Текст книги "Шествие императрицы, или Ворота в Византию"

Автор книги: Руфин Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)

Но до окончания пути было ох как далеко. А оба любили жизнь лежачую, оба были лежебоки, дороже всего ценили свой кабинет, кресла, канапе, книжные шкапы, письменный стол, собрание бумаг… Да, когда же, когда удастся обрести все это? Того не ведает в точности ни Бог, ни сама государыня, обуянная бесом странствий.

Слава Господу, легли на обратный путь. Потемкин бы возил да возил, будь его воля, по всем здешним палестинам. Благо было много такого, должно признать, что было достойно обозрения. Они не посетили судакские виноградники, к примеру, а между тем их почитают лучшими в Крыму. Ибо, как сказывал толмач. Судак у татар, Солдайя у генуэзцев, а Сурож у русских суть самое осиянное солнцем место Тавриды. Оттого и виноград там сладчайший и ароматнейший.

Храповицкий был призван к исполнению своих обязанностей. Государыня продиктовала ему несколько писем, велела заточить поболее перьев для своих эпистолярных и прочих письменных упражнений, которых она не оставляла, несмотря на походные неудобства. И кое-что изволила высказать, что показалось ему весьма примечательным. И как только он был отпущен – дело клонилось к вечеру, – Александр Васильевич поспешил записать сии высказывания, дабы не изгладились они втуне.

«Говорено с жаром о Тавриде. Приобретение сие важно: предки дорого бы заплатили за то; но есть люди мнения противного, которые жалеют еще о бородах, Петром выбритых. Александр Матвеевич Мамонов молод и не знает тех выгод, кои чрез несколько лет явны будут. Граф Фалькенштейн (Иосиф II) видит другими глазами. Фицгерберт следует английским правилам, которые довели Великобританию до нынешнего ее худого состояния. Граф Сегюр понимает, сколь сильна Россия; но министерство его, обманутое своими эмиссарами, тому не верит и воображает мнимую силу Порты. Полезнее для Франции было бы не интриговать… Сегюр, кроме нашего двора, нигде министром быть не хочет».

Отписано было и великокняжеской чете со внуками, разумеется, с похвалою о Тавриде тож, панегирик Севастополю и климату.

«В доказательство привязанности татар сказывали, что в Бахчисарае молились целую ночь о благополучном совершении путешествия… Переписал стихи, начатые в Бахчисарае, в похвалу князя Потемкина…»

Государыня при всей прозорливости ума бывает проста: взяла за чистую монету преданность татар. А они, как доносят некоторые из их же единоверцев, ждут не дождутся, когда русские оставят их в покое и уберутся из их земли. Князь же Потемкин всюду нагородил арок с таковыми надписями: «Возродительнице сих стран», «Предпосла страх и принесла мир», «Благодетельнице народов» и все в таком роде. А кто их честь-то станет, когда более всего в Тавриде татар – их сочли 33 тысячи, а новопоселенцев всего семь тысяч. И грамотных средь всех их по пальцам обеих рук перечесть можно. Государыне и так довольно славы и почестей.

Сорок тыщ всего-то насельников. Конечно, вскорости притекут в эти благословенные края отовсюду, более всего из Молдавского да Валашского княжеств, где народ утеснен своими боярами да турками – меж молота и наковальни. К этому торопился записать сказанное Екатериной: «Есть такие переметчики из молдаван, что вывернул голову меж плахи и топора». Однако приказано принимать: единоверные-де народы.

Драгоценную тетрадь, в которую Александр Васильевич заносил речения государыни и свой собственный комментарий, он берег как зеницу ока и тщательнейшим образом прятал от нескромных глаз. Никто и не подозревал об ее существовании, даже самые близкие люди. Упаси Бог, прознает государыня, потребует к себе, а что потом – страшился и помыслить. И так она косилась на его литературные занятия. А раз прямо спросила: «Не записываешь ли ты за мной?» Он невольно потупился, и, наверно, у нее закралось подозрение. Она изволила часто повторять: «Ты ведь у меня сочинитель. Новиков тебя в своем Словаре поместил, яко важную птицу».

В самом деле, Николай Иванович Новиков включил Храповицкого в свой «Опыт Исторического Словаря о Российских Писателях». Написал весьма лестно: «Молодой и острый человек, любитель словесных наук. Писал много разных стихотворений и был похвален письмом г. Сумарокова. Он сочинил трагедию «Идамант» в 5 действиях, которая уже и на театр отдана… Есть некоторые его переводы, напечатанные особливыми книжками в Санкт-Петербурге, которые все за чистоту слога, а сочинение также и за остроту знающими людьми весьма похваляются…»

Был известен государыне и отзыв о Храповицком знаменитого драматического писателя Александра Сумарокова: «Я радуюся, видя в вас достойного питомца Муз…»

С легкой руки Новикова запорхала о Храповицком слава изрядного знатока российской словесности. Многие просили его в наставники, в том числе и Александр Радищев. А государыне Храповицкий был рекомендован генерал-прокурором князем Вяземским за легкий и приятный слог в канцелярных делах. Храповицкий был обер-секретарем Сената, где одно время служил вместе с любимцем муз Гаврилой Державиным. Сей ему написал:

 
Товарищ давний, вновь сосед,
Приятный, острый Храповицкий!
Ты умный мне даешь совет.
Чтобы владычице Киргизской
Я песни пел
И лирой ей хвалы гремел.
 

И в самом деле гремел. Одою «Фелице» и иными, где восславлялась «богоподобная царевна Киргиз-Кайсацкия орды, которой мудрость несравненна открыла верные следы…».

Тетрадь была основательной толщины, вровень с его тучностью, над которой подтрунивала государыня. Увы, он был чревоугодник и любил поспать, однако же легок в движениях, как и в слоге.

– Сказывают, Феодосия не за горами, – сообщил Храповицкий Безбородко, вернувшись от государыни, – и вскорости прибудем. Охота преклонить голову.

– Ох! – Александр Андреевич выдохнул из себя и более не произнес ни слова: так все было ясно. Груз путевых впечатлений и таких же неудобств давил равно обоих. Странствие чрезмерно затянулось. И как всякая чрезмерность, оно становилось невыносимо. А выхода не было, и одно это сознание угнетало. Получалась позлащенная неволя.

– Государыня наша редкой выносливости, – обронил наконец Безбородко.

– О да, – согласился Храповицкий, – хотя ей пуховики подкладывают, дабы нимало жесткости не испытывала. Надобно признать, что путешествующим дамам приходится куда как хуже, хуже нашего. Ихние туалеты отяготительны да и соблюдение себя в чистоте и пристойности требует немалых издержек.

Дам было в самом деле жаль. Жара выплавляла из них весь лоск и всю косметику, все эти румяна, белила и всевозможные притирания. Солнце и ветер огрубили и обветрили нежную кожу. Защитить ее было почти невозможно. Парасоли, то бишь солнцезащитные зонтики, слабо помогали.

Дам было немало. В основном – в штате государыни. Остальные же были наперечет, можно сказать – случайные. Безбородко – он и в самом деле был без бородки – дам не жаловал как убежденный холостяк, а потому им не сострадал и не пытался вникнуть в их положение.

– А кто войдет в мое положение? – сетовал он. – Я выдран из пенатов и обращен в просвещенного цыгана, в кочевника, меж тем как есмь человек страдательный, нежный, деликатного обращения взыскующий.

– Не приведи Господь, услышит государыня ваши речи, – испугался Храповицкий.

– Она меня поймет и простит, – убежденно произнес Безбородко. – Ибо сама страдает, однако в силу характера виду не подает. Опять же высокий гость, император стесняет. Сколь же можно?! Вот теперь предстоит действо в Феодосии, которая прежде Кафа…

И Кафа-Феодосия открылась весьма скоро. Древностей в ней, свидетелей славного прошлого, осталось мало, почти даже ничего. Волею светлейшего князя кое-что было построено. Но восстановить то, что было разрушено турками, не представлялось возможным.

Безбородко принимал курьеров от Булгакова. С радостной миной делился:

– У турка-то, у турка народ бунтует. На Крите возмущение, на Родосе тож. Турецких бейлербеев, то бишь губернаторов, в море потопили. Убивцам нашего Шахин-Гирея отлилось. Хотя сам виноват – нечего было ему бежать на Родос. Знал ведь, отлично знал, что его ожидает.

Да, турки изрядно похозяйничали в Кафе. Начать с того, что они дали ей свое имя в ряду прежних имен – Керим-Стамбули. Правда, оно быстро забылось. Оставили после себя руины храмов, дворцов, портовых сооружений.

Князь основал в Феодосии монетный двор. К посещению высоких особ все было готово. Загодя вырезаны штампы, уведомлен день, когда оба величества соблаговолят осчастливить своим присутствием чеканщиков.

И как только Екатерина и Иосиф переступили порог, загрохотали штампы, и светлейший князь, предвкушая изумление, преподнес им золотые медали с означением года, месяца и дня – дня! – когда их величества изволили посетить монетный двор.

Как тут не восхититься! Иосиф, наклонясь, сказал государыне:

– У князя твердая воля, пылкое воображение и деятельный ум, и он не только полезен вам, мадам, но просто необходим.

Сегюр поддержал. Только что он был ошеломлен нечаянной встречей. Он нос к носу столкнулся с молодой женщиной в татарском одеянии и ахнул: она была двойником, или, лучше сказать, двойницей, его собственной супруги.

Он поспешил поделиться своим открытием с Потемкиным.

– Неужто так похожа? – удивился князь.

– Невероятно, просто невероятно, – твердил обомлевший граф.

– Кажется, я знаю, о которой речь. Это черкешенка. Она обещана мне. Когда прибудем в Петербург, я вам ее подарю.

– Ну что вы, князь, как можно, – смутился Сегюр. – И что скажет моя жена, когда в доме появится ее точная копия. Стоит вам только представить возможную сцену, как вы тотчас откажетесь от своего намерения.

Потемкин расхохотался:

– В самом деле, граф. Я навсегда расстроил бы вашу семейную жизнь. В таком случае презентую вам калмычонка. Уж он-то ни в коей мере не вызовет ревности вашей супруги. А она ревнива?

– Как все жены, князь, – И, желая поддеть Потемкина, с невинным видом обронил: – По счастью, вам не пришлось испытать сцен ревности. Вы-то холосты.

– Вот тут вы ошибаетесь, граф. Иным холостякам приходится испытывать наскоки ревнивых женщин более жестокие, нежели женатым, уверяю вас. – И, понизив голос, закончил: – Я из таких.

Сквозь магический кристалл…

Ветвь восемнадцатая: май 1453 года

Итак, наступило утро 18 мая. Сквозь рассветную дымку осажденные с трепетом увидели медленно движущуюся к стене Месотихиона чудовищную башню на колесах.

У нее был устрашающий вид. Деревянное тулово казалось огромным зверем оттого, что было обтянуто верблюжьими и воловьими шкурами.

Осадный зверь двигался медленно, но неотвратимо. Вскоре можно было разглядеть приставные лестницы и крючья, сложенные на его площадке. А она была вровень с высотою стены.

Наконец башня почти придвинулась к стене. Защитники ждали, когда на площадке появятся турки, чтобы дать им жестокий отпор. Но они не появлялись.

Только тогда стал ясен хитроумный план турок. Под прикрытием башни они стали лихорадочно засыпать ров, который был серьезным препятствием для штурма. Был выбран участок стены, всего больше разрушенный ядрами. Ее обломки обрушились в ров и таким образом осаждающим была облегчена их задача.

Турецкие солдаты трудились весь день. И как ни старались греки воспрепятствовать им со стены, башня на колесах надежно защищала их от камней, стрел и пуль.

Наступил вечер, на землю пала темнота. Ров – главное препятствие – был забросан землею, хворостом, камнями. Казалось, султан мог торжествовать. Он повелел придвинуть башню поближе к стене для того, чтобы испытать, надежен ли проход через ров.

Башня устояла. И поутру турки намеревались приступить к решительному штурму. Но не тут-то было!

Ночь выдалась кромешная. И под прикрытием ее смельчак грек подкатил под башню бочонок пороху, вставил в него фитиль и поджег его.

Раздался оглушительный грохот. Башня рухнула, и ее охватило пламя. Погибли и сторожившие ее турки.

Воспользовавшись паникой в стане врага, осажденные под покровом темноты успели расчистить ров и заделать разрушенный участок стены.

Султан, однако, не был обескуражен. Им двигала холодная решимость во что бы то ни стало осуществить штурм. Он приказал изготовить еще несколько подобных осадных башен – турусов.

Но защитники великого города уже обрели опыт. Часть турусов была сожжена, часть разрушена. Оставшиеся же турки увезли подальше в надежде, что придет день, когда они сослужат свою службу.

Успех воодушевил осажденных. Город ликовал. В церквах служили благодарственные молебны, возжигали свечи пред образами Богородицы Влахернской, Панкратора-Вседержителя, Спаса Нерукотворного, Софии Премудрой…

Через пять дней – новая радость. Был обнаружен подкоп, который тайно вели турки под Влахернскую стену. Через контрподкоп греки ворвались в подземелье и захватили землекопов во главе с их начальником.

Это был важный успех. Начальник землекопов под пыткой показал, где ведутся остальные подкопы. Они были вовремя обезврежены. Последний из них был искусно замаскирован большим турусом, так что его едва ли удалось бы обнаружить, если бы не сведения, которые дал начальник землекопов. Так был взорван последний турецкий подкоп.

После этого турки уже не возобновляли рытье подкопов.

Глава восемнадцатая
Высокие мечтания шведского короля

…Можно сказать, что каждый любовник, хотя уже и коротко их время было, каким-нибудь пороком за взятые миллионы одолжил Россию (окроме Васильчикова, который ни худа ни добра не сделал): Зорич ввел в обычай непомерно великую игру; Потемкин – властолюбие, пышность, подобострастие ко всем своим хотениям, обжорливость и следственно роскошь в столе, лесть, сребролюбие, захватчивость и, можно сказать, все другие, знаемые в свете пороки, которыми или сам преисполнен, или преисполняет окружающих, и тако далее в Империи. Завадовский ввел в чины подлых малороссиян; Корсаков преумножил безстыдство любострастия в женах; Ланской жестокосердие поставил быть в чести; Ермолов не успел сделать ничего, а Мамонов вводит деспотичество в раздаяние чинов и пристрастие к своим родственникам.

Князь Щербатов

Голоса

Чего вы хотите? Эта женщина (Екатерина) в исступлении, вы это видите сами; надо, чтобы турки уступили ей во всем. У России множество войска, выносливого и неутомимого. С ним можно сделать все, что угодно, а вам известно, как низко ценят здесь человеческую жизнь. Солдаты прокладывают дороги, устраивают порты в семистах милях от столицы без жалования, не имея даже крыши над головой, и не ропщут. Императрица – единственный монарх в Европе действительно богатый. Она тратит много и без оглядки и ничего никому не должна; ее бумажные деньги стоят столько, сколько она пожелает.

Иосиф – Сегюру

Мне кажется, что война неизбежна для России, так как ее желает государыня, несмотря на умеренные и миролюбивые ответы Порты. Она настаивает на своей цели и хочет наполнить газеты вестью о бомбардировании Константинополя. Она говорит у себя за столом, что скоро потеряет терпение и покажет туркам, что так же легко войти к ним в столицу, как и совершить путешествие в Крым. Она даже обвиняет иногда князя Потемкина в том, что он по недостатку доброй воли не довершил ее намерения, потому что ему стоило только захотеть.

Граф Федор Ростопчин – графу С. Воронцову, послу в Лондоне

Когда Румянцев имел счастье заключить Кайнарджийский мир с Турцией, то, как теперь известно, у него было с собой только 13 000 наличного войска против армии более чем в 100 000 человек. Такая игра судьбы не повторяется два раза в течение века.

Монморен – Сегюру

В этой стране учреждают слишком многое за раз, и беспорядок, связанный с поспешностью выполнения, убивает большую часть выдающихся начинаний. В одно и то же время хотят образовать третье сословие, развить иностранную торговлю, основать разнообразные фабрики, распространить земледелие, напечатать новые ассигнации и поднять их цену, заложить новые города, заселить пустыни, заполнить Черное море новым флотом, завоевать северную страну и поработить другую и распространить свое влияние на всю Европу. Не слишком ли много?

Сегюр – Монморену

 
– О, гордый Ваза! Разорвав оковы.
Бежал ты из темницы, чтобы снова
Свободу возвратить. И Швеции родной
Стать сильной независимой страной!
 

У короля Густава III в этот момент был и в самом деле величественный вид: голова откинута назад, волосы рассыпались по плечам, глаза источали искры.

Первым захлопал барон Армфельдт. Он подал знак остальным – Эрику Рууту и Юхану Толлю.

– Браво, ваше величество, браво! Вы достойны увенчать созвездие шведских поэтов. Ваша драма должна быть немедленно поставлена на сцене Королевского драматического театра. Его счастливое основание благодаря вашей щедрости должно быть ознаменовано этой постановкой. Я позабочусь об этом.

– Вы мне льстите, Мауриц, – вяло произнес король. – Я-то отлично понимаю, что это незрелое сочинение, нуждающееся в прикосновении опытной руки. Я попрошу Чельгрена.

– Неужели вы усомнились в моей искренности?! – воскликнул барон.

– Но не в преданности, – поспешил успокоить его Густав. – Преданность часто поступается искренностью из самых лучших побуждений. Опять же в ваших лучших побуждениях я нимало не сомневаюсь.

Король проговорил это слабым голосом. Похоже, он израсходовал его на выспренную декламацию своей драмы. И вообще он как-то сник, что было вовсе на него не похоже. Обычно он являл собою образец офицерской выправки, унаследованной от его отца, весьма воинственного короля Адольфа-Фредерика.

Воинственность была наследственной чертой Гольштейн-Готторпской династии, которую открыл отец Густава. Смешно сказать, но, будучи ставленником российской императрицы Елизаветы Петровны, он вдруг перестал добиваться союза с Россией, хотя и осуждал «маленькую войну», затеянную его предшественниками у власти и очень быстро проигранную России.

Увы, отец Густава, несмотря на свой воинственный талант, был слабым королем. Он стал игрушкой в межпартийных распрях. И сын-кронпринц дал себе слово возвысить королевскую власть, елико возможно.

Ожидание власти было нестерпимым. Казалось, быть ему вечным кронпринцем, наследником, которому не суждено унаследовать престол.

Густаву исполнилось двадцать пять. Он справил в Париже свое двадцатипятилетие, когда пришла весть о кончине отца. Он тотчас собрался и поскакал в Гавр. Там он взошел на шведский фрегат и вскоре высадился в Стокгольме.

Мать, королева Ловиза Ульрика, была в трауре. Она благословила его. Сестра Фридриха Великого прусского, она обладала стойкостью и железным характером своего брата.

– Сын мой, ты должен искоренить смуту и править железной рукой. – Когда она произносила эту фразу, глаза ее были сухи.

– Да, матушка, я заручился поддержкой короля Людовика и знаю, как действовать. Ведь я первый природный принц после Карла XII, а это что-нибудь да значит. Я сокрушу все эти партии.

Но, быстро присмотревшись, он взял себе в союзники дворянскую «партию шляп». И с ее помощью стал готовить переворот. Герцог Якоб Магнус Спренгтопортен предложил ему свой план. Он успел навербовать сторонников, все больше офицеров. Среди них был младший брат молодого короля герцог Карл, а также способный аристократ Карл Фредерик Шеффер – ему принадлежала идея новой конституции.

Восемнадцатого августа 1772 года Стокгольм был взбудоражен. Всюду мелькали люди с белой повязкой на левой руке. То был опознавательный знак сторонников короля. Сам Густав скакал по городу верхом на белом коне. Сигнал был дан: противники короля были арестованы и препровождены в старый королевский замок на острове Стаден.

Шеффер напомнил Густаву: ровно десять лет назад так же, опираясь на поддержку гвардии, пришла к власти Екатерина, ставшая ныне во главе могущественной монархии. Она тоже совершила переворот, скача на коне среди своих сторонников.

С тех пор прошло пятнадцать лет. Можно подводить некоторые итоги. Главный – королевская власть незыблема. Ригсдаг покорен ей. Густав искусно маневрировал: когда дворяне потребовали непомерной платы за свои услуги, в новую конституцию было включено положение, что отныне при назначениях будут приниматься во внимание только умение и опыт, а вовсе не сословная принадлежность.

Король ограничил власть чиновников, успешно провел денежную реформу, ввел государственную монополию на винокурение. Ригсдаг по его настоянию издал постановление о свободе вероисповедания, равно облегчавшее положение евреев.

Да, он мог обозреть эти пятнадцать лет с чувством известного самодовольства. Как расцвели при нем литература и искусство! Он покровительствовал поэтам не только потому, что сам время от времени увлекался сочинительством, – нет, они были цветом страны и воспевали ее. И его иной раз тоже. Он основал Королевскую музыкальную академию. Королевский оперный театр. Шведскую академию, в искусстве интерьера возобладал новый стиль, элегантный и утонченный, который назовут «густавианским».

Так было в первые годы царствования, когда страна была под ним, а его руки покоились на ее горле, готовые в любой момент сжать его. Но год от года хватка слабела. Да и можно ли все время быть в напряжении? Охота и расслабиться, и полиберальничать. Недоставало зоркости и слуха – за оппозицией нелегко уследить.

Взрыв произошел год назад, на сессии ригсдага. Король был обвинен в безудержном мотовстве, в беспардонном вмешательстве в дела, лежащие далеко от его интересов. Финансовая политика была провалена, страну год за годом постигал недород.

Король нервничал. Он уединился в своем дворце. Не в том, который начали строить без малого сто лет назад, в 1697 году, и все еще продолжали неторопливо доделывать. А в старом, на острове, который был, по существу, замком, могущим выдержать долговременную осаду.

Он предавался охоте и размышлениям. Обычно его сопровождал верный друг Густав Мауриц Армфельдт. Пришпоривая коней, они неслись по полям и лесам в окружении егерей и доезжачих, за неистово лающей сворой гончаков.

Затравив оленя, они довольствовались охотничьим трофеем и возвращались в замок. Пока повара свежевали тушу и разделывали ее, оба по гулким переходам направлялись в пиршественную залу. Там их уже ждали собеседники и сотрапезники.

Это уже были не те, кто помогал Густаву совершить переворот. Король, как большинство владык, не отличался постоянством. И теперь он приблизил к себе тех, кому не был обязан, но кто был обязан ему. С годами он стал подозрителен – умеренно, правда. И перестал доверять тем, кто составлял некогда его окружение.

Ну, во-первых, они уже изжили себя, это были люди в возрасте. Они были заражены либеральными идеями, иной раз чрезмерно. Знаете, эти старцы, которые хотят, чтобы все плясали под их дудку: они-де пожили, за ними опыт.

Он был строптив, как положено королю. Не надо забывать, что Густав вошел в пору зрелости: нынче ему исполнился сорок один год. В этом возрасте не прислушиваются к советам – их дают. Он был уверен в себе, а стал самоуверен: от первых лет правления его отделяла огромная дистанция.

Густав уже не любил, когда его называли «молодой король». Да, он, разумеется, молод еще, но зрелость – его главное качество. Все-таки зрелость! Не забывайте об этом, господа!

Войдя в залу, он приветствовал своих сотрапезников поднятием руки. Слуги проворно подкатили тяжелое дубовое кресло, увенчанное короной и королевским вензелем. Густав тяжело плюхнулся в него: последнее время он стал уставать от скачки в седле. Часы, да, многие часы азартной погони летели незаметно, но после вдруг оказывалось, что нестерпимо болит спина, ноют все кости.

Он пододвинул к себе кружку с пивом и стал жадно пить. Потом поднял ее и провозгласил на немецкий манер:

– Прозит! И не забывайте, что я ваш король, господа!

– Виват, наш король, виват! – нестройно воскликнули все.

На огромных подносах внесли дымящееся жаркое.

– Накладывайте сами, – распорядился Густав. – Вы заждались, и у вас должен быть прекрасный аппетит.

Виночерпий наполнил кубки. Тосты один другого цветистей сменяли друг друга. Пили за здоровье короля, еще раз за здоровье короля и снова за здоровье короля, за процветание Швеции, за погибель ее врагов.

Языки развязались. Эрик Руут поднялся первым и произнес:

– У Швеции много врагов. Но пусть они трепещут: наш король смел и деятелен. Он не даст им спуску. Вот Дания…

Он отхлебнул из кружки и поперхнулся.

– Граф Бернсторф не дремлет! – захохотал Армфельдт. – Он почуял, что ты сейчас изрыгнешь хулу на Данию и на него.

– Да, именно так, – поправился Руут.– Этот чертов граф стоит во главе заговора против Швеции вместе со своим королем Христианом. Король пляшет под его дудку. Но недолго им торжествовать!

– Вот тут ты прав, Эрик, – спокойно сказал король. – Мы не дадим им торжествовать. Швеция всегда была выше Дании во всех отношениях…

– Даешь Данию! – прокричал Руут, довольный, что король его поддержал.

– Ты, как всегда, торопишься, Эрик, – остановил его Густав. – Час еще не настал. Но он придет. Пока граф Бернсторф управляет внешней политикой Дании, мы не можем оставаться спокойны. Он нацелил ее против нас.

– Не только он, – вмешался Юхан Толль. – Есть еще русская царица.

– Россия – давний враг Швеции, – поддержал его Армфельдт.

– А что поделывает эта женщина, которую зовут великой? Екатерина великая, ха! На самом-то деле она карлица, – раскатывался Руут. Он приметно захмелел и уже не мог остановиться. – Что она поделывает, с кем спит теперь? Ха-ха!

– Она путешествует, – сказал король. – А с кем спит, это несущественно. Все мы с кем-нибудь спим, не так ли, Эрик?

– Совершенно справедливо, ваше величество, – заплетающимся языком произнес Руут. – Все мы спим и будем спать. Но мы ведь мужчины, и это наш, так сказать, долг перед природой. А она…

– А она женщина, – рассмеялся король, – и к тому же на вершине власти. Так что никто ей не указ. Как, впрочем, и мне. Отчего бы ей не менять любовников, как и мне – любовниц?! Альковные приключения монархов касаются только их, Эрик, заруби это себе на носу. Что пишет наш посланник?

– Он описывает торжество Потемкина, – отвечал Армфельдт. – Россия отвоевала у турок богатейшие земли. Один Крым чего стоит. Рассказывают, будто это необычайно плодоносная земля, где родятся виноград и другие южные плоды. Но важней всего побережье Черного моря. Россия наконец получила возможность завести там свой флот и грозить туркам на море, чего прежде не было и о чем мечтал царь Петр.

– Неужто вы полагаете, что султан смирится с потерей такой жемчужины? – иронически спросил король. – Нет, господа, я совершенно уверен, что не за горами война. Война России и Турции.

– Но, государь, турки сравнительно недавно получили жестокий урок от русских, – засомневался Толль. – Осмелятся ли они снова ввергнуть страну в пучину войны?

– За их спиной – Франция, думаю, не она одна, – задумчиво произнес король. Видимо, мысль Толля навела его на сомнения. – Конечно, Россия – грозный соперник. Но мы должны помнить, что не так страшен черт, как его малюют. Некоторые наши конфиденты доносят, что русская армия пребывает в расстройстве, что она плохо вооружена, наконец, что казна Екатерины пуста и бумажные деньги, которые она печатает без всякого стеснения, вконец расстроили всю ее денежную систему. Деньги потеряли свою стоимость, вот что. Это и нас постигло, как вы знаете.

– Судя по тому, что нам пишут, Екатерина способна на безрассудные поступки. Она может начать, – сказал Армфельдт.

– Э нет, у нее есть достаточно трезвые советники, – возразил король. – Они не дадут ей сделать опрометчивый шаг. Вы, барон, плохо информированы, это меня удивляет. Сколько мы знаем, Россия в настоящее время непрочно стоит на ногах. Ей не хватает не то что пушек, но и зерна. Как, впрочем, и нам, – поправился он. – А зерно есть такое же оружие во время войны, как и пушки.

– Золотые слова, государь, – подхватил барон.

– Но что же предпринять нам? – Король вопросительно обвел пирующих глазами. – Задавая этот вопрос, я предлагаю вам подумать над ответом. Основательно подумать. Вы знаете, в каком положении мы оказались. Разброд принял опасные формы. Покушения на королевскую власть становятся все более частыми. Зловредный дух идет от стортинга. Он попросту смердит. В армии все больше недовольных, особенно среди офицерства. Вы думаете, что я пребываю в неведении? Напрасно, господа! У меня достаточно доброжелателей и всюду есть глаза и уши. Но как быть? Я не хотел бы прибегать к арестам – это время прошло…

– Государь, надо как можно быстрей изолировать недовольных, – заявил Толль.

– Нет, это не годится, – отрезал король. – Начнется ропот, который может обратиться в бунт. Аресты – запальная искра, она вызовет взрыв. А его последствия трудно исчислить. Нет, нужен надежный громоотвод… Каким он должен быть, вот вопрос?

– Самый надежный громоотвод, государь, вам известен. Это война. Но с кем? Полагаю, что сейчас мы вовсе не готовы воевать с кем бы то ни было.

– Вот в том-то и дело, барон. – Король заметно оживился. – Война разрядила бы напряжение в стране, вызвать всплеск патриотизма. И на этой волне мы могли бы разделаться со своими противниками без особых опасений. Я имею в виду наших внутренних противников.

– Мы понимаем, государь.

– А внутренний враг порою опасней, нежели внешний, – продолжал Густав. – Однако мы пока не готовы, вы совершенно правы, дорогой барон. Надо собрать все силы в кулак. И ждать, ждать, ждать благоприятного момента. Я уверен – он наступит. Какой-нибудь из наших внешних врагов ослабнет. У нас есть сильный союзник – Франция короля Людовика…

– Но, боюсь, французы не станут ввязываться, – резонно заметил Армфельдт, – они предложат нам так же, как туркам, помощь своими офицерами-инструкторами. А мы в них не нуждаемся, у нас достаточно организованная армия, притом хорошо вооруженная.

– Они помогут нам деньгами, – объявил король с уверенностью. – А этого вполне достаточно. Деньги – артерия войны, как не уставал повторять русский царь Петр. А уж он-то знал толк в военном деле.

– Вот еще противник – Россия. Вековечный противник, – вздохнул барон. – Она прямо под боком. Да ведь не укусишь.

– Все в свое время, милейший барон, все в свое время.

Король был явно доволен направлением беседы. Да, порою за столом рождаются прекрасные мысли. И они дали направление его дальнейшим размышлениям. Они становились все углубленней, не давая ему покоя. Мало-помалу в голове созревал план. До поры до времени он решил никого не посвящать в него. Пусть он окончательно вызреет, тогда… Тогда он развернет деятельную подготовку, посвятит единомышленников, тех, на которых можно положиться, и станет вербовать новых. Один в поле не воин. Вокруг него должны сплотиться тысячи людей. Вот тогда можно надеяться на успех.