Текст книги "Надежный человек"

Автор книги: Самсон Шляху

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

XXI

К великой радости сестры Параскивы, сегодня «братья» остались на сверхурочную работу. Правда, не все. Канараке, нацепив очки и засунув за ухо карандаш, долотом вырезал на пластинке буквы, которые, если покрыть краской, должны были составить фразу: «Антонеску втянул в гибельную войну бессарабцев!»

Вот появился откуда‑то Хараламбие со своей окладистой бородой. Бравый, представительный, с голосом, которым только читать проповеди с амвона… Еще бы рясу и клобук, и вполне можно принять за архиерея. Правда, он несколько теряет в импозантности из‑за тяжелого короба за спиной, в котором гремят старые консервные банки, собранные для переработки. Но, едва появившись в мастерской, он с грохотом бросает короб на землю.

Йоргу.

Йоргу – тщательно подстриженная бородка, жилет поверх рубахи, какие носят на хороводах парни. Молодит его даже лысина на макушке. Видный человек Йоргу и красив – с белым, без единой морщинки лицом. К тому же благочестивые, смиренные глаза святого, озабоченного скорее небесными, нежели земными делами… Он слегка прихрамывает и потому освобожден от фронта… Навалившись грудью на небольшой коловорот, он сверлит крохотное, с булавочную головку, отверстие на желтом латунном бруске, с виду напоминающем светильник…

 – И трубку получил, и шплинты? – не отрываясь от работы, спрашивает Волох. – Все в порядке?

 – Получил и тут же передал, но только одну трубку. – Он показывает рукой куда‑то в сторону, где у самой двери работают двое молчаливых, углубленных в свое дело рабочих.

Когда входишь в подвал, то дверь прикрывает их, зато они хорошо видят каждого входящего. Более того, если они не посторонятся, то в мастерскую вообще нельзя будет войти.

 – Но как все‑таки обстоит со шплинтами? – снова спрашивает Сыргие, озабоченно глядя на часы.

 – Продвигается, – отвечает сосед. – Уже почти готовы. А тебе еще долго мучиться?

Волох, с гаечным ключом в руках, изо всех сил старается отвинтить заржавленную гайку с болта. То и дело поглядывая на часы, он все более и более хмурится.

 – Плесни керосином – может, сдвинется, – советует сосед.

 – Исключается.

 – Тогда попробуй двойным ключом.

 – Не люблю, слишком велик – бросается в глаза…

Обливаясь потом, он наконец отвинчивает гайку, достает из‑под верстака два куска железнодорожного рельса, соединенные между собой взятыми на гайки болтами, также давно проржавевшими, зажимает один за другим на тисках и снова начинает орудовать ключом.

Часовая стрелка безжалостно движется вперед.

Из глубины доносится жужжание шлифовального станка, сопение горна. Выплывают еще какие‑то силуэты, едва различимые в полумраке подвала.

 – Эй, Канараке, орлиный взгляд, бросай под лавк свои очки! Сегодня уже не явится ни один инспектс брать тебя в армию, они теперь сами рады унести домой целыми и невредимыми свои задницы!

 – Посмотрим, какой роскошный товар принес наш брат Хараламбие! – не остался в долгу и Канараке, бросаясь к коробу. Он стал поправлять на переносице очки. – Опять эти гнусные банки! На помойке подбирали что ли?

Йоргу открывает крышку короба, тщательно рассматтривает содержимое.

 – Ого, – говорит он, незаметно кивая Волоху: пускай бросает свои тиски и поскорее идет к нему. В т же время достает из короба продолговатый желтый бру сок и внимательно рассматривает его. – Размеры точь–в–точь подходят. Остается поставить на место трубку, пропустить через нее шнур, и посылай в нужное место хоть сегодня… Я давно знал, какой ты у нас хитрый, – обращается он к Канараке.

Тот, боясь забыть что‑то, делает какие‑то пометки карандашом.

 – Да, – говорит он, – лучше пусть ночует там, где нужно. Спокойнее.

 – Но почему? – спрашивает Сыргие. – Какой смысл тащить в такое позднее время? А что думает брат Хараламбие?

 – Я согласен, – отвечает старик. – Не годится, чтоб ночевал рядом с этими безбожниками, – он смеется в усы. Потом показывает пальцем вверх. – Если б там узнали, что светильники лежат рядом с консервными банками.

 – Меня ни один патруль не остановит. И дезертировать не нужно, и хромым делаться не собираюсь. Давать взятки инспекторам – дело Параскивы, захочет она дать – хорошо, не захочет – все равно не пропаду… Давать за меня взятку нет нужды: господь ниспослал старость. Только одно плохо: впереди ждет дорога в ад… Будут бить плетками по пяткам или накинут веревку на шею…

 – Не греши, брат, не греши! – возмущенно говорит Йоргу.

 – А ты заткни глотку, ворона! – одергивает его Хараламбие. Он держит в одной руке паяльник, в другой пластинку олова. – Подержи немного, брат! – обращался он к Йоргу. – Вот так, держи прямо и не шевели! Пока не застынет. У олова есть капризы. Посмотри: трубка не засорена? – спрашивает он Волоха. – У тебя острый глаз, язык, правда, тоже…

 – Ну нет, он парень дельный…

Не успевает Канараке договорить, а Волох толком разглядеть трубку, как у дверей поднимается шумиха, то пытается пробиться сквозь живой заслон, установленный у двери, в то время как рабочие, склонившись над кучей специально набросанных досок, преграждают дорогу нежданному гостю.

 – Осторожно! – предупреждающе звучит чей‑то голос, и в одно мгновение мастерская, как будто много раз проводила соответствующую репетицию, принимает совсем другой вид. Один торопливо накладывает повязку на глаз или приделывает горб под курткой спецовки, другой, решивший на время стать хромым, прилаживает под мышкой костыль…

 – Инвалиды, вперед! Вперед, калеки божьи! – Истинные инвалиды должны были прикрывать прочих. – Показывайте обрубки, обнажайте раны!

Стоит невообразимый грохот: все, как один, стучат молотками. Шипят кузнечные мехи, скрежещут пилы. На наковальне невесть откуда появился раскаленный кусок железа, по нему бьют несколько молотков… Все другие также полностью погружены в дела. Короб брата Хараламбие бесследно исчез, его запихнули в темный угол, прикрыв листами ржавого железа.

Однако все это в мгновение ока оборвалось, едва Волох подошел к двери и, узнав в посетителе Зуграву, дал отбой.

 – Привет, дорогой! Здравствуй! – встречает он гостя. – Ничего себе договорились – целую Еечность держу тут на страже этих двух безбожников! Инвалиды, действительно… – Он улыбается парням, «работающим» у двери.

Сыргие представляет гостя кому следует, потом они проходят в дальний угол мастерской.

 – Судя по рабочим местам, – говорит пришедший, оглядывая помещение, – вас тут должно быть не меньше тридцати.

 – Да, примерно столько, – отвечает кто‑то.

 – Почему же сейчас так мало, товарищи?

 – Видишь ли, братьям рабочим… как тебе сказать, сейчас только вспомогательные работы, – пытается как-то объяснить ситуацию Волох. – Господам…

 – Каким господам? – говорит Зуграву. – Может, тех, кто каждый час рискует жизнью, положено называть «товарищами»? Кто же вы, если не товарищи?

Произошло легкое замешательство, словно бы людей покоробило от этих слов. Некоторые из тех, что подошли к Волоху и Зуграву, не успев положить на место инструменты, стали поворачиваться, намереваясь вернуться к верстакам.

 – Не смущайтесь, товарищи, – пытается успокоить их Зуграву. – Враги никогда ничего о вас не узнают, зато мы ощущаем вашу поддержку.

 – Трудимся, конечно, как иначе… А больше ничего не знаем, – бормочет кто‑то в полумраке.

 – Какая разница, если на то пошло, в какой могиле лежать? – внезапно поддерживает Зуграву Порту: перекладывая из руки в руку костыль, он оглядывается на «братьев».

 – Так‑то оно так, только мы, видишь ли, баптисты, – откладывая на время долото, говорит Канараке. – У нас свои законы и обычаи…

 – А ну, дай‑ка разок посмотрю тебе в лицо и пойду по своим делам, – говорит Хараламбие, без стеснения разглядывая курчавую бороду и пышные волосы гостя. – Ты нам говоришь «товарищи», а я тебе «брат»! Значит, по рукам! Ха–ха–ха! – он заразительно смеется. – Договорились? Как ни называть друг друга, лишь бы не попасть раньше времени на тот свет! – И стал добывать из‑под железа свой короб. – Я, значит, побегу в святую обитель, – негромко говорит он Волоху. – Все, кажется, в порядке? Насчет светильника спрашиваю.

 – Кажется, в порядке. Но давай еще раз проверим.

Кто тут у вас хорошо видит? Канараке называют орлиным глазом? Подойди сюда, брат!

Протягиваются сразу несколько рук. Кто‑то проверяет трубку, глядя в нее, точно в подзорную трубу.

 – Ну, видишь что‑нибудь? – тут же спрашивают несколько голосов.

«Братья» стоят вокруг короба, точно хотят заслонить его от какой‑то нечистой силы. Кто‑то открывает крышку, другой поднимает светильник, чтоб он был получше освещен. Один из рабочих начинает привинчивать к нему пластинку, в которую вмонтирована трубка, затем каждый снова внимательно оглядывает его.

 – Теперь поставим вот тут, торчком, и еще раз посмотрим, если кто не успел, – просит Хараламбие.

Все торжественно смотрят на светильник.

 – Теперь пусть фашисты готовят свечи, придется ставить у изголовья…

 – Кому в голову, кому хоть в ноги, – шутит кто‑то.

 – Каждому зажгут, когда придет час… – отвечает Канараке, по–прежнему не сводя глаз со светильника. – Быть может, пойти с тобой, брат Хараламбие?

 – Когда ты посмотрел в эту трубочку, что через нее увидел? – серьезно, даже строго спрашивает «брат». – Ну, отвечай!

 – А что было видеть? – Канараке прикидывает, стоит ли отвечать на вопрос. – Светильник и видел, только восковой свечки почему‑то…

 – Ну вот, и не найдешь! Так что оставайся тут, Канараке.

Хараламбие снова рассмеялся. Затем бросил светильник на дно короба и с грохотом взвалил его на плечо.

 – Выбрось наконец эти проклятые банки, – советует кто‑то.

 – На случай посторонних ушей лучше оставить, – п Хараламбие помахал на прощанье рукой. – А ты, дорогой гость, приходи к нам еще. И не принимай к сердцу, какими словами будем называть друг друга: и брата и товарища все равно один конец ожидает… Только бы вовремя зажглась эта наша свечка! Ха–ха–ха! – И повернулся к двери. – Вовремя зажглась бы свечка… «Иначе сам в могилу ляжешь, как сигаретный дым, растаешь», – произнес он торжественно.

 – Зажжется или не зажжется наш светильник? – мечтательно проговорил кто‑то. – Один господь знает, да будет воля его…

Уже давно наступила полночь.

Все ждали возвращения Хараламбие.

Мастерская, в которой к моменту его ухода царил полный хаос, так и оставалась неприбранной. Только тускло поблескивали уголья, едва тлеющие в горне. Наковальня словно оцепенела в ожидании… валялись молотки, никому сейчас не нужные. По стенам ползли черные тени…

Люди слонялись без дела, кто подпирал дверь, кто присаживался на минутку, чтоб тут же снова вскочить на ноги. Даже голос Зуграву после ухода Хараламбие звучал непривычно глухо.

Один за другим сыпались вопросы.

 – Попробую ответить и вам, если только вникнете в суть дела. Такие вопросы нам задавали еще до войны. Собственно, это вечный вопрос: наставник и последователи. Святой и грешники. Жертвовать собой… Здесь, на этом свете, мы хотим решить эти вопросы – тот свет, рай или ад, не интересует. Здесь, на земле, – он поднялся во весь рост, оттолкнувшись от рычага управления пилы, к которому до сих пор прислонялся, подошел к верстаку и стал рассеянно крутить винт тисков. – Ночью отдыхает даже железо, – проговорил, словно оправдывая свое занятие. Затем отвернулся, снова обращаясь к рабочим. Невидимые в темноте, погруженные в молчание, они все ближе подходили к нему. – Здесь, на земле, поскольку богачи, толстобрюхие, всякие прихлебатели тоже гнут свою линию…

 – Толстобрюхие… дьявольское слово, прости господи! – обронил кто‑то из «братьев».

 – Коммунист, если это только настоящий коммунист, должен отдать свою жизнь. Он должен бесстрашно стоять под дулами палачей. Перед виселицей… И все равно отстаивать правду. Не страшась класть голову под топор… За свое дело. «Я всего лишь простой, незаметный человек, – трусливо кричит обыватель. – Никаких партий не нужно!» И взамен готов хлопать в ладоши, приветствовать овацией – только, конечно, в том случае, если его устраивает твоя жертва. Мелкий буржуа, мещанин по образу мыслей, – все более загораясь, продолжал Зуграву, – заботится только о сытости, ничего не принимая в расчет, кроме требований брюха. Страдать должен ты, не он. Потому что ты ему безразличен. Никаких благ тебе не требуется – только ему. Ты должен от них отказаться. И он же будет потом над тобой насмехаться, объявляя ортодоксом, фанатиком. Как? – кричит он. С каких пор? Борец, протестант – и носит галстук? Обзавелся квартирой, спит на мягкой постели? Правильно – обуржуазился… Ему – да, ему все это подходит, зато тебе – тебе он уступит только бессмертие. И рай, и небо, весь потусторонний мир. Сам же будет блаженствовать здесь, на земле.

Он замолчал, ожидая, не ответят ли ему, не добавят ли что‑либо. Но все молчали. Хотя в молчании этом чувствовалось одобрение.

 – Мы еше до войны говорили: не хотим быть никакими святыми, Иовами или апостолами, чтоб жертвовать собой ради них, грешников. Мы – не пастухи, они не заблудшие овцы. Борец за дело пролетариата также из мяса и костей, в нем течет такая же живая кровь, он потому и борец, что хочет жить. Радоваться плодам своего труда, добиваться победы в борьбе, которую ведет. Для того мы и хотим уничтожить оккупантов, чтобы жить. Зато толстобрюхие выжидают: ждет лентяй в рот каравай…

 – Каравай не надо, и все же закусить не мешает. Великий пост как будто прошел…

Это говорил Хараламбие, и, услышав его голос, все повернули головы к двери. Он стоял на пороге и, как видно, был в хорошем настроении, не скрывал радостного возбуждения.

Закусить? Почему бы и нет? Сказано – сделано. Чем угошаться – это уж его забота.

И он принялся расстилать на верстаке деревенское полотенце.

Появилась еда, не требовавшая ни вилок, ни ложек: хлеб, вареные яйца, брынза, молодой редис, пучок зеленого лука, а затем и бутылка самогонки.

 – Откуда все это взялось, брат Хараламбие? – удивился кто‑то. – Не попалась ли на дороге несчастная грешница, которой срочно потребовалось отпустить грехи?

 – Как желаете, я ж капельку живой воды отхлебну.

Своей бутылкой Хараламбие окончательно добил «братьев»: они смотрели на него ошарашенно.

 – Такого еще никогда не было в нашей обители! – проговорил Канараке, не скрывая неодобрения, даже если его заслуживал и такой человек, как Хараламбие.

 – Да, – благодушно согласился Хараламбие, – такого никогда еше ие было, это правда. Но сегодня я заслужил… И ни о чем меня не спрашивайте, все равно ке скажу. – Он налил немного в глиняную кружку. – Будем живы–здоровы до самой смерти. – И выпил. Потом налил снова, протянув кружку Зуграву. – Очередь за гостем.

 – Нет, люди добрые, не могу! Сначала ему, – лукаво подмигнув, Зуграву показал на Волоха, – чтобы не выдал меня товарищам! У нас за каплю этого зелья положено более тяжкое наказание, чем в вашей… чем в вашем кругу!

 – Пей, пей, я тоже не откажусь, – улыбнулся Волох. – Налей еше немного, брат Хараламбие… Пью не только за то, что ты заслужил похвалу сегодня, – за то, чтоб заслужил ее и завтра!

 – Вот это хорошее пожелание, – поддержал кто-то, – завтра на закате…

Отпив немного, Волох передал кружку Зуграву.

 – Тот, кто сказал насчет завтра, – хорошо сказал! – напомнил Хараламбие. – На заходе солнца, если будет воля господня… и все сойдет хорошо, я и бороду сбрею, и эти космы остригу… Да, да, не иначе!

 – Ну нет, придется потерпеть, – мягко, с легкой усмешкой остановил его Волох. – Кто знает, может, они еще пригодятся, и космы, и борода. За завтрашним днем придут и другие.

 – Пей и ты, крещеная душа, – обратился Хараламбие к Зуграву, – быть может, товарищи помилуют тебя, не пошлют из‑за глотка самогонки гореть в аду… Хорошо, если б завтра каждый из нас заслужил… Только не знаю, не знаю: говорит наш Сыргие, что придут и другие дни… – Он замолчал, принявшись задумчиво приглаживать волосы, распрямлять бороду. – Значит, говоришь – оставить? Как бы не вырвали ее антихристы, что носят на руказах паучью свастику.

Канараке застыл, не донеся до губ кружку. Стекла очков у него запотели, и глаза были словно подернуты туманом… Никто не проронил ни слова.

 – Ладно, не буду, пускай остаются! Только знаете почему захотелось избавиться? Не со страху, что будут вырывать фашисты. Как раз наоборот! От храбрости, которая отныне крепко во мне засела. Так, так, люди добрые и товарищи! Ну ладно, пора ложиться спать. Завтра в это время, насколько известно, будет не до сна… За час до рассвета, да, брат Сыргие?.. Конечно, мы с тобой «братья», а как же, – все еще не мог успокоиться Хараламбие. – Ты побежишь куда следует, увидишься… тоже с кем следует, так что смотри не опаздывай! Понятно, о чем говорю? Можешь и этого товарища взять для прикрытия, – он показал на Зуграву, собиравшегося уходить и теперь пожимавшего каждому на прощание руку.

 – Не нужно, туда я сам могу пойти, – радуясь совету «брата», ответил Волох. – Хорошо бы взять его на работу к нам в мастерскую.

 – А чего ж: подойдет, если знает ремесло.

 – Не сомневайтесь, – проговорил один из рабочих, стоявших на страже у дверей. – Кулаки железные, да и сам, видите, какой. Настоятельно советую.

 – Лишь бы захотел. Он – из наших, сразу видно, – подхватил другой, махнув рукой в сторону верстака, у которого недавно стоял Зуграву. – Сами видели, как жалеет инструмент…

 – Если и по кулакам подходит, и по душе, значит, поговорим с сестрой Параскивой, и считай, дело сделано.

Зуграву ждал Сыргие во дворе.

 – Что скажешь насчет… этого моего припадка красноречия? – слегка подтрунивая над собой, спросил он. – Не показалось, что уже с первой встречи с ними готов превратиться в проповедника? Как‑то сразу настроился на такой лад, едва ощутил обстановку мастерской, заглянул в лица… Ох эта наша жизнь за семью замками!.. И все‑таки как много значит слово! Какое мощное оружие! Теперь только одно остается: дать клятву, что не возьмешь в руки огнестрельного. – Он добродушно рассмеялся. – Не принимай, конечно, всерьез.

 – Отчего же? Не знаю, как насчет огнестрельного, но несколько гранат они и в самом деле достали.

 – Кто это «они»? Вот эти «братья» баптисты?

 – Йоргу и Хараламбие можно с полным основанием считать товарищами… Хочешь посмотреть мою отшельническую келыо?

 – Отшельническую? – как бы удивившись, переспросил Зуграву. – Очень жаль, как раз завтра я должен возвращаться в Кишинев, иначе зашел бы. Покажи отсюда, где она. Кстати, ты и сам не очень задерживайся… Который час? Впрочем, все равно… Сообщи только пароль, чтоб за час до рассвета можно было выйти вместо тебя. На операцию «Зажженный светильник».

 – Но почему вместо меня? – с недоумением спросил Волох. – Надеюсь, ничего непредвиденного не случилось?

 – Случилось, парень, и какие еще события могут произойти… Между прочим: тебе приходилось прыгать с парашютом?

 – С какой стати? – Волох даже растерянно заморгал глазами. – Но если понадобится, прыгну!

 – Видишь ли, бороться только оружием слова недостаточно. Короче говоря: партия решила вручить тебе другое оружие.

 – Неужели на фронт? – точно ребенок, обрадовался Волох.

 – Что‑то в этом роде. Как видно, ты действительно родился под счастливой звездой… Поэтому без сожаления передавай мне операцию «Зажженный светильник». Итак, запоминай – прямо сейчас, – где и как сможешь встретиться с Илоной…

 – С кем, с кем? – У Волоха вытянулось лицо.

 – Ты стал плохо слышать, что ли? Или не доверяешь своей памяти? – насмешливо проговорил тот. – Тогда ничего сейчас не скажу. Координаты операции сообщишь завтра, что ж касается Илоны, то я полагаю, найдешь ее и без моей помощи, не правда ли? От нее и узнаешь все, что нужно.

 – Координаты… – Волох обеспокоенно завертел головой – сейчас он уже полностью пришел в себя – и торопливо посмотрел на часы. – Ты их получишь обязательно… Сейчас я должен вернуться к ним. Завтра тоже весь день буду занят, очень! В особенности вечером.

Они торопливо попрощались и разошлись, каждый в свою сторону.

А что делал в это время Хобоцел? О, Хобоцел… он превзошел самого себя. По его убеждению, операция «Суп с потрохами» прежде всего должна была проявить «шик» и «высокий стиль» приемов борьбы. Когда Волох накануне только заикнулся, может ли он, Хобоцел, устроить в железнодорожном ресторане такую потасовку и драку, чтоб ноги полицейского не осталось у железнодорожного полотна, он сразу же сообразил, что дело нешуточное, что тут пахнет не «легкой промышленностью», а взрывчаткой. И немедленно предложил привести на вокзал гурьбу подвыпивших людей – из постоянных клиентов ресторана, разодетых во фраки и сопровождаемых официантами, гнущимися под тяжестью корзин с уложенными на лед бутылками. И чтобы за ними тащилась ватага музыкантов со скрипками, барабанами, трубами… Но Волох круто оборвал его и заявил, что он не нуждается в оперетте, что все должно быть конкретнее и проще…

И вот в указанные Волохом час и минуту Хобоцел приступил к делу. Для этого ему потребовалось не более пяти–шести постоянных и самых надежных клиентов. Не более пяти–шести, для начала. Но потасовка, которую они устроили в ресторане, вскоре превратилась в такой всеобъемлющий кулачный бой, что все до единого полицейские со всего узла сбежались как угорелые…

В это самое время Волох шагал в темноте по безлюдному полотну, по шпалам.

Какой воздух, какое благоухание! Волох с наслаждением вдыхал запах раскаленного угля, смешанный с «ароматом» мазута и даже гальки среди шпал. Рельсы уходили вдаль, отблескивая в ночи. Куда? Куда‑то, где небо сливается с землей, куда устремлялись сейчас все помыслы Сыргие.

Он ни на секунду не сомневался в удаче… Ведь все было заранее взвешано и рассчитано. Эшелон, груженный войсками противника, будет уничтожен взрывом собственного груза…

Волох ощущал, как под его руками рельсы словно разогреваются, раскаляются, как пробегает по ним вибрирующий металлический звон. И ползком–ползком стал отступать. Дело было сделано, гайки раскручены, рельсы раздвинуты…

Последовавший вскоре взрыв, когда Волох находился в своем укрытии в безопасности, был настолько оглушителен, что Сыргие вынужден был заткнуть себе уши. Но только на считанные секунды. Потому что хотелось слушать его до конца, запечатлеть в памяти навсегда, чтоб наслаждаться этим воспоминанием всякий раз, когда в жизни ему будет трудно…