Текст книги "С Петром в пути"

Автор книги: Руфин Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)

Да, всё стало чрезмерным, и её, эту чрезмерность, разрядили трубы: штурм!

Грохот, крики, рёв. Обвал! Огненные вспышки с обеих сторон. Всё потерялось в дыму. Наступавших несла ярость отчаяния, злобности, мести. За всё, за всё! За изнурительные марши, за сидение в сырых окопах, за все муки голода, холода, неволи и недоли. Вцепиться бы в горло врагу и грызть, грызть в безумии. Бить, колоть, резать, стрелять!

Лезут по штурмовым лестницам, бросаются в проломы, карабкаются по обрушениям с хриплым рёвом. Бастионы «Глория» и «Тенор», считавшиеся неприступными, были обрушены. И на их руинах закипели рукопашные схватки.

В последний раз упрямцу Горну был послан парламентёр с предложением о сдаче. Но он всё уповал на сикурс.

   – Скорей падёт Москва, чем Нарва, – отвечал он. – И пусть ваш царь идёт в задницу!

   – Горну там почётное место! – отвечал Пётр. – Ужо я его туда засажу. Никакой пощады!

Не прошло и часу, как всё было кончено. Напрасно сам Горн как безумный бил в барабан, возвещая ШАМАД! – сдачу. Разъярённые русские продолжали рубить, колоть, стрелять. Сам царь с обнажённой шпагой кинулся спасать шведов. И не только гарнизонных, но и женщин, и даже детей. Солдат было трудно унять. Дошло до того, что Пётр принуждён был заколоть гренадера, занёсшего штык над старцем.

Горн был схвачен и поставлен перед царём.

   – Гляди, не ты ли всему виной? – сказал Пётр, указывая на скопище тел. – Не твоё ли дурацкое упрямство виною сему побоищу? Не мы ли предлагали тебе достойные условия сдачи. И что же? Ты их надменно отверг в надежде на сикурс.

Горн молчал, набычившись. Голова его поникла.

   – Молчишь! – гремел Пётр, всё более распаляясь, проводя перед Горном своею окровавленною шпагой. – На ней не шведская – русская кровь. Я своих колол, унимая от ярости. А ты что сделал, чтобы своих спасти? Ждал сикурса? Кто тебе поведал о нём?

Горн по-прежнему молчал, уставя глаза в землю. И тогда Пётр, размахнувшись, влепил ему пощёчину. Столь увесистую, что Горн пошатнулся, однако устоял.

   – Государь, опомнись, – ухватил его за руку, готовую снова обрушиться, Головин.

   – Повязать его! – прорычал Пётр. – Дав тот каземат, куда он яко изменников заточил Шлиппенбаха и Полева.

Подполковник Шлиппенбах и полковник Полев были комендантами сдавшихся крепостей Нотебург и Ниеншанц. Они искали прибежища в Нарве, а Горн бросил их в каземат как изменников, подлежащих суду короля Карла.

Нарва пала. Укоряя Огильви, Головин напомнил его суждение в консилии. Тогда он решительно возражал против штурма Нарвы, считая её неприступной, а силы российского войска недостаточными.

   – Для взятия такой крепости, как Нарва, потребно не менее 70 тысяч осаждающих, – настаивал он.

Пожевав губами, Огильви отвечал:

   – Признаю, я ошибся в расчётах. И недооценил проницательность и напор его царского величества. Он рождён для побед.

В Москву Пётр написал о падении Нарвы так:

«Я не мог оставить без возвещения, что всемилостивый Господь, каковым считаем, сию атаку окончати благоволил, где пред четырьмя леты оскорбил, тут ныне весёлыми победители учинил, ибо сию преславную крепость чрез лестницы шпагою в три четверти часа получили».

Через неделю сдался на капитуляцию и Ивангород. Как и предвидел Пётр, падение Нарвы повлекло за собою сдачу гарнизонов малых шведских крепостей.

Подсчитывали трофеи – они были велики, подсчитывали и потери. Пётр делил радость со своими соратниками.

   – Мы в воинских науках преуспели, швед нас изрядно бил, а заодно и выучил, как его самого бить, – говорил он, шагая по Дерпту, – впятеро менее людей потеряли при штурме Нарвы, нежели под Нотебургом. А взято одних пушек, гаубиц и мортир пять с половиною сотен да ядер сверх восьмидесяти тыщ, пороху близ тыщи пудов. Мы ныне с Викторией, этой преславной девой, в ладу, и любовь с нею будет крепнуть.

Пётр не мог усидеть на месте, решительно не мог. И он помчался в свой любимый Парадиз, то есть рай, как кликал он Петербург, доглядеть, как идёт его строение. Уверившись, что город мало-помалу растёт, и наказав его губернатору Меншикову не ослаблять усилий, он устремился в Олонец, на тамошнюю верфь: руки, державшие шпагу, соскучились по плотничьему топору. Отвёл-таки душу, излаживая киль для струга. Запах дерева был отрадней запаха битвы.

Строились корабли для новой столицы. Ибо Пётр лелеял дерзостную мысль перенести столицу на брега Невы. В редких снах своих он видел весёлую толпу парусов у причалов, островерхие церкви на манер амстердамских, обширное адмиралтейство и верфи, верфи, верфи... Всё было привязано к морю, и всё питалось морем...

Сны были редки: натрудившись, находившись, наговорившись за долгий день, он, упав на кровать, мгновенно проваливался в сон.

Иной раз, правда, когда заботы облепляли его с ног до головы, мысли не давали уснуть, будоража решения. И то, что не давалось днём за хлопотами, гармонично решалось в эти минуты недолгой бессонницы.

Крепость и Парадиз распланировал новый архитектор швейцарец Доминико Трезини. Он поднёс Петру чертежи, и государь остался доволен. Земляную крепость положено было заменить каменной, и горящий нетерпением царь повелел свозить камень немедля. На месте деревянной церкви Петра и Павла, задуманной как доминанта крепости, решено было воздвигнуть собор со шпилем, узнаваемым за десятки вёрст. Отведены участки для хором царских приближённых: Меншикова, Головина, Брюса, Головкина, Шафирова и многих других.

Уже кипела работа на обширной площади, отведённой под адмиралтейство, уже забивались сваи в основание доков, и нетерпеливый царь подгонял мастеров, надзиравших за работами.

Петру казалось, что все вокруг него мешкают, медлительны и неповоротливы. Он жаловался Головину:

   – Я суть погонялка, неровен час остановлюсь, и всё округ меня остановится. Народец здешний нерасторопен и ленив, да и надобно поболее.

   – Собрали сколь можно было, государь. Люди бегут от неустройства, от бескормицы.

   – Знаю! – отмахивался Пётр. – Зови Алексашу, пусть отчёт даст, отколь провианту нет. Я с этих провиантмейстеров семь шкур спущу и голыми пущу.

   – Швед озорует, государь. На путях подвоза чинит засады. Неровен час подступил к Питербургу, – оправдывался Меншиков.

   – Нетто не отобьётесь?

   – Отобьёмся! – тряхнул головой Меншиков. – Работных людей вооружим.

   – А ружья-то достанет? – допытывался Пётр. Меншиков на мгновение смутился, но затем отвечал с прежней удалью: – Всего наберём.

А шведы и впрямь не могли смириться с потерею невских берегов. Темпераментный король Карл вышел из себя, узнав об успехах русских в Ливонии, и повелел во что бы то ни стало выбить их оттуда.

Шведский генерал Георг Майдель взялся исполнить повеление короля. Он был известен своею предприимчивостью и напористостью. Под его началом было около четырёх тысяч солдат. Он считал, что этого будет достаточно для овладения новопостроенной русской крепостью, утвердившейся на Заячьем острове. Месяц июнь тому благоприятствовал: установились белые ночи, и можно было совершить марш и ночью, когда противник безмятежно спал.

Переход длился четверо суток. От крепости Выборг, откуда начался марш, дорога вела по топким местам, звериными тропами. Лошади с чваканьем выдирали копыта, таща за собой дроги с пушками.

В пять утра скованный мёртвым сном гарнизон Петропавловской крепости был разбужен криками часовых: «Аларм! Аларм!» Тревога! Уже вовсю бухали пушки. Комендант Роман Вилимович Брюс, кое-как нахлобучив парик и опоясавшись шпагой, дабы предстать перед подчинёнными в полной форме, принимал донесения.

   – Откудова напал неприятель?

   – С Выборгу, господин комендант.

Махнув рукой, Брюс скорым шагом поспешил туда, где с палисада рявкали крепостные пушки. Перед ним со свистом шлёпнулось в грязь ядро, обдав его холодными брызгами. С трудом он взобрался наверх и глянул на лежавший внизу клочок суши.

Шведы подобрались совсем близко, но естественной преградой служила протока. Оттуда и били их пушки.

Это была полевая артиллерия, ущерб от неё был невелик. Вдобавок, судя по всему, пушек у шведов было немного.

   – Напрасно стараются, – хмыкнул Брюс. – Мы против них сила.

Шведские драгуны, как видно, готовились к вылазке. Они появились из-за протоки, таща осадные лестницы.

   – Фузеи заряжай! – скомандовал Брюс. – Пали!

Залп образовал прорехи в рядах бегущих. Передние замешкались, а затем, побросав лестницы, устремились вспять.

   – Ну вот, вошли в разум, – бормотнул комендант. – Трави их гранатами, – приказал он ближнему фейерверку.

Бой продолжался не более часа. Следовало ждать вторичного приступа, но швед не решился.

   – И охота была лезть, – произнёс удовлетворённый комендант. – Фортеция наша не из знатных, но взять её будет нелегко. А когда оденемся в камень, то и вовсе невозможно. – И с этими словами спустился с палисада и отправился к себе завтракать. Он посчитал, что заслужил этот завтрак.

Пётр, возвратившись из Олонца, коменданта одобрил:

   – Сие было начало. Швед не устанет нас щупать, каковы мы тут, надолго ли. А мы – навсегда!

   – А он, швед, сего не понимает, государь, – заметил Головин. – Он мнит, что мы тут гости и гостим до поры до времени, а потом-де вернём хозяевам их добро. И уйдём подобру-поздорову.

   – Не дождётся! – отрубил Пётр и с тем отбыл в Нарву. Нарва представлялась ему апофеозом всей Ливонской кампании, торжеством российского оружия. Туда были званы иноземные послы ради престижу. Турецкому же послу в Нарве была дана прощальная аудиенция.

Мустафа-ага был вздорный петух. Он надувался и чванился, требовал себе великих почестей, всё ему было не так, не по чину: и карета, в которой его везли, и церемониал, который был предписан, и покои, которые ему были отведены.

   – Пущай поглядит на Нарву, коль неприступна была эта крепость, а нам всё едино поддалась, – наказывал Пётр, – может, султан отступится от требований вернуть Азов и иные тамошние крепости.

   – Да сей Мустафа-ага дурак дураком, – хмыкнул Головин, – нешто он с понятием? Нешто он может доложить своему везиру либо самому султану, каковы мы ныне есть на самом деле?

   – Может, всё-таки нечто уразумеет, – предположил Пётр. Головин только рукой махнул: это-де безнадёжно.

Похоже, и в самом деле Мустафа-ага ничего не уразумел. Он объехал крепость с зиявшими от бомбардировки стенами, но в отличие от других иноземцев, дивившихся силе русской осадной артиллерии, ничего не сказал. А когда Шафиров спросил его, какого он мнения о силе русского оружия, буркнул:

   – Наше турецкое всё равно сильней вашего.

   – Ну конечно-конечно, это вы показали под Азовом, – саркастически отвечал Шафиров.

Этот османский дипломат не знал ни одного языка, кроме турецкого, и потому Шатров был прикомандирован к нему, ибо умудрялся объясняться с ним: его турецкий был в начальной стадии, через семь лет он в нём усовершенствуется. Высокомерие почиталось едва ли не главным достоинством турецкого дипломата, ибо он представлял могущественнейшую державу в подлунном мире, а его владыка – падишах падишахов – повелевал движением солнца и планет. Поэтому в глазах Мустафы-аги все неверные с их победами и их войском ничего не стоили. Всё сущее творится с соизволения Аллаха. Это он допустил поражение османского войска в Азове; случается, что он гневается и на сынов ислама.

   – Аллах, конечно, всемогущ, но что-то он часто гневается на сынов своих, – язвил Шафиров. – Под Веной, под Парканами король Ян Собеский немилосердно побил воинов султана. Видно, они сильно прогневали его. Не знаешь ли ты, почтеннейший, отчего воины ислама вызвали гнев держателя вселенной?

Мустафа-ага морщился: вопросы эти были явно ему неприятны.

Кабы они исходили от единоверца, а то какой-то презренный гяур[50]50
  Гяур – название всех немусульман у исповедующих ислам.


[Закрыть], вдобавок плохо говорящий по-турецки, смеет с ними приступать.

   – Воля Аллаха неисповедима, смертные не смеют её толковать. И даже наше солнце – падишах падишахов – не посвящён в его намерения.

   – А шейх-уль-ислам? – не сдавался Пётр Павлович. – Он, духовный глава всех мусульман, должен же сообщаться хотя бы с пророком Мухаммедом, толкователем желаний Аллаха?

   – Твой язык дерзок, твои вопросы непристойны! – взорвался Мустафа-ага. – Никто не вправе толковать волю Аллаха. Я сказал!

   – Не гневайся, почтеннейший, – смиренно произнёс Шафиров, – но тебе предстоит принять грамоту моего государя, в которой отвергаются все требования солнца вселенной, твоего падишаха, правящего с соизволения Аллаха, а именно возвращение Азова, Таганрога, Каменного Затона и прочих городков. А моему государю не хотелось бы вызвать неудовольствие, а может, даже и гнев падишаха. Государь Пётр Алексеевич поистине великий и могучий правитель. Ты мог бы поведать великому везиру, а если удостоишься, то и самому солнцу вселенной то, что увидел: развалины сильной шведской крепости, сокрушённой оружием его царского величества, равно и многих других крепостей. Под владычество России перешли обширные шведские земли по побережью Балтийского моря. По всей видимости, Аллах покровительствует моему государю, – закончил он с трудно скрываемой улыбкой.

   – Аллах не простирает своих милостей на неверных.

   – Это ничего не значащая случайность, – сухо отвечал Мустафа-ага. – И не намерен ничего рассказывать о победах твоего повелителя – пусть это сделается само собой.

   – Но это твой долг, почтеннейший! – вспылил Шафиров.

   – Мой долг всего лишь передать царскую грамоту министрам Высокой Порты. А если они соблаговолят, ответить на их вопросы. – Мустафа-ага оставался непроницаем.

   – Видя такую несправедливость, Аллах покарает тебя! – не сдержался Шафиров.

   – Всё в его воле, – смиренно отвечал турок.

О том, каков Мустафа-ага на самом деле, показали последующие события. В Каменном Затоне, перед отправлением в Стамбул, он достал из поклажи портрет, жалованный ему Петром, и, надругавшись над ним, бросил его под лавку. А министрам своим жаловался на всевозможные утеснения, якобы чинившиеся ему.

Пётр распорядился укреплять крепость Нарвы елико возможно и, обозрев работы, отбыл в Москву. В крепостце Вышний Волочок он задержался. Тому была важная причина. В своих странствиях он вглядывался в те места, где реки сближают свои русла. А ведь нет глаже дороги, чем река. Из города в город, из моря в море. Подчинивши себе Неву, возмечтал соединить её с Волгой. Обозрев все карты, он увидел, что это возможно. И указал прорыть каналы.

Теперь он осматривал работы, находя, что дело движется медленно.

   – Я всё промерял: выходит от Невы до Волги близ девятьсот вёрст. Соединению подлежат реки Тверца, Цна, Мета, Вишера и Волхов да озеро Мстино. Они, можно сказать, друг другу руки подают, сам Бог велел прорыть меж них каналы. Да ещё Дон соединим с Волгою. И моря – вот они! Балтийское, Чёрное, Каспийское. Придёт время, и присовокупим к ним Белое – чрез Онегу.

   – Ох, государь, – молвил сопровождавший его Головин, – где только руки найдутся для столь великих планов?

– Всех подымем, всю Русь перетряхнём! – задорно воскликнул Пётр. – Полагаю, и нынешние успеют оценить. А уж потомки-то наверняка...

Год 1704 близился к концу. Он был прожит достойно. И вот теперь предстоял торжественный въезд в Москву. Церемония была разработана заранее, сооружены Триумфальные ворота с фигурами Славы, Победы, Марса. Везли трофейные пушки, вели пленных офицеров во главе с комендантом Нарвы генералом Горном, фаворитом короля Карла.

Вот слова из донесения английского посла Витворта, отправленного тотчас после парада: «...мощью собственного гения русский царь, почти без посторонней помощи, достиг успехов, превосходящих всякие ожидания...»

Глава двадцать четвёртая
СМЯТЕННЫЙ ДУХ

Блажен человек, который всегда пребывает

в благоговении; а кто ожесточает сердце своё,

тот попадёт в беду... Неразумный правитель

много делает притеснений; ненавидящий

корысть продолжит дни. Что город разрушенный

без стен, то человек, не владеющий духом своим.

Книга притчей Соломоновых

Надлежит знать народ, как оным управлять.

Усматривающий вред и придумывающий добро

говорить может прямо мне без боязни…

Доступ до меня свободен...

Пётр Великий

На короткое время государь сделал остановку в пути. И все окрест остановились и огляделись. Фёдор Головин свиделся со своими сыновьями, а Пётр Шафиров – со своими сыном, дочерьми, супругою Анною, со всею многочисленной роднёю, Копьевыми и Веселовскими.

Пришло время заняться образованием младших, прежде всего сына Исая, которому только-только миновал пятый год. Правда, дед, изрядно одряхлевший, но отнюдь не духом, кое в чём преуспел. Занимался языками: немецким, голландским и польским. Языки в детстве прилипчивы, и чем раньше начать учить, тем успешней вязнут в детской памяти. Дед, Павел Шафиров, и сыновей покровителя и благодетеля своего Фёдора Алексеевича в языках натаскивал – самому Головину было недосуг: сновал, как нитка за утком, за государем.

Шафиров-старший уже не наведывался в Посольский приказ и вообще почти не выходил за пределы своего подворья. В погожую пору он сиживал в покойном кресле на крыльце, неторопливо переговариваясь с домоправителем Степаном, человеком обстоятельного ума, уже в пожилых летах. Степан брил бороду по примеру своего патрона, но был в изрядных усах. Из-под кустистых бровей глядели на собеседника острые глазки того неопределённого цвета, который принято называть белёсым. Он ими пронзал и буравил, задавая вопрос позаковыристей и выслушивая ответ, на который тотчас же находил возражения.

Павел Шафиров и его дети были возведены во дворянство ещё при блаженной памяти государе Фёдоре Алексеевиче. От того весь уклад в хоромах Шафировых был господский. Однако в обращении с дворней и глава рода, и остальные Шафировы придерживались простоты, говоря: у всех у нас общий предок – Адам. Но и дворовые относились к своим господам с той душевностью, которая отличает членов большой семьи. Мало кто из них знал, что они из жидов, да и само это слово было им неведомо, доколе не нашлись просветители.

Притеснений здесь не ведали, всё, всякий конфликт улаживался на семейном совете с привлечением доверенных из челяди. И равный голос имели и Павел Филиппович, и домоправитель Степан, и ключница Матрёна. Впрочем, ничего серьёзного благодаря дипломатическому таланту Степана и покладистости деда, слава богу, и не случалось.

Когда же из дальних странствий возвращался на короткое время Пётр Павлович, к нему относились с особым почтением как к особе приближённой к самому государю и запросто с ним общавшейся, а потому его мнение господствовало. Ему подчинялся – надо сказать, с охотою – и отец, он же дед, он же глава рода. Он уважал в сыне независимость суждений, остроту мысли и широту взгляда. Однако при этом он долгое время не решался поверить сыну итог своих мучительных многолетних раздумий, обострявшихся с годами. Много лет назад, когда дипломатическая карьера сына ещё только завязывалась, он попытался открыться ему. Между ними состоялся тогда такой разговор:

   – Я пришёл к полному отрицанию Бога и божественного в жизни человечества. Это тысячелетняя ложь, которая выгодна лишь поколениям её создателей – жрецов, которые этой ложью кормятся и продолжают кормиться.

   – Может, я и согласился бы с тобой, отец, но мысли твои не ко времени и не к месту. Они попросту опасны. И хотя, как я успел заметить, сомнения такого рода мучают и Фёдора Алексеевича, и самого государя, они не решаются выказывать их. Религия слишком глубоко укоренилась в народной жизни, что трогать её никто но позволит. И не знаю, придёт ли когда-нибудь время, когда на неё посягнут. Это невыгодно ни духовной, ни светской власти. А почему – сам подумай.

У Павла Филипповича было время подумать, особенно после отставки. Служба занимала его с головой, и для посторонних мыслей оставалось мало места. По когда он стал домоседом, эти богохульные мысли стали одолевать его. Помня наказ сына, он поначалу противился им. Но они буравили его с неотступной силой. И тогда он отдался на их волю. Он стал развивать их, искал единомышленников у философов древности, у мыслителей всех времён и народов.

Дух его был бодр. Годы изнурили и разрушили его плоть, но укрепили и возвысили дух. Он достиг той вершины зрелости, когда становится вдруг отчётливо видимым то, что прежде плавало в тумане неясностей и недомолвок, он как бы прозрел, и ему открылись прежде недоступные глубины жизни. Он стал искать собеседников, которым можно было бы приоткрыть хоть часть того, к чему он пришёл в своих размышлениях. Приходилось быть осторожным – он помнил предостережения сына и считался с ними. «Ведь все лгут, – думал он, – все, кто способен к самостоятельной мысли. Лгут, видя ложь в душе, в сознании. Да и не могут не видеть: она же лежит на поверхности. Я вижу зло в религиях – он враждебны друг другу. Народы, исповедующие различную веру, враждуют меж собой. Мыслители, философы, проникающие мыслью в суть вещей и явлений, осторожны в обращении с Богом. Иные стараются не замечать его, обходят и уходят. Иные же именуют его Творцом, избегая слова Бог. Самые смелые – их единицы – отрицают его существование.

Да и как объяснить многообразие всего сущего, от невидимых глазом существ до человека? Никакой творец был бы не в силах даже при самом изощрённом своём воображении придумать какого-нибудь паучка или стрекозу, да и другие мириады форм жизни. Зачем Творцу понадобилась, скажем, блоха? Или ядовитая змея, или чудовищный кит? Зачем ему хищные звери, когда все религии мира утверждают, что Бог – миролюбец? Почему, наконец, он не вмешивается в человеческие распри? Ведь человек, по утверждению церковников, его любимое создание, венец творения. Почему Бог допустил чудовищные насилия над его избранным народом – иудеями, жидами? Как мог он снести то, что творили над нами живодёры Богдана Хмельницкого, потрошившие еврейских младенцев, сдиравшие кожу с живых стариков и беременных женщин, когда таким мучительствам не подвергали и скотину?» Вопросов было без счета. Но кто мог ответить на них? Чей разум проник вглубь жизни?

Старик Шафиров прочитал множество книг мудрецов мира сего. Он охотился за этими книгами, как скупой охотится за сокровищами, он был одержим любовью к книге. Но книг было мало, они были дороги. И все те деньги, которые попадали в его руки, он тратил на них.

Он старался завязать знакомства с такими же, как и он, одержимыми книгой. Среди них выделялся опальный князь Василий Васильевич Голицын. У него было обширное собрание книг на разных языках. Он благоволил Павлу Шафирову, в ту пору переводчику Посольского приказа, как благоволил и ко всем, ищущим истины.

Когда имение князя было описано, Шафиров попытался выкупить некоторые книги из его либереи[51]51
  Либерея – библиотека.


[Закрыть]. Но она была отписана в казну вместе со всем имуществом: картинами, приборами, парсунами княжеской родни. Говорили, что многое из этого, в том числе и книги, взял себе царь Пётр. Похоже, что так: царь охотился за разнообразными кунштами.

Изрядная либерея была у переводчика Посольского приказа грека Николая Спафария, и Шафиров свёл с ним дружбу, в особенности тогда, когда возвратился из Китая, где побывал во главе российского посольства. Он привёз оттуда немало диковин, в том числе книги, писанные на шёлку. Но прочесть их никто не умел: знатока иероглифов не находилось.

И наконец, большим любителем книг был его покровитель и благодетель, ближний боярин, канцлер, теперь уже граф Фёдор Алексеевич Головин. Павел был к ним допущен и читал в графском кабинете. Книги как знатное сокровище в ту пору никто для домашнего чтения не выдавал, и Шафиров не был исключением из этого обычая.

Но ни у кого из древних – ни у Аристотеля, ни у Платона, ни у Пифагора, признанных мудрецов и учителей, – он не находил ответа на мучившие его вопросы. Что-то смутно проглядывало у Гераклита и Демокрита, которых называли материалистами, но и они умалчивали о главном. Тайны мироздания оставались тайнами за семью печатями. Не Бог ли наложил эти печати, дабы человек не мог покуситься на него самого?

Старику Павлу было ясно только одно: Бог един; если он и в самом деле есть, ему просто присвоены разные имена: Яхве-Иегова, Саваоф, Аллах, Зевс и Юпитер, Вишну, Будда... Его истинное имя сокрыто от людей и пребудет таким во веки веков.

Ещё его мучил сказ об Иисусе Христе. Как случилось, что выходец из иудейского племени стал основателем религии, направленной против его народа? Ведь все пророки христианства, чьи проповеди запечатлёны в Книге Книг – Библии, были иудеями, равно как и все ученики Иисуса, само собою, его родители Мария и Иосиф, все первые христиане, святые и страстотерпцы. Неужели иудейские первосвященники не могли разглядеть в нём мессию, явления которого ждал весь народ с великим упованием?

Всё это было ни с чем не сообразно. Заблуждение столпов христианства невозможно ни понять, ни объяснить. Равно как и мудрецов и учителей иудаизма. За высокопарными рассуждениями они не видели истины, более того – отвергали её. Он силился что-нибудь понять. И не понимал.

Домоправитель Степан казался ему достойным собеседником: он был наделён природным здравым смыслом, а к тому же не отличался болтливостью, как все люди его возраста и положения, и не разгласил бы еретичества своего хозяина.

   – Ну вот скажи на милость, Степан, – приступал к нему Шафиров, – отчего это люди одной веры враждуют между собой?

   – Это кто это враждует? – настораживался Степан.

   – Ну хоть староверы с истинно православными.

   – Это с Никона пошло, – рассудительно отвечал Степан. – По мне, так это срамота, и более ничего: отщепили от церкви только за то, что не так крестятся либо «аллилуйя» не так провозглашают. Попов у них нет, верно, зато есть проповедники. А что чисто живут – это всем на зависть. Возвернутся они в лоно церкви, помяни меня.

   – Ты в это веришь? Но ведь они удалились в пустыни, далеко от мира и не хотят с ним знаться. К тому же власть их преследует и искореняет.

   – Это всё в угоду патриарху было. Но как государь наш упразднил патриаршество по кончине патриарха Адриана, хватка сия ослабла. Придёт время, и её не станет вовсе.

   – Ну хорошо, – не отлипал Шафиров. – А что ты скажешь про вражду католиков и православных? Ведь они исповедуют одну веру – христианскую. И те и другие почитают своё исповедание единственно истинным. А с протестантами?

   – Это всё владыки наши не поладили, – рассудительно отвечал Степан. – Не поладили за власть над душами. – И после короткого раздумья продолжал: – Это всё власть с людьми делает, злобность меж их разжигает. Каждому владыке охота свою власть утвердить и людей к рукам прибрать. Вот, к примеру, взять: государь ваш Пётр Алексеевич, ничего не скажу, сердит, но справедлив. А с сестрицею своею Софией Алексеевной не поладил из-за власти и заточил её в монастырь. А правление её, сам знаешь, было справедливое. Власть даёт силу и богатство, потому никто с нею по своей охоте не расстаётся. И у духовных так же.

   – А куда смотрит Бог? Ведь все называют его справедливым, всемогущим, он-де ведает все дела людей и правит миром. А хорошо ли он правит, рассуди сам?

   – Ну, я против Господа не решаюсь идти, – замялся Степан. – Всё-таки за ним великое воинство духовное.

   – Не только духовное, но и светское, – запальчиво возразил старик. – Рука руку моет! У тех и у других одна цель – держать народ в узде. Сказано ведь в Писании: всякая власть – от Бога.

   – Верно сказано, – ухмыльнулся Степан, – иначе бы простой народ клял её да и приговаривал: власть от антихриста. Власть – ведь она бремя накладывает. Непосильное. Фу ты! – вдруг спохватился он. – Язык мелет невесть что. Ты, Филипыч, не слышал, а я не говорил.

   – И ты, Степан, не слышал, да я не говорил. А оба правду видим, а сказать не смеем. А ты думаешь, государь правды не видит? Видит, да ещё как. И все округ него видят. Только у них своя правда.

   – Ох, далеко мы с тобою зашли, Филипыч, – грустно сказал Степан, – кабы нам не заблукать.

   – Нет, ты скажи лучше: видишь ли правду?

   – Видеть-то вижу, а что толку? С таковой правдой попадёшь в Преображенский приказ, к князю-кесарю, а то и на дыбу. И никакой Бог тебя не ослобонит!

   – В том-то и дело, – оживился Павел Филиппович. – Всевидящий, всеслышащий и всемогущий не искореняет неправды. Коли он существовал такой, каким его изображают церковники, то должен был бы непременно вмешаться, дабы установить порядок и справедливость на земле.

   – Кто ж его такого выдумал, Филипыч?

   – Первочеловеки, я так думаю. Нашлись среди них такие хитрованцы, которые смекнули, что выгодно представлять на земле того, кто повелевает громом и молнией, ветрами, травами и зверями, словом, всем сущим. Сказали людям племени: он велит приносить ему жертвы, а мы ими станем распоряжаться. Мы знаем, как его умилостивить.

   – Это вроде попов, что ли?

   – Вот-вот. Как уж их тогда называли, никому не ведомо. Только потом, когда появилось письмо, у египтян в стране Мицраим и у греков их стали кликать жрецами.

   – А Мицраим это по-каковски?

   – По-древнееврейски. Эти жрецы и утвердили Бога для своей выгоды, для своей власти над людьми.

   – А ведь Иисус сказал: «Царствие моё не от мира сего», – заметил Степан. – Такие его слова я с детства запомнил. И ещё: что всякая власть от Бога. Не могши совместить – оставил.

   – Многое в религиях несовместимо. А знаешь почему? Потому что сказки эти создавали разные люди в разные времена. Нашёлся однажды некто, кто понял, что из них можно извлечь выгоду, и собрал их воедино. Так явились первые священные книги. Я читал их внимательно и нашёл там множество несообразностей. Скажу прямо: это всё древнейшие сказки для взрослых, сочинённые некогда жрецами. Кое-что в них навеяно событиями того времени: землетрясениями, наводнениями, загадочными небесными явлениями вроде; появления хвостатых звёзд или затмений. Тогда не знали первопричины, не умели объяснить. А Бог объяснял всё!

   – Складно говоришь, Филипыч. Може, оно и так. Я тоже запутался: ежели Бог, как говорится в Писании, создал человека по образу и подобию своему, то каким же громадным он сам должен быть? И где помещаться? Тут и в самом деле есть некая несообразность.

   – Ежели во всём этом покопаться, друг мой, то несообразностей этих великое множество. Но где тот смельчак, который явит их миру? Да его тотчас сожгут на костре, как сжигали еретиков, как сожгли в срубе вероучителей раскольников – протопопа Аввакума и прочих.

   – Ты Вот и есть тот смельчак, Филипыч, – добро душно заметил Степан, – только про себя либо про нас с тобой. А сыну Петру сказывал?