Текст книги "Шествие императрицы, или Ворота в Византию"

Автор книги: Руфин Гордин

– Я готов, – отозвался принц де Линь, сиятельный соглядатай от императора Иосифа, – однако ж уместно ли это будет: пир во время битвы? Судя по звукам, которые доносятся до нас, там идет настоящая битва. Ваше хладнокровие, князь, выше всяких похвал.

– Благодарю. – И Потемкин шутливо поклонился.

– Пошлите хотя бы узнать, что там происходит, – не унимался принц.

– Осушите свой бокал! – сердито рявкнул Потемкин. – И запомните: я в наставниках не нуждаюсь. Все, что мне нужно знать, будет доложено.

Принц побледнел и прикусил язык. Ему вовсе не хотелось ссориться с Потемкиным, тем паче что меж них установились весьма приязненные отношения. Принц был языкат, но князь, умевший ценить изящество слога и удачные «мо» – острословие, обычно отвечал ему тем же.

Неожиданно полог шатра откинулся, и Бауэр вытянулся у порога.

– Ваша светлость, турки предприняли вылазку числом сверх двух тысяч пехоты и конницы. Команда генерал-аншефа Суворова приняла бой. Генерал Суворов ранен в шею и сдал команду генерал-поручику Бибикову…

– Опасна ли рана Александра Васильича? – с изменившимся лицом спросил Потемкин.

– По словам доктора Меласа, серьезна, но не опасна.

– Я хочу знать подробности, – резко произнес князь. – Опрокинуты ль турки?

– Гренадеры взяли в штыки, но затем принуждены были отступить под превосходящим натиском неприятеля.

– Скачи туда и возвратись с подробным рапортом.

Потемкин был приметно взволнован. Голос недалекого боя то начинал приближаться, то удалялся. Менялась частота и громкость, и, судя по всему, дело завязалось серьезное.

– Прошу желающих со мною, – наконец не выдержал князь.

Желающих оказалось мало. Ординарец подвел коня, но Потемкин отмахнулся:

– На сей раз обойдусь. – И широко зашагал туда, где частила перестрелка. Подскакал распаренный Бауэр.

– Ваша светлость, турки сбили бугцев, но фанагорийцы навалились и погнали нехристей аж до самого гласиса. Наша берет.

– Что она там берет? – буркнул Потемкин. – Ничего не берет, а занапрасно жизни отдает. Я велю остановить атаку. Пущай не зарываются. Прикажи от моего имени Бибикову отводить людей.

– Генерал Суворов благословил атаку… Развить успех…

– И генералу Суворову достанется на орехи за самовольство.

– Под ним убило лошадь, ваша светлость.

– Надеюсь, он не выскочил от доктора с перевязкой?

– Нет, он сейчас у себя в палатке.

– Немедля отвести людей! Немедля! Мы здесь для серьезного дела, а не для мелких стычек, – рычал Потемкин. Во гневе он был страшен, и Бауэр пришпорил коня.

Бибиков был неповоротлив. Пока рассылал ординарцев да адъютантов, пока гренадеры, разгоряченные преследователем.

Наконец остановились и стали укрываться, прошло немало времени.

Потери оказались велики: 154 убитых да 211 раненых.

– И чего добились? – гремел Потемкин. – Людей занапрасно положили.

– Генерал Суворов имел намерение на плечах отступающих турок ворваться в крепость и наделать там переполоху, – бормотал Бибиков.

– Нам не переполох надобен, а крепость без изъятия! – продолжал греметь князь. – Взять же ее можем всеми силами, одного флангу тут недостаточно! Генерал Суворов на военном совете высказался за правильную осаду. Чего ж он полез без приказу в пекло?! Такими наскоками крепость не взять, только людей терять. Выговор всем вам!

Бой затих. Потемкин возвратился в свой шатер, ни на кого не глядя, уселся за стол и стал писать с неослабной яростью, так, что перья поминутно ломались под его пальцами.

«Солдаты не так дешевы, чтобы ими жертвовать по пустякам, – писал он Суворову. – К тому же мне странно, что Вы в присутствии моем делаете движения без моего приказания пехотою и конницею. Ни за что потеряно бесценных людей столько, что их бы довольно было и для всего Очакова. Извольте меня уведомить, что у Вас происходить будет, а не так, что даже не прислали мне сказать о движении вперед».

На следующий день Александр Васильевич прислал письменное оправдание. Четырежды посылал-де порученцев, но гренадеры и казаки с такою яростью сражались, что удержать их было решительно невозможно. После того как под ним была убита лошадь, а затем и сам он был ранен в шею, вынужден был покинуть поле боя, оставив солдат в лучшем действии, однако приказал ретироваться.

Потемкин продолжал негодовать: «Будучи в неведении о причинах и предмете вчерашнего происшествия, желаю я знать, с каким предположением Ваше Высокопревосходительство поступили на оное, не донеся мне ни о чем во все продолжение дела, не сообща намерений Ваших прилежащим к Вам начальникам и устремясь без артиллерии противу неприятеля, пользующегося всеми местными выгодами. Я требую, чтоб Ваше Высокопревосходительство немедленно меня о сем уведомили и изъяснили бы мне обстоятельно все подробности сего дела».

Тихая гроза нависла над русским лагерем. Любимец светлейшего попал в опалу. Суворов, пользовавшийся полным благорасположением Потемкина, теперь призван к барьеру. Потемкин отчитал его при всех и требовал нового письменного объяснения.

– Я не могу оставить сего происшествия без строжайшего расследования, – рокотал он. – Погублено столь много людей без какого-то серьезного повода! Нет, нет, словами здесь не отделаться. Я намерен дать отчет ее величеству.

Бедный Александр Васильевич! Он чувствовал свою вину и, главное, быть может, потерю благорасположения светлейшего князя. В своем следующем рапорте он оправдывался:

«Причина вчерашнего произшествия была предметом защиты бугских казаков… так как неверные, вошед в пункты наши, стремились сбить пикеты к дальнему своему усилению: артиллерия тут не была по одним видам малого отряда и подкрепления. О начале, как и о продолжении дела, чрез пикетных казаков Вашу Светлость уведомлено было; начальник, прилежащий к здешней стороне, сам здесь при произшествии дела находился. Обстоятельства Вашей Светлости я донес сего же числа, и произошло медление в нескором доставлении онаго по слабости здоровья моего».

27 и 28 июля лагерь лихорадило. Хоронили убитых, оперировали и перевязывали раненых. Потемкин продолжал устраивать разносы. Бибиков, виновник неудачного отступления гренадер, был отправлен на Кинбурнскую косу. Суворов, чувствительно переживавший все происшествие, стал проситься в отпуск для излечения раны. Потемкин его не удерживал.

Он мало-помалу остывал. Надлежало донести государыне о происшествии 27 июля.

О своеволии Суворова – ни слова: «Генерал-аншеф Суворов легко ранен в шею». Зато: «…гренадеры поступали с жаром и неустрашимостью, которым редко можно найти примера».

Гренадеры суворовские. Спустя полторы недели Потемкин пишет вполне миролюбиво: «Милостивый Государь мой Александр Васильевич! Болен бых и песетисте мя. Евангелие и долг военного начальника побуждают пещись о сохранении людей…»

А спустя еще две недели светлейший, узнав от Попова о том, что Суворов занедужил, сострадает: «Из письма Вашего к Б. С. Попову я видел, сколько Вас тяготят обстоятельства местных болезней. Мой друг сердешной, ты своею персоной больше десяти тысяч. Я так тебя почитаю и, ей-ей, говорю чистосердечно. От злых же Бог избавляет: Он мне был всегда помощник. Надежда моя не ослабевает, но стечение разных хлопот теснит мою душу, и скажу Вам правду, что сердце мое столь угнетено, что одна только помощь Божия меня утешает…»

Осада складывалась с великими препонами. Сильный турецкий флот крейсировал у Очакова. Гарнизон повседневно укреплялся – не только припасами, но и людьми, артиллерией, порохом. Все движения в крепости не оставались тайною для Потемкина: за стенами ее были свои агенты. При таковых обстоятельствах штурм представлялся делом весьма рискованным.

Меж тем принц де Линь выставлял князю на вид, что он сплоховал тогда, 27 июля. Будто бы в тот день открылась возможность ворваться в крепость на плечах отступающих турок. Князь-де ее упустил. Он то и дело подзадоривал Потемкина, испытывал его терпение.

Светлейший, однако, понимал: задача принца была политична. Австрийцы терпели от турок поражение за поражением. Сам император Иосиф, предводительствовавший войском, едва не попал в полон и вынужден был бежать сломя голову. Очаков стал бы громоотводом, решись князь приступить к штурму – он оттянул бы силы турок на себя.

Светлейший все понимал. Он помнил предупреждение государыни: «Сего утра Линь получил от цесаря повеление ехать к Вам. Он думал иметь команду, взять Белград, вместо этого его шпионом определяют. Естьли он Вам будет в тягость, что, чаю, его отправить можно в Вену с условием о будущей или нынешней кампании».

Шпион был изящен и красноречив. Потемкин видел в нем весьма занимательного собеседника и шахматного партнера. Видел, ценил, но шутливо отвращал его выпады. Ему и самому хотелось поскорей взять Очаков, но вернейшим способом. Он мало-помалу придвигал кольцо батарей к стенам крепости и вес ждал и ждал сложения благих примет и обстоятельств. Увы, ничего покамест не благоприятствовало ему.

А меж тем Петр Александрович Румянцев-Задунайский взял Хотин – изрядную крепость на Днестре. Впрочем, турки не шибко им дорожили: он стоял на отшибе, далеко на севере. И в конечном счете был обречен.

Но весть о взятии Хотина пала камнем на самолюбие князя. Принц его подзуживал:

– На вас почиет взор ее императорского величества. Государыня надеется на скорое взятие Очакова. Она не одобряет вашего бездействия.

– Зато, принц, вы храбро действуете языком, – добродушно отшучивался князь, – и таким образом с легкостью возьмете любую крепость. Особенно женскую. Вот ежели вы выиграете у меня партию шахмат, тогда я, пожалуй, решусь…

Принц проиграл.

– Ну вот, голубчик. Господь не способствует, сами видите. Не могу же я переть на рожон?!

Однако время неумолимо шло. Оно было против князя. Осень явилась рано, стала на пороге, погрозила пальцем: опасайся! И завыли меж оголявшихся дерев холодные ветры, и принесли с собою столь же холодные дожди. И по утрам запорхали снежные мухи.

Солдаты зябли в своих земляных норах, число больных умножалось, лазарет был переполнен.

Минул четвертый месяц осады. Надо было решаться: потери и без штурма умножались. Шпионы князя за стенами крепости сообщали: французские офицеры заложили минные галереи. На тот случай, если русские пойдут на штурм. Взрыв размечет штурмовые колонны.

Потемкин предложил немалые деньги за план этих самых галерей. Он не жалел денег на конфидентов и шпионов. В первый год войны тайная канцелярия израсходовала на эти цели 705 рублей, а уж на следующий год по этой статье было выдано 6035 рублей 62 с тремя полушками копейки. Он знал: много денег прилипает к рукам чиновников, но пресечь сего не мог.

План был получен. Накануне казаки Головатого взяли с налету остров Березань в десяти верстах западней Очакова. Он был стражем Очакова с моря и угрозой российскому флоту.

Пора, пора! – трубила холодная осень. Пора, чего он медлит? – трубили недоброжелатели князя в Петербурге и в самой армии. Все было против – летом несносные жары, осенью холодные дожди, зимою немилосердные морозы: на дворе стоял декабрь.

Кончено, нельзя медлить!

Штурм! 6 декабря яростной лавиною с лестницами наперевес ринулись на стены, уже обрушенные пушечным шквалом.

В штыки, в сабли, в ножи! Ожесточение заждавшихся, засидевшихся, замороженных солдат было столь велико, что они вцеплялись голыми руками в горло врагов. Кровь лилась – она тотчас замерзала.

Штурм длился час с четвертью. Он унес 1823 жизней. Осада длилась четыре с лишним месяца и стоила многих тысяч жизней. Впрочем, очаковский гарнизон потерял 8270 убитыми.

Слабое утешение. Потемкин хмуро принимал поздравления. Екатерина ликовала. Повелела заготовить триумфатору золотое блюдо с надписью: «Командующему Екатеринославской сухопутной и морской силой, яко строителю военных судов». На блюдо положить богато украшенную шпагу с лаврами и надписью: «Командующему Екатеринославской сухопутной и морской силой, успехами увенчанному».

Заказ исполнялся придворными ювелирами. Храповицкому велела:

– Скажи Степану Федоровичу (Стрекалову, управляющему кабинетом и сенатору), чтоб он не услал в армию шпагу, как золотую, так и с брильянтами, такожде и блюдо золотое для князя Потемкина, не показав прежде мне самой.

Тем временем победители подсчитывали трофеи. Пушек было в крепости 310, знамен зеленых 180, пленных сверх 4000. Доложили государыне. Она звала князя в Петербург. Написала:

«За ушки взяв обеими руками, мысленно целую тебя, друг мой сердешной… Всем ты рты закрыл, и сим благополучным случаем доставляется тебе еще раз случай оказать великодушие ложно и ветрено тебя осуждающим».

Князь выехал в Петербург вместе с Суворовым. Кампания замерзла. Но жила другая: король Густав воевал Россию.

Сквозь магический кристалл…

Ветвь двадцать седьмая: май 1453 года

И разгневался падишах, он же султан, он же калиф, повелитель правоверных, что все атаки его доблестного воинства были отбиты жалкой кучкой христиан. И повелел ввести в бой отборное войско, его надежду и оплот – янычар.

Он не сомневался: янычары ворвутся в город. И перед тем, как повести их на штурм – ибо он собственной персоной стал во главе колонн, – Мехмед посулил им великие богатства, а первому, кто ворвется, личный дар его султанского величества и особое отличие.

Маршу янычар предшествовала ожесточенная канонада. Ядра, бомбы, пули, стрелы обрушились на защитников. Их свист и завывания были оглушительны. Казалось, само небо рушится на греков и венецианцев.

Они поняли: наступил решительный час. Но они держались стойко, отражая натиск турок. Это была стойкость перед лицом Вседержителя, вдохновленная Святой Девой. Защитники верили: Господь не попустит, он даст им силы отразить натиск Христа и креста.

И вот показались янычары. Их сдвоенная колонна неумолимо подвигалась вперед под звуки оглушительной музыки. Она гремела столь яростно, что была слышна во всех концах Константинополя.

Мехмед вел их своею особою. Дойдя до рва, он напутствовал их громкими словами. Над ними – благословение Аллаха и его пророка Мухаммеда, с ними небесные силы, им уготовано место в райском саду и десять тысяч гурий.

Янычары перебрались через ров и бросились на штурм стен. Они были прекрасно вооружены и защищены доспехами. Вдобавок они действовали слаженно, наступали волна за волной, давая место свежим силам. Янычары старались разрушить временные заграждения: взамен обрушенных лестниц тотчас водружали новые. Измотанным в непрерывных атаках защитникам противостояли отборные части, превосходившие их числом во много раз.

Город ободрял своих воинов непрестанным звоном колоколов, все, кто мог, помогали им, поднося камни, катя бочки, насыпая их землей. Кто не мог – возносил молитвы в храмах, чьи двери не закрывались ни днем, ни ночью.

Яростная рукопашная схватка завязалась вдоль временного заграждения. Натиск янычар был столь силен, что они в конце концов преодолели их. Однако защитники дрались с бешенством отчаяния.

Но неумолимый рок сулил им иное. В неприступной стене враг отыскал слабое место. Это была Керкопорта – дверца для вылазок в тыл врага. Осажденные несколько раз успешно воспользовались ею. Но в пылу битвы кто-то забыл запереть ее…

Глава двадцать седьмая
Виктории и триумфы

Не можно сказать, чтобы Императрица была прихотлива в кушанье, но можно сказать, что еще слишком умеренна: но бывший ея любовник, а оставшись всемогущим ея другом Кн. Гр. Ал. Потемкин, не токмо прихотлив в еде, по даже и обжорлив: неосторожность Обер-Гоф Маршала Кн. Ник. Мих. Голицына приготовить ему какого-то любимаго блюда – повергла его подлому ругательству от Потемкина и принудила идти в отставку…

Князь Щербатов

Голоса

Сенат хотя определял воевод, но числа городов в империи не знал. Когда я требовала реестра городам, то признались в неведении оных: также карту всей империи Сенат от основания своего не имел. Я, быв в Сенате, послала пять рублев в Академию Наук от Сената чрез реку, и купили Кириловского печатного атласа, которого в тот же час подарила правительствующему Сенату.

Екатерина – из записок

…капитан Качкачев… отправлен был в Каир (от царя Ираклия) для свидания с родственниками, там вошел в короткое знакомство с беями большей частью из грузин, старшие беи Ибрагим и Мурад открылись об желании иго Порты низвергнуть… Не благоугодно ли будет отправить его не только в Каир, но и в Абиссинию, государь которой исполнен усердия и доброжелательства к престолу Вашего Императорского Величества и который, конечно, отверзнет порты свои в Черном море…

Потемкин – Екатерине

…Баба наказала по-бабьи, что турки собираются к Рашкову. О Фокшанском деле я получил, так сказать, глухую исповедь и не знаю, что писать ко двору. Синаксари Александра Васильевича (Суворова) очень коротки… Я уже известил Вас, что вся армия идет к Днестру. Я сам еду на флот и флотилиею идем в море, а войски пойдут от Очакова к Хаджибею (будущая Одесса)… В письме вашем к Кобурху (главнокомандующий австрийской армией) вы некоторым образом весь успех ему отдаете. Разве так было? А иначе не нужно их так подымать. И без того они довольно горды… Не бывши в Галацком деде… умели в газетах написать, что с содействием их мы получили успех.

Потемкин – князю Репнину, командующему главным корпусом

Из копии при письме графа Александра Андреевича (Безбородко)… извольте усмотреть плоды ваших благотворений Александру Васильевичу Суворову, графское достоинство исходатайствовавших. Многие здесь… завидуют ему, считая успехи Александра Васильевича произшедшими от счастия, а не от распоряжений его; но государыня уважила об нем рекомендацию Вашей Светлости столько же, сколько службу его…

Гарновский, управляющий имениями, – Потемкину

Капитан-паша много пострадал в последней битве: маши пушки стреляли чудесно; после обеда он спустил свой большой четырехугольный флаг… чрез полчаса и все флаги турецкого флота опустились в один момент. Поль Джонс важное приобретение для русского флота…

Дерибас – Потемкину

 
Российский только Марс, Потемкин,
Не ужасается зимы:
По развевающим знаменам
Полков, водимых им, орел
Над древним царством Митридата
Летает и темнит луну…
Огонь, в волнах не угасимый.
Очаковские стены жрет,
Пред ними росс непобедимый
И в мраз зелены лавры жнет…
Мужайся, твердый росс и верный.
Еще победой возблистать!
Ты не наемник – сын усердный;
Твоя Екатерина мать,
Потемкин вождь. Бог – покровитель…
Честь мзда твоя, Вселенна – зритель…
 

Громокипящими строфами первого поэта России Гавриила Державина, иллюминированной дорогой от Петербурга до Царского Села, горевшей в ожидании сокрушителя Очакова целую неделю, всеобщим ликованием, впрочем подогревавшимся особо нанятыми людьми, был встречен светлейший князь генерал-фельдмаршал Григорий Александрович Потемкин. Триумфатор въехал в столицу в один из первых дней февраля 1789 года и был помещен в любимом детище Екатерины – Эрмитаже.

Подобострастный шум с торжествами и балами на время заглушил в князе томившие его укоры совести. Очаков достался ему чрезмерной ценой, ему, непрестанно пекшемуся о сбережении солдат. Мысль о жертвах, понесенных при осаде и штурме, время от времени возвращалась и грызла его. Да, замедление было смерти подобно, хотя обстоятельства складывались против летнего штурма. Однако потери от холода, сырости и болезней едва ли не превышали число павших при штурме.

Государыня была в большом упоении. Повелела выбить памятную медаль с профилем князя, собственноручно возложила алую ленту ордена святого Александра Невского и орденскую звезду с крестом: высший в орденском ряду вместе с Андреем Первозванным не имевший степеней. Кроме того, светлейший, поиздержавшийся за время очаковской осады, получил на мелкие расходы сто тысяч рублей – непомерную по тем временам денежную дачу.

Несмотря ни на что, Екатерина была убеждена, что Потемкин оправдывает ее сокровенные, надежды и к концу нынешнего года поднесет ей ключи от Царьграда.

Меж тем с севера столице грозил авантюрный король Швеции Густав III. Он заключил союз с Турцией и потому полагал, что Россия, атакованная с двух сторон, падет на колена. И ему достанутся балтийские провинции России – Курляндия, Эстландия и Лифляндия с вожделенной Ригой.

Поэтому еще летом шведский флот под командою брата короля герцога Карла Зюдерманландского взял курс на Кронштадт. Он был уверен, что легко овладеет этой крепостью, а уж Петербург не за горами.

Однако русская эскадра, предводительствуемая адмиралом Грейгом, весьма потрепала шведов при Готланде, и герцог спасся в Свеаборг, под прикрытие крепостных батарей, и был там заперт с уцелевшими кораблями.

Тридцативосьмитысячной шведской армии во главе с самим королем тоже не шибко везло. Он было возмечтал разбить союзную России Данию, но прежде двинулся на финляндские города Фридрихегам, Вильманстранд и Нейшлот, отшедшие к России еще по Абовскому миру более сорока лет назад. Король полагал, что легко захватит их, а там уж и Петербург недалече.

Была легкость в мыслях, однако ж трудность в их материализации. Взбунтовались шведские офицеры и стали бить Екатерине челом: мы-де за независимость Финляндии и против короля.

Густаву пришлось разбираться с бунтовщиками, сколотившими так называемый Аньяльский союз, и в конце концов удалось их арестовать. Но королю на первых порах пришлось ретироваться от Фридрихегама и Нейшлота.

Столь великие разочарования при начале войны не подорвали, однако, воинственный дух короля. Он был готов помереть или победить, лучше, конечно, победить.

Екатерине это было хорошо известно. Но она отчего-то не печалилась. Близость армии Густава и угрозы его флота представлялись ей огорчительными, но отнюдь не опасными. Она уповала на своих генералов и своих флотоводцев. А со своей стороны сочинила комедию на Густава под названием «Горе-богатырь Косометович» – то бишь косо мечущий, мимо цели. Заканчивалась она таким куплетом:

 
Синица поднялась:
Вспорхнула, полетела
И море зажигать хотела.
Но моря не зажгла,
А шуму зделала довольно.
 

Шуму в самом деле было сверх всякой меры. Густав ярился, но не отступал, хоть и Дания стала против него, верная союзническому договору.

Обласкав князя, государыня понудила его ехать к армии: на носу было лето и, стало быть, открытие военных действий против турок.

– Ты моя надежда, князь Григорий, – объявила она ему, – верю в тебя и в твою звезду. У тебя на лбу написано: Царьград будет твой. Эвон, буква Цы начертана. – И она легко провела рукою по лбу, где поперечные морщины и в самом деле образовывали нечто вроде буквы «Ц».

– Лестно мне, матушка, что ты на меня столь уповаешь. – Улыбка его была отчего-то грустной. – Из кожи вон вылезу, гибели не побоюсь, дабы достичь того, о чем мы давно возмечтали и ради чего труждаемся. Но боюсь, боюсь…

– Чего ж ты, богатырь мой, боишься? И пристало ли тебе бояться?

– Боюсь, владычица моя, что слишком еще далек наш Царьград. В одиночку не дойти, а цесарцы ненадежны. Сил у нас маловато, а впереди еще великий везир с главною армией. Разобьем его, бессомненно разобьем, а ведь и сами изрядно потратимся. Для взятия же Царьграда понадобится сильнейший флот и свежая армия во главе с Суворовым. Да, на таковой марш годен токмо он.

– Так что же, Гриша, главное-то наше дело, выходит, отлагается? – разочарованно протянула Екатерина.

– Выходит, так. Будем сбирать силы, изнурять турка, елико возможно, а потом, напружившись, ударим всею мощью на самый Царьград. И ежели Господь сподобит, стану во главе.

– Сподобит, непременно сподобит. Вера моя в тебя безмерна.

– А ты, матушка, ужо распорядись тут, дабы шведа скорейше побить: он воинскую силу от главного дела отбирает.

– Позабочусь. Думаю Мусина-Пушкина отозвать, медлен он, а Салтыкова назначить. На море Чичагов покамест не худо действует, да еще возлагаю надежду на гребной галерный флот под командою принца Нассау-Зигена. Он проворен, да и Зиген – победитель. Бог шельму метит. – И она рассмеялась.

– Победитель – Зигер, – хмуро проговорил Потемкин. – У турка под ружьем сверх двухсот тыщ, а у нас едва половина сего.

– Ну и что ж, – с вызовом произнесла Екатерина, – зато он на нас идет походом.

– Ты, матушка, забываешь, что он вроде как по своей земле на нас идет, его подневольные народы продовольствуют, валахи там, греки, сербы, молдаване, болгары. А мы все из России везем.

– Вижу, скис ты, Гриша. Не таков ты мне надобен…

– Нет, благотворительница моя, не скис я вовсе, а трудности обступают, и я их проницаю. Кому ж, как не тебе, должен я о них сказать? Я пред тобою одной откровенен.

– Я тебя своими заботами не оставлю, – помягчевшим голосом произнесла Екатерина, – и ты всегда помни об этом.

– Помню во всех моих перипетиях.

Екатерина поднялась и перекрестила князя.

– Будь благополучен. С нами Бог и крестная сила. Вознесем же молитву заступнице нашей – Пресвятой Богородице.

У парадного входа Потемкина ждала карета и конный конвой. Все, прощай Петербург с его балами, ассамблеями, фейерверками. Отныне в нем долгонько не придется бывать. Открывается военная страда.

Князь скакал на юг, загоняя лошадей и изнуряя людей. В его голове бились три слова: Бендеры, Измаил, Аккерман. Три навязчивых слова! Три сильнейшие турецкие крепости, которые надлежало во что бы то ни стало сокрушить. Так ли это?

Был среди его окружения один умник. Сей умник нашептал ему, что вовсе не обязательно брать сии крепости, а обязательно нужно разбить главную армию великого везира Юсуф-паши. И уж затем соединенными силами армии и флота двигаться на Царьград.

Этот его прожект ненадолго смутил Потемкина. Может, прав искуситель? Ежели сокрушить главные турецкие силы, то таким образом откроется верная дорога на Константинополь. По сухому пути будет она нелегкой, морская же – пряма и проста. Лишь бы море не забушевало. Он велел счесть, сколь верст по сухопутью от Очакова до Царьграда. Ему доложили: близ девятьсот верст. Дорога-то не пряма, придется петлять.

А как же крепости? Оставить их в тылу? Это тысяч с полсотни, а то и более вооруженного народу. А ну как соединятся и ударят сзади?

Эти размышления одолевали его в дороге. Но три слова по-прежнему не давали покоя: Бендеры, Измаил, Аккерман. Были крепости поменее, такие, как Килия, Хаджибей, Тулча, однако они в счет не шли.

Он начал с Очакова… Решено: продолжит Бендерами. Сказано: сильная крепость на Днестре, река судоходна, по ней скатиться вниз по течению и взять Аккерман. А там и Хаджибей рядом – все ближе и ближе к Царьграду. Оттоль выйти на Дунай и сразиться с Юсуф-пашой…

Все выходило складно. Оставалось двинуть кор-д-арме, главный корпус, на Бендеры. Он его самолично поведет и обложит Бендеры со всех сторон. Помнится, там отсиживался драчливый шведский король Карл XII, драпавший из-под Полтавы. Великий Петр отчего-то тогда, в семьсот девятом годе, Бендерами пренебрег. Сомневался, видно, что достанет беглеца Карла с изменником Мазепой. А может, у него войска недоставало на таковой бросок. Скорей всего, не желал с турками связываться. Завязалась бы война… Впрочем, она и так завязалась два года спустя, не без науськивания Карла, который жаждал реванша за Полтаву, за столь позорное поражение. Он все думал, что турки дадут ему командовать их войском. Он бы тогда показал, что есть настоящий военачальник… Боже, как люди заблуждаются насчет собственной персоны!

Он, Потемкин, тоже склонен заблуждаться – думал о себе в редкие минуты трезвости. Увы, его плотно окружали угодники, далекие от святости. Оттого являвшаяся трезвость постепенно затуманивалась, потом и вовсе растворялась в речах угодников и откровенном угодничестве. А он внимал и проникался верою в собственную значительность и непогрешимость.

Да, так бывало. Порою он встряхивался, и его глазам представала истина в натуральном виде, то есть без липовых одежд. Но такое случалось все реже и реже.

Убедительность была в планах и речах Александра Васильевича Суворова. Но меж них пробежала кошка. Князь втайне жалел о сем. Но дурацкий гонор, все чаще туманивший голову, а не гордость, мешал показниться. Понимал он и свою полководческую заурядность. Но Боже упаси признаться в этом!

Слава Господу, он хорошо разбирался, кто есть кто и точнехонько отводил каждому овощу свое место и свое время. Федору Федоровичу Ушакову свое, а Мордвинову свое, Петру Александровичу Румянцеву опять же свое, а Николаю Репнину свое… Отличал орла от коршуна и по клекоту и по полету. Ряженых разоблачал и ставил на свое место.

Но… Конь о четырех ногах, и тот спотыкается. Спотыкался и светлейший. И на дворцовом паркете, и на дорогах войны. Чертыхался, давал себе слово более не спотыкаться, видел, на чем оскользнулся, старался чаще глядеть под ноги, но гордыня мешала: задирала голову. Вот ведь в июне семьдесят четвертого отряд генерала Заборского перешел же через Балканы и разбил войско тезки нынешнего великого везира Юсуф-паши. Перешел же! Государыня о том часто вспоминала. С намеком, без ли, но вспоминала.

Он же почитал это предприятие неисполнимым в нынешних обстоятельствах. И мысль о нем отталкивал, и уши затыкал, и глаза смежал. Совет собирал все реже.

Императрица подчинила ему обе армии – Украинскую и Екатеринославскую. Самолюбие графа Румянцева-Задунайского было уязвлено. Он подал прошение об отставке и милостиво получил ее. И Потемкин стал российским великим везиром, единственным предводителем войска.

Он разделил его на трое. Одною частью, сосредотачиваемой под Ольвиополем, быть под его командой. Другою, что в Молдавии, – князя Николая Васильевича Репнина. Суворов получил деликатнейшее поручение – подкрепить австрийцев, изрядно потрепанных турками. То был слабейший фланг кампании, Потемкин это видел и предвидел, а потому там должно быть Суворову.

Все таким образом определилось. Дивизии и полки пришли в движение. Весна казала свои капризы, пробуждалась медленно, норовя захватить и лето. Пчелы, шмели, кузнечики и другая мелкая летающая и скачущая живность то вылезала на свет Божий, то снова скрывалась до тепла. Ветры несли по степи шары перекати-поля: казалось, то несется бесчисленное стадо одушевленных тварей. Армейским колоннам пришлось преодолевать это сопротивление природы, движение их замедлилось, и князь осерчал.

Он прибыл к Ольвиополю прежде корпуса. Там настигла его весть о перемене направления в Константинополе. Султан Абдул-Хамид переселился в турецкий рай с его розами и гуриями. Его место занял принц Селим – третий под этим именем. О нем было известно, что он предприимчив и полон реформаторских идей, что уже начал формировать свое войско – «низам-и-джедит» – по европейскому образцу и на европейский манер и что в нем бурлит воинственный пыл. Французы – первые помощники его.