Текст книги "Надежный человек"

Автор книги: Самсон Шляху

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

 – Вытащи руки из карманов, сопротивляйся, тварь! – Кику слегка отпустил его, хотя и не совсем, все еще поддерживал – чтобы снова не упал. Сопротивляйся, гадина, чтоб хотя бы видеть лицо, по которому бить! – Его начало охватывать бешенство. По лбу катился пот, на душе было нестерпимо гадко… Он ослабил руки, и Фурникэ безвольно повалился на пол. – Дай мне пистолет, Ион! Достань, достань из‑за иконы! – попросил он Агаке. – Чтобы скорее покончить… Нужно рассчитаться, раз и навсегда! Доставай, доставай… Сам же заметил его, не успели еще войти в комнату!

 – Нет, ты не имеешь права… Какой же пекарь… Я знаю, что говорю: ты должен печь хлеб! – упрямо проговорил Агаке, хотя в то же время и достал из тайника пистолет.

 – Поднимись на ноги, слышишь! Она любила тебя… а ты предал ее. Так держись хотя бы сейчас, в последнюю минуту! – сурово проговорил Кику.

С тяжелым, мучительным вздохом юрист стал подниматься с пола. Бригадир не отрываясь следил за каждым его движением – как будто от того, удастся ли ему встать, зависело что‑то очень важное.

В конце концов Фурникэ, опираясь о пол руками, полнился на колени. Оставшись в такой позе, он затаил дыхание, потом напрягся и резко вскочил на ноги. Быстрым прыжком рванувшись к двери, он оттолкнул Агаке и выбежал во двор.

Ион, однако, не медлил ни секунды – распрямившись, будто туго натянутая пружина, рванул за ним.

Что произошло во дворе, при свете первой утренней зари? По всей вероятности, ничего особенного. То, что и должно было произойти. Агаке вернулся в комнату, подталкивая юриста в спину пистолетом.

 – Говори: куда собрался бежать? – спросил Ион.

 – В сигуранцу, – с вызовом ответил юрист.

 – К господину Кыржэ… – проговорил Илие.

 – Да, к нему, – устало сказал тот.

 – …поручившему тебе это предательство!

Дан окинул его взглядом с головы до ног, по–видимому на что‑то решившись.

 – Неужели думал выйти сухим из воды! – с явным нетерпением проговорил Агаке. И, чувствуя невыносимое отвращение, схватил его за ворот. – Но если говоришь, что ни в чем не виноват, зачем тогда убегать? Говори: почему хотел удрать?

 – Убить Кыржэ.

 – Голыми руками? – он указал в угол, где висела икона. – А это держал для нас? Чтоб не иконе кланялись – оружию? Стой, стон, не вырывайся!

Тот не ответил, и Агаке понял, что больше он не способен сопротивляться, только ощупывает почему‑то глазами все тот же угол. Он отпустил парня, и тот тяжело опустился на пол, точно упал с большой высоты, – слышно было даже, как шлепнулись о паркет руки.

 – Подожди, подожди! – словно пробуждаясь ото сна, вздрогнул пекарь. – Значит, все это она только вообразила? Хорошо. – Он внезапно стал говорить мягко. – Очень может быть – от восхищения его именем… Но во что превратилась мечта после того, как ты распознал ее? Молчишь? – Он терпеливо подождал, надеясь услышать хоть слово в ответ.

Дан, однако, оставался глухим, только по–прежнему ощупывал безумными глазами угол.

 – Что таращишь глаза, ненормальный? Если мечтаешь о Кыржэ, тогда получай! – Агаке достал из‑за пазухи пистолет, бросил его на колени Дану. – А теперь, бригадир, уходи отсюда! – Он стал выталкивать Кику из комнаты. – Ему уже не дождаться прощения – ни от людей, ни от бога. Иди, Илие, я сейчас… Иди, говорю, – мне только сказать несколько слов.

 – Скоро начнет светать, – предупредил бригадир и вышел, решив подождать Агаке во дворе… Вскоре, однако, он передумал, снова направился было в комнату, однако Ион уже выходил навстречу.

 – Подожди еще минутку, – попросил Агаке. Значит, дело еще не было окончено: видно было, что мыслями Агаке все еще в комнате.

 – О чем можно с ним говорить?

 – Подожди, подожди! – Агаке почему‑то не мог сдвинуться с места.

Когда они наконец вышли на улицу, то сразу же услышали три мощных взрыва один за другим – это приветствовал издалека Антонюк. Резервуары с горючим… Едва грохот стал утихать, раздался, теперь уже поблизости, выстрел, по сравнению с гулом взрывов показавшийся еле слышным щелчком.

Ион поднял было руку, собираясь перекреститься, однако, не донеся до лба, решительно опустил.

 – Будто рыбий пузырь лопнул, – негромко проговорил он. – Ну и ладно…

 – Вот о чем, значит, говорили…

 – Об этом…

 – Пистолет! – вскрикнул Илие. – Подожди, я сейчас! – Пекарь бросился в дом и тут же, буквально через минуту, вернулся. Лицо у него было самое обычное, словно ничего особенного не произошло.

 – Дай сюда, – попросил Агаке. – Тебе нельзя… Ты должен…

 – Можно, – с горечью прошептал бригадир. – Волох отправился по заданию, поэтому… меня никто теперь не остановит. Пока, по крайней мере, не вернется.

 – Сам отправился, но его слово с нами. Если не будешь делать, как велел Сыргие, брошу тебя… Заранее предупреждаю.

 – Хоть бы уж ты не дергал меня! – взмолился Кику, проверяя затвор пистолета. – Здесь всего две пули…

 – Все должно остаться по–старому. Будем печь хлеб.

 – Чтоб отъедались офицеры и прочая скотина?

 – И не умерли с голоду пленные, заключенные. Пошли! Должны прийти ученики, а там, гляди, уже явится и фургон из столовой.

На небе все сильнее разгоралась красная полоска – впрочем, она постепенно становилась голубоватой. Антонюк сдбржэл слово.

Илие с Ионом молча пошли по улице.

XXVII

 – Идиоты! Начинают паниковать и арестовывают, уничтожают кого попало, кто попадет под руку! Без разбора, подряд! – сердито проговорил эксперт–криминалист, прислоняясь спиной к ребру койки. – Камеры пыток, подвалы, карцеры переполнены людьми – превращены в залы ожидания смерти! Предварительного ареста больше не существует! Со страху готовы на все…

Он развалился на койке, сцепив пальцы под головой и устремив взгляд вдаль – хотя и мог охватить пространство не дальше оконной решетки…

 – Ваши же, в свою очередь, тоже резвятся, валяют дурака. Поджигают склады с горючим, затевают беспорядки, за которые потом расплачиваются головой.

Он нехотя встал, собираясь подойти к арестованному – тот был в это время в другом конце камеры.

 – Как только я подхожу – вы тотчас убегаете. Прячем голову в песок… – горько усмехнулся Кыржэ. – Не думайте, ничего такого тут нет – прихожу к вам просто по дружбе, никто не приказывает… Гестапо интересуется тем, как растут ваши волосы. Понимаете, о чем говорю? Уже пора докладывать, – стал бормотать он, по–видимому для того, чтоб его слов не разобрал Кранц. – Нужно! Еще вчера должен был… Позавчера. С тех пор начал виться. Мда… – Тяжело вздохнув, он вынул из кармана часы. – Вы бы распрямились, разогнули спину – все равно на голову выше меня. Метр и сколько сантиметров?

 – Наверно, раньше вы были большим шефом? – спросил арестованный, слегка картавя, словно бы в насмешку. – Потом понизили в должности? Сделали промашку, от чрезмерного усердия? Из‑за чего же: жестокости? Или, наоборот, жалости?

Кыржэ поглубже засунул в карман правую руку.

 – Так и есть… Большим шефом, говорите? Был. Но вы тоже птица большого полета. Очень! – заметил эксперт. – Вас бы я не расстрелял, упаси господь. На вашем примере следует учиться. Поэтому я и не тороплюсь с окончательным рапортом, хотя это и становится рискованным. Кроме того, вы так себя ведете. Остается многого пожелать…

В нервном возбуждении он вскочил на ноги и стал хо дить по камере, озабоченно, если не с испугом, глядя нг Кранца, когда оказывался перед ним, – рассчитывая понять, в каком немец настроении.

Но вот снова – лицом к лицу с арестованным.

 – Я говорил о ваших кудрях, о том, что это не за висит от человека, вне его возможностей. Не помогут ни какие ухищрения. И все же… Хоть вместо вас себя стар под расстрел. Считаете: не такая уж большая потеря Но и какой выигрыш, позвольте спросить? К тому же испытываю никакого желания по собственной воле от вать себя на смерть. Тем более что несколько дней тс назад ваши молодчики вынудили покончить самоуб ством стажера из «Полиции нравов», некоего Дананикэ. Кстати, у него же дома. И сделали это только тому, что он сообщил нам о Кудрявом. То есть о в Однако подумать о том, что сами, собственно, выд, вас, не захотели… Теперь вы понимаете, что делается вокруг вас?

 – Понятия не имею. Что вы имеете в виду?

 – Дело в том, что истекает последний срок, которым был мне предоставлен. Шефы вызывают к себе самым срочным образом. Хочу только еще раз изучить черты лица… Итак: вы знаете о военной операции, которую должны были провести в предгорьях Карпат? – Он внимательно посмотрел на арестованного. – И на этот раз не хотите отвечать? – И печально добавил: – В тако случае ничем не могу помочь. Абсолютно ничем!

В углу, где сидел Кранц, послышалась какая‑то возня – немец сначала приподнялся со своего стула, постоял какое‑то время, не разгибая поясницы, потом наконец выпрямился.

 – Неужели вы все‑таки хотели спасти меня? – робко спросил арестованный. – В самом деле? Это же большой риск… Вам жаль меня?

 – Не торопитесь со своей иронией! – сказал Кыржэ. – Расстрелять никогда не поздно, будь вы Берку Маламуд или Тома Улму. Все равно погибнете… Да, мне жаль вас. Для меня арест человека – всего лишь уступка. Невозможность продолжать преследование правонарушителя, – стал объяснять эксперт. – – Подрывные элементы нужны мне на свободе – очень интересуюсь психологическими экспериментами. Будучи вашим идейным противником, пытаюсь понять следующее: советская власть пришла в Бессарабию всего лишь в сороковом году, но успела за один год больше, чем мы за двадцать с лишним лет. Это больше всего меня бесит… В общем-то я не дубина… тоже есть свои моральные принципы, определенный жизненный кодекс… Только зачем я все это говорю? Чем лучше вы меня поймете, тем больше » будете ненавидеть. И все же: я глубоко уважаю такого. человека, как Тома Улму, и всегда готов… и – Я – тоже, только жаль… как был, так и останусь Маламудом, – перебил арестованный. – Уважение эташе не по адресу. Мое место… в «зале ожидания», я хорошо это знаю.

Он не договорил – увидел, что вплотную к ним подошел Кранц. Немец не выказывал любопытства, как будто оттлично знал, о чем ведется беседа. Никаких сомнений, никаких загадок. Об этом говорила походка, выражение лица. Все разворачивалось по заранее известному, тщательно, до деталей разработанному сценарию… Он показал Кыржэ свои внушительные карманные часы.

Незаметно кивнув – давая понять, что принял сигнал во внимание, – эксперт попросил немца оставить его наедине с арестованным. Тот вышел, однако вместо него в камере появился надзиратель.

 – Вашу просьбу – относительно «зала ожидания» – можно выполнить без особого риска. Только чтобы ни один из ожидающих ничего не узнал! «Дай бог, чтобы у всех их не расстреляли еще до рассвета! По–видимому, хотите облегчить им последние минуты?

Он ждал опровержения, хотя бы намека на него.

 – Только не хотелось бы все же, чтоб вы разделили их участь… Еще раз повторяю… у Томы Улму есть определенные шансы… – Он весь напрягся, поймав на себе взгляд арестованного. – Не смотрите так, не смотрите – не принимайте меня за великодушного человека. Я им не являюсь…

 – Не приходится сомневаться, – заверил тот. – И поэтому хочу спросить: чем вам помочь, как облегчить ваше «тяжелое» положение? Только должен предупредить: за меня никто вам не предложит даже единого дня жизни.

 – Видите ли, дорогой, я учел и это. Хотите уйти как можно скорее, чтобы прекратилось преследование Томы Улму? Допустим, это еще можно понять… Но почему вы должны желать смерти Лилианы Дангэт–Ковальскон, объявившей голодовку, отказывающейся от еды и питья^? Только потому, что она ваша последовательница? Бедная девочка обожает вас… Сколько перестрадала из‑за того, что, видите ли, когда‑то будто бы познакомилась с вами, однажды гуляла где‑то за городом… Якобы вы разделили с нею последний кусок хлеба, угощали помидорами, брынзой… Так, по крайней мере, рассказывала. И этого оказалось достаточным, чтоб вы попали в ловушку. Не смогла забыть вьющиеся волосы, кудрявую бородку. – Он снова внимательно посмотрел на арестованного. – Спору нет: встреча с нею многое бы объяснила… Как вы на это смотрите?

 – Ради бога, – пожал плечами тот. – Только неудобно без галстука… Как бы не разочаровалась.

 – Но я не настаиваю, потому что знаю: это только уронит меня в ее глазах. Я же этого не хочу, – проговорил Кыржэ с полнейшей, как можно было подумать, искренностью. – Вы все – растлители душ, вот кто, господа коммунисты! Даже девушка из аристократического семейства готова жертвовать жизнью ради вашего безумия… Преклоняться перед вами… Только не стоит переоценивать свои возможности – Европа здесь не кончается. Что же касается победы, то также неизвестно, когда она наступит и кто будет ее праздновать… Да, неизвестно!

 – Если вы надеетесь на обмен заложников, – сказал арестованный, когда собеседник наконец выговорился, – то есть: мы берем себе Берку Маламуда и взамен отдаем вам вас же, большого шефа… боюсь, что внакладе останетесь вы же. – Он начал смеяться – громко, оглушительно; услышав этот смех, надзиратель даже испуганно схватился за кобуру револьвера. – Мой вексель никто не оплатит, он – без всякого покрытия!

 – Итак, ваша просьба удовлетворена, – подвел итог Кыржэ. – И там, в «зале ожидания», можете делать что угодно со своими кудрями – то ли распрямлять их, то ли еще больше завивать в колечки. – Потом резко добавил: – Можете даже объявлять себя Маламудом, не Томой Улму, чтоб никому даже в голову не пришло вспомнить Кудрявого… Перевести его в салон… Будьте наготове, надзиратель! Значит, вы не против, если устроим краткое свидание? – задумчиво, словно бы про себя, проговорил он.

Надзиратель застыл по стойке «смирно», ожидая, пока шеф выйдет из камеры.

В коридоре Кыржэ ожидало несколько молодых мужчин; они безмолвно пошли вслед за экспертом. Он стал говорить с ними, не обращаясь ни к кому по имени. Голос его звучал спокойно, если не холодно.

 – Ну и как: ничего не добились? Тогда почему ходите за мной? Чем могу быть полезен? Обращайтесь вон туда… – он указал куда‑то в глубь коридора, – к начальнику охраны! Пусть отведет и вас в «салон»… А ты, Косой? Тоже ничего не сделал? Ничего! – угадал он по лицу последнего. – Молчит? Превратилась в глухонемую? Еще бы, если строишь из себя добренького, не хочешь брать лишний грех на душу! Млеешь от жалости к коммунистам, хочешь быть милосердным! – Он говорил словно бы с иронией, однако с трудом скрывал отчаяние… Увидев предусмотрительно открытую дверь камеры, приостановился на пороге, зашел внутрь, не заметив Кранца, уже сидевшего там.

 – Елена Болдуре! – голос его звучал радостно, словно он только и мечтал что о встрече с заключенной, – Я спас тебе жизнь, попросив срочно прислать сюда для расследования, отличающегося чрезвычайной важностью. Иными словами: вырвал из когтей смерти. Просьба об отсрочке смертного приговора была одобрена высшими инстанциями, однако ограничена, дорогая моя, во времени. Если ты в этом сомневаешься, могу приказать, чтобы принесли досье. Не надо? Так вот: завтра тебя должны расстрелять. В знак признательности… я до сих пор не услышал от тебя ни слова – не то что трансильванского акцента, даже голоса. Хоть что‑нибудь рассказала бы – мне ведь нужно как‑то оправдаться в глазах немцев… Но что я могу им сказать? Хотелось бы, чтоб и ты осталась жить, и я! Ну, почему молчишь? – ласково спросил он. – Гестапо, видишь ли, подозревает, что я вырвал тебя из рук военной полиции только потому, что мы одной крови, одного роду–племени… Так говори же, «инструкторша» из Кишинева, время не терпит. Видишь Косого? Его тоже расстреляют – за то, что плохо допрашивал. Я сам позабочусь об этом. И знаешь почему? Чтоб попытаться избежать твоей и моей смерти. Говори же… Только поскорей, времени не остается. Высшая раса более всего ценит пунктуальность… Ну ладно, умрут они, умрет он, – Кыржэ скосил глаза на живот Илоны. – Кого бы ты хотела, мальчика, конечно? Мальчик…

Только теперь, после этой длинной тирады, он осмелился поднять глаза и встретиться взглядом с чернотой ее глаз, непримиримых даже в мучениях. Но вместе с тем Кыржэ внезапно заметил в ее глазах и такое, что крайне удивило его: материнскую нежность!

Открытие оглушило, но вместе с тем и обрадовало эксперта.

 – Да, да… Умрет твой маленький беби, – оживленно проговорил он, легонько прикасаясь ладонью к животу Илоны. – Пойдет на прокорм червям. Пойде–е–ет… Красавица ты моя молдаванка! – зашептал он ей на ухо. – Неужели и тебе захотелось продать родную землю, разделить между венграми и русскими? Неужели? Эх ты… И хоть бы уж делала это в Кишиневе – так нет же, полезла в огонь, за границу…

Илона, бледная, ничего не замечавшая вокруг – она все время прислушивалась к себе, – изо всех сил ударила по руке–каракатице, тянувшейся к ней.

Но это как раз обрадовало эксперта.

 – Ага, значит, жива? Руки действуют – только речь потеряла? – В возбуждении он еще ближе подступил к женщине. – Нашелся в конце концов какой‑то идеалист из ваших, сумевший задрать тебе подол? Наверно, не знаешь даже, как зовут? Или же выбрала кого‑нибудь из «оккупантов»?

 – Он мой муж! – захлебнувшись отчаянием, воскликнула Илона.

 – Чего нет, того нет, – проговорил он, стараясь скрыть нотки торжества в голосе. – Он тебе чужой, иначе не бросил бы на произвол судьбы, не покинул перед лицом смерти…

Теперь можно было оставить ее, пусть прислушивается к тому, что происходит внутри, под сердцем… Эксперт подал знак Кранцу – немец может уходить – и, мгновенно сообразив, что, сопротивляясь, она защищает ребенка, внезапно охватил руками, как можно сильнее сжимая, ее тело.

 – Мадьярочка, Мадьярочка!.. С каких пор я пытаюсь напасть на твой след, – он во что бы то ни стало хотел сломить ее. – Кажется, уже должна попасться – но, смотришь, нет, ушла! Каких только сетей не расставлял, каких ловушек не подстраивал! Вот, думаю, все, не вырвется, – и все равно ускользала, точно песок между пальцами. Но вот наконец, видишь, – он еще крепче стиснул ее, – ты у меня в руках, живая, можно прощупать пальцами… Сама грозная коммунистка, не какое‑то привидение!

Закрыв глаза, Илона вырывалась из его жилистых рук, когда же наконец это ей удалось и она повалилась на койку, он снова подскочил к женщине.

 – Эйсебио! Эйсебио! – Окликая Кранца, даже собираясь выбежать за ним в коридор, эксперт даже не подумал оглянуться – немец все время был в камере, разве что слегка переместился вместе со своим стулом, чтоб не выпускать из поля зрения арестованную.

 – Зо–о! – озабоченно проговорил Кранц, указывая пальцем на Илону, дескать, что это – потеряла сознание?

Кыржэ торопливо подбежал к порогу камеры, оглядел толпившуюся за дверью свиту и поманил кого‑то пальцем.

 – Подойди ко мне, Мындряцэ! Со своими усами и бакенбардами тебе только в гареме потаскух царствовать – ни одной порядочной женщиной никогда не овладеть! – Он позвал его в камеру, подвел к потерявшей сознание Илоне. – Смотри, проходимец: Елена Болдуре, она же мадьярка, она же Илона, в конце концов… заговорила! Парашютист – ее муж, отец ребенка. Проводя допросы, нужно было нажимать только на одно – на материнский инстинкт. Кранц! Чем это вы там занимаетесь?

Немец делал арестованной искусственное дыхание. В конце концов он легонько шлепнул ее ладонью по животу, даже прослушал его – так делают врачи при осмотрах, затем недовольно забормотал:

 – Материнский, материнский… К свиньям!

Однако Кыржэ не обратил внимания на его брюзжание. Достав из кармана носовой платок, по–деревенскому большой и аккуратно сложенный, он стал вытирать пот со лба.

 – Заключение в карцер до сих пор не приводило ни к каким результатам, – громко, чтоб было слышно за дверью, проговорил он. – Более того, только вредило расследованию.

Он стал ходить по камере медленным, размеренным шагом, словно подлаживаясь под течение мысли.

 – Когда заключаешь этих фанатиков в карцер, они только ожесточаются, становятся еще более несгибаемыми. Вообще ни на кого больше не рассчитывают, только на самих себя. – Он остановился перед дверью, когда же кто‑то бросился открывать ее, дал знак не торопиться. Еще раз оглянувшись, эксперт посмотрел на койку, где лежала Илона. – Когда придет в себя, переведите в салон…

 – …для ожидания! – договорил Мындряцэ. – Там дамочке будет веселее…

 – Мда–а… – Эксперта возмутила эта наглая выходка: такой отменный, рафинированный садизм и в то же время полнейшая беспомощность на допросах. – Я бы отменил даже режим камер. Действенным по–прежнему остается только один метод…

 – Взвод, пли! – снова перебил его Мындряцэ. – Лучше не придумаешь!

 – К сожалению, – угрюмо продолжал эксперт, и теперь слова его заставили свиту насторожиться, – никто из нас не задумывается над тем, что, расстреливая коммунистов, мы позволяем им уносить в могилу и сведения, которыми они располагают!

Кыржэ порой приводили в негодование какие‑то особенные, исключительные случаи, но даже и тогда притворство эксперта не знало границ. Подчиненным, разумеется, эта черта шефа была хорошо известна.

 – Не предсмертный хрип, не падаль нам нужна – признания! Сведения и еще раз сведения! – стал кричать он на ходу. – Ведь они связаны между собой самым тесным образом: явки, пароли, типографии, склады оружия. Цепочка связных, партизанские муравейники, диверсанты – каждого из них мы обязаны обнаружить, распознать! Эта девка, выполнявшая задание чрезвычайной важности, располагает секретными сведениями, от которых зависит многое. По нашим предположениям, ее послали отсюда со строго секретной миссией, но схватили там, куда прибыла, – мы этого не смогли. Вернули – получайте, пожалуйста, и что же дальше? Значит, ты ее допрашивал? – эксперт впился глазами в лицо Мындряцэ. – Говоришь: допрашивал? И чего добился? Отвечай, что молчишь… То‑то. Только одного: смертного приговора? Прошу прощенья, но падалью в первую очередь может стать… впрочем, скорее всего первым на тот свет уйду я!

Кыржэ повернул ключ в скважине и толкнул дверь.

 – Входи, входи, не стесняйся! – обратился он к кому‑то одному, тем самым вынуждая остальных податься назад. – Мындряцэ, где ты там, покоритель женских сердец? – подозвал к себе агента Кыржэ; остальные, те, кого он не окликнул, напряженно застыли: ничего хорошего этот оклик им не сулил. – Помоги коллегам устроиться поудобнее…

Да, да, теперь уже никто из четверых не мог надеяться на то, что Кыржэ окажется милосердным. Ждать добра подчиненным не приходилось… Еще бы, если арест руководителя подпольного центра патриотов все еще оставался под сомнением, поскольку арестованный не сознавался, даже не называл своего настоящего имени. К тому ж эти два парашютиста, миссия которых до сих пор оставалась загадкой. Не говоря уже о светильнике, взорвавшемся в соборе. Диверсии, акты саботажа. Но самым грозным, заставлявшим вздрагивать при одном упоминании, был совсем свежий случай, когда на воздух взлетел эшелон с вражескими солдатами. Уж тут следовало найти хоть какое‑то оправдание, хотя, конечно, вряд ли это к чему‑либо приведет. Немец требует данных – имена, точные адреса виновников, – но где они, эти данные?

В кабинете стояла зловещая тишина. Кыржэ предстояло решить, кого и когда… Теперь уже ничто не поколеблет его решения… Только кого он отдаст в жертву? Кто из них будет первым?

«Мындряцэ», «зверь с благородной фамилией», как прозвал агента кто‑то из его жертв, исключался: он – бессарабский немец, к тому же садист с заслугами. Чья ж тогда очередь?

Косой… В сапогах, брюках галифе, рубашке с закатанными рукавами и с подтяжками – ни дать ни взять старательный, занятый делом труженик…

Жребий падет на него. Даже если об этом еще не сказано. Хотя о чем тут говорить, если на лбу у него печать – и не только на лбу, даже эти пальцы, тонкие, бледные, с посиневшими ногтями, отдают болезненной, смертельной белизной!

Косой ни на кого не смотрит, боится даже повести краешком глаза. Да и не может, ведь как–ннкак косоглазый… Ему трудно даже сосредоточить взгляд по той же причине, но еще и потому, что не на чем. Вокруг – пустота, отчужденность…

 – Подожди! – Кыржэ остановил Мындряцэ взмахом руки – тот уже доставал пистолет, готовясь разрядить его в очередную жертву. – Не здесь – в салоне для ожидания. Да, да! Чтоб видели коммунисты! Эта грязная парашютистка! Пусть знают: смерть Косого – на их совести! Тем более что и он решил пожалеть потаскуху… Веди скорее, в последнюю минуту, может, смилостивится над ним. Или над собой… Над нами – тоже.

Но тех, к кому он обращался, в кабинете уже не было: Мындряцэ, едва эксперт начал говорить, тотчас помял, что следует делать, – крепко взяв за руку Косого, он повел его по коридору.

 – Ну вот, снова на одного меньше, – с горечью указывая на дверь, проговорил эксперт. – Теперь осталось трое. Со мной – четверо… Но если не удастся добыть всего, что требуют немцы, настанет очередь и Михэешу Кыржэ… Так ему и надо, зачем бросил родное село, отказался от труда хлебороба… Заделался горожанином, носит галоши, прячется от дождя под зонтиком. Но что толку, если с наступлением весны все равно его охватывает тоска, если душа болит по земле, от которой идет легкий пар… А чего стоит перекличка петухов?

Он замолчал, и в этом смертельно–тоскливом молчании, которое не могло длиться долго, вновь прозвучало:

 – «И в день, когда готова лопнуть на орехе кожа, тоска по милой стороне, как прежде, душу гложет»… Уйти бы, уйти – но как тут уйдешь, кто тебя примет, если осквернил душу городом? Да к тому ж еще калека на одну руку…

 – Кто его знает, – попытался кто‑то прийти ему на помощь. – Если еще до войны…

 – В том‑то и дело, – вздохнул Кыржэ, не слушая советчика. – Только и всего, что очередь настанет позже всех. – Он сделал несколько шагов и тут же остановился. – Теперь уже арестовали всех. Этой ночью подмели под метелку, кого можно было. Один, правда… И если б еще не был вожаком! Подождем, подождем… Чтоб на семя не осталось! Русская армия приближается с невиданной быстротой, поэтому свидетели нам ни к чему. Тем более их ставленники… Ничего, смелей, курица, – завтра отрежут голову, – он даже решился на шутку. – В том‑то и дело, что приказ расстрелять отдадут только тогда, когда гестапо получит требуемые сведения. Так что даже Косой еще имеет шансы вырваться… если что-то вырвет из них. Только скорее… мы все окажемся там, под дулами винтовок карательного взвода. И – по заслугам! Впрочем, стоит еще пощупать в одном месте! Мелочь, конечно, но попробовать нужно. Может, потом помянут добрым словом, даже Косой. Бывает, в конце концов, и так: армия уже готова сдаться, но вмешивается какая‑то мелочь, и – победа! Испробуем, чем черт не шутит.