Текст книги "В тени истории (ЛП)"

Автор книги: Себастьян Хаффнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

Тем не менее: практика стала мягче, так сказать добродушнее, чем это прежде предусматривал текст конституции, и на это имеет смысл недвусмысленно указать, поскольку часто утверждается обратное. Существует легенда, по которой безгранично либеральный и толерантный Основной Закон с течением времени постепенно переделывается в авторитарный и ложно интерпретируется. Это попросту не соответствует действительности. Также не соответствует действительности то, что статьи 18 и 21 прежде были нацелены только на правых, на новый национал–социализм, а с тех пор здравому смыслу вопреки стали применяться лишь против левых, коммунистов всех разновидностей. Эти статьи с самого начала были нацелены не только на их дословное соблюдение, но также по своему умыслу равномерно на левых и правых – в конце концов страх перед коммунистами в 1949 году был настолько же живым, как и воспоминание о гитлеровских ужасах, и когда сегодня их вспоминают чаще в связи с коммунистами, чем с неонацистами, то просто потому, что коммунисты в политической жизни федеративной республики между тем стали заметными больше, чем неонацисты. Это естественно может снова измениться. И очень уж большой роли обе эти силы не играют, что возможно также является главной причиной того, что их сегодня терпят, что далеко выходит за рамки прежнего замысла Основного Закона.

То, что эта терпимость стала политически возможной, что её так сказать стало можно достичь, это разумеется опять таки связано с Основным Законом. Основной Закон отвечает не только на пока что, слава богу, теоретический вопрос – следует ли (или должно ли) демократии ставить себя в распоряжение избирателей, и даёт ответ, противоположный ответу веймарской конституции. Он прежде всего имеет дело с прозаической мудростью: прежде всего вовсе не следует заводить дело столь далеко. Недоверчивость обжегшихся детей, которая вдохновляла отцов Основного Закона, в отличие от отцов веймарской конституции, относится также – и не в последнюю очередь – к мудрости, к гражданской ответственности и к демократической устойчивости германских избирателей.

Государство – это партии

Веймарская конституция читается как приглашение избирателям дать волю своим правым взглядам и в любое время таким образом политически перебеситься. Об Основном Законе этого сказать нельзя. Он скупится на власть, которую он признаёт за избирателем, и существует множество предосторожностей, чтобы предотвратить слишком быстрое и легкое влияние колеблющейся воли избирателей на руководство государством. Избиратель не должен иметь этого слишком легко, он должен тщательно обдумывать, что он делает: это та концепция, которая лежит в основе всей государственной конструкции Основного Закона. Говорили о медиатизации избирателей, и по этой причине часто критиковали Основной Закон как раз как в корне недемократический.

Ну, недемократическим он не является. Предложение: «Вся государственная власть исходит от народа» – это не только конституционный лозунг, но и конституционная действительность. Нет ничего в Федеративной республике, никакой институции, никакого государственного органа, никакого закона и никакого постановления, ничего, что каким–то образом не было бы в последней инстанции обращено к воле избирателей и к решениям избирателей. Однако разумеется, воля избирателей и решения избирателей направляются и фильтруются столь многообразно, что они в своём конечном продукте часто более не узнают себя – это то, за что часто серьёзно критикуется Основной Закон. Однако это намерение; намерение объединить демократию со стабильностью – причём за этим питаемым веймарским опытом убеждением стоит то, что в основе для немцев более предпочтительно стабильное государство, чем демократия, и что они будут ценить демократию лишь столь долго, пока она им обеспечивает стабильное государство.

Это означает прежде всего отказ от какой–либо прямой, плебисцитной демократии. Никакой народной инициативы, никаких референдумов, никаких всенародных выборов федерального президента – всё в осознанном противопоставлении Веймару. Не считая пары исключений, как урегулирование границ земель, воля избирателей в каждом случае проходит сначала через грубый фильтр избранных парламентов: бундестаг, ландтаги и местное самоуправление. Хотя политическую систему Федеративной республики часто определяют как парламентскую демократию, всё же в строгом смысле парламентской демократией, как Англия, где не избиратель, но Нижняя Палата парламента всесильна, Федеративная республика также не является. За грубым фильтром парламента Основной Закон поставил ещё множество тонких фильтров.

Сначала, во–первых, множество парламентов, федерализм. Ни в коем случае нельзя сказать, что бундестаг и федеральное правительство Федеративной республики властвуют целиком и полностью. Множество важных законодательных областей и гораздо большая часть управления – культурная политика, образование, судопроизводство, полиция – являются делом земель, в которые федеральная власть вмешивается мало или вовсе их не касается. И в само федеральное законодательство земли вмешиваются ещё раз: через бундесрат, представительство земель, что может действовать весьма препятственно, если бундестаг и бундесрат имеют политически различные большинства.

Затем законодательство привязано к конституционному строю, и за этим следит федеральный конституционный суд – весьма могущественное учреждение, которого не знала ни одна из прежних германских конституций. Большинство правительств, которые до сих пор были у Федеративной республики, больше боялись федерального конституционного суда, чем оппозиции в парламенте, и с основанием. Основной Закон дал федеральному конституционному суду очень действенное оружие в руки в форме основных прав граждан, которые, опять–таки иначе, чем в Веймарской республике, являются не только программой для будущего законодательства, но и непосредственно действующими правами и могут быть изменены или ограничены только конституционным большинством – а частично даже и вообще не могут. Это часто устанавливает болезненные тесные границы власти законодательных органов.

И наконец, существует, хотя и не в Основной Законе, однако в конституционной действительности, закон о выборах с его пятипроцентной оговоркой, которая не только предотвращает раскол партий, но также и чрезвычайно затрудняет возникновение новых партий.

Если кратко, то уже нормальная политическая повседневная жизнь совершенно осознанно устроена Основным Законом так, что новой антидемократической волне в этот раз было бы весьма трудно пробиться до центра государственной власти, прежде чем она снова пойдёт на спад – как это произошло в 1930 году в Веймарской республике. Был выстроен, так сказать, чрезвычайно усложнённый маршрут, который правда осложняет жизнь не только революционным и враждебным конституционному строю народным движениям, то также и в целом соответствующим конституции устремлениям к реформам и изменениям. Если рассматривать чрезвычайно усложнённые, переплетённые и многоуровневые здания государства и аппарата законодательства, то часто можно было бы задаться вопросом – а может ли вообще в них развёртываться конструктивная политическая жизнь, не должны ли все стремления к прогрессу, обновлению и изменению заканчиваться в этом лабиринте учреждений. Однако и здесь – и как раз здесь – конституционная действительность гораздо лучше, чем может предположить писаная конституция. На практике политическая жизнь под Основным Законом представляется совершенно ясной, подвижной и продуктивной, и именно потому, что через все переплетённые ходы государственности течёт тот самый элемент, который в конце концов во всём многообразии всё же снова представляет единство: партии.

Я полагаю, что Основной Закон является первой конституцией в мире, которая вообще обращает внимание на партии и отводит им соответствующее конституционное место. Правда, в тексте конституции это занимает гораздо более скромное место, чем в конституционной действительности. По тексту статьи 21 «партии содействуют формированию политической воли народа». В действительности они являются существенными носителями и созидателями этого формирования политической воли, и одновременно представителями государства, а именно во всех его частях и учреждениях: в бундестаге и в федеральном правительстве, в ландтагах и в земельных правительствах, даже в федеральном конституционном суде с его «чёрным» и его «красным» сенатом, но также и в общественных учреждениях и всё более и более в негосударственных объединениях общественного права – повсюду мы снова встречаем партии.

В своей конституционной действительности Федеративная республика является партийным государством. Без партий она не смогла бы функционировать ни одного дня, а с ними она функционирует отлично. Через партии – а сегодня уже практически только через них – снизу вверх текут желания, идеи, одобрения и отрицательные эмоции, требования и протесты; и также через партии – и вновь только через них – течёт государственная политика сверху вниз, в форме законов, постановлений, административных мер, объяснительных или зажигательных речей или агитационных телевизионных программ. Партии являются большим, незаменимым связующим звеном между народом и государством; от их состояния зависит, будет успешной или нет связь демократии и стабильности, к которой стремится Основной закон.

Почти что самое важное, что следует понять, если хотят понять нашу конституционную действительность, то, что эта двойственная роль партий – это нечто новое. Они больше не являются, как ранее, «представителями народа», которым противостоят независимые от партий верхушка государства и государственное управление. Они не могут более не задумываясь критиковать и осуждать в уверенности, что другие уж позаботятся о том, чтобы государству не будет нанесен урон. Они сами должны заботиться о том, чтобы государству не был нанесён ущерб – если они не будут этого делать, это не сделает никто другой. В определённом смысле они являются государством. Однако одновременно они остаются постоянными конкурентами в борьбе за благосклонность избирателей, рассчитывающими на то, чтобы привлечь на свою сторону большинство избирателей и выполнить призвание правления. Это охраняет их – по крайней мере, до поры до времени – от того, чтобы стать недемократическими политическими аристократами как партии, которые в однопартийных государствах без конкуренции монополизируют политическую жизнь.

Однако несомненно то, что две, три или две с половиной партии, из которых в Федеративной республике до сих пор образовывались правительства, имеют с этими раз и навсегда правящими монопольными партиями столь же много или даже больше общего, чем с любой из многочисленных партий прошлых германских «народных представительств»: в противоположность им они являются опорой государства, ответственными за то, чтобы Федерации и землям предоставить их канцлеров, министров и служащих. И они должны объединять эту высокую ответственность со своей демократической задачей – направлять вверх мнение избирателей.

Германский избиратель инстинктивно постиг эту новую роль партий. Это его величайший вклад в успех второй германской республики. На то, что он постиг эту роль, указывает прежде всего то, что он радикально сократил число партий – в первом бундестаге их ещё было девять. Это осуществило не «образующее большинство избирательное право», а сознание избирателей, что он под Основным Законом более не просто выбирает представителя своих личных интересов или мировоззренческих предпочтений, а выбирает правительство.

На вопрос, полностью ли уже также и сами партии постигли свою новую роль, ответить менее легко. За это говорит то, что все представленные в бундестаге партии стремятся из старых классовых или мировоззренческих партий стать народными партиями. Это системно правильно. Пока партии были лишь для того, чтобы чуждое партиям правительство противопоставлять мнениям народа, имело смысл и значение то, что каждый класс и каждое мировоззрение образовывали свою собственную партию. Но партия, которая сама желала управлять государством, должна была каким–либо образом интегрировать в себя все классы и мировоззрения и смочь привести их к компромиссу, если при этом другая партия центр тяжести и акцент предпочла бы поставить иначе. Против принятия того, что партии уже полностью вросли в свои новые роли, говорит их вновь усилившаяся «поляризация» и снова и снова прорывающаяся у соответствующей оппозиции склонность учинять обструкцию. Именно в этом имеется опасность того, что пыл партийной борьбы сделает государство неуправляемым. Уже обычное слово «оппозиция» внушает ложное, в основе анахроническое отношение; возможно следует лучше говорить о правительстве и о запасном правительстве – в английской организации власти на это уже указывают слова «теневой кабинет».

Это именно не является задачей соответствующих партий меньшинства – постоянно вставлять палки в колёса партии большинства и всему, что делает правительство, автоматически говорить «нет». Их задача – держать себя готовыми к роспуску правительства в любой момент – и естественно рекомендовать себя в качестве следующего правительства. Лучше всего они будут себя рекомендовать своими собственными достижениями. Федерализм даёт для этого наилучшие возможности, поскольку он так сказать заботится об утешительных призах: даже если некая партия в Бонне долгое время вынуждена сидеть, как говорят, на жёстких лавках оппозиции, ей всегда дадут ту или иную столицу федеральной земли, где она будет сидеть на мягких министерских креслах. Это отличное средство предотвращения против озлобленности и досады на государство.

Воссоединение через земли?

Это не единственное преимущество федерализма. Весьма выраженная самостоятельность федеральных земель произошла ведь не совсем по собственной воле отцов Основного Закона. Федерализм был им так сказать предначертан оккупационными властями через создание земель, и при составлении Основного Закона более или менее был навязан, и по меньшей мере в Северной Германии, где людей всё ещё основательно беспокоило воспоминание о прежнем централистском правлении Пруссии с его экономностью и эффективностью, он никогда не стал действительно популярным.

Верно также и то, что отдельные германские земли всё еще случайное происхождение привязывают к бывшим оккупационным зонам, что пора бы наконец произвести недвусмысленно предусмотренные Основным Законом землеустройство и новое разграничение, и что повсеместно разделение например в школьном образовании или в криминальной полиции может привести к досадным неприятностям и к недоступности информации. Однако как раз эта последняя упомянутая опасность принесла в конституционную действительность учреждения, у которых возможно ещё может быть большое будущее – не только для Федеративной республики, но и для Германии в целом.

Я думаю о постоянных конференциях министров федеральных земель, конференциях по делам религий, министров внутренних дел и финансов, об учреждениях, которые не предвидел Основной Закон, которые однако оказались безусловно необходимыми и сегодня без них нельзя себе представить германской конституционной действительности. Они были безусловно необходимы, поскольку добивались только лишь определённого единообразия и координация во всем множестве областей, которые Основной Закон вывел за рамки компетенции федерации и передал федеральным землям для самостоятельного урегулирования. Федеральные власти не могут вмешиваться в управление этими вещами; и если они не должны развиваться в безнадёжно различных направлениях, то земли должны сами взять дело в свои руки и от случая к случаю на добровольной основе объединяться в вопросах определенных урегулирований. Таким образом, в определённой степени рядом с Федеративной республикой совершенно в тишине на той же территории образовалось нечто вроде неформального союза германских земель – свободный союз государств рядом с жёстко очерченным федеральным государством, объединение земель, у которого нет никакой власти над его членами, который однако предотвращает жизнь врозь. И кто не думает, когда он слышит такие определения, невольно о разделе Германии и о возможностях её будущего преодоления?

Я не хочу здесь напоследок сердито поднимать всю болезненную проблематику, которая связана с терминами «воссоединение» и «заповедь воссоединения». Если вместе с федеральным конституционным судом к преамбуле Основного Закона добавляют не только риторическое, но и юридически обязывающее значение – тогда здесь без сомнения зияет глубочайшее – единственное действительно глубокое – противоречие между конституционными притязаниями и конституционной действительностью. И именно это – горький парадокс – как раз есть чрезвычайная скромность их конституционных притязаний, которая сыграла злую шутку с отцами Основного Закона. Ведь они вовсе не хотели выковывать конституцию, ничего длительного и прочного, только лишь переходной устав, только лишь вспомогательное уложение для текущего дня и часа. Они не хотели основания западногерманского государства, которое неминуемо должно было потянуть за собой образование восточногерманского. Отсюда все эти клятвенные слова преамбулы Основного Закона о переходном времени, о содействии для тех, в совместном действии с которыми было отказано, о приглашении ко всему германскому народу в свободном самоопределении завершить единение и свободу Германии. В качестве разъяснения воли и намерений это всё имеет сомнительную прямоту. Однако что всегда было волей и намерением составителей Основного Закона: чего они не желали и чего не намеревались, именно это они совершили, и сделали они это лишь очень хорошо, лишь очень основательно.

Основной Закон оказался гораздо лучше, гораздо более долговечным, чем этого хотели его авторы, и естественно со вступлением его в силу в жизнь вошло западногерманское государство, основатели которого не хотели его существования, однако ликвидации которого более не может представить себе никто из его граждан, не говоря уже о том, чтобы желать такого. Равным образом естественно «те немцы, в совместном действии с которыми было отказано», должны были на основании этого идти другим путём, и вследствие этого волей–неволей создали своё собственное, весьма непохожее государство. Если преамбула Основного Закона содержит заповедь о воссоединении, то это во всяком остаётся неисполненным и с течением времени становится всё более невыполнимым. То, что оба германских государства такими, какими они есть и стали, сегодня нельзя более объединить без того, чтобы не разрушить одно или другое, или оба – есть ли ещё кто–либо, кто этого не видит? Спросим иначе: имеет ли кто–либо представление, как при более благоприятном политическом положении и при наличии доброй воли с обеих сторон – чего сегодня не существует – могло бы конкретно выглядеть государственное объединение Федеративной Республики и ГДР в общее государство? Уже при попытке просто помыслить такое постигает неудача.

Однако если думают не о Федеративной Республике, а о конференциях премьер–министров федеральных земель и их министров, то есть о неформальном подобном конфедерации сотрудничестве западногерманских земель, тогда начинает показываться нечто вроде слабого света в конце туннеля. Германская конфедерация – это же было однажды, прошло уже много времени – предложение ГДР. Конечно, при этом они думали скорее о союзе двух стран с Федеративной республикой, и из этого вряд ли могло бы выйти много толку, не только из–за различных общественных устройств обеих государств, но прежде всего из–за их различной величины. Однако такие земли, как Северный Рейн – Вестфалия и ГДР примерно равны по величине, другие земли даже меньше, чем ГДР. Никому не нужно бояться других, и никто не мог бы другим что–то навязывать – почему не могло бы однажды стать возможным в таком кругу урегулировать практические вещи? Государственное собственное существование Федеративной республики и ГДР и их квази–дипломатические отношения остаются от этого нетронутыми – подобно тому, как некогда суверенитет Пруссии и Австрии оставались нетронутыми, несмотря на существование франкфуртского Германского Союза.

Прежде чем развитие событий такого рода могло бы перейти в область возможного, рамки международных условий конечно же должны стать гораздо шире, чем они есть сегодня. Однако если вообще ещё существуют возможности общегерманских особых отношений, которые с некоторой широтой можно было бы подвести под определение «Воссоединение», то следует скорее искать их на уровне земель, чем на уровне федерации. Между тем мы поступаем правильно тем, что преамбулу к Основному Закону не воспринимаем более важной, чем это делает сам Основной Закон. Его трезвой солидности мы обязаны государством, которое он сохраняет и о котором заботится, даже если это и не вся Германия.

(1974)