Текст книги "Шествие императрицы, или Ворота в Византию"

Автор книги: Руфин Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)

 
Не ты ль наперсником близ трона
У Северной Минервы был.
Во храме Муз – друг Аполлона,
На поле Марса – вождем слыл;
Решитель дум в войне и мире,
Могущ – хотя и не в порфире.
 

По представлению светлейшего Державину был дан чин действительного статского советника и место губернатора. Оба были довольны друг другом.

…К вечеру отъезд был закончен. Потемкин по обыкновению был недоволен. Как он ни подгонял людей, дело, по его мнению, шло медленно. Ни кнут, ни пряник не помогали.

Некоторое отдохновение получил он, побывав на репетиции кантаты. Музыка действовала на него умиротворяюще. Она стеною вставала меж действительностью, и все житейское отходило в сторону. Он воспарял чувствами к небесам: музыка была языком Бога.

Когда репетиция закончилась, он подозвал к себе Сарти.

– Славно выходит, маэстро. Но вот роговая музыка – не грубовато ль звучит?

– Нет, ваша светлость, – отвечал Сарти на плохом русском языке – он все еще предпочитал итальянский и только по требованию Потемкина перелагал на музыку русские тексты. – Она, как бы это сказать, оттеняет, да, оттеняет нежные звуки скрипок и виолончелей. А все вместе составляют ансамбль…

Потемкин глянул на него недоверчиво, но промолчал. Потом, вспомнив, стал перебирать бумаги на письменном столе. Ему хотелось хоть немного уязвить самолюбивого итальянца, не желавшего мириться с возможными конкурентами. Сказал небрежно:

– Тут я получил письмо от посла нашего в Вене Андрея Григорьича Разумовского. Пишет он вот что. – Потемкин вздел очки и стал читать одним глазом: – «Хотел было я отправить к вам первого пианиста и одного из лучших композиторов в Германии, именем Моцарт. Он недоволен своим положением здесь и охотно бы предпринял это путешествие. Теперь он в Богемии, но его ожидают сюда обратно. Если ваша светлость пожелает, я могу нанять его ненадолго, так, чтобы его послушать и содержать при себе некоторое время».

– Ну, что скажешь? Знаком он тебе, этот Моцарт?

– Знаком, ваша светлость. Я общался с ним в Вене, где останавливался на пути в Петербург. Ему понравились некоторые мои сочинения…

– Какие же?

– Опера «Двое ссорятся – третий радуется». Он даже использовал одну из тем в своем сочинении. Это способный молодой человек. Но я бы, честно говоря, не воскурял ему фимиам, как некоторые в Вене. Там его объявили гением. Гений, ха! – И Сарти саркастически поджал губы. – Верно, он чрезвычайно плодовит, и в свои тридцать с небольшим сумел сочинить много инструментальной и прочей музыки…

– Так что же ты посоветуешь, маэстро? – И Потемкин хитро прищурился.

– Воля ваша. Вы можете оказать протекцию этому многообещающему молодому человеку. Но выписывать его сюда для того лишь, чтоб послушать… Не знаю. Не уверен, что вам, ваша светлость, придутся по вкусу его сочинения. Особенно, зная ваши пристрастия…

– Ну ладно, коли так. Положусь на твой отзыв.

Мог ли Сарти ответить иначе? Он десятилетиями взбирался на вершину славы. Взобрался ли? Нет, все еще карабкается. Ему пришлось быть органистом, капельмейстером, регентом. Болонья, Фаэнца, Венеция, Копенгаген… Все ради куска хлеба. А Моцарт?.. Хоть он и моложе на целых двадцать семь лет, но уже вознесся на вершину славы. В Вене он свел с ним знакомство и ревниво слушал его сочинения. В них была та надмирность и певучесть, изящество и глубина, которые заставляли трепетать все струны человеческой души. Сарти понимал: то дар Бога. А его Господь наградил трудолюбием и соответственно лишь мастерством. Но признать это?.. Никогда!

– Ступай себе, готовься. Мы государыню музыкой должны разнежить и сердце ее возвысить.

Отпустив Сарти, Потемкин понурился. Ах, эта российская нерасторопность. Строилось много: училища, присутственные места, лавки, много лавок, консерватория… Но все начато и иной раз далеко от завершения. Подрядчики, десятники не умеют организовать дело. И так на пространствах всей Новороссии. Да, он многое успел; не заметить и не оценить сего было невозможно. Даже недоброхоты, коих у него более чем достаточно, прикусят языки. Но хотелось больше, быстрей, лучше.

Он утопал в мечтаниях, ибо ум его парил высоко. Но как соотнести мечтания с действительностью? Может ли ему дать совет преосвященный Амвросий, архиепископ Екатеринославский и Таврический?

Архиепископ охотно являлся на зов светлейшего. Он не чинился, яко духовный пастырь. И Потемкин послал адъютанта своего Бауэра звать его преосвященство. Мол, его светлость нуждается в совете и совместном молении.

Архиепископ не помедлил. Он не переоделся – явился в домашней рясе. Потемкин подошел под благословение.

– Благословляю и отпускаю, чадо мое духовное, – пропел Амвросий. – Что тревожит душу?

– Ах, владыко, все не так, как желалось бы.

И Потемкин стал изливаться. Он говорил долго, все более распаляясь.

– Недостает ни денег, ни людей, владыко, а на носу война с турком.

– Нешто война близко? Верно ли глаголешь? – разволновался Амвросий.

– Непременно. И государыня о том ведает. Она вот секретнейший рескрипт изволила прислать в ответ на мои рассуждения. Тебе, преосвященный, зачту – от тебя секретов нету, яко от исповедника моего.

Он взял со стола бумагу и стал читать:

– «С особенным удовольствием приемлем мы план, вами начертанный… вверив вам главное начальство над армиею, даем вам полную власть и разрешение распространять все поиски, кои к пользе дела и к славе оружия нашего служить могут. Посланник наш Булгаков имеет уже от нас повеление посылать дубликаты своих донесений к вам и предписания ваши по службе нашей исполнять. Мы дали ему знать, что, как скоро получит от нас уведомление о выезде из Царьграда, должен предъявить Порте причины тому и требовать безопасности отъезда…»

– Ах ты Господи, докука какая! – всплеснул руками архиепископ.

– Яша Булгаков, однокашник мой, доносит: турки-де готовятся напасть. Собирается войско, стягивают его к Адрианополю. Хотят во что бы то ни стало Крым отбить. Не могут смириться с тем, что он ноне под Россией. И вообще, известие о моем намерении идти походом на Константинополь дошло до них чрез иноземных послов, подозреваю – французского, и хотят они нас упредить.

– Что же будет, что же будет?! – продолжал кудахтать преосвященный.

– Известно что – война. Решительная. Должен я отобрать у турка Очаков, Измаил, Аккерман, Бендеры и иные крепости, дабы иметь широкий выход к морю и тыл наш обезопасить. Живот положу, а добьюсь своего. Он вон сколь много славянских земель отхватил, оплот и славу православия Византию поработил, храмы наши осквернил. Неужто оставить сие без возмездия?!

– Так-то оно так, – пробормотал Амвросий. – Однако же великое пролитие крови сулит сия война.

– Слышал, владыко, государыня одобряет мой план и дает мне полную свободу действий. Но я не начну, покамест турок не начнет. А он беспременно первым бросится, – убежденно проговорил Потемкин. – Уж учен, кажется, а все норовит укусить. Мне же передых нужен: флот достроить и довооружить, Севастополь укрепить, ибо оттоль все и начнется. Первоклассная крепость будет. И гавань тамошняя способна весь флот укрыть. Опять же армию собрать, дабы у нас не менее двухсот тыщ под ружьем было. Как ни тороплю, а все медлительно выходит.

– Господь с нами, – убежденно сказал Амвросий. – Под Христовым знаменем побьем басурмана.

– Аминь! – И Потемкин широко, размашисто перекрестился. – И да будет так!

Сквозь магический кристалл…

Ветвь пятая: февраль 1453 года

– Идут!

– Идут!

– Идут!

Дозорные на стенах, окружавших Константинополь, протяжными возгласами оповестили: показались передовые части турецкой армии.

Но еще прежде на глади Мраморного моря забелели паруса турецких кораблей. Флот врагов Христова имени был подобен бесчисленной стае чаек. Он поверг жителей города в трепет. Но решимость отстоять столицу оказалась сильней страха. Всю зиму они трудились на починке стен и расчистке рвов. На стены сбирались камни, дабы обрушить их на головы нападающих.

Был создан общественный арсенал. Все имевшееся оружие учтено и собрано в одном месте: оно было известно всем – и мужам и женам. Все, кто был в силах носить оружие и принять участие в обороне, знали свои участки, где им надлежало быть, когда начнется осада.

Все было так. Но когда сочли все резервы, вышло: недостает всего оружия, амуниции, припасов, даже камней. Да, камней. Посланцы императора Константина были срочно направлены во все концы христианского мира. Но они мало чего добились, хотя обещания были.

Генуя обещала прислать корабли пшеницы. Король Альфонс Арагонский разрешил закупить пшеницу в Сицилии. Венеция была потрясена судьбою галеры капитана Риццо, потопленной турками выстрелом из гигантской пушки. Сенат, собравшийся 19 февраля, решил: немедленно снарядить и отправить в осажденный город два корабля с четырьмястами солдатами и вдогон еще пятнадцать галер. Спустя пять дней сенат постановил ввести особый налог на купцов, торговавших с Левантом[29]29
  Левант – общее название стран, прилегающих к восточной части Средиземного моря, в узком смысле – Сирии и Ливана.


[Закрыть], дабы выручить деньги для помощи Константинополю. Тогда же были разосланы послания монархам христианских стран, где говорилось: Византия обречена на гибель, если ей не будет оказана немедленная помощь.

Однако, несмотря на таковой трезвон, венецианские суда все еще не вышли в море: власти и корабельные начальники не торопились.

Папа и кардиналы зашевелились. Николай V повел переговоры с Генуей о закупке оружия, провианта и снаряжения генуэзских кораблей.

Переговоры и туманные обещания – вот итог челобития христианским государям посланцев императора Константина. Европа, свободная от власти турок, затаилась и выжидала. Россия была слишком далеко и не отзывалась. Молчал и великий христианский воитель Янош Хуньяди[30]30
  Янош Хуньяди (1407–1456), в 1446–1452 гг. регент Венгерского королевства. В 1441–1443 гг. провел успешные походы против османских завоевателей.


[Закрыть], регент Венгрии. Казалось, он мог бы воспользоваться тем, что турки ослабили границу на Дунае, и ударить на них с севера. Но он был связан по рукам и ногам своим регентством: юный король Владислав V достиг зрелости и намеревался взять власть в свои руки.

Была надежда на генуэзскую колонию в Пере, находившуюся по другую сторону Золотого Рога. Когда в Перу переправился император Константин со своими приближенными, генуэзцы радушно встретили его и заверили, что придут на помощь. В начале февраля в город прибыл знаменитый генуэзский кондотьер Джованни Лонго с семьюстами воинами.

Но все это были капли в море. Когда передовые части турок явились под стенами, император приказал своему секретарю Франдзису переписать всех мужчин, способных носить оружие, не исключая и монахов. Было сочтено 4983 грека и около двух тысяч иностранцев.

Император повелел утаить итог переписи.

Глава пятая
Язык до Киева доведет

Мир необходим этой обширной империи; мы нуждаемся в населении, а не в опустошениях; заставьте кишеть народом наши обширныя пустыни, если это возможно; для достижения этого не думаю, чтобы полезно было заставлять наши нехристианския народности принимать нашу веру; многоженство более полезно для умножения населения; вот что касается внутренних дел. Что касается внешних дел, то мир гораздо скорее даст нам равновесие, нежели случайности войны, всегда разорительной.

Екатерина II

Голоса

Для Высочайшего Ея Императорского Величества по Днепру похода потребно на состоящие в Михайловском заливе суда в греблю солдат 1000 человек. Я покорнейше прошу ваше сиятельство приказать командировать оных из полков начальства вашего с пристойным числом обер– и унтер-офицеров, барабанщиков и флейтщиков без ружей и сум…

Потемкин – графу Румянцеву-Задунайскому, командующему 1-й армией

Вы имеете учинить строгим присмотром за гошпиталями и лазаретами. В рассуждении больных строго держаться моих предписаний, где наипаче всего чистота рекомендована…

Часто в гошпиталях не болезнь истребляет, но нужда… Гнусный прибыток – нажива на больных…

…Рабочие деньги раздать солдатам все по рукам и не терпеть, чтоб оныя лежали у полковых командиров, ибо сие есть собственность солдатская…

Потемкин – генералу графу де Бальмену

Нет, Вы не северное сияние – Вы самая блестящая звезда Севера, и никогда не бывало светила столь благодетельного. Все эти звезды заставили бы Дидро умереть с голоду. Он был гоним в своем отечестве, а Вы осыпали его своими милостями.

Вольтер – Екатерине II

Несмотря на стремление к миру, в чем меня здесь постоянно уверяют, опасность, грозящая Оттоманской империи, постоянно возрастает… Нам ни в коем случае не следует ослаблять бдительность турок в то время, когда Россия столь явно вооружает войска…

Сегюр – графу Шуазелю, новому министру иностранных дел

Если вы непременно хотите сохранить гнездо чумы и полагаете, что христианское государство или греческая республика будут менее благоприятствовать вашей торговле, чем своевольные и дикие мусульмане, то по крайней мере должны согласиться, что их нужно оттеснить к отдаленным и естественным границам во избежание беспрестанных набегов и войн.

Потемкин – Сегюру

Понимаю: вам нужен Очаков и Аккерман. Это все равно что требовать Константинополь. Объявите войну якобы во имя мира.

Сегюр – Потемкину

Вовсе нет. Но в случае войны мы возьмем то, что захотим. Да и без войны мы могли бы провозгласить независимость Молдавии и Валахии, освободив христиан от меча злодеев и грабителей.

Потемкин – Сегюру

Секретно… Молдавия – в великом страхе: слух – всех бояр и молдаван хотят турки истребить яко бунтовщиков в минувшей войне. Бояре день и ночь молятся о прибытии русских войск, волонтеры хотят перебежать… За десять верст живущий от Могилева на молдавской стороне боер Андроник Рудь говорит, что господарь молдавский секретно присягал с боярами: если увидят злонамерение турок, биться с ними до последней капли крови…

Тайный агент Георгий Дранчев – киевскому губернатору Ширкову

– Воистину язык до Киева доведет. – Екатерина улыбалась, она была в том ровном расположении духа, которое никак не могли омрачить мелкие дорожные неурядицы. То сломался полоз у кареты, в которой ехали ее статс-дамы, то ночью пришлось ехать в кромешной тьме: нерачительные исполнители губернских приказаний не распалили поленницы по сторонам дороги. По этой же причине эскорт сбился с пути и утонул в сугробах… – А мы по-прежнему станем препровождать досуги в болтовне, – продолжала она. – И чем изящней будет наша болтовня, тем быстрее пройдет время. Что вы предлагаете, господа? – обратилась она к иностранным министрам, к коим присоединился англичанин Фицгерберт, степенный и малоречивый, как все англичане.

– Не разыграть ли нам буриме? – предложил Сегюр.

– Ох, граф, вы наступили мне на любимую мозоль, – притворно сокрушилась Екатерина.

– Позвольте, ваше величество, мы все знаем остроту вашего ума, вашу находчивость. Неужто вам это не под силу?

– Даже с готовыми рифмами я справиться не могу, граф. А уж стихоплетство мне вовсе не доступно.

– Вы прибедняетесь, ваше величество, – почтительно заметил Кобенцль. – Ваш слог изящен, это признал такой ревнитель, как покойный Вольтер, ваша речь льется свободно, мы все ею восхищены.

– Полно, вы мне льстите, – улыбнулась Екатерина. – Как государыне и как женщине. Благодарствую. Но мой французский далек от совершенства, равно как и русский – меня поправляет Храповицкий, главный наш стилист. Разве что немецкий как язык детства, как родной не тяготит меня.

– Нет, ваше величество, я должен решительно возразить, я просто обязан это сделать, – выпалил Сегюр с неожиданной для него горячностью. – Ваш французский очень хорош – говорю это как француз и готов засвидетельствовать перед целым светом. Я мог бы принять вас за француженку, если бы не знал, что вы…

Он замялся.

– Что ж вы прикусили язык, граф? – догадалась Екатерина. – Договаривайте же, я дозволяю.

– Что ваш родной немецкий, как вы только что изволили заметить, – нашелся Сегюр.

– Вы изящно вышли из положения. – Екатерина хлопнула в ладоши в знак одобрения. – Как истый француз. Да, я немка, это известно всему свету, но я обрусевшая немка. Корни мои давным-давно выдернуты из той почвы, на которой я произросла. Они заглубились в русскую землю и там ветвятся.

– Браво, ваше величество, – захлопали в ладоши гости государыни. – Ваш ответ в который раз подтверждает остроту вашего ума.

– Хорошо, я согласна, буриме так буриме. Предлагайте рифмы.

Разговор шел на французском, равно общем для всех, и рифмы тоже были французские. Каждый сочинил свой вариант четырехстишия, не давая соседу заглянуть в него.

– Готово?

Все согласно кивнули.

– Читайте, ваше величество.

Все нашли четверостишие Екатерины очень удачным.

– Наверное, вам достанутся лавры победительницы, ваше величество, – заметил Фицгерберт, дотоле молчавший.

– Не наверное, а наверняка, – возразил Кобенцль и прочел свой вариант.

Пришел черед Сегюра.

– На правах женщины, вдобавок старшей среди нас, я беру на себя роль судьи, – провозгласила Екатерина. – Так вот: победил граф Сегюр.

– Теперь вы мне льстите, ваше величество.

– Ничуть. Я никому не льщу, запомните это, граф. Справедливость – мой девиз. Иначе какой бы я была правительницей. Да, у меня, как у всякого человека, бывают пристрастия, симпатии и антипатии. Но и в них я стараюсь быть справедливой по мере сил своих.

– Это делает вам честь, ваше величество, – заметил Фицгерберт. – Мой государь, увы, не всегда придерживается этого принципа.

– Что ж, господин посол, вы вправе говорить о недостатках вашего монарха. Я не возбраняю своим подданным критиковать меня. И готова всегда признать свои ошибки. Это всем на пользу, и прежде всего мне самой.

– Прекрасные слова, ваше величество, – сказал с поклоном Кобенцль. – Я бы размножил их и положил на стол решительно всем государям Европы.

– Почему только Европы? – вмешался Сегюр. – Они достойны всесветного распространения. Если бы все умели признавать свои ошибки и исправлять их, мир обошелся бы без войн и кровопролития.

– Согласна, граф. В этом, как мне кажется, и есть истинная добродетель. Ибо ничего нет выше покаяния. У нас в России говорят: не покаешься – не спасешься, – закончила Екатерина.

Так в умственных играх, в беседах коротали время пути. Были, разумеется, и карты – «макао», «фараон». Государыня, надо сказать, ни в чем не уступала своим спутникам. Известный острослов принц де Линь окрестил ее поэтому Екатерин Великий, ибо ум у нее был мужской остроты.

Краткая остановка была сделана в местечке Солецкий Посад. Четыре месяца назад оно выгорело дотла, и крестьяне жили в землянках. Государыня пожаловала на каждый двор погорельцев по двадцать рублей, а всего на 95 дворов тысячу девятьсот рублей из ее Кабинета.

На каждой станции являлись и били челом депутации обывателей, преимущественно дворян. А на губернских границах государыню встречали власть предержащие.

Так было близ Смоленска. Засвидетельствовать верноподданнические чувства поспешили вице-губернатор коллежский советник Иван Храповицкий с дворянами. Другой Храповицкий – Степан, губернский предводитель дворянства, – держал речь:

– Всемилостивейшая государыня! Тобою мы счастливы и благоденствуем. Ты царствуешь над нашими сердцами, неизреченными благодеяниями твоими преисполненными; то ни с чем не сравнимое щастие тебя видеть, радость и восхищение лобызать десницу, нам благотворящую…

Екатерина встретила этот образчик провинциального красноречия благосклонной улыбкой и повелела наградить всех Храповицких – был еще и действительный статский советник Платон, с сопутствующими им кавалериями Святого Владимира разных степеней.

– Доволен ли ты? – спросила она своего статс-секретаря Александра Храповицкого.

– Премного благодарен, матушка-государыня, ибо поистине вы мать своих подданных, – отвечал он. – Все Храповицкие готовы отдать за вас свою жизнь до последней капли крови.

Потом была раздача денежных пожертвований духовным – епископу, семинарии, монастырям – всем по тысяче. А посему повсеместно ликовали и славили высокую благодетельницу.

От речей и благотворений все порядком приустали. Густой мрак окутал Смоленск, стены и башни кремля, путевой дворец. Близилась ночь.

– Не задать ли нам храповицкого? – предложил Александр Дмитриев-Мамонов. Он был хорош собой, умен, прекрасно воспитан и всего на двадцать девять лет моложе своей повелительницы. Его предложение было встречено всеобщим смехом и одобрением. До поры до времени государыня не выставляла его напоказ: он мимолетно являлся и столь же мимолетно исчезал. Нет, Екатерина ничуть не стеснялась. Ничуть!

– Я приношу государству пользу, образовывая молодых людей, – говаривала она. – Все они – мои воспитанники.

Обо всех все знали. Все – тоже. Можно ли было что-нибудь утаить в тесных пределах дворца, где столь много услужающих и дворских?

Их, ее воспитанников, был долгий черед, Екатерина была страстной натурой. Она могла себе это позволить, как позволяли все монархи мира. Тем паче что недостатка в соискателях ее милостей она не испытывала. Выбор был широк, и она им пользовалась.

Мамонов воцарился в ее спальне после неожиданной кончины Ланского три года назад, о котором она писала своему конфиденту барону Гримму: «Я надеялась, что он будет опорой моей старости: он тоже стремился к этому…» Правда, между Мамоновым и Ланским ненадолго затесался Ермолов. А в царствие Мамонова его временно потеснили Миклашевский и Милорадович – все гвардейские офицеры. Но Екатерина вернула его: он более устраивал ее тонкостью манер и мужественностью.

Все они были выдвиженцами Потемкина. Он управлял гаремом Екатерины на протяжении почти пятнадцати лет.

«Сашенька тебя любит, – писала она Потемкину о Мамонове, – и почитает, как отца родного».

Сашенька был узником Екатерины. Ему не дозволялись самовольные выходы в свет. На каждый шаг надобно было испрашивать высочайшее разрешение. Он был прикован к спальне императрицы.

Послам это было известно. А потому они не удивились его явлению в карете императрицы. И вполне оценили его остроумие, полагая, что он столь же остроумен и в царственном алькове.

– Да, господа. – Екатерина расхохоталась. – Зададим храповицкого, ибо нашествие Храповицких, полагаю, вас тоже утомило. Да и пора, Александр совершенно прав.

Она умела смеяться, ибо от природы была наделена веселым нравом, который не смогли истребить безрадостные годы детства и юности, ее раннего замужества за будущим императором Петром III – самодуром и дуралеем. И Сашенька нравился ей, кроме всего прочего, еще и потому, что умел развеселить ее. Так же как и Потемкин, который обладал необычайным даром имитировать голос и манеры придворных, в том числе и самой Екатерины. Он делал это столь искусно, что государыня заливалась смехом.

При последних словах ее величества послы откланялись. Мамонов тоже таинственным образом исчез, словно бы испарился. Государыня в сопровождении ближних женщин и камердинера Зотова, тож доверенного, отправилась свершать вечерний туалет перед отходом ко сну.

Мамонов знал свое место и занял его в ожидании повеления государыни. Он был девятым в списке екатерининских фаворитов – девятым официальным, кои попали в учет. Но были еще и неучтенные, так сказать временщики, в полном смысле этого слова. О них мало что знали и их мало кто знал. То были избранники мимолетной прихоти императрицы в первые годы ее правления. Время мало-помалу умеряло ее темперамент. И привязанности ее стали постоянны. Их могла разорвать только измена фаворита, что, кстати говоря, и случилось с Мамоновым близ пятого года его фавора.

А пока что он был искусным инструментом удовлетворения ее все еще не угасшего сластолюбия. Пока еще его власть над государыней была сильной. Но и она становилась все слабей и короче: возраст брал свое.

Он понимал, что наступит момент, когда его ласки останутся невостребованными. И как умный и дальновидный человек стал торопиться. И торопить – пока в силе. Дорогие подарки: перстни, осыпанные бриллиантами, табакерки, имения, денежные дачи – государыня была щедра. И наконец, графское достоинство, чего он более всего добивался.

Все. Можно было, помаленьку ослабить узду. А вскоре и слезть. А чего чиниться: так было со всеми – с Орловым, Васильчиковым, Потемкиным, Завадовским, Зоричем, Корсаковым, Ермоловым, Ланским… Все они получили свое. Да и мимолетные тоже успели кое-что урвать – как бы отступное. Государыня была щедра по-царски и вдобавок не помнила зла.

Она умела быть благодарной. За ласки, если почитала их искренними, за молодость и даровитость. Она была доброй по натуре, как бывает добр человек, которому уже ничего не стоит его доброта и щедрость. Она ценила одаренность натуры, если таковая имелась, и нередко награждала даже не по заслугам.

Свои заслуги Мамонов знал и ценил. Приникая горячими губами к телу своей любовницы, он, пробуждая в ней страсть, заставлял ее дрожать любовной дрожью.

Это была она – императрица всероссийская, всецело подвластная ему, новоиспеченному графу. Она, гордая и недоступная большинству простых смертных, подавляющему большинству. Но не ему, нет! Он повелевал ею, он смел, как никто другой, повелевать государыней.

Что ж, он искупил свое заточение, свою подслащенную неволю. Не может же она быть вечной, когда-нибудь ей придет конец.

А Екатерина? Она еще мосла гарцевать на коне. И все благодаря этому эликсиру, вливавшему в нее силу и бодрость. Она все еще не чувствовала своих лет и говорила:

– У меня душа ничуть не устарела. И душою я так же молода, как полвека назад.

Вот почему она бестрепетно согласилась отправиться в долгое путешествие, расставшись с привычным укладом Зимнего или Царского Села.

Кое-кто пробовал ее отговорить, указывая на великие тяготы столь протяженного пути, намекая, что они-де ей не по годам.

– Нет, возраст мне не помеха. К тому ж князь Александр Григорьевич позаботится о том, чтобы я пользовалась привычным комфортом, – отрезала она.

Воля управляла ее моложавостью, великолепно сложенная воля.

И Сашеньку, яко одного из важных инструментов этой воли, она берегла от света. Старалась не засветить. Он был явлен близ Смоленска, а потом снова упрятан. До самого Киева.

Незадолго до Киева кортеж ее императорского величества въехал в Печерск. Ночную тьму отодвинуло сияние множества огней, словно мириады звезд пали с неба на землю. То генерал-губернатор Малороссии граф Петр Александрович Румянцев-Задунайский[31]31
  Петр Александрович Румянцев-Задунайский (1725–1796), граф, русский полководец.


[Закрыть], герой минувшей войны с турком, зажег во славу своей августейшей повелительницы тысячи факелов и плошек. Естественно, достойный прием был оказан государыне и ее сопроводителям в Вишенках, родовом поместье генерал-фельдмаршала.

При обеденном столе, накрытом на сто персон, играли оркестры и пели певцы голосами необыкновенной приятности. Сладостные мелодии настроили всех на особо торжественный лад.

Наконец, дабы подкрепить торжество, была произведена пушечная пальба. Особливо, когда произносились тосты за здоровье государыни и ее близких, равно и сопровождавших ее выдающихся особ.

– Ах, Петр Александрович, – восхитилась Екатерина, – вы встречаете меня, истинно по-царски.

– Как подобает преданному подданному, поклоняющемуся вашему величеству, – отвечал Румянцев галантно. – Позвольте ручку.

Екатерина с милостивой улыбкой протянула ему пухлую белую руку, к которой он благоговейно приник.

– Желаю с вами побеседовать наедине, – неожиданно произнесла Екатерина. И с этими словами поднялась и проследовала вместе с польщенным таковой доверительностью Румянцевым в его кабинет.

– Как вы полагаете, граф, – без предисловий начала она, – будет нынче война?

– Беспременно будет, – убежденно ответил Румянцев. – Как не быть войне, коли турок не смирился и не смирится с потерей Крыма. Это самая чувствительная для него утрата. Она саднит, яко незаживающая рана. Потерять сию благоуханную землю означает для него лишиться удобнейшего ретраншемента, сиречь крепостного укрепления, для нападения на нас.

– Но можем ли мы встретить турка надлежащим образом? – продолжала допытываться Екатерина.

– По разумению моему – можем, нисколько не утратив…

– Об утрате не может быть и речи, – перебила его Екатерина. – Нет, генерал, я подразумеваю приращения, ибо ближний нам брег Черного моря должен быть российским.

– Я, матушка-государыня, могу быть в ответе токмо за вверенную мне армию. Каковы же дела в Екатеринославской армии, я не ведаю. В том даст вам отчет князь Потемкин, – осторожно отвечал Румянцев.

– Мне желательно знать мнение вашего сиятельства как испытанного воина: в состоянии ли мы будем нынче, ежели война разразится, опрокинуть турка и дойти до Царьграда?

– На то с обстоятельностью мог бы ответить господин военный министр, то есть тот же князь Потемкин. – Сказав это, Румянцев выжидательно уставился на Екатерину: каково она отреагирует. Реакция государыни была мгновенной:

– Суждение князя мне известно: он полон решимости идти на Царьград и восстановить там христианское правление. Я же отношусь к такому плану с осторожностью. Хватит ли у нас пороху? То бишь достанет ли не токмо воинского духу – духу у нас предостаточно, – но воинской славы. Вы, человек военного закала да и опыта предводительского, в состоянии с трезвостью оценить наши возможности… Отвечайте как на духу.

Некоторое время Румянцев молчал, собираясь с мыслями. Можно было бы ответить с бодростью, как надлежит перед лицом монархини: воля твоя для нас священна, мы победим. Но он не мог себе этого позволить.

Ему было известно, что Россию поразил недород и народ голодает, что армия худо экипирована, что в казне нету денег, что рекрут недоедает и наборы все тощают. Что, наконец, внешний блеск ничего не стоит и за пышным фасадом – нищета.

Румянцев был предельно откровенным.

– Ныне год для сего предприятия неподходящий: недород. Стало быть, войско провиантом в должной мере обеспечено быть не может. Да и осилит ли казна вашего величества столь огромную тягость? Война, изволите ли знать, требует денег и денег.

– Уж это-то я знать изволю, – с усмешкой отвечала Екатерина. – Кому знать, как не мне. А вот князь Потемкин полон воинственного пылу. Он утверждает, что коли турок начнет, то погонит его за море.

– Князь Григорий Александрович человек горячий, – пробормотал Румянцев. – Его жар всем ведом, но не всех зажигает.

Екатерине было известно, что старый фельдмаршал ревниво относится к возвышению Потемкина и к его всевозраставшему влиянию, равно и к собственному умалению. Он чувствовал, что оказался на обочине, что военную политику всецело диктует выскочка Потемкин.

– А знаете ли вы, матушка-государыня, что Григорий-то Александрович в минувшую войну с турком не мог вынести вида крови и мертвых человеческих тел? – неожиданно проговорил он.

– Ну и что с того? – парировала Екатерина. – Тем не менее он шел в атаку во главе воинов. Мужественности ему не занимать.