Текст книги "Шествие императрицы, или Ворота в Византию"

Автор книги: Руфин Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)

– Эк, размахнулся, Григорий Александрович, – развеселилась Екатерина. – Покамест вижу я развороченную землю да великое множество камня, равно и столпотворение людское.

– Эх, государыня-мать, если Господь сподобит привести нас с тобою чрез десять лет, тут великий город встанет в твою честь и славу. А в возглавии его – собор кафедральный на аршинчик выше римского собора Святого Петра. Мне уж Иван Егорович Старов[41]41
  Старов Иван Егорович (1745–1808) – русский архитектор. Таврический дворец (1783–1789), Троицкий собор Александро-Невской лавры (1778–1790) в Петербурге.


[Закрыть] проект его сочинил. Вот изволь взглянуть.

На большом листе, который по-щучьему велению тотчас поднесли пред очи государыни, был изображен в красках величественный храм, и в самом деле несколько напоминавший собор Святого Петра. Такой же парадный вход, наподобие греческих пропилей, величественная колоннада, пятиглавие с высоченным куполом центральной главы…

– Да, хорош, – одобрила Екатерина. – Сколь материалу, однако же, надобно.

– Будем живы, будет и материал, – отозвался Потемкин. – Сказывают, здесь крупное месторождение гранита есть. Розового. Мне образец доставили. И храм подымут розовый. Сделай милость, государыня-мать, положь первый камень в основание собора. И удостой своею особой освящение сего места.

Мигом доставили походную церковь. Архиепископ Арсений с причетом стал обходить размеченную площадь будущего собора. В руках его была кропительница. Он передал ее дьякону, бормоча слова молитвы.

Удивительное дело: стоило процессии сановных особ во главе с государыней остановиться для торжества закладки и освящения, как туг же стала все прибывать и тесниться толпа народу. Она все росла и росла, так что пришлось вызвать солдат, дабы не случилось чего-нибудь беспорядочного.

Порядок был наведен: любопытствующие обыватели оттеснены. Архиепископ Амвросий, смешавшийся было, дал знак притчу и возобновил хождение и кадение. Сосуд со святой водою был на время отставлен. Владыка поторопился из-за грянувшего бесчиния. Теперь он повел обряд освящения по всей форме, с полным благолепием.

Протодьякон возгласил громогласно:

– Благословен Бог наш всегда, ныне, и присно, и во веки веков!

– Аминь! – нестройно отозвались все.

– Господи Боже наш, изволивый и на сем камени создатися тебе церкви, сам твоя от твоих тебе приносящих, – начал Амвросий, – на воздвижение иже к твоему славословию созидаемого храма, множеством твоих небесных благ воздаждь, и делающия укрепи невредимы… и совершен покажи дом твой, яко да и в нем всехвальными песньми и славословеньми воспеваем тя истинного Бога нашего.

С этими словами владыка наклонился, взял один из камней размером поменее, начертал на нем знак креста и, опустив его на свое место, возгласил:

– Основа и вышний Бог посреде его…

– Крест, крест давай, – прошипел дьякон. Причетник торопливо поднес резной дубовый крест и с поклоном передал его Амвросию. Ямка для водружения его была загодя выкопана, и преосвященному оставалось только водрузить его на свое место, где со временем поднимется святая трапеза.

Екатерина осеняла себя крестным знамением с такой истовостью, которой никто от нее не ожидал. Вид у нее был смиренный, ибо знала: тысячи глаз следят за каждым ее движением. И каждое ее движение будет обсуждаться многоустой молвой.

Потемкин, стоявший сразу же за нею и как бы оберегавший государыню своим мощным торсом, вертел головою вкруговую, словно выискивая святотатцев, нарушителей благолепия, и вид у него был скорее рассеянный, нежели богомольный.

– Господи Боже Вседержителю, – продолжал Амвросий, – преобразивший жезл Моисеев в честный и животворящий крест возлюбленного Сына Твоего… благослови и очисти место сие, силою и действом честного и животворящего креста, во отгнание демонов и всякого сопротивного, сохраняй и место, и дом сей, и живущих здесь…

Потемкин довольно бесцеремонно подтолкнул государыню, и та, уже посвященная в ритуал, который нарушить было нельзя, вышла вперед, а он, словно телохранитель, за нею. Амвросий тем временем шел к ней с крестом, который, как казалось, был не особенно тяжел. На нем было начертано: «Освятися жертвенник Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа во храме престольного града Екатеринослава при державе Благочестивейшей, Самодержавнейшей, великой государыни нашей императрицы Екатерины Алексеевны, при наследнике ее благоверном государе, цесаревиче и великом князе Павле Петровиче, при наследниках его великих князьях Александре и Константине Павловичах…»

Екатерина, а затем и Потемкин приложились к кресту. За ними последовали придворные – череда была длинной.

Плотная толпа, оттесненная гвардейцами на пристойное расстояние, колыхалась и глухо гудела. Преосвященный водрузил крест на место, обошел, кадя и кропя, площадь будущего храма и его престол. Он что-то бормотал себе под нос – то были слова чина освящения. Затем повернулся в сторону секунд-майора, командовавшего солдатами, махнул рукой и крикнул: «Пущай!»

Толпа хлынула ко кресту. Каждый обыватель жаждал коснуться губами места, к которому приложилась государыня, светлейший и приближенные особы.

Началась свалка. Солдаты оттаскивали наиболее ретивых. Потом по приказанию начальника образовали коридор, и воцарилась некоторая чинность.

– Довольна ли ты, государыня-мать? – обратился к ней Потемкин, когда их оставили вдвоем.

– Премного довольная, Гриша.

– Отселе российское воинство пойдет на Царьград. Здесь будет главный штаб, сюда переместится все управление войском. Одно слово – Е-ка-те-ри-но-слав! – по слогам произнес Потемкин. – Ближе будем к турку, нежели Петербург, даже первопрестольная. Важно все загодя приблизить: магазейны, казармы, лагеря для полков.

– Стало быть, ты столицею пренебрег?

– Ну ее, – махнул рукою светлейший. – Что в ней? Камень, холода да дожди. Здесь будет столица. По крайности моя.

– Экой ты затейник, Гриша. Не спросясь броду, лезешь в воду, – усмехнулась Екатерина обычной своей усмешкой, в которой было все: насмешка, ирония, скептицизм.

– Верю, государыня-мать, в твое доверие. Я им никогда, слышишь – ни-ког-да, не пренебрегал и не пренебрегу и все творить буду для славы твоей и процветания державы под скипетром твоея.

– Кажется, я не давала тебе повода сомневаться в моем безграничном к тебе доверии, – произнесла она с увлажненными глазами. – И сколь жива буду, не изменю сему мнению.

– Да, государыня-мать, я тебе предан без холопства, без лести. А потому скажу тебе нелицеприятно: чрезмерно ненатуральностию ты Бога славишь. Видел я ухмылки некоторых особ, переговоры иностранных министров. Негоже таковое усердие. Ровно ты актерка какая-нибудь. Ты есть первое лицо в государстве. И пристала тебе умеренность и достоинство во всем. И в обращении к Господу нашему.

Это было сказано столь неожиданно, что Екатерина смутилась. Но потом на лице ее снова появилось то обычное выражение благоприятства, которое редко сходило с него, с каким она обычно появлялась на публике.

– Что ж, Гриша, может быть, ты и прав. По крайности я не сержусь на тебя за таковую прямоту. Говори мне и впредь о моих неисправностях, кто ж мне скажет, как не ты.

– Не желаю, – продолжал Потемкин, – чтоб в чьи бы то ни было головы закрадывались пустые крамольные мысли о великой нашей государыне, будто она неистовостью в молитвах и поклонении святому кресту замаливает великие свои грехи.

– Спасибо тебе, Гриша, – с умиленной улыбкой проговорила Екатерина. – Однако ж ты знаешь, как говорят на святой Руси: на чужой роток не накинешь платок. Все едино будут говорить и хулить. Такова есть участь всех правящих особ.

Потемкин наклонил голову. Ему, как никому, было хорошо известно, как славят его в глаза и как бранят за глаза самыми поносными словами.

Истинно так: на чужой роток не накинешь платок.

Сквозь магический кристалл…

Ветвь одиннадцатая: апрель 1453 года

Итак, султан снова появился в своем шатре, который был хорошо виден со стены города: над ним был поднят зеленый штандарт. И султанская гвардия окружила его плотным кольцом.

Видно было, как турки подтягивают все новые и новые пушки, одна из которых была настоящим чудовищем. Турецкие артиллеристы-хумбараджи нагромождали кучи камней, покрывали их дощатым настилом, на который втаскивали тяжелые медные тела.

Черный дым и грохот возвещали о том, что выстрел сделан. Ядро с оглушительным треском ударялось о стену, выбивая из нее тысячи осколков. Медные стволы на радость осажденным обычно сваливались со своих «лафетов», и хумбараджи втаскивали их вновь и вновь.

Ядра медленно, но верно крошили стену. Бреши в ней становились все глубже, некоторые же участки стали обваливаться.

Император сказал генуэзцу Джустиниани, оборонявшему вместе со своими воинами этот самый уязвимый участок стены, именуемый Месотихион:

– Надо ослабить удары ядер о стену. Я прикажу вывесить куски кожи и тюки шерсти.

Усиленная бомбардировка началась одиннадцатого апреля. Спустя неделю наружная стена над руслом Ликоса была полностью разрушена. Кожи и шерсть оказались слабой помехой тяжелым мраморным ядрам.

Все городское население было призвано на помощь воинам. С наступлением темноты они принялись таскать камни, бочки и мешки с землей. Заграждения росли. Худо было только, что основу их составляли бревна и доски, которые легко было поджечь. Однако на радость защитникам города полили дожди, земля размокла, и хумбараджи увязли в грязи вместе со своими медными пушками.

Капудан-паша Балтоглу наконец дождался прибытия черноморской эскадры. И тотчас отрядил самые большие корабли на штурм цепи, заграждавшей вход в Золотой Рог.

Ее охраняли греческие и генуэзские суда. Турки стали осыпать их ядрами и тучами стрел. Но обстрел не достигал цели: корабли христиан, в отличие от турецких, были высокобортными. Тогда турки приблизились на небольшое расстояние и стали метать горящие факелы и головни в надежде зажечь суда христиан. Только из того тоже ничего не вышло. Оборона кораблей была прекрасно организована: факелы и головни тотчас тушились, а кинувшиеся на абордаж были изрублены и сброшены в море.

Морская атака провалилась. И тогда султан приказал начать атаку Месотихиона.

Это было 18 апреля, спустя два часа после захода солнца. Янычары, отряды тяжелых пехотинцев и лучников под визгливые звуки флейт, бой барабанов и треньканье цимбал пошли на приступ. Они истошно вопили: «Аллах акбар!» – размахивали горящими факелами, дабы устрашить защитников города.

Но на стенах были готовы. Люди сбрасывали вниз приставные лестницы вместе с карабкавшимися на них турками, лили на их головы кипяток и горящую смолу, сбрасывали камни…

Деревянные заграждения не загорались – они отсырели от дождя, христиане в своих доспехах были неуязвимы для турецких стрел, они действовали с отчаянием защитников и храбростью истинных воинов.

Четыре часа длился штурм. Он не принес успеха туркам. И они отступили, потеряв не менее двухсот человек. А защитники – ни одного.

Глава одиннадцатая
Пороги…

Видали ли когда способ действия более варварский, более достойный турок, как тот, чтобы начинать с наказания, а затем производить следствие? Найдя человека виновным, что вы сделаете? Он уже наказан. Пожелаете ли вы быть жестокими, чтобы наказать его дважды? А если он невинен, чем исправите вы несправедливость, что его арестовали, лишили всякой чести?.. Если бы со мною случилось такое несчастие, я пожертвовала бы своим стыдом, я исправила бы… зло, которое я бы сделала…

Екатерина II

Голоса

…Вот уже три дня, как мы плывем на веслах по Борисфену: все, слава Богу, здоровы. Нового ничего не могу вам сказать, кроме того, что изо всех моих плаваний это самое затруднительное, потому что река так извилиста, на ней столько островов и островков, столько мелей, что до сих пор мы вовсе не поднимали парусов… Теперь мы плывем меж двух берегов, из которых один принадлежит Польше; этот очень горист, русский совершенно низменен…

Екатерина – Гримму

Хорошо видеть сии места своими глазами; нам сказали, что наедем на жары, несносные человечеству, а мы наехали на воздух теплый и ветр свежий, весьма приятный и самый весенний; степь, правда что, безлесная, но слой земли самый лучший и такой, что без многого труда все на свете произведет…

Екатерина – Еропкину и Салтыкову

1 мая узнала я на своей галере, что граф Фалькенштейн скачет во весь опор ко мне навстречу. Тотчас и я вышла на берег, чтоб со своей стороны поскакать навстречу ему. И вот мы оба так хорошо скакали, что встретились средь поля нос к носу. Первое слово, им сказанное: «Вот теперь все политики одурачены и никто не видит нашего свидания».

Он был со своим послом (Кобенцлем), а я с принцем де Линем, Красным Кафтаном (Мамоновым) и графиней Браницкой. Величества сели в одну карету и проскакали 30 верст до Кайдаков.

Пока мы рыскали по полю, мы рассчитывали – один из нас (Иосиф) – на мой обед, а другая – на обед князя Потемкина, который… чтобы выиграть время, постился, и хотя мы нашли его вернувшимся из своей экспедиции, но обеда не было. Однако же нужда изобретательна: князь Потемкин вздумал сам обратиться в повара, принц Нассау в поваренка, великий гетман Браницкий в пирожника. И вот с самого коронования обоих величеств они еще никогда не были так почетно и вместе с тем так дурно угощаемы…

Екатерина – Гримму

По-видимому, Потемкин сумеет извлечь пользу из расположения к нему императрицы и сделается самым влиятельным лицом в России. Молодость, ум и положительность доставят ему такое значение, каким не пользовался даже Орлов… Граф Алексей Орлов намерен отправиться в Архипелаг раньше, чем предполагал… Потемкин никогда не жил между народа, а потому не станет искать в нем друзей для себя и не станет бражничать с солдатами. Он всегда вращался среди людей с положением; теперь, похоже, он собирается тесней сойтись с ними и составить свою партию из знати. Говорили, что он в конфликте с Румянцевым-Задунайским, но теперь мне стало доподлинно известно, что он дружен с ним и даже защищает его.

Прусский посланник Сольмс – королю Фридриху II

– Как вам наши виды?

– Бог мой, это очень величественно, – отвечал Иосиф, император Священной Римской империи германской нации, приехавший на свидание с Екатериной инкогнито, под именем графа Фалькенштейна. – Однако должен заметить – и очень дико. Река стеснена скалами. Судоходство становится невозможным. Это не наш голубой Дунай…

– Увы, мы далее и не поплывем, – с видимым огорчением произнесла Екатерина. – Придется пылить в каретах до самого Херсона.

– Государыня-мать, казаки-запорожцы взялись провести суда, – вмешался Потемкин, чувствовавший себя в какой-то мере виноватым: ко всем прочим чудесам, явленным императрице и ее свите в его удельном княжестве, так и не удалось прибавить чистый фарватер. – Извели едва ли не тысячу пудов пороху, а скалы так и остались стоять нерушимо. И над ними словно их предводитель – Ненасытицкий порог.

Инцидент с неудавшимся обедом был заглажен. Свита графа Фалькенштейна оказалась на удивление мала: генерал и два дворецких. Сейчас они расположились в губернаторской усадьбе, возвышенной на крутом берегу. Отсюда открывался пленительный вид: голубая гладь Днепра, иссеченная порогами, вкруг которых бурлила и пенилась вода, вздымая кисею радужных брызг, лесистые островки, словно корабли, ставшие на вечный якорь, и корабли флотилии, как стая разноцветных заморских рыбин, приткнувшихся к берегу.

Внизу колыхались зеленые волны цветущей степи. Кое-где паслись редкие стада. И нельзя было понять, где домашние, а где дикие табунки: те и другие до поры уживались вместе. Все здесь было пока нетронуто и являло взору мирные картины.

Император казался задумчив. Так оно и было: его подавляла напористость Екатерины, временами он даже ощущал некое превосходство русской государыни. Он отступал, сопротивляясь. Так же, как это было во время их Могилевского свидания шесть лет назад.

Тогда она навязала ему свой Греческий проект, сочинителем которого был Потемкин, получивший по ходатайству Екатерины, настойчивому и неотлагательному, титул князя Священной Римской империи.

Тогда проект этот казался не столь уж фантастичным. Выгоды, которые он предоставлял для обеих сторон, были очевидны: освобождение от вековечного гнета турок всей Европы, целых народов, снятие постоянной угрозы, тучею висевшей не только над восточным, но и над западным христианством, наконец, приращение земель, притом весьма солидное. Россия и Цесария, она же Австрия, становились по его осуществлению двумя самыми могущественными европейскими державами.

Тогда он был моложе на целых шесть лет, а для государя это много. Иосиф только что освободился от деспотической власти матери, Марии-Терезии, императрицы, которой он был соправителем. Она все решала самовластно и, надо правду сказать, по большей части весьма разумно. Воинственность ее была преувеличена, но она умела воодушевлять патриотов.

Так было в войне за австрийское наследство[42]42
  Война за австрийское наследство (1740–1748) – коалиция Франции, Пруссии, Баварии, Саксонии и других, оспаривавших наследственные права Марии-Терезии на владения австрийской короны, против Австрии, поддержанной Англией, Голландией и Россией. По Ахенскому миру Мария-Терезия сохранила большую часть своих владений, но почти вся Силезия перешла к Пруссии.


[Закрыть], которую затеял баварский курфюрст, жаждавший стать императором. Войска Марии-Терезии терпели одно поражение за другим. И тогда она, королева Венгрии и Богемии, воззвала к венграм: спасем отечество! Воодушевленные ополченцы ринулись на врага, очистили свою землю от его солдат, а затем перешли в наступление и вторглись в столицу курфюршества – Мюнхен.

Семь лет, как матери не стало. И он закусил удила, хоть она в, свое время и велела не доверять русской императрице, «этой самозванке» и «Макьявелли в юбке»[43]43
  Макиавелли Никколо (1469–1527) – итальянский политический мыслитель, историк, писатель. Видел главную причину бедствий Италии в ее политической раздробленности, преодолеть которую способна лишь сильная государственная власть. Ради упрочения государства считал допустимыми любые средства.


[Закрыть]. Он, старший, шестнадцатый сын своей матери, упивался самодержавной властью. И первым делом поступил как раз наоборот: поехал на свидание к Екатерине в Могилев.

Слава Екатерины была слишком приманчива, чтобы оставить ее без внимания. А потом они же были союзниками в Семилетней войне, которая закончилась позором для прусского короля, вынужденного оставить свою столицу Берлин, хоть он и был «дер Гроссе» – великий. Этот коварный Фридрих, старавшийся хапнуть то, что, по его мнению, плохо лежит, потерпел поражение, но извернулся в очередной раз. И его следовало наказать. Как? Вот за этим он и отправился в столь далекую дорогу. И за этим тоже.

Встретившись, они проговорили несколько часов в казачьем хуторе, куда завернули в поисках еды. И пока Потемкин готовил циклопическую яичницу – более ничего не нашлось, – они обсудили большую часть проблем. Могилевская договоренность оставалась в силе, хотя Иосиф, набравшийся осмотрительности за прошедшие шесть лет, относился к ней куда более скептично.

Но магнетизм Екатерины оставался: магнетизм, в общем-то, уже старой женщины против воли притягивал к ней. Он отталкивался изо всех сил.

Еще шесть лет назад, из Могилева, он писал старому верному Кауницу: «Надо знать, что имеешь дело с женщиной, которая заботится только о себе и столь же мало думает о России, как и обо мне; поэтому надо щекотать ее самолюбие».

Он видел: Екатерину гораздо более, чем политический расчет, ведет темперамент. Да, она заботится о себе более всего, о том, как выглядит, как ступает, как говорит, каков цвет лица – женщина остается женщиной даже в глубокой старости. Но его не могла не подкупить ее гибкость, она не упрямилась, если что-нибудь не пришлось ей по нраву, она говорила: подумаем, подождем, что-нибудь да изменим…

Магнетизм оставался. Но был и политический расчет: Россия оставалась надежным союзником. В инструкциях Иосиф предписывал своему послу Кобенцлю сколь можно сильней умерять воинственный пыл Екатерины. И теперь, при свидании с нею, старался о том же. Она со смехом отвечала:

– При чем тут я? Я только слабая женщина при воинственных мужчинах с той и другой стороны. Турки начнут первыми, уверяю вас. И ваш визит только подольет масла в огонь.

– Но я же соблюдаю инкогнито, – слабо защищался он.

– Ваше инкогнито – на первых страницах газет. Турки уверены, что вы приехали сюда сговариваться о совместных действиях против них. Об этом пишет мне мой посол Булгаков. – Обратившись к Сегюру, она продолжила: – Булгаков в этом же письме сообщает, любезный граф, что несколько французских офицеров, облачившись в купеческие одежды, направились в Очаков, дабы подготовить его к началу военных действий. Что вы на это скажете?

– Это, на мой взгляд, очень странно, – пожал плечами Сегюр. – Мы связаны с турками трактатом о военной помощи, так что такой маскарад представляется мне совершенно излишним.

– Вообще-то мы извещены о действиях ваших военных через своих конфидентов и агентов как в Константинополе, так и в турецких провинциях, – самодовольно заметила Екатерина. – Вот тут у князя в руках все нити, и мы, сказать правду, не жалеем на это золота. Войны выигрываются не только солдатами, но и тайным знанием о противнике.

– Мудро сказано, государыня, ваше величество, – наклонил голову Потемкин. – У нас множество тайных агентов, благодаря которым мы следим за движениями турок. И не только, – шутливо погрозил он пальцем Сегюру. – Врасплох нас никто и нигде не застанет, не надейтесь!

– Ах, князь, вы вечно подозреваете меня в дурных намерениях, хоть я по большей части на вашей стороне, – отвечал Сегюр.

– Я основываюсь не на подозрениях, а на знании, – ухмыльнулся Потемкин, совершенно заинтриговав Сегюра. Бедный граф не подозревал, что вся его корреспонденция, входящая и исходящая, перлюстрируется, и Потемкин посвящен во все движения его души, равно и мысли.

Франция продолжала быть союзницей Оттоманской Порты. Она активно помогала ей совершенствовать свою армию и флот, фортификацию и амуницию. Враг был заведомо известен – Россия и во вторую очередь Австро-Венгрия. Турки невысоко ставили военную силу последней. И в самом деле: цесарцы выказали себя в столкновениях с турками не с лучшей стороны, потерпев не одно поражение.

Это представлялось Потемкину по меньшей мере странным. Ведь войско цесарцев было куда лучше турецкого организовано и вооружено. Оно возглавлялось опытными генералами европейской выучки. Тут была какая-то загадка, и князю хотелось ее разгадать, пользуясь присутствием императора Иосифа.

Он долго не решался объясняться с императором – была некая тонкость и деликатность вопроса, сковывавшая язык. Но наконец случай представился: они оказались вдвоем.

– Позволю себе очень деликатный вопрос, ваше величество, – начал Потемкин. – И только потому, что нам несомненно в самом скором времени предстоит сражаться плечо к плечу с турками. Вы согласны с этим?

Иосиф кивнул.

– Некогда турки стояли под стенами Вены. Вы терпели ряд поражений от врагов креста и далее. Правда, принц Евгений Савойский вернул вашему оружию славу победоносного. Но в нашей совместной войне с турками, случившейся полвека назад, вы принуждены были отдать им земли в Сербии и Валахии. Что ожидает нас в скором будущем?

Иосиф медлил с ответом. И Потемкин понял, что неосторожно наступил на любимую мозоль, искоса взглянув на лицо императора: на нем появилось брюзгливое выражение. Но отступать было поздно.

– Несомненно, войны не избежать, – голос Иосифа сделался каким-то металлическим, – но мы к ней готовы и, полагаю, сможем ее выиграть. Разумеется, при посредстве ваших доблестных войск. Я очень надеюсь на искусство ваших генералов. Ведь маршал Румянцев-Задунайский не столь уж стар. А его имя меж тем приводит в трепет турок до сего дня. Они, да и мир, не могут забыть его победы под Ларгой и Кагулом, где на одного русского солдата приходилось чуть ли не десять турок…

Император пожевал губами, как бы давая себе сосредоточиться, и, не глядя на Потемкина, с видимым неудовольствием продолжал:

– Да. Что же касается наших поражений в войнах с турками, то их можно объяснить разными причинами. Главная же из них, полагаю, огромное численное превосходство. Иной раз в двадцать раз. Кроме того, не мне вам говорить, что иной раз дело решает прихотливый случай. Военное счастье переменчиво, – закончил он тем же скрипучим голосом.

– С последними вашими словами я всецело согласен, – торопливо заверил его Потемкин. – Но согласитесь все-таки, ваше величество, что это самое военное счастье, о котором вы изволили упомянуть, зависит и от начальствующих персон, от их распорядительности и умения маневрировать войском?

– Ну конечно, конечно, – устало произнес Иосиф, всем своим видом давая понять, что ему неприятен этот разговор. – Однако и военное счастье существует, и с этим приходится считаться.

– О чем вы, господа? – К ним приблизилась Екатерина в сопровождении Мамонова, на руку которого она непринужденно опиралась, и двух приклеенных к ней дам – Перекусихиной и Протасовой.

– О военном счастии, государыня, – отозвался Потемкин. – Его величество считает, что, несмотря ни на что, оно существует. Я же полагаюсь более на искусство полководца.

– Я вас примирю: верно то и другое, – весело произнесла Екатерина. – Могу только посожалеть: война в наших беседах с императором подавляла все остальное. А ведь остальное – это жизнь с ее радостями, коих слишком много. И главная из них – любовь. Любовь издревле, ныне, присно и во веки веков…

– Аминь! – в один голос произнесли обе дамы.

– Аминь! – подхватили Потемкин и Мамонов.

– Пусть знают правители всей Европы: мы с императором – давние и верные союзники и от этого союза не отступим, – пылко проговорила Екатерина. – Остается в силе наш договор, заключенный в Могилеве шесть лет назад.

Иосиф глядел на нее во все глаза. В них было все – удивление и восхищение. Да, невольное восхищение, как он ни подавлял его. Она остается женщиной в свои пятьдесят восемь лет. Она и не тщится скрывать это свое вечно женственное – ewig weibliche. Она свободна от всяких условностей, ничего не опасается, тем более злых языков.

Чем-то Екатерина напоминала ему мать – Марию-Терезию. Та, несмотря на то, что была многодетною матерью – мало кто из женщин царствующих домов мог похвастать шестнадцатью детьми – и самовластной императрицей и королевой, до конца дней своих сохраняла женскую стать, обворожительность и даже красоту, не говоря уже о ясном уме, которым восхищался влюбленный в нее Кауниц, и не только он один. Она почила в Бозе шестидесяти трех лет, оставив по себе благодарную память.

Иосиф не мог знать, что Екатерина переживет его мать всего на четыре года – скоропостижная смерть сразит ее шестидесяти семи лет от роду, и будет она лежать в гробу без единой морщины на челе. Не мог он знать и того, что его собственный конец близок: смерть подкараулит его через три года, в сорок девять лет. А Потемкин переживет его на один год, и будет ему в год кончины всего-то пятьдесят два.

Пока же римский император неравнодушными глазами глядел на русскую императрицу и в который раз дивился ее непосредственности и пренебрежению условностью. Она была на двенадцать лет старше его, а глядела ровнею. Его поражала ее осанка – осанка молодой женщины, голос – низкий, с легкой хрипотцой и плавными переходами и та властная сила, которая завораживающе действовала на всех, кто с нею соприкасался.

– Господа, – провозгласила Екатерина, – надо ехать, как князь и ни противится этому, обещая безопасное минование порогов и благополучное плавание до Херсона. Мы не можем подвергаться малейшему риску.

Слово «пороги», выпяченное по-русски во французской фразе, смутило одного Иосифа. И он поспешил справиться, что такое есть это грубое слово?

– То, что вы, государь, споткнулись на нем, и есть его значение, – перевела Екатерина. – Это то, что мешает движению – судна ли, кареты, слова, мысли. То, что, к сожалению, будет сопровождать нас во всю жизнь. Тут мы решили их избежать, но, как знать, не встретятся ли они нам на дороге в Херсон.

– Нет, государыня-мать, я предпринял все меры, дабы нигде не произошло никаких случайностей, никаких помех. Я за все в ответе, – поспешил заверить Потемкин.

– В таком случае я спокойна. Впрочем, я была спокойна, когда предпринимала столь протяженное путешествие. Спина князя широка, и за нею мы в полной безопасности, – развеселилась она.

«Вот еще одна черта, о которой я упомяну в воспоминаниях: натуральная непринужденная веселость Екатерины, – заметил про себя Иосиф. – Черта притягательная и привязывающая людей».

– В моей предусмотрительности никто не может усомниться. – Улыбка раздвинула уста Потемкина. – Я готов развеселить вас, господа, некоторыми цифрами. К примеру, я приказал заготовить десять тысяч саженей веревок для вожжей. И все они пришлись к делу.

Император потребовал разъяснений. Оказалось, он не знал, что существуют веревочные вожжи: полагал, что они ременные, как в подвластных ему странах.

– Мы еще не так богаты, ваше величество, – ответствовал Потемкин. – Вот подкопим денег, будут и ременные.

Все новые и новые экипажи подкатывали к палаточному табору, в центре которого высились шатры сиятельных особ. Невиданное скопище людей и лошадей притянуло к себе толпы поселян, державшихся, впрочем, на почтительном отдалении. Всем им, разумеется, хотелось увидеть царицу. В их представлении она выглядела эдакой сказочной богатыркой, и поначалу Потемкин в парике, возвышавшийся над всеми, был признан за государыню. Недоразумение, однако, вскоре разъяснилось. Помогли солдаты, указавшие на императрицу. Люди отказывались верить, что эта невысокая, скорей даже маленькая, женщина в ничем не примечательном платье, попросту расхаживавшая меж своей свиты, и есть царица. От царицы должно было исходить сияние, и вся она – облачена в золото. И не ходить ей пристало, а парить… Ах, ничего такого не было, зато пышность и богатство мундиров ошеломляли.

Табор снимался с места. Экипажи теснились один к другому. Потом они поползли друг за другом, растянувшись на много верст чудовищной змеей. Эскорт всадников сопровождал голову змеи.

Весенняя степь все еще была девственно прекрасна. Она была многоцветной и пахучей. Стойкий густой аромат разнотравья плыл над нею. Дорога вилась лентою и была слабо наезжена. И чем далее караван углублялся в степь, тем нетронутей становилась она.

Звери и птицы не торопились скрыться. А некоторые из них, вскинув головы и раздув ноздри, следили за движением экипажей с достоинством хозяев. Таковы были туры, эти господа степи. Таковы были и табунки диких лошадей, привлеченные видом своих домашних собратьев.

– Здесь первоклассная охота, ваше величество, – заметил Потемкин, обращаясь к Иосифу.

– Я не большой любитель пролития чьей бы то ни было крови, – отозвался тот. – Однако эти ваши земли все еще продолжают быть нетронутыми, и, судя по количеству зверья, селений близко нет.

– Совершенно верно, пока еще нет, – наклонил голову Потемкин. – Мы зазываем поселенцев отовсюду, отводим им безденежно сколь захотят земли, даем и ссуды на обзаведение, освобождаем от податей на двадцать лет… Сербы, болгары, немцы потекли сюда малым ручейком. А надобна река на сии просторы. Россия велика, а народу в ней по ее пространствам мало. Дабы покрыть издержки по шествию государыни, подушную подать пришлось увеличить на двадцать копеек. И всего-то удалось собрать на два миллиона больше.