Текст книги "С Петром в пути"

Автор книги: Руфин Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)

Глава восьмая
РУССКИЙ ПЛОТНИК ПЁТР МИХАЙЛОВ...

Светлый взгляд радует сердце, добрая

весть утучняет кости. Ухо, внимательное

к учению жизни, пребывает между мудрыми.

Отвергающий наставление не радеет о своей душе,

а кто внимает обличению, тот приобретает разум.

Книга притчей Соломоновых

Видишь, братец, я и царь, да у меня на руках мозоли;

а всё от того: показать вам пример и хотя бы под

старость видеть мне достойных помощников и слуг Отечеству.

Пётр Великий

Впереди была Голландия, куда Пётр давно стремился. Учил в Немецкой слободе голландский язык. Учителями его были Карстен Брант и Франц Тиммерман, кои и в корабельном деле были доками, и доктор ван дер Гульст, пользовавший ещё юного царевича. В Архангельске толпились голландские корабли, голландские матросы и плотники. У всех у них Пётр перенимал корабельную науку и язык. И в том и в другом довольно преуспел.

Теперь ему не терпелось поскорей достичь пределов столь славного государства, и он погонял посольство.

Уже и зима с её морозами, и весна с её распутицей были забыты, уже земля распушилась зеленью и цвела, цвела вовсю, уже и лето вплотную приблизилось к ним, обдавая своим первым жарким дыханием, а они всё ехали и ехали, истирая ободья колёс.

Остановились ненадолго в местечке Коппенбрюгге, дабы похарчеваться. Тамошний замок был не очень велик и казался скорей возведённым не для отпора врагу, а для увеселений. На его внутреннем дворике виднелись кареты и иные экипажи, у коновязей обихаживали привязанных лошадей дородные конюхи. По всему видно было, что замок был полон знатных особ: лакеи в богатых ливреях поминутно выбегали наружу, доставая из экипажной поклажи нечто понадобившееся господам.

Нескончаемый обоз вызвал естественное любопытство обитателей замка. Оттуда показался церемониймейстер в сопровождении двух слуг с целью просить господ путешественников пожаловать в замок.

   – Просят – иди, – сказал Лефорт. – Их человек говорит, что в замке главенствуют знатные дамы. Дамы! Дам должно ублажить.

   – Не пойду, ну их! – Пётр решительно помотал головой. – Чего ради застревать тут? Не пойду, – упрямо повторил он.

   – Ты, государь, вовсе не русский царь, а десятский, ну пусть боярин, – продолжал настаивать Лефорт. – Чего тебе скрываться?

   – И так зело помедлили. Голландия завиднелась, недосуг церемонии разводить, – продолжал упрямиться Пётр. Но что-то в его тоне надломилось; любопытство, коим щедро наградила его природа, начало брать верх – Лефорт предпринял последний натиск, и Пётр сдался.

   – Да уж ладно. Однако ты, Фёдор, и вы, Шафиров с Вульфом, айда со мною. Сведайте в доподлинности, кто зовёт-то.

Отправился Пётр Шафиров.

   – Там курфюрстины, две Софии – София Ганноверская и её дочь София Шарлотта Бранденбургская, – доложил он, возвратившись. – Уже и слух докатился, что его величество государь Пётр Алексеевич находится своею персоною в наличии.

   – Не спрячешься, – буркнул Пётр зло, – и откуда слух пущен?

   – Разве с такою фигурою спрячешься? – хохотнул Лефорт. – Ты, мин херц, обречён, где бы ни был.

   – Там ужо толпа у входа собралась, хотят видеть русского государя, – продолжал Шафиров.

Пётр снова заколебался, однако Лефорт продолжал его побуждать.

   – Ну так и быть. Только ведите меня через чёрный ход, нечего буршам на меня глядеть, я не зверь заморский. Да и скажите там, чтобы лишних людей в приёмной зале не держали: мол, государь не любит многолюдства. Пущай токмо свои, близкие, не более пяти-шести. Иначе не пойду.

Условие было соблюдено. В просторной и гулкой замковой зале со стрельчатыми окнами, за цветными витражами кучка людей как-то терялась.

Навстречу вошедшим поднялась дородная дама в пышном платье и присела в низком поклоне. Пётр смутился и закрыл лицо ладонями.

   – Не надо церемоний, – пробормотал он. – Я простой путешественник.

   – Полно, ваше царское величество, не скрывайтесь: нам всё известно. И мы все готовы почитать в вас владыку великого государства и оказывать вам полагающиеся почести.

   – О, нет-нет, почестей мне не надобно! – торопливо произнёс Пётр, отводя руки. – Я сего не люблю, да и надобности нет. Обращайтесь со мною как с простым человеком.

Видно было однако, что он всё ещё смущён. Да и выдавал его усилившийся тик. Заметив это, дама отвела глаза. Прихотливый случай дал им редкую возможность видеть русского царя, о котором уже слагались легенды. Поначалу Пётр терялся под их испытующими взглядами, но мало-помалу оттаивал и наконец разговорился. Разговор принимал всё более оживлённый характер. Пётр отвечал находчиво, порою шутливо, обнаруживая незаурядный ум и наблюдательность, он был остёр как собеседник и в конце концов очаровал обеих дам.

   – Ведёт ли вас одна лишь любознательность? Ведь путь так далёк, утомителен и даже опасен, – спросила София Шарлотта.

   – Я, государыни мои, еду учиться, в первую очередь учиться. Беда владетельных особ в том, что они пренебрегают учением. Их примеру следуют подданные. Учиться же надобно всем и всегда, ибо чтобы достойно управлять, надобны обширные знания. А обширные знания – путь к благоденствию.

Позднее София Шарлотта оставила описание этой встречи:

«Моя матушка и я приветствовали его, а он заставил отвечать за себя господина Лефорта, так как казался сконфуженным и закрывал лицо рукой, но мы его приручили, он сел за стол между матушкой и мной, и каждая из нас беседовала с ним попеременно. Он отвечал то сам, то через двух переводчиков и очень впопад, и это по всем предметам, о которых с ним разговаривали... Что же касается до его гримас, то я представляла себе их хуже, чем их нашла, и не в его власти справиться с некоторыми из них. Заметно также, что его не научили есть опрятно, но мне понравились его естественность и непринуждённость...»

Её мать добавила: «Мы, по правде, очень долго сидели за столом, но охотно остались бы с ним ещё долее, не испытывая ни на минуту скуки, потому что царь был в очень хорошем расположении духа и не переставал с нами разговаривать... Надо признать, что это необыкновенная личность... Это – государь одновременно и очень добрый и очень злой, у него характер – совершенно характер его страны ». Если бы он получил лучшее воспитание, это был бы превосходный человек, потому что у него много достоинств и бесконечно много природного ума.

Распрощались в самом добром расположении духа. Однако Пётр всё же поварчивал: временем не дорожим, а оно убегает без пользы. Лефорт шутил:

   – Обтёсывайся, обтёсывайся, мин херц, потому как ты не обучен светским манерам. А нам ещё предстоит ох сколько таковых встреч с сановными особами, с королями и принцами, с их церемонными супругами, с придворными дамами.

   – Поменее бы, Франц. Неохота пустопорожничать. Не по мне это.

   – Положение обязывает, – серьёзно произнёс Лефорт. – Не всё тебе топором махать, этикету таковой высокой персоне, как ты, надо выучиться в лучшем виде. Сего никак нельзя миновать.

   – Так-то оно так, – не сдавался Пётр, – но всё это кривляние противно.

   – Вот ты и робеешь, мин херц, а этого тебе никак нельзя. – Сам Лефорт чувствовал себя в обществе сановных особ как рыба в воде. Пётр дивился: и откуда это в нём? Кто учил его быть таким разбитным и раскованным?

Он допытывался у Лефорта, откуда в нём такая лёгкость. А тот отвечал: от природы, от характера.

   – Я был человек лёгкий ещё в родительском доме, меня никак не стесняли, не опутывали церемониями. Вот я и вырос такой – лёгкий да весёлый.

Наконец-то въехали в Голландию. Пётр был бесконечно счастлив. Его уже начинало тяготить долгое путешествие, хотелось работы, дела. Он не терпел скинуть камзол и облачиться в плотницкую робу – в красную куртку и холщовые штаны – и надеть тяжёлые башмаки на толстой подошве.

Сбылось, сбылось! Оставя посольство, он под именем Петра Михайлова прибыл в городишко Саардам, где была корабельная верфь, и снял комнатушку в доме кузнеца Геррита Киста за восемь гульденов.

Был жаркий августовский воскресный день. Кист и его семья проводили его в праздности, ибо Господь заповедал посвятить седьмой день недели отдыху от трудов праведных.

Весь день Пётр не находил себе места. Уже полгода, как он празден, полгода в пути, на санях, на колёсах, мыслимо ли это! И тут, когда он рвётся к делу, когда мозоли на руках уже почти сошли, опять незадача. Он не снаряжен ни одеждою, ни инструментом, но всё это можно купить только в понедельник, ибо все лавки в воскресный день закрыты и добрые христиане празднуют его в кругу семьи либо вместе с друзьями за кружкой пива.

Еле перемогся, хозяин взирал на него с недоумением: отчего его постоялец не находит себе места, то ляжет, то встанет, то выйдет, то опять вернётся. Угомонился, лишь когда смерклось.

А назавтра чуть свет побежал за покупками. Предварительно пожаловался Герриту, что ложе его коротко и ему пришлось спать, поджав ноги.

   – А сама комната тебе подходит, плотник Пётр?

   – Переведи меня в другую, попросторней. Эта уж больно тесна.

   – Да, для такого великана она в самом деле тесновата, – согласился Геррит. – Есть у меня побольше, рядом с твоей. Да там спит моя бабушка фру Хильда. Я попрошу её перебраться в твою. А сколько ты у нас пробудешь?

Пётр неопределённо развёл руками.

   – Ну да ладно. Это твоё дело.

Заутро Пётр понёсся за покупками. Часть отнёс домой, а весь плотницкий инструмент в холщовой сумке взял с собой.

Уже издали его ушей достиг рабочий шум верфей: перестуки, жужжание, визг и шелест. Он втянул носом запах живого дерева, такой приманчивый, возбуждающий и бодрящий, и порадовался.

Глазами отыскал старшего мастера. Это был кряжистый невысокий человек с низко посаженной головой, остроугольной седой бородкой и глазами-буравчиками.

   – Ого! – выпалил он, окинув Петра взглядом. – Откуда ты, парень? Я говорю, откуда такой?

   – Я из России, плотник, Пётр Михайлов, – запинаясь, пробормотал он. – Желаю иметь практику, выучиться. Платы же никакой не нужно.

   – Мингер ван дер Хольст, – отрекомендовался мастер, всё ещё дивясь на диковинного русского плотника, который хочет чему-то учиться и не требует платы. – Ну, становись на отделку шпангоутов.

И он повёл Петра туда, где были свалены деревянные рёбра будущего фрегата. В этом углу верфи трудилось человек двадцать.

   – Шпангоут тебе знаком?

   – Имел дело, мингер.

   – Ну вот, гляди на соседей да отглаживай.

Соседи уже приглядывались. Он был самым рослым среди них, возвышаясь едва ли не на голову. А потом стали подходить по одному для знакомства.

К концу дня он был уже среди своих. Кружка с пивом переходила от одного к другому, не минуя новичка.

   – Питер, а у вас там, в Московии, все такие?

   – Какие?

   – Ну такие долговязые?

   – Нет, не все, – засмеялся Пётр. – Всё больше такие, как вы.

   – А что, у вас там есть море?

   – Море далеко на севере. А ныне вот обрели на юге.

   – Как это – обрели?

   – Отвоевали. У турок...

Он отвечал на простые бесхитростные вопросы простых людей не чураясь, ибо чувствовал себя таким же, как они, плотником Петром Михайловым из Московии. И ему было хорошо среди них. Во всяком случае лучше, нежели среди вельможных особ.

Он делил с ними хлеб и рыбу, пиво и брагу, ел и пил по-простому, как весь этот рабочий люд, научился обращаться с вилкой, но и руки пускал в ход. Он смеялся их грубым шуткам и быстро усвоил их брань.

Подошёл мастер поглядеть на работу новичка. Постоял возле, покивал головой и, ни слова не сказав, отошёл. Стало быть, остался доволен.

На стапелях уже стояли остовы фрегата и шхуны. Их только начали обшивать. Но уж были рядом огромные котлы на треногах со смолою. Мастер, случившийся возле, кивнул:

   – Ваша смола, русская. Без неё не обойтись. И пакля ваша для конопатки. Много русского товара идёт в нашем деле.

   – А лес чей? – полюбопытствовал Пётр.

   – Да ваш же, ваш! – обрадовался мингер. – Слышал я, что у вас в Московии везде леса. Мы тут деревьями бедны, их бережём. Дерево ведь долго растёт. Дольше, чем человек.

   – У нас лесов видимо-невидимо, – подтвердил Пётр.

   – Говорят, что у вас на медведях землю пашут.

Пётр расхохотался. Отсмеявшись, он сказал:

   – Медведь, конечно, зверь смышлёный и на всякие штуки повадливый, но уж пашут у нас, как и у вас, – на лошадях. В упряжку медведя не загонишь.

   – А смола эта из чего?

   – Курят её из корней сосны да ели, деревьев смолистых. У вас ведь тоже сосна на корабельное строение идёт.

   – Она, – качнул головою мастер. – Доброе дерево, крепкое да податливое. Но первей всех ваша лиственница. Прочна, не гниёт, только вот мало мы её получаем.

   – Лиственница да дуб – главнейше их нет, – сказал Пётр. – Изводили их, однако, понапрасну... – Хотел прибавить, что он указал беречь сии породы, но тотчас спохватился. – Из лиственницы на Севере у нас избы рубят, – торопливо вымолвил он. – Века стоят, коли огонь не сгубит.

   – Царь-дерево, – согласился мастер, – топору, однако, противится.

   – Знаю, имел с нею дело. В Архангельске-городе ладили мы галеру из лиственницы. Упрямое дерево, как и дуб. Терпенье да острый топор их в покорность приводит.

   – Да, Питер, в нашем деле более всего надо запастись терпением да крепкими руками. Вижу: то и другое у тебя есть. Да и вроде выучен ты плотницкому делу изрядно.

   – Выучен-то выучен, – согласился Пётр, – да тонкости не хватает, фигуру, к примеру, для форштевня[32]32
  Форштевень – брус по контуру носового заострения судна.


[Закрыть], для бушприта[33]33
  Бушприт – горизонтальный или наклонный брус, выступающий за форштевень парусного судна.


[Закрыть] вырезать.

   – Ну, брат, для этого особый талант нужен. У нас таких искусников всего трое. Да и инструмент тут потоньше топора требуется.

   – Согласен, но я к этому таланту тягу имею. Из дуба и лиственницы не берусь, а вот из липы либо из берёзы могу.

   – Если так – покажешь себя.

   – Изволь, мингер. Может, грубо сделаю, но не отступлю.

Назавтра собрались под навесом возле кладовой, где хранился инструмент и точильные бруски и колеса. Откуда-то принесли липовое брёвнышко, а мингер ван дер Хольст явился с набором резцов разных размеров. Они все были из закалённой стали и остро заточенные, так что некоторыми можно было свободно бриться.

День клонился к вечеру, по голубой небесной глади степенно поплыла армада кораблей под белоснежными парусами, время от времени затмевая солнце своими белыми боками. Мягко, ласкательно дул ветерок, и солнечные блики то купались в гладкой воде, то исчезали, уступая место отражению облаков. Кругом землю покрывало щепьё, по которому ветвились серые дорожки следов.

Расселись по обе стороны, переговариваясь вполголоса. Пётр взял самый большой из резцов, провёл им по краю брёвнышка, снимая первую стружку. Потом отложил его в сторону.

   – Несподручно, – сказал он, беря в руку свой острый, наточенный топор, – вот я лучше им.

Минуты три он орудовал топором, придавая черновую форму, а потом всё-таки стал пробовать резцами, но получалось неловко. В конце концов после почти полуторачасового потения проклюнулся некий болванчик, отдалённо напоминавший человеческую фигуру.

   – Нет, не выходит, – с досадой промолвил Пётр, кладя резец. – С первого-то разу несходно.

   – Не отступай, Питер! – неслось из рядов. – Топором его, топором, по-московитски!

   – Ха-ха, это наша госпожа Вильхемина!

   – Вылитая Вильхемина, это её портрет!

   – Давай, Питер, орудуй!

Госпожа Вильхемина была вдова лодочника, торговавшая жареной рыбой у причала.

Однако Пётр отрицательно помотал головой. Но плотники уже раззадорились; видя это, мастер предложил:

   – Ну, кто ловчей из пильщиков?

Тотчас притащили большие козлы, приволокли длинное, почти двухсаженное бревно. Его требовалось разделать на три части.

Вызвались трое: Ханс, Виллем и Абель.

   – Куда ты, Питер? Покажи свою удаль! Кто-нибудь из них тебе уступит. Правда?

Согласился уступить Абель. Пётр не очень-то охотно взял в руки пилу: пилкой заниматься ему приходилось нечасто. Он предпочитал топор, которым владел свободно. Но со всех сторон неслось:

   – Давай, Питер, давай!

   – Покажи нам русскую сноровку!

   – Поглядим, как у вас там пилят!

Пила была толстовата, а бревно суровато. Оттого она то и дело застревала в пропиле. Пётр ожесточённо дёргал её, рискуя оторвать ручку, опилки летели в лицо. Чем глубже вгрызалась пила, тем сильней становилось сопротивление дерева. Но вот оно стало ослабевать. Пила пошла ровней.

Пётр искоса глянул на своих соперников. Ханс явно отставал, но Виллем, похоже, опережал его, и Пётр поднажал. Опилки жёлтым веером летели из-под зубьев.

Трах! Как-то неожиданно отломок упал.

Пётр распрямился. Ханс всё ещё пилил, у Виллема дело шло к концу.

   – Ай да Питер!

   – Победил московитский медведь!

   – Чего уж удивляться, звон какой огромный.

   – В плечах узковат, а силища-то, силища!

Только теперь он почувствовал, как велико было напряжение, оно отдавалось во всём теле ноющей болью. Ну что ж, всё оставляет след, даже сон.

Его обступили, хлопали по спине, по плечам, кто-то поднёс ему кружку эля. Кружка была большая, наверно на полторы пинты, но Пётр мигом осушил её.

   – Эдак, эдак!

   – Молодец Пётр!

   – Пьёт – как пилит!

Он чувствовал себя среди своих и удовлетворённо хмыкал. В самом деле, чего ещё надо? Была бы вот такая усталость от работы рядом с простыми людьми, чувство удовлетворения, граничащее с радостью победы, когда он не чувствовал раздвоенности между плотником Питером и великим государем и князем всея Руси Петром Алексеевичем Первым.

Сколько ему ещё оставаться Петром Михайловым? Как хорошо им быть. Если бы потентаты испытали бы себя в роли простого труженика, нарастили бы на руках мозоли, пожили бы вместе с простым людом, насколько богаче были бы они, насколько ближе стал бы для них свой народ и его нужды, насколько легче давалось бы им правление. Они бы научились познавать истинную цену человекам, меряя её не по льстивым словам, а по заслугам...

Всё это вставало перед ним отчётливей, чем прежде. И он, как это ни странно, со стеснённым сердцем думал о том, что вот уже скоро, наверное, скоро пройдёт эта короткая полоса в его жизни, и придётся снова становиться великим государем и снова жить в напряжении этого величия, снова обряжаться в стесняющие его одежды из золочёного сукна. А ведь как свободно чувствовал он себя в красной куртке и холщовых штанах плотника!

Да, всё рано или поздно кончается. И однажды вечером, когда он возвратился со своего урока и когда мастер ван дер Хольст удостоил его похвалы за хорошо выполненную работу, Геррит Кист встретил его словами:

   – А к тебе, Питер, человек из Амстердама. Я его пустил в твою комнату, ты не против?

Пётр кивнул. Это был Пётр Шафиров, тайный секретарь Фёдора Головина.

Пётр плотно притворил за собой дверь.

   – Ну? Говори.

Предосторожности были излишни: они говорили по-русски, и их никто не мог понять.

   – Ваше царское величество, господа послы призывают вас в Амстердам. Явилась государственная надобность, мол без вашего присутствия никак не можно.

Пётр досадливо поморщился:

   – Ладно. Пущай обождут. Передай: завтра-послезавтра буду. Не горит небось.

   – Не могу знать, великий государь. Пламени не видать было.

Пётр рассмеялся:

   – Да ты шутник изрядный. Вот окончу тут, тогда и явлюсь.

Подошла к концу первая неделя его пребывания в Саардаме. Он, разумеется, был опознан: шила в мешке не утаишь. А приметы русского царя переходили из уст в уста, уже было известно, что он обретается где-то в Голландии, уже и его характерные приметы обсуждались: огромный рост, бородавка на щеке, нервный тик. Точь-в-точь плотник Питер!

Скрываться стало невозможно – на него уж рукой показали. А с некоторых пор за ним увязались мальчишки, желая, видно, чтобы он обратил ни них внимание, а то и одарил их чем-нибудь. А он не обращал внимания и ничем их не одаривал. И тогда они стали его дразнить: экая досада, этот русский дядька отмахивается от них как от мух. Они швыряли в него чем попало, а однажды камень чуть не угодил ему в лицо.

Пётр пожаловался ван дер Хольсту, а тот бургомистру. Объявление было вывешено на дверях магистрата. Оно гласило:

«...узнав с прискорбием, что дерзкие мальчишки осмелились бросать камнями и разной дрянью в некоторых знатных особ-иностранцев, строжайше запрещаем это всем и каждому под угрозой строгого наказания...»

Узнав от Геррита об этом, Пётр усмехнулся: кому придёт в голову ловить мальчишек и драть их за вихры или пороть по голой заднице? Хочешь не хочешь, а надо было убираться из Саардама – за ним следовала уже толпа. Да и отношение на верфи стало иным: не было той простоты, того запанибратства, которое отличало плотников. Его сменила какая-то натянутость, даже настороженность.

Увы, в Саардаме он многого не успел. Не успел, к примеру, закончить крылья ветряной мельницы, которую срубил между дел, не успел всего осмотреть, а ведь было что. «Надобно спешить», – сказал ему Шафиров, исполняя наказ послов. Пётр догадывался, в чём дело: предстоял торжественный въезд Великого посольства, и ему надлежало при том присутствовать. Подправлять, коли надобность приспеет.

В самом деле, 16 августа 1697 года Великое посольство запрудило улицы Амстердама, с трудом пробираясь среди толп зевак. Пётр как был в своей красной фризовой куртке в холщовых штанах плотника, так и шествовал в составе посольства. На голову он нахлобучил войлочную шляпу с большими полями, скрывавшими лицо. Но он всё равно возвышался головою над всеми остальными соотечественниками, и амстердамцы вперяли в него свои взоры. Особенно старались женщины – слух о необыкновенном московитском царе и его столь же необыкновенных мужских достоинствах не миновал и их.

Послов приветствовал бургомистр Никола Витсен, притом не только по-голландски, но и по-русски. Витсен был старым знакомым – он совершил изрядное путешествие по Московии, встречался с боярами, с царём Алексеем Михайловичем и даже написал обстоятельный труд «Северная и Восточная Татария», в котором говорилось о нравах и обычаях народов, населяющих Русь. К тому же бургомистр был одним из директоров богатейшей Ост-Индской компании, которой принадлежали верфи и сотни кораблей, бороздивших северные и южные моря и океаны, привозившие драгоценные пряности и столь же драгоценную фарфоровую, или, как тогда говорили, ценинную, посуду.

Начались увеселения, пиршества, зрелища и, конечно же, пускания фейерверков. Но плотник Пётр Михайлов рвался к работе: амстердамские верфи были не чета саардамским – на них трудились тысячи плотников. И мастерство их должно быть классом выше.

А потому он, когда свечерело и в небе зажглись первые звёзды, объявил, что должен срочно отправиться в Саардам, где у Геррита Киста осталось кое-какое его имущество, но главное – инструмент, проверенный в деле. Его стали было уговаривать не ездить на ночь глядя, но он переполошил всех и вырвался.

В доме Киста все спали. Он забарабанил в дверь. Выглянул сам хозяин, протёр глаза и убедился, что перед ним сам Питер.

   – А я-то думал, что ты, мингер Питер, уже не воротишься. И твоё добро останется мне в память. Знаешь, я мог бы теперь за него выручить большие деньги, когда выяснится, кому оно принадлежало.

   – За деньгами дело не станет, – отшутился Пётр, подавая Кисту кошелёк с гульденами. – Завтра выхожу на работу, потому такая спешка, – пояснил он.

Не один он взялся за топор и долотья на верфях. Рядом с ним были десять волонтёров из Москвы. Более всего привязался он к Алексашке Меншикову с братом его Гаврюшкой. Хорош был и имеретинский царевич Сандро Арчилович и ему под пару Федосей Скляев... Словом, у десятского Петра Михайлова был под началом достойный народ. И осваивали они своё ремесло с рвением.

Нетерпение Петра объяснялось просто. Витсен распорядился, чтобы ему и его команде отвели особый участок и заложили специально для них фрегат. Его они должны были полностью соорудить, оснастить и, елико возможно, спустить на воду. Уже и поименовать решили его в честь апостолов Петра и Павла.

   – Так, – пояснял мастер Геррит Клаас Поль, – фрегат есть корабль военный, этот ваш будет иметь в длину сто футов, в ширину тридцать, понесёт он до сорока пушек, мачты фок, грот, бизань; набольшая грот, и бушприт можно с фигурою, кто возьмётся. Вот тут всё приготовлено. Палубные надстройки теперь возводятся невысокими, дабы и ветру сопротивления не оказывали, и мишенью не служили. Так что тебе, плотник Питер, придётся нагибаться, входя.

   – Что ж, и нагнусь, – под общий смех заявил Пётр, – тут гордыне не пристало быть.

   – Я стану досматривать, – закончил он. – Если что не заладится, смело зовите меня, я для того и поставлен, чтобы всё шло гладко.

Миновал месяц. На стапелях уже красовался остов фрегата, кое-где уже обшитый досками. Дело подвигалось. Бас-мастер Поль был доволен русскими, в особенности же Петром Михайловым, проявлявшим необыкновенные радение и сноровку. Он позже других узнал, что под этим именем скрывается русский царь, владыка могущественной державы, поставлявшей все материалы для строительства судов. Но, узнавши, отношения своего не переменил. Тем более что ему шепнули, что царь не любит церемонного обращения и велит называть себя просто плотником.

   – Бушприт должен быть основательным, дабы в него свободно входил утлегарь – тонкая носовая часть, которую надлежит укрепить тросовыми оттяжками. Вообще с бегучим такелажем вам придётся повозиться.

   – Да и стоячий такелаж[34]34
  Такелаж – все снасти на судне. Делится на стоячий и бегучий такелаж. Стоячий такелаж поддерживает мачты, бегучий служит для подъёма и управления реями.


[Закрыть] не прост, – ответил Пётр пыхтя. Он как раз вставлял в отверстие посерёдке бушприта – блиндажей – распорку, сколь много всего для крепости да устойчивости, и надобно рассчитать.

   – Да, даже если глаз верен, и то расчёт требуется, – подтвердил бас. – Море неряшества не любит, всё должно быть выверено. А паруса сейчас заказывайте, чтобы к спуску поспели, – посоветовал он. – Их тоже надо в точности рассчитать. Тут я готов помочь.

Разумеется, без помощи баса Поля обойтись было никак нельзя. И хоть у Петра уже был накоплен немалый опыт и в Переяславле, и в Архангельске, и вот теперь в Саардаме, он всё ещё продолжал постигать науку кораблестроения. В ней было немало тонкостей, ускользнувших от него прежде.

Поль поражался его настойчивости, или, как говорится, настырности. Пётр закидывал его вопросами, на которые он иной раз затруднялся ответить.

Ну а Витсен, как радушный хозяин, то и дело отрывал его, зная неуёмную любознательность русского царя. То в анатомический театр профессора Рюйша, где он на натуральных частях человеческого тела изучал его строение и при этом ничуть не брезговал: перебирал руками кровоточащие органы, копался и во внутренностях и подзадоривал своих спутников следовать его примеру.

Но более всего его восхитил визит к знаменитому изобретателю микроскопа Антони ван Левенхуку.

В капле воды открылся целый мир занимательных существ, и Пётр только ахал и изумлялся.

   – До чего ж затейливы! И все эти козявки... как их?.. микробы, инфузории копошатся внутри нас. И мы их не ощущаем. И видеть не можем. Господин Левенхук, сколь стоит партия таких вот микроскопов?

Узнав, что они непродажны, Пётр огорчился.

   – Всё едино, мы у себя таковое мастерство непременно наладим, – бормотал он. – Это ж надо: видимый мир не можем познать, а выходит, есть ещё один – мир невидимый. И он переполнен затейливыми существами.

Он вертел фокусирующий винт микроскопа так и эдак, приноравливая объектив к глазам, и никак не мог оторваться от открывающегося ему зрелища. Не только капли, но и волоса, и травинки.

Был ещё визит на бумажную фабрику. Пётр долго вглядывался в производство, а потом сам захотел отлить лист бумаги. Ему дали черпак, он зачерпнул массу и аккуратно влил в форму. Лист удался на славу.

Пётр хотел всё испробовать сам, своими руками, хотел всему выучиться, и все его желания были жадными. Витсен только посмеивался, глядя на его нетерпеливость и жадность ко всему, к чему ни прикасался.

Но верфь по-прежнему властно притягивала его. И иной раз, увлёкшись, он отмахивался от очередного приглашения. Тем более что строительство фрегата подходило к концу, осталась какая-нибудь неделя, и можно будет спускать его на воду.

Осталась малость – доделки, неизбежные при всяком строительстве. Но и этой малости пришёл конец. И 16 ноября наступил торжественный день – день спуска на воду фрегата «Св. апостолы Пётр и Павел».

Вот это был праздник так праздник, всем праздникам праздник. С утра все принарядились. Загодя была заготовлены ракеты для огненной потехи. Фрегат красовался на стапелях, сияя свежепросмолёнными боками. Он гляделся домовито. Геррит Клаас Поль заготовил аттестаты – всё чин по чину. В аттестате Петра было сказано: «Я... удостоверяю поистине, что Пётр Михайлов из свиты Великого московитского посольства среди тех, которые здесь в Амстердаме, на Ост-Индской корабельной верфи с 20 августа по означенное число 1697 года жили и под нашим руководством плотничали. Притом Пётр Михайлов показал себя прилежным и разумным плотником, выучился всем частям кораблестроения и основательно изучил корабельную архитектуру и черчение планов, так что сравнялся с нами во всём...»

   – Пускай! – прозвучала команда, и тросы, удерживавшие фрегат, были обрублены. Корабль дрогнул, помедлил, как бы раздумывая, а затем двинулся к воде, всё убыстряя и убыстряя бег, желая как можно быстрей оказаться в родной стихии, и наконец с шумным плеском обрушился в воду, вздымая пену и фонтан брызг.

   – Виват! – стоусто взметнулось в воздух, приветствуя крещение корабля, а за возгласом в небо полетел затейливый фейерверк, расцветивший его. И все звуки покрыл пушечный гром.

Пётр радовался как дитя. Два месяца и одна неделя понадобились российским корабелам для того, чтобы по всем правилам построить и оснастить фрегат. То было ученье с практикой, а такое не забывается.

Не все волонтёры оказались на высоте. Бояричи-стольники, коих царь велел отправить на учение в Голландию, обосновавшиеся в Амстердаме прежде прибытия Великого посольства, взбунтовались. Им трудовые тяготы пришлись не по нутру, они привыкли в хоромах нежиться на пуховиках и помыкать своими холопами. Они было вознамерились сбежать, но Пётр распорядился изловить их и заковать в железа.

Виниусу он написал: «Стольники, которые преж нас посланы сюды, выуча кумпас, хотели к Москве ехать, не быв на море. Но адмирал наш Лефорт намерение их переменил...»

Но ведь нет предела совершенству. И прослышав, что в Англии наука корабельная поднялась едва ли не выше голландской, Пётр засобирался за море.