Текст книги "Шествие императрицы, или Ворота в Византию"

Автор книги: Руфин Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)

– Ах, ваша светлость, не зима ведь, трясти будет.

– Укачает, – отвечал Потемкин, – на рессорах-то. Жаль, отпустил из Полтавы Суворова Александра Васильича, теперь он мне позарез надобен.

– В Херсоне его найдем, там он обосновался, – убежденно отозвался адъютант.

– Ну да ладно. Гони!

По счастью, из-за редких облаков выкатилась полная луна. В ее холодном свете все казалось призрачным. И неширокий наезженный проселок светился влажной колеей после недавнего дождя. Светлейший спал, причмокивая губами, ровно дитя.

От Харькова до Херсона путь не ближний: верст эдак шестьсот. Дороги петляли точно так, как петляли реки. Останавливались в Екатеринославе, распесочили подрядчиков, пополнили возок со снедью, безотлучно следовавший за князем: вяленой стерлядью, огурчиками солеными да хрусткой квашеной капустой, до которой Потемкин был великий охотник.

На седьмой день не слишком торопкой езды прибыли в Херсон. Первым делом Потемкин пожелал обозреть адмиралтейство и верфи. На стапелях высились остовы двух кораблей. Земля была устлана щепою, и князь с наслаждением вдохнул в себя запах распятого дерева, возбуждающе смолистый.

– Хорошо! – бормотнул он и, подозвав к себе главного корабельщика, спросил: – Жаловаться будешь?

– Буду, ваша светлость.

– Ну так торопись, покамест я здесь.

– Киев худое дерево сплавляет. Намоклое, долго сохнет. Дуба на рангоуты мало.

– Еще что?

– Плотников бы поболе. Опять же мяса говяжьего на рацион провиантмейстер не поставляет.

– Плотников выписал, должны приехать при команде. Провиантского чиновника прикажу выпороть. Мясо будет, людей надобно кормить отменно, дабы столь же отменно трудились. Ты за тем следи и, ежели что не так, докладывай без робости.

– Премного благодарны, ваша светлость.

Подошел к плотникам, задрав голову, крикнул:

– Здорово, молодцы! Всем довольны?

Бородатый верзила, воткнув топор в дерево, отвечал смело:

– Николи, ваша милость, работник всем доволен не бывает. Харчем обижены.

– Я уж приказал. Буду спрашивать за худой харч. Старайтесь, я вас не оставлю.

– Ужо постараемся, ваша милость.

Объехал казармы, склады, потребовал к себе воинских начальников и выслушал их претензии. И лишь после этого отправился в свою резиденцию, приказав отыскать Суворова и просить его к себе.

Сухонький, быстрый и востроглазый, с подпрыгивающей походкой, напоминавший драчливого петуха, явился Александр Васильевич. Потемкин торопливо пошел ему навстречу, обнял – Суворов утонул в его объятиях, как тонет кукла в объятиях ребенка.

– Благодетель, как есть благодетель, – скороговоркой выпалил Суворов. – Душевно рад явлению вашей светлости в здешних палестинах.

Потемкин добродушно усмехнулся: странности генерал-поручика ему были ведомы. Сказал:

– Государыня просила сердечно благодарить за прекрасную выучку войска при инсценировании Полтавской баталии.

– Драгоценную табакерку получил, чего ж еще?

– А еще, драгоценнейший Александр Васильич, велела поздравить чином генерал-аншефа.

– Экая благость! – непритворно обрадовался Суворов. – Впрочем, жалею, весьма жалею.

Потемкин пожал плечами:

– О чем это, неужто о производстве?

– Никак нет-с. О том, что не объявлено было там, в Полтаве. Бросился бы в ноги государыне, облобызал бы белую ручку, дарующую блага.

– Ну, милейший, это пустяк.

– Однако ж генерал-майор Голенищев-Кутузов остался без награждения, а сие вовсе не пустяк. Егеря же его блеснули.

– Согласен. Ему тож недолго ждать производства, я о сем постараюсь. Позвал же я тебя, Александр Васильич, будучи озабочен: грядут события. Из Царьграда доносят: турок сбирается в поход. Начнет Очаков. Каково там? Считано ли, мерено?

– Вестимо, коли Очаков под самым носом у Кинбурна. Скажу на память: фрегат сорокапушечный, три корабля шестидесятипушечных, шесть шебек, о десяти пушках каждая, шесть фелюг и некоторое число мелких судов. Гарнизона же близ трех тыщ да конных албанцев сотен пять. Не больно много.

– Жди пополнения. Эту малость без особого труда сокрушить можно.

– Паша очаковский не злонамерен. Посылал к нам за солью.

– Придет время и всыплем ему соли, – усмехнулся Потемкин, – время это близится.

– Ему тоже это ведомо: крепостное строение продолжает. Однако же работного народцу маловато.

– Как думаешь, где начнут?

– Драчку-то? Вестимо, с Очакова. На Кинбурнский наш гарнизон навалятся, сбросить его в море захотят.

– Очаков сокрушить надобно в первую голову.

– Точно так. Ибо он есть турецкий клин, воткнутый в наше тело. Полагаю, однако, и с других сторон пойдут на нас походом. Сильная крепость Аккерман, другая столь же сильная – Бендеры, опять же Измаил. Оттуда скакнут. От Дуная везирская армия начнет движение в наши пределы.

– Ты, чай, слышал из уст императора римского обещания. Боюсь, обещаниями они и пребудут.

– Не впервой с турком биться. Побьем, – пообещал Суворов с обычной своею неколебимой уверенностью.

– Я тоже так полагаю. И государыню в том заверил. Но должно нам создать превосходство притом. А сего я не вижу.

– Помилуй Бог, ваша светлость. И я не вижу. Но время еще не упущено – можем наверстать.

– Нету времени, – уныло произнес Потемкин. – Я мыслил сию войну решительною, последнею и закончить ее в Царьграде.

– Было бы славно, ей-ей, – отозвался Суворов, – да ведь не дотянемся в этот раз. Не вижу для сей решительной кампании силы. Турка мы сокрушим и можем потеснить изрядно. Но не до Царьграда.

Князь повесил голову. Он был удручен, что бывало с ним редко. Обычную его победительность как рукой сняло. Мыслью обнимал он сейчас все подвластные ему пространства, всю Южную Россию, прозревая все полки, все дивизии и корпуса, военный флот, и убеждался – мало! Пригонят тысяч полтораста рекрут – их учить и учить, а выучатся ли. Бог весть. Старослужащие прошли чрез многие годы, прежде чем стали надежною силой.

Упустил! За строением городов, портов, кораблей, крепостей, за бешеной скачкой во все концы упустил главное: создание мощной армии, способной претворить в действительность его заветную мечту. Считал, считал и не рассчитал. Как-то вдруг прозрел и пригорюнился: не накопил силы. Не озаботился хотя бы лет за пять подготовкой рекрут, заготовлением амуниции, литьем пушек. Были мечтания о Греческом проекте, не поставленные на ноги…

Теперь уж не успеть. И эта кампания не станет решительной, прав Суворов, у него трезвый взгляд.

После… Даст ли Бог веку. Сорок восемь лет набежало. Немало, но еще не старость. Эвон, Александр-то Васильич на целый десяток лет его старше, ровесник государыни, между прочим, а каким петушком скачет, как молодо глядят его голубые глаза, сколь задорно вздернут нос да и седой хохолок… Дурашлив нарочито, любит прикинуться простачком, а ведь солдаты в нем души не чают, за ним куда хочешь пойдут, стоит ему слово сказать…

– Александр Васильич, окажи милость, поедем со мною, покамест затишье, – неожиданно предложил он. – Хоть на недельку. Устал я, от всего устал, мотаюсь туда-сюда без роздыху какой уж месяц. Да что месяц – год за годом.

– Почту за честь быть слугою вашей светлости, – наклонил голову Суворов. А когда глянул – в глазах скакали бесы. – А куда, позвольте вас спросить?

– Есть у меня именьице в Тавриде неописанной красоты.

– Извольте, последую.

– Надобен мне совет твой, ибо убежден: никто другой столь разумного совета не даст.

– Польщен, помилуй Бог, польщен. А ведь я по части политесу темен, аки мурин.

– Ха-ха! Мы без политесу, мы запросто, – развеселился князь. – Мы со всех сторон войну оглядим, каковой ей быть да откуда кого ждать.

– Ах, ваша светлость, дак я беден как церковная мышь, – смешался Суворов. – Опять же опасаюсь корпус оставить: турок на носу воссел, вдруг начнет шалить. Я же его шалости пресекать умею.

– Не беда, – рубанул ребром ладони князь. – Едем!

Сквозь магический кристалл…

Ветвь двадцать вторая; май 1453 года

Итак, ночь на 28 мая, как и предыдущая, была озарена огнем турецких костров, трескотней барабанов и визгливым посвистом дудок и флейт. Муллы подбадривали солдат словами молитвы. Турки засыпали ров, подтаскивали поближе к стенам осадные орудия, стенобитные тараны. По всему было видно: шла подготовка к штурму.

Глядя на эту муравьиную работу, осажденные приуныли. Вскоре доброжелатели в турецком лагере ухитрились известить их: султан назначил на вторник решительный штурм.

Однако наступил понедельник, а вместе с ним неожиданное затишье. Не гремели пушки, не стреляли мушкеты, не свистели стрелы. Турецкий лагерь молчал. А когда пали сумерки, ни один огонь – ни костра, ни факела – не загорелся в нем.

В сердцах осажденных вспыхнула надежда: быть может, враг отступился, быть может, он изверился в своих силах…

Им было неведомо, что султан объявил понедельник днем молитв и покаяния. «Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед пророк его!» – возглашали муллы. И коленопреклоненные солдаты вторили: «Аллах велик!»

– Оплот неверных будет сокрушен! – предрекал духовный глава турок шейх-уль-ислам. И слова его передавались из уст в уста. – Такова воля Аллаха. Так повелел великий султан, творец высшей воли. Принявший смерть во время штурма попадет прямиком в рай, в сады блаженных, и сорок тысяч гурий будут служить ему.

Сам султан во главе своих приближенных устроил последний смотр перед штурмом. Он приказал адмиралу Хамзе-бею прорваться сквозь цепь со своими кораблями и пришвартовать их против стен, выходящих на Мраморное море. У матросов должны быть приставные лестницы. Пусть они взберутся на стену или хотя бы устрашат ее защитников.

Затем он приказал вызвать к нему главных лиц генуэзской колонии Перы. Когда они явились, он сказал:

– Мне известно, что вы тайно помогаете людям императора Константина, хотя и обязались соблюдать нейтралитет. Знайте же, я не намерен дольше это терпеть. Если мне доложат, что ваши люди по-прежнему сообщаются с осажденным городом, я предприму суровые меры.

Султан продолжал объезжать свои войска. При виде его солдаты падали ниц. Он обращался к ним со словами воодушевления, убеждая, что решительный час близок, что все силы неба на стороне правоверных и что за стенами города их ждут несметные богатства, а кроме того, каждому достанется столько рабов, сколько он сможет увести.

К концу дня везирам и военачальникам было повелено собраться в шатре султана на последний совет.

Султан произнес вдохновенную речь:

– Столица неверных на Востоке завещана нам свыше. Наши предки не раз пытались вернуть ее в лоно ислама, ибо ислам – единственная победительная религия, которой должен подчиниться подлунный мир. Мы проникли далеко на восток и на запад, но в нашем сердце остался Константинополь. Мы должны его взять! Силы неверных, обороняющие город, слабы и истощены. И завтра, с восходом солнца, мы начнем штурм.

Город падет к нашим ногам!

Глава двадцать вторая
Апофеоз

Сама Императрица, яко самолюбивая женщина, не только примерами своими, но и самым ободрением пороков является – желает их силу умножить; она славолюбива и пышна, то любит лесть и подобострастие; из окружающих ее Бецкой, человек малого разума, но довольно пронырлив, чтоб ее обмануть; зная ея склонность к славолюбию, многия учреждения сделал, яко сиропитательныя дома, девичий монастырь, на новом основании Кадетской Сухопутный Корпус и Академию художеств, Ссудную и Сиротскую казну… имя его, яко первого основателя, является… сам повсюду начальником и деспотом был до падения его кредиту.

Князь Щербатов

Голоса

Вашей светлости дело – сооружать людям благодействие; возводить и восстанавливать нища и убога и соделывать благополучие ищущему вашей милости, в чем опыты великих щедрот, сияющих повсеместно к неувядаемой славе, истину сию доказывают… Милости ваши превосходят всячески мои силы, позвольте посвятить остатки моей жизни к прославлению толь беспредельных благодеяний…

Суворов – Потемкину

В заключение сего я требую, дабы обучать людей с терпением и ясно толковать способы к лучшему исполнению. Унтер-офицерам и капралам отнюдь не позволять наказывать побоями, а понуждать ленивых палкою, наиболее отличать прилежных и доброго поведения солдат, отчего родится похвальное честолюбие, а с ним и храбрость. Всякое принуждение, как-то: вытяжки в стоянии, крепкие удары в приемах ружейных – должны быть истреблены, но вводить добрый вид при свободном держании корпуса. Наблюдать опрятность, столь нужную к сохранению здоровья, содержание в чистоте амуниции, платья и обуви. Доставлять добрую пищу и лудить почаще котлы. Таковыми попечениями полковой командир может отличаться, ибо я на сие буду взирать, а не на вредное щегольство, удручающее тело.

Потемкин – из Наставления воинским начальникам

…вступя в путь, (государыня) изволила прибыть к тому месту… где кончается губерния Курская и начинается наместничество Орловское. Тут при триумфальных воротах, от дворянства сооруженных, была круглая площадь, украшенная обелисками с поставленными гербами уездных городов и аллегорическими изображениями, относящимися к шествию Всемилостивейшей Государыни…

У триумфальных ворот на площади, от купечества построенных, играла музыка и была встреча Орловского магистрата с хлебом-солью… При Доме народного училища, мимо которого Ее Величество проезжать изволила, стояли учители и все ученики, усыпавшие путь цветами.

…Пополудни в 6 часов Ее Императорское Величество изволила приехать в генерал-губернаторский дом, где собравшиеся дамы допущены были к руке… И тут на поставленном феатре играли благородные в высочайшем присутствии комедию «Солиман Второй», на российский язык переведенную, и комическую оперу «Ворожея». По окончании того пели сочиненный хор для радостного прибытия Ее Императорского Величества и открылся бал.

Из Журнала Высочайшего путешествия,.

– Ох, Александр Васильевич, надоели мне все эти триумфы, каждения, фимиам, восторги верноподданничества! Все это едина пустая лесть! – На лице Екатерины выразилась болезненная гримаса. – Более не могу выносить, скажи обер-шталмейстеру: пусть поторапливает обозных, дабы мимо и быстрей. Устала неимоверно…

Храповицкий понимающе кивнул и выскользнул за дверь с неприсущей ему грацией. Отдал распоряжение и возвратился.

– Слава Богу, Москва не за горами. И дорога накатана. Тебе небось тоже в тягость стало?

– В тягость, ваше величество. Полгода в дороге – как не в тягость. Великое долготерпение явили вы, монархам несвойственное. Статочное ли дело, повелительнице величайшей в свете империи прожить на колесах более полугода!

Морщины на лице Екатерины разгладились, губы раздвинулись в улыбке.

– Чем я не кочевница, чем не Чингисханша?! В самом деле, кто из европейских монархов столь долгое время провел в пути? К тому ж я женщина, не стоит об этом забывать. Но, как говорят французы, игра стоит свеч. Стоила… Тавриду повидала, уверилась, что она есть величайшее приобретение наше. Оттуда грядем за море, сам знаешь куда.

– Знаю, само собою.

– От долгого пути и характер стал портиться, – продолжала Екатерина, – и морщин прибавилось. Прибавилось ведь? – И она вопросительно взглянула на Храповицкого.

– Не наблюдаю. Все то же благолепие лика.

– Ну, ты известный льстец и хитрованец! – И она ударила его по руке веером. – Зеркало не лжет и не льстит, я все вижу. Но все ж для моих лет я гляжусь весьма недурно. Правда?

– Сущая правда, государыня, – выпалил, нимало не медля. Храповицкий, получилось как бы само собой, и Екатерина, проницавшая душевные движения тех, кто с нею радом, оценила и осталась довольна.

Нет, он не льстил. В пятьдесят восемь лет она сохранила свежий цвет лица, почти что девичий, прямую осанку и гордый постанов головы. Две-три прибавившихся морщинки в углах рта ничего не меняли в облике, а благосклонная улыбка, почти не сходившая с уст, обнажала прекрасно сохранившиеся зубы. Не было лишь сладу с двойным подбородком, быть может, потому, что природа наградила ее подбородком острым, и его дополнение было особенно заметно. Правда, она уже не могла обходиться без очков при чтении и письме, да и слух несколько притупился, особенно в тех случаях, когда речь собеседника была невнятной или плохо артикулированной.

Притом государыня, по словам ее услужниц, почти не прибегала к косметическим ухищрениям: теплая вода для полоскания рта и лед для протирания лица – вот что входило в ее утренний туалет.

Время от времени, особенно после худо проведенной ночи, она прибегала к румянам, однако же не злоупотребляя ими…

– Пора заняться делами. Перья очинены?

– Само собою, государыня.

– Что ж, в таком случае можешь быть свободен. Ежели что – покличу.

Храповицкий отправился к себе, достал заветную тетрадь, торопясь записать примечательные высказывания своей повелительницы. С некоторых пор он перестал надеяться на память и старался записывать по свежим следам, когда это удавалось. Ибо хотел буквальности.

«С крайним удивлением услышала я, вышедши из-за стола, – торопливо, так что из-под пера летели брызги, записывал он, – что вы положили с Кречетниковым (наместник в Туле) сегодня еще быть комедии. Подобное положение, не доложась мне, не подобает делать, понеже о том, что мне угодно или не угодно, никто знать не может, а я в опекунстве ни в чьем быть не желаю».

Разумеется, оплошали. Ее величество отнюдь не желает задерживаться из-за какой-то комедии, нетерпение ее велико: в Москве ждут любимые внуки, Саша и Костик – Александр и Константин. Александру нынче будет десять, Костику – восемь.

Если есть у императрицы отрада, так это внуки, в особенности старший.

«В голове этого мальчика, – писала она Гримму, – зарождаются удивительно глубокие мысли, и притом он очень весел; поэтому я стараюсь ни к чему не принуждать его: он делает что хочет, и ему не дают только причинять вред себе и другим».

Венценосная бабка занялась сочинением наставлений для своих внуков, то были своего рода учебники, где за азбукой следовали нравоучительные сказки. Воспитательный пыл заключился написанием нравственного катехизиса «О должностях человека и гражданина». Она писала Гримму: «Все, видевшие этот сборник, чрезвычайно хвалят его, говоря, что он пригоден как для малых, так и для больших. С первых строк дитя узнает, что оно появилось на свет беспомощным голышом, что такими рождаются дети равно богатых и бедных, так что по рождению все люди равны; если их что и отличает, так это знания и умение, приобретенные воспитанием и прилежанием». И с удовольствием прибавляла, что в первые две недели по выходе сборника разошлось почти 20 000 экземпляров. Это ли не успех!

«Истинное благополучие, – утверждалось в сборнике, – есть в нас самих. Когда душа наша хороша, от беспорядочных желаний свободна и тело наше здорово, тогда человек благополучен…»

Вот эту истину и вкладывала в голову своих внуков их любящая бабушка. Долгая разлука с ними была для нее тягостна. Потому и негодовала она, что вздорные прихоти тульского наместника (ишь ты, комедию захотел представить государыне, будто она и не видывала, не насмотрелась всяческих комедий!) отдаляли желанное свидание с внуками.

– Запрягать не мешкая! – объявила она сердито. – Ехать в ночь, с факельщиками и более нигде не задерживаться. Государыня не заморский зверь, неча на нее пялиться.

Была раздражена, устала от долгого странствования, а такой ее давно не видывали. Брюзжала:

– Народу надобно являться как можно реже, дабы не зрил в своем государе смертного человека, а воображал его себе в мечтаниях необыкновенным. Государь должен подданным своим являться в указах, ибо в них содержится его облик. Образ же его, писанный искусными изографами, пристойно вывешивать в присутственных местах.

Это была новая программа, и Храповицкий поторопился ее запечатлеть.

Лейб-медик государыни Роджерсон сказал ему:

– Здоровье ее величества подорвано долгой ездой. Мыслимое ли дело подвергать женщину весьма зрелого возраста такому испытанию. Не только она, но и многие дамы из ее свиты занемогли и нуждаются в лечении. На недомогание жаловался и граф Александр Андреевич, и принц де Линь. Я постоянно потчую их целительными пилюлями.

– Все мы изнемогли, любезный доктор, статочное ли дело быть в кочевниках. У каждого есть дом и близкие его…

И у него был дом, разлука с которым была тягостна. Он не раз представлял в мыслях свидание с супругою, с детишками, с матушкой, торопил этот миг, но торопил напрасно. А потому старался думать о нем поменее и пореже. Да и занятия, возложенные на него государыней, оставляли все меньше и меньше времени. Она возложила на него деловую переписку. И если прежде кое-какие письма не чуралась писать собственною своею рукой, то ныне призывала его, и он писал под ее диктовку. А иной раз заставляла перебелять свои черновики, попутно внося исправления в слог.

Слава Богу, Москва недалече. А там уж и Петербург – по наезженной дороге. Медлить уж нигде не будут: все-все видано-смотрено. И сейчас приказала гнать, хоть и тряско будет, несмотря на рессоры.

Дурное расположение государыни усугубилось после получения рапорта Еропкина: летнею июньскою ночью на Москве случился пожар. Горело Замоскворечье, занялось на Ордынке и Пятницкой, и все окрест выгорело. Огонь пожрал 86 каменных и деревянных домов да 98 лавок. Убыток велик, погорельцы маются без крова. Благо не зима. Из казны кое-какое вспомоществование велено назначить. Однако запамятовала ее величество, что казну весьма опустошило шествие со щедрыми дачами. Не говоря уж и о самих расходах на него: генерал-прокурор Вяземский, благодетельствовавший его. Храповицкого, исчислял их в три миллиона рублей. Три миллиона – огромные, можно сказать, необъятные деньги! На них можно было бы выстроить не один десяток городов, вооружить всю армию…

Но кому могло прийти в голову считать расходы?! Сочли, сколько потребно было лошадей на все время шествия. Вышло 40 000. Сорок тысяч сменных упряжных! Кавалерийские не в счет. Поначалу князь Вяземский за голову хватался, но потом попривык, благо был печатный станок, и ассигнации выручали. Порча же монеты тоже выручала: с пуда меди можно было начеканить больше, чем прежде, на несколько рублей. Выкручивались – одно слово.

Все подобное крутилось в голове, карета скрипела и стонала, как живое существо. Храповицкий дремал, пробуждаясь от толчков и снова погружаясь в неглубокий сон. Да и мог ли он быть глубок в тряском экипаже?! А он так любил поспать. Прежде удавалось улучить часок-другой для дневного сна, но тут пришлось забыть об этом. Никакой отрады! Вот ужо дома, дома…

Ах, эти иллюзии о домашнем покое! Не будет его. Никто не даст отдохновения – ни домашние, ни государыня. А так хочется уединения! Хоть неделю принадлежать самому себе, всего одну неделю. Без обязанностей пред кем бы то ни было, только перед самим собой. Вволю спать, вволю размышлять, вволю сочинять. И не переводы – свое. Все литераторское честолюбие далеко не было удовлетворено, в голове роился замысел трагедии и комедии, зрели стихотворные строфы… И все это проваливалось в суету повседневности. А ведь и Сумароков, и Новиков, и Державин весьма одобрительно, а порой и лестно отзывались о его талантах, государыня его хвалила и всецело доверяла и его слогу, и его вкусу. Даже сенатские, где он некогда служил, доселе выхваляли его штиль, запечатленный в бумагах.

Суета сует и томление духа – вспомнилось ему из библейского Екклезиаста, сиречь Проповедника. Царь Соломон, коему прописывают это сочинение, был прав. Суета сует поглотила его жизнь, почти не оставив свободного места. Иногда он преисполнялся жалостью к себе самому, жалел свое упитанное тело, подвергавшееся столь великим испытаниям, а порою и лишениям; несвобода тяготила его чувствительную натуру.

Говоря откровенно, это было некое рабство. И государыня была с ним доверительна, что было весьма лестно, ибо он чувствовал себя на недосягаемой высоте, хотя он владел сокровенными тайнами, иной раз недоступными первым лицам империи, все-таки был невольник.

Желал ли он освободиться, скинуть свое ярмо? Редко-редко. Любочестие всегда побеждало. Добровольно пасть вниз с той высоты, на коей он пребывал? Ни в коем случае! Все готов был стерпеть – унижение, разносы, даже пощечины, лишь бы быть при ее величестве императрице и глядеть на остальных сверху вниз. Про себя, внутри себя, случалось, бунтовал, да. И бунт этот внутри его и гаснул, так и не вырвавшись наружу.

Государыня порешила остановиться в Коломенском, там же должны пребывать их высочества великие князья Александр десяти лет, еще, разумеется, не ведавший о своей великой судьбе, о том, что его ждет корона, что он, победитель Наполеона, перед которым трепетала вся Европа, будет поименован Благословенным; и младший Константин, в будущем личность вполне бесцветная, несостоявшийся император несостоявшейся новой Византийской империи либо хоть даже Дакии, в которую вошли бы Молдавия и Валахия.

Екатерина любила Коломенское, нередко останавливалась там. Приказав разобрать обветшавший деревянный дворец царя Алексея Михайловича, сооружение весьма затейливое, чудо, можно сказать, плотницкого искусства, она повелела построить на его месте четырехэтажный дворец: два первых этажа каменных, два верхних деревянных.

– Александр Васильич, приготовь-ка все о Коломенском, – сказала за завтраком, – дабы внуки доподлинно знали про славу его.

Легко сказать – приготовь. Благо был запаслив и загодя расчислил, где будет остановка. Слава здесь была. Стоял в Коломенском князь Дмитрий Донской после одоления татар на Куликовом поле, сказывают, и храм велел возвести во имя Георгия Победоносца, да только не уцелел он. Облюбовал место это великий князь Московский Василий III Иванович, обороняя православных от нашествия татар крымского хана. Живал здесь царь Иван Грозный, выстроил Потешный дворец, пошел отсюда Казань воевать. Великий Петр провел здесь свои детские годы, да и потом любил сюда наезжать…

Но истинное чудо – храм Вознесения: вельми дивен высотою, красою и светлостию.

«Поглядят, и ежели в них душа трепетна, то станут восхищаться, а ежели еще по-мальчишески пустопорожня, то государыня изволит втолковать, – решил он. – Небось подросли, осмыслились».

Он виделся с ними в Царском Селе и не разделял восторгов их царственной бабки, находившей особенно старшего, ее любимца, необыкновенным ребенком. Ничего необыкновенного он в нем не видел. Правда, в их играх и занятиях он не участвовал, меж тем как ее величество изволила резвиться с мальчиками и впадать в детство: играла с ними в горелки, в жгуты и в прятки.

Мелькали деревни, поля, перелески. Все было покрыто зеленью, которая скрашивала убогость крестьянского жилья. Убогость эта казалась даже картинной, декоративной, особенно тогда, когда взор не успевал задержаться. Близость большого города уже чувствовалась: он притягивал к себе деревеньки и села, они теснились, нежилых пространств становилось все меньше.

И вот они – врата, ведущие в Коломенское. Ветер пробегает по деревам, колышет ветками – приветно. Аллея разбегается в стороны. И вот он – дворец. И дивная церковь Вознесения, вознесенная в небо трудами безымянных зодчих и каменных дел мастеров.

Тишина и покой остаются ненарушимы. Государыня распорядилась весь обоз с челядинцами расквартировать в селе Коломенском – оно осталось за вратами.

А высокородные мальчики за щитом гувернеров и нянек уже топочутся у крыльца – ждут.

– Ее величество бабушка приехала! Бабушка, бабушка! Ура! – радуются совсем по-детски, бросаются к карете, повисают на государыне. Этикет нарушен, благолепие нарушено. Свита несколько шокирована. А ее величество – нет. Она поочередно обнимает и целует внуков. И они в обнимку направляются в покои.

– Ну, рассказывайте, как вы без меня жили? – обращается она к ним. – Ты, Сашенька, старший, тебе и первое слово.

– Скушно жили, – морщась, отвечает мальчик, – без вашего величества скушно.

– Бабушкинского величества, – вставляет Костя, и Екатерина смеется.

– А с кем вы играли?

– С Голицыным и Рибопьером. Но они скушные.

– Без вашего величества бабушки, – опять вставил Костя.

– Нам не разрешали шалить, – пожаловался Саша. – Мы говорили: ее величество бабушка любит, когда мы шалим, а нам отвечали, что ваше величество может все любить и разрешать в своем присутствии, а когда вас нет, то возбраняется.

Екатерина снова смеется. От этой детской болтовни повеяло домовитостью и уютом. И той добродушной искренностью чувств, недостаток которой она постоянно ощущала.

– Мы пробудем тут несколько дней, а потом поедем домой, – говорит она.

«Домой»! У нее невольно вырвалось это. «Домой» – означало Царское Село, в крайности Зимний дворец.

– А мсье Лагарп говорит, что у нас всюду дом, где бы мы ни находились, потому что мы царствующая фамилия, – выпаливает Саша.

– Он по-своему прав. Но все-таки, мальчики мои, рассудите сами, где вам лучше всего. – Улыбка не сходит с лица Екатерины, она довольна, а может быть, и счастлива.

– В Павловске, – отвечает Саша.

– В Гатчине, – говорит Костя.

Саша морщит лоб и поправляется:

– А еще – в Царском Селе.

– Правда, правда! – радуется Костя.

– Ну вот, так мы добрались до истины. Стало быть, дом там, где мы чувствуем себя лучше всего. Вот и я после долгих странствий соскучилась по своему дому – Царскому Селу, хотя всюду мне старались угодить изо всех сил.

– Ну да, ведь вы царствующая особа, императорское величество, – рассудительно говорит Саша. – Перед вами все трепещут. Только мы радуемся вам.

Екатерина заливисто хохочет, привлекает к себе Сашу и целует – в лоб и в щеки.

– Ах ты мой голубок! – растроганно говорит она. – Отчего ты решил, что передо мной все трепещут?

– Так говорят. Даже, говорят, сам светлейший князь Потемкин, хоть он такой высокий и сильный. Он тоже трепещет.

– Это все мои подданные, – отсмеявшись, отвечает Екатерина. – А подданные обязаны уважать своего повелителя, трепетно относиться к законам, которые он издает, к его повелениям и указам. Трепетать – это не всегда означает бояться.

– Мы так хотели поехать вместе с вашим величеством! – с некоторой грустью говорит Саша.

– Но мы немножко болели, совсем немножко, – вставляет Костя. – И нас не пустили.

– И я очень хотела этого. Но доктора не разрешили…

– Доктора все такие противные. Я бы хотел обходиться без них, но нам вечно их навязывают, – признается Саша.

– Ну нет, мои дорогие, без докторов нам никак нельзя, – назидательно говорит Екатерина. – И вы должны их слушаться так же, как и меня и родителей. Доктора знают то, чего не знаем мы: они знают, как уберечься от болезней и как от них избавляться.

– Я тоже знаю, – отважно произносит Костик. – Нельзя ходить босиком по холодному полу.