однако затем всё же выявилось, что старый король Вильгельм I. смотрел глубже, когда он накануне своего коронования императором в Версале со слезами сказал: «Завтра самый трагический день моей жизни. Мы провожаем старую Пруссию в могилу».

Что не обдумал Бисмарк, так это то, что он с основанием Германского Рейха сделал Пруссию излишней. В старом Германском Союзе, рыхлом объединении суверенных государств, могла быть одна держава–гегемон: Австрия или, если исключить Австрию, как раз Пруссия. Однако в едином национальном государстве даже самое большое государство–член не было более державой–гегемоном, а было всего лишь самым большим государством–членом. Бисмарк при помощи множества конституционно–технических искусных приёмов пытался уйти от этой ситуации, но тщетно. Гегель правильно сказал: «Если рейх революционизирует взгляды, то действительность не выдерживает».

Немецкая национальная Пруссия

С основанием Германской империи Бисмарк революционизировал империю взглядов. И Пруссия более не чувствовала себя в Германском рейхе в первую очередь Пруссией, но как немецкое государство. Немецкая национальная Пруссия, которую оставил после себя Бисмарк, больше не была старой Пруссией. Он сам ещё это вполне почувствовал. Однажды он сказал молодому кайзеру и королю Вильгельму II.: «С Германской империей дела идут ни шатко, ни валко. Старайтесь сделать сильной только лишь Пруссию. Что выйдет из другого, это не важно». Но для этого было уже слишком поздно. Кайзер уже больше совершенно не понимал, о чём говорил Бисмарк, он уже был целиком и полностью кайзером и только лишь наряду с этим королём Пруссии.

Сколь мало Пруссия была ещё особенной, проявилось уже через четыре года после ухода Бисмарка в отставку, когда баварский князь, Хлодвиг цу Хоэнлоэ – Шиллингфюрст, стал рейхсканцлером – и тем самым также, как само собой разумеющееся, прусским премьер–министром. Бисмарк представлял ещё себе дело так, что прусский премьер–министр всегда должен также быть рейхсканцлером. Теперь же, ещё при его жизни, выяснилось, что всё наоборот. Рейхсканцлером мог стать и баварец, и если он стал им, тогда он становится прусским премьер–министром, и в Пруссии правил теперь именно баварец. Нет данных о том, что Пруссия что–либо ещё при этом приобрела. Через поколение, в 1932 году, полностью без сопротивления, безропотно было принято смещение прусского правительства и подчинение Пруссии рейхскомиссару.

Это последнее, уже республиканское прусское правительство, правительство восточно–прусского социал–демократа Отто Брауна, заслуживает впрочем ещё короткого слова. Биография Брауна, появившаяся несколько лет назад, предваряется подзаголовком: «Демократическое призвание Пруссии». Здесь следует внимательно прислушаться. Что, Пруссия должна теперь после своего «германского призвания», с которым уже дело стало «ни шатко, ни валко», ещё иметь и демократическое призвание? Демократией во всей своей истории Пруссия на самом деле не стала, и в том числе в своей истории после 1871 до 1918 года она стала в Германии – со своим трёхклассным избирательным правом, в то время как рейхстаг давно уже избирался по всеобщему, равному избирательному праву – скорее оплотом реакции.

Однако соответствует действительности то, что республиканское государство–член Пруссия в Веймарской республике ещё раз стало своего рода образцовой страной. В то время как в рейхе правительства сменялись почти каждый год, у Пруссии почти всё время было одно и то же правительство, а именно правительство Отто Брауна. Его называли тогда, наполовину насмешливо, наполовину с восхищением «последним королём Пруссии», и в действительности в его рассудочной и холодно прогрессивной манере поведения было нечто от стиля лучших прусских королей. В его Пруссии были проведены реформы, особенно в школьном образовании и в отбытии наказаний заключёнными, он управлял сильной спокойной рукой, и даже конструктивный вотум недоверия, который ныне придаёт стабильность Федеративной Республике, был уже изобретён тогдашней Пруссией.

При всём этом последняя, республиканская фаза Пруссии всё же лишь примечание к прусской истории, даже к прусской пост–истории. После основания Германской империи Пруссия больше не делала историю. И погибла Пруссия уже задолго до Германского Рейха, даже ещё до Гитлера – самое позднее в тот день 20 июля 1932 года, когда тогдашний рейхсканцлер фон Папен ввёл в прусские министерства пару рот рейхсвера, отправил министров по домам и провозгласил себя рейхскомиссаром Пруссии.

Печальный и несколько бесславный конец истории, которую в её великие времена, особенно в её первой половине, нельзя назвать бесславной. Однако снова для Пруссии счастье в несчастье – то, что она как государство больше не имела ничего общего с ужасным гитлеровским финалом истории рейха. После Второй мировой войны тут и там пытались сделать Пруссию козлом отпущения за гитлеровскую катастрофу, но это никогда по–настоящему не удавалось сделать, и ныне едва ли слышно об этом. Третий Рейх был рейхом Гитлера, и Вторая мировая война была войной Гитлера, и Гитлер ведь вовсе не был пруссаком, в том числе не был им и по духу – целиком и полностью не был. Скорее он был, как это говорилось в ходившей в его время в прусских кругах остроте, «местью Австрии за Кёниггрец».[21]21
  Кёниггрецкое сражение 1866, сражение во время австро–прусской войны 1866 г. (также известно как сражение под Садова)


[Закрыть]