Текст книги "С Петром в пути"

Автор книги: Руфин Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)

   – Боюсь, что отныне я смогу удовольствоваться только душой, а до тела никак не дойду, – в свою очередь ухмыльнулся Лефорт, слывший изрядным острословом и даже в болезни не упускавший случая пошутить.

Лефорт вышел к пирующим, когда все уже были изрядно под хмельком, а кое-кого уволокли слуги в невменяемом состоянии. Однако Пётр держался молодцом и стоя провозглашал тост за тостом. Увидя Франца, он поднял кубок со словами:

   – Здравие моего друга и брата, генерал-адмирала Франца Лефорта! Он сопровождал и будет сопровождать меня на всех дорогах жизни. Прозит!

С этими словами он вышел, чтобы запалить любимый фейерверк. Когда гром, треск и вспышки перестали озарять залу, царь вернулся. Но лишь для того, чтоб объявить:

– Поклон всей честной компании, а я с сим отбываю в Воронеж.

В самом деле, у парадного входа во дворец уже теснились кареты, возки, сани с поклажей. Пётр расцеловал хозяина, с трудом державшегося на ногах, однако почти трезвого, возвёл руку в знак приветствия и уселся в карету.

В морозном небе высыпали звёзды. Лошади пофыркивали, вздымая копытами комья мёрзлого снега. Над их головами и головами людей клубился пар. Ночь излучала жемчужное сияние. Оно исходило от снежных пространств, от звёздного пространства, уходившего за край земли.

«Плох Францхен, – мимолётно подумалось Петру, и смутное предчувствие кольнуло душу, – и был прав, что не взял его с собой».

И с этой мыслью он уснул под мерный перезвон колокольцев, в котором было что-то печальное и усыпительное.

А через немногое время ему пришлось вернуться: незабвенный друг Франц Лефорт скончался.

Заботы не оставляли Петра. Накануне своего возвращения в Москву царь предписал Ромодановскому:

«Прикажи послать нарочного в Нижний, и чтоб он взял там якорных мастеров лутчих и подмастерий человек с 30 и проводил сюды немедленно, а оне нам зело нужны. Также изволь во все кумпанства сказать, чтоб везли припасы корабельные, а буде кто к шестой недели не поставит здесь, вели деревни отписывать». То бишь отписывать боярские и монастырские деревни в казну.

Скорбная процессия была архипышной. Во главе шагала первая рота Преображенского полка с царём в чёрном кафтане и с непокрытой головой. За нею – полки Преображенский, Семёновский и Лефортов. Чёрный рыцарь с обнажённым мечом возглавлял шествие бояр и генералов. Гроб несли полковники. Царь плакал, не осушая слёз. Грохот прощального салюта завершил церемонию.

Мартовское солнце медленно растапливало снега. На другой день Пётр уже нёсся в Воронеж.

Глава шестнадцатая
КРЕПОСТЬ ПОД ПАРУСАМИ

Когда мудрость войдёт в сердце твоё и знание

будет приятно душе твоей, тогда рассудительность

будет оберегать тебя, разум будет охранять тебя,

дабы спасти тебя от пути злого, от человека,

говорящего ложь, от тех, которые оставляют

пути прямые, чтобы ходить путями тьмы...

Книга притчей Соломоновых

В крепостях иметь непрестанно великую осторожность,

ибо приморския крепости весьма разность имеют с теми,

которые на сухом пути... А на море так безвестно есть,

как человеку с своей смерти. Ибо получая ветр свободной,

без всякого ведения может внезапу придти и всё своё намерение исполнить...

Пётр Великий

Думному теперь уже советнику Прокопию Возницыну поручено было вести переговоры о мире, а на худой конец о перемирии. Прокопий был обстоятелен и твёрдокамен. Мир с турком был весьма надобен. Не заключивши его, нельзя было начинать новую войну – со шведом.

Всё взвесил царь Пётр. И выходило, что покамест на Черном море ему не бывать да и к дому же было оно удалено от европейских морских путей. К ним же более всего он стремился.

Вот ежели выйти на Балтику! Ох, до чего приманчиво! Да ведь близок локоток, ан не укусишь. Там, на берегах Балтики, видел царь выход в Европу. Там пролегали все главные морские пути. Для всего: для торговли в первую очередь, для наученья, для войны... Да, оттоль всех можно достать по-быстрому.

Утвердившись на Балтике, можно диктовать свою волю. И стать в первом ряду европейских держав, а то всё числили Россию в державах азиатских.

Возницын меж оттоманов стоял как скала. Ни на какие компромиссы не шёл, но и турок не поддавался. Словом, нашла коса на камень, и ни туда, ни сюда. Да и послы христианских, то бишь единоверных государств не только не подпирали его, но и чинили ему всякую противность. Особливо посол английский.

Поначалу мирный конгресс решено было созвать на цесарской земле: в этом были заинтересованы прежде всего сами цесарцы, потом венециане, голландцы и другие государства, участники Священной лиги, которая в той или иной степени сплотила тех, кто вёл давнюю борьбу с турками.

В местечко Карловицы на Дунае невдалеке от Белграда приплыли все полномочные. Задавали тон цесарцы-австрийцы. Их было более всех. Возницын как был в Вене главным от Москвы, так и отправился на переговоры, благо путь был недальний, по реке на галерах.

Меж переговорщиков с турецкой стороны оказался старый знакомый Прокопия отуреченный грек-фанариот Александр Маврокордато. Он занимал высокую должность великого драгомана, то бишь переводчика-секретаря, первого и главного.

Фанар – квартал в Константинополе, где осели осколки знатных византийских родов, образовавших сословие фанариотов. Они служили туркам верой и правдой, забыв родовую гордость. Из них вышло немало господарей дунайских княжеств Валахии и Молдавии. И Маврокордато был из таких.

Возницын ему обрадовался. Он привёз с собою а Карловицы не только свой персонал, но и много чего для подкупу – для дач. Это было в обычае. Притом что мягкой рухляди и собольих шуб у него хватало. Он знал, что Маврокордато падок на дачи, иначе говоря, его легко купить. И весьма понадеялся на это.

Но византиец был вёрток как уж. Он, конечно же, обещал Возницыну всяческое благоприятствование, но интерес своих хозяев-турок блюл в первую очередь. Знал, отлично знал, что стоит им проведать о тайных переговорах, как его голова будет вялиться на ограде султанского дворца. Поэтому он известил Возницына запиской: «О делах же, о которых изволишь напоминать поговорить нам обща, прежде общего съезда и разговора, со всякою радостию, со всяческим дерзновением изволь мне их написать, таинства ваша сохраню и ответ вам дам о всех».

Возницын не помедлил с ответом. Он просил драгомана содействовать заключению если не мира, то перемирия особо с Россией, а с остальными... Что ж, пусть великая Оттоманская империя продолжает войну со Священной лигой, Москва тому не станет противиться.

Ход был простоват, ничего не скажешь. И разумеется, турки не клюнули.

   – Вот тебе шуба соболья, господине, коли невмочь иначе, добейся хоть перемирия, – причитал Возницын. – Зело нужно, а ещё и Керчь в придачу. У вас всего и так много, ну что вам Керчь, она некогда нашей была и звалась Корчев.

   – О перемирии стану хлопотать, склоняя пашу, а вот про Керчь забудь, того никак нельзя.

   – Охота великому государю Керчь заиметь, уж так хочется! А коли выгорит, он так тебя вознаградит, что в злате купаться будешь.

Все переговоры эти проходили в великой тайности, потому что Маврокордато сильно опасался, как бы не обнаружили их переписку.

В конце концов Прокопий перестал упоминать про Керчь, поняв, что ни о каких территориальных уступках и речи быть не может, а что турки более всего склонны потребовать назад Азов с Таганрогом и прочими местами на побережье Азовского моря.

Цесарцы тянули. С умыслом, конечно. Своя рубашка ближе к телу – свой интерес дороже прочих. Начало конференции отлагалось. Пока что велись закулисные переговоры. Вот и Возницын с Маврокордато сходились тайно, в тёмное время.

Турки были неуступчивы. А когда речь зашла о Керчи, и вовсе взвились. Возницын в своём «Поношении» так описывает их реакцию: «И когда турские послы то услышали, в великое изумление пришли и вдруг во образе своём переменилися, и друг на друга поглядя, так красны стали, что больше того невозможно быть. И немало время молчали и с собою шептали, говорили, что он того не чаяли... И как тот Керчь отдать? Он держит врата всего Чёрного моря и Крымского острова, и град тот великой...»

Ни та, ни другая сторона не уступала. А ноябрь дышал холодом. «Стоим в степи, в людских и конских кормах и в дровах скудость безмерная... А пришло время самое зимнее, и стужа и нужда большая...»

Возницын жаловался Льву Кирилловичу Нарышкину, государеву дяде: «...труждаюся не в своём токмо, в общем его государеве, деле, и одною бедною головою как могу делать? Помириться с уступкою тех городов – беда, а остаться в войне одним – и то, кажется, не прибыль».

Месяц шёл за месяцем, а переговоры всё тянулись и тянулись. Уж и новый год наступил, и турки наконец поддались: согласились на двухгодичное перемирие.

Прокопий Возницын совсем изнемог. Написал царю: «По правде, государь, немцы (австрийцы. – Р.Г.) знают, как свои дела весть, и сей мир сильною рукою и в потребное себе время сделали. Я сие покорно донёсши, паки твоей государевой милости молю: помилуй грешнаго и убогаго своего сироту, а лучше я сделать сего дела не умел».

Помиловал царь-государь сироту – велел возвернуться в Вену. Внял, однако, его совету: послать бывалых переговорщиков на военном корабле в самое логово турское – Константинополь, дабы цесарцам рот заткнуть, а турок подивить и устрашить. Вот-де какие корабли да какой флот можем представить.

Мысль благая. Но прежде царь решил устроить торжество по поводу не совсем обычному. Будучи в заморских краях, нагляделся он на тех краёв государственные награды, именуемые орденами. И решился учредить свой российский орден – таковая пора приспела.

Покровителем Руси издавна почитался святой апостол Андрей Первозванный – потому первозванный, что был первым сред двенадцати апостолов, и ещё потому, что первым посетил Русь для святого крещения. Вот царь и заказал ювелирам знак сего апостола. Задуманы были и кавалерские одеяния, и иные атрибуты ордена. Имя Андрей – греческого происхождения, по преданию, он был евреем, получившим греческое образование.

Орденские знаки Петру понравились. Синий крест в двуглавом, тремя коронами увенчанном орле, на котором возлежит распятый апостол, с четырьмя латинскими буквами по оконечностям, означающими «Санктус Андеас патронум Руссиа», то есть «Святой Андрей покровитель России». Посерёдке орла хартия с девизом: «За веру и верность». Орденская звезда из серебра с двуглавым орлом на золотом поле с Андреевским крестом посередине и орденским девизом... Лента голубая чрез правое плечо.

В орденский праздник, а День апостола Андрея празднуется 20 ноября, кавалерам предписано являться в таком одеянии: в длинной зелёного бархата епанче[39]39
  Епанча – старинная русская одежда – длинный широкий парадный или дорожный плащ.


[Закрыть] на подкладке из белой тафты с крагами серебряного глазета и вышитой на левой стороне большою орденской звездой и супервесте белого глазета с золотым галуном и нашитым на груди крестом. И в чёрной бархатной шляпе с красным пером и с Андреевским крестом на тулье.

Золото, серебро, эмаль, алмазы и брильянты – всё сверкало и искрилось. Пётр подержал в ладонях орденские крест и звезду и остался доволен. Он не раздумывал, на кого возложить первый орден, кто будет его первым кавалером. Конечно же, Фёдор Головин! Генерал-адмирал, глава Посольского и иных приказов.

И вот 20 ноября состоялся праздник награждения первым российским орденом. Головин неловко чувствовал себя в пышной одежде. Он натянул глубоко на лоб бархатную шляпу, чтобы люди не видели его смущённого лица.

Царь увенчал его орденскими знаками и облобызал.

– Имя твоё, Фёдор, навеки вписано в отечественную историю, – произнёс он прочувствованно. – Ежели послужу, как ты служил, Отечеству нашему, то ты и меня со временем увенчаешь сими знаками.

Так, к слову, оно и вышло: спустя три года Головин увенчал царя орденом, всеми его знаками и одеянием.

Турки должны были лицезреть новоявленный российский флот во всей его красе и мощи. Разумеется, Пётр не рискнул выйти на нём в открытое море. Тем более, что было известно, что у Чёрного моря весьма строптивый норов и оно по весне склонно буйствовать, глотая корабли, как мелкую рыбёшку.

Решено было отправить чрезвычайных полномочных на одном из надёжных кораблей под командою столь же надёжного и опытного морехода.

Выбор пал на сорокашестипушечный фрегат «Крепость» под командой голландского капитана Питера ван Памбурга, крейсировавший близ Таганрога. А чрезвычайное посольство возглавил думный советник Емельян Игнатьевич Украинцев. Себе в помощники он выбрал дьяка Ивана Чередеева по прозвищу Большой.

Украинцеву шёл шестидесятый годок. Но был он ещё крепок и телом и разумом, поднабрался опыта в дипломации: был посланником в Швеции, Дании, Голландии, а после отставки Льва Нарышкина возглавлял Посольский приказ, Пётр избрал его за надёжность и обстоятельность. Да и собой был видным: широк в плечах, седая борода кольцами, взгляд ясный. Головин был с ним в коротких отношениях, что немало способствовало выбору царя: он весьма полагался на разумность и гибкость Емельяна. Мир же с турком был нужен до зарезу.

Отплывали из Воронежа, воспользовавшись весенним половодьем. Караван был внушителен: 12 линейных кораблей, 13 бригантин, 11 галиотов и 4 галеры. Флотилия! Эскадра! Погрузили изрядную дачу турецким чиновникам: мягкой рухляди аж на пять тысяч рублей, полтора пуда чаю, десять пудов «рыбьего зуба» – моржовых клыков, весьма ценимых в Турции.

Инструкции были тайные и явные, для предъявления и представительства. А в тайных предусматривались все варианты возможных требований. Территориальные решительно отвергались – то, что завоёвано потом и кровью, как Азов, возвращению не подлежит; если перемирие, то по крайности на 25 лет, а то и мир вечный, платёж дани крымчакам решительно отвергнуть – было по прежней слабости Руси, теперь же не то, можно хану и по рукам дать...

Кажись, всё. Отплыли 27 апреля и через месяц пришвартовались у Азова. Пётр был озабочен состоянием портовых укреплений, самого города, равно и Таганрога, на который возлагались большие надежды. Всё это время эскадру сопровождала казачья флотилия: на четырёх морских стругах плыли пятьсот казаков под командою атамана Фрола Минаева. И во всё время плавания в многочисленных казачьих городках по берегам Дона их встречали, приветствуя, пальбою из пищалей и пушечек.

Наконец вышли в открытое море малым каботажем, то есть не теряя из виду берега. И вот наконец эскадра, в которой было двадцать два корабля, показалась в виду Керчи.

Тамошний паша перепугался. Сначала фрегат бросил якорь, а теперь вот целая эскадра! Неужто русские собрались воевать Керчь? С такой армадой ему не справиться.

Недоразумение разъяснилось, когда послы съехали на берег.

Паша вознегодовал:

   – Не предупредив, явились в таком великом множестве. Зачем? Сказано было про послов с грузом. Предписано было им великим везирем ехать сухим путём через Буджак, Аккерман и далее на Эдирне-Адрианополь. А вы как приноровились?

   – Ха-ха-ха! – раскатился Украинцев. – Это мы полгода будет добираться. Нет, сухим путём мы не поедем. Эвон корабль для нас снаряжен. Мы морем поплывём.

   – Но мне не указано! – роптал паша. – А потом вы не знаете, каково Чёрное море в эту пору. Оно топит корабли без разбору, и никто ещё не спасся.

   – Положимся на волю Божию; ежели прострёт над нами свою милостивую длань, стало быть, дойдём благополучно. А сухим путём не поедем, – решительно заключил Украинцев.

   – Не пущу! – ярился паша.

   – А пушек сколь! Видал? Вмиг от твоей Керчи одни камушки останутся.

И паша сдался: аргумент быль красноречив.

Долго ли, коротко, а пересекли Чёрное море со всем благоприятствованием и показались в бухте Золотой Рог в виде султанского дворца Эски-сарая.

Что тут началось! Военный корабль под русским флагом! Пушек-то, пушек! Такого ещё не бывало. У русских появился свой военный флот!

Глазел народ, явились подивиться великий везир и сам владыка полумира султан. Украинцев писал Петру: «О твоём, великого государе, корабле немалое здесь у самого султана и у всего народа подавление было, кто его делал и как он мелкими водами из-под Азова вышел в Чёрное море... дивились, что так скоро и без турских вождей прошёл черноморскую пучину...»

Была и критика. Приставленный к послам чиновник Высокой Порты – турецкого «совета министров» – узрел плоскодонность корабля. Украинцев не соглашался, однако царю написал:

«И сей твой, великого государя, корабль, на котором я плыл на Черном море в ветер и несамосильный, гораздо скрипел и набок накланивался, и воды в нём явилось немало... А мне мнится, что надобно устроения корабельного присмотру быть прилежному, чтоб делали и конопатили их мастеры крепко и чтоб к одному кораблю приставлен был добрый, и честный, и разумный, и пожиточный дворянин, которой бы никакой корысти не был причастен, а убогие впадут в корысть».

Прибыли в августе, а только 4 ноября Украинцев вручил великому везиру полномочную грамоту. Турок попенял:

   – Его султанское величество весьма недоволен, что русский корабль то и дело производит пушечные выстрелы. Весь покой во дворце нарушен.

Ах ты боже мой! Капитан Питер на радостях, что встретил моряков-знакомцев, устроил на корабле пир горой и великое шутовство с пушечной пальбой.

   – А что? – ответствовал он. – Пусть знают. Это их повелителю напоминание, дабы был уступчивей.

Однако никакой уступчивости не было. За стол переговоров уселись только в ноябре, то есть спустя три месяца после прибытия. Украинцев предложил для обсуждения двенадцать статей, касавшихся главных противоречий в отношениях двух держав.

Первая – вечный мир либо долгое перемирие. Рейс-эфенди Мохаммед Рами, тот самый, который противостоял Возницыну в Карловицах, министр иностранный дел по-турецки, и великий драгоман Александр Маврокордато, его правая рука, откровенно объявили, что это – главная препона и что они с Возницыным на ней споткнулись.

Препирались долгих восемь месяцев! «Иная баба столь укоротно дитя носит», – сетовал Емельян Игнатьевич.

   – Да что вы упёрлись! – наступал он на Мохаммеда. – Вам вечный мир столь же выгоден, как и нам. Мир ведь, мир – не война!

   – Вы упёрлись, и мы упёрлись, – возражал Маврокордато. – В Карловицах другие державы пошли нам навстречу – вернули многие земли из завоёванного. Вы же ничем поступиться не хотите. Оставим пока Азов в стороне. Но Кизыкермен и приднепровские городки... Зачем они вам?

   – А затем, что казаки-поселяне, которые в них засели, дают отпор татарским набегам. Ордынцы – худшие из соседей. Они норовят пограбить, разорить да и ускакать, – возражал Украинцев. – Все эти крепости и крепостцы великий государь для того содержит, чтобы лихие люди, с чьей бы стороны ни были, укорот имели.

Месяц миновал, за ним второй, третий... Никакой подвижки не было и не виделось. Украинцев государю докладывает: так и так, дело не сдвинется, коли с нашей стороны уступки не будет.

Последовало разрешение: сдать Кизыкермен и некие городки.

   – Вот вам дача окромя той, которую я мехами, чаем да моржовой костью вас отдарил, и тем землям по указу великого государя быть отныне пусту, дабы никакой опасности оттоль никому не было.

   – Невелика дача, – ответствовали турки, – его султанское величество принимает её как начальную и ждёт иных, существенных. К тому ж государь ваш велит их разорять, запамятовав, что строены они от прежних султанов для обороны от казачьих набегов.

   – Прежде те казаки под поляком были, а ныне они государя нашего подданные, – возражал Украинцев.

Возникли ещё и новые недруги.

«От послов цесарского, веницейского, английского и голландского, – доносил Украинцев, – не видим мы себе никакой помощи, все они лицемеры и наветники... Поступают они (турки) весьма лукаво, с великим вымыслом и продолжением, и я от такого их продолжительного и лукавого поступка в беспрестанной пребываю печали и слезах... С послами цесарским, английским и веницейским по сие время я не видался, потому что Порта не допускает, и пересылку через дворян с ними имею, токмо помощи мне от них никакой нет, и не токмо помощи, и ведомостей никаких... а у них в Галате многие есть ведомости, потому что они живут там во всякой повольности, между себя и с турками беспрестанные имеют конверсации, а ко мне ничем не отзываются...»

Спустя пять с половиною месяцев турки наконец сдвинулись: согласились на перемирие на 30 лет, отступились и от требования дани крымскому хану... Но потом снова заартачились.

   – Вожжа под хвост, – объяснял таковую вздорность знатный серб Савва родом из Рагузы, которая ныне Дубровник, случившийся как раз в Константинополе и получивший согласие на вступление в русскую службу от самого царя. Савва был весьма сведущ в том, что происходило в посольских кругах и в Высокой Порте. Он владел несколькими языками, что облегчало ему сношения с персонами, да и сам из княжеского боснийского рода.

Его тянуло к Москве. И раз повидавшись с русским царём, он, что называется, прикипел к нему и выразил готовность исполнять любые его поручения.

Это был весьма полезный сотрудник. Турки относились к нему благожелательно, потому что он свободно говорил по-турецки, как природный турок. Пётр попросил его уладить торговые дела с венецианцами, и Владиславич то исполнил. Да ещё передал Возницыну предание венецианского дожа великому государю. Савва Владиславич, к которому потом пристало – Рагузинский. Хотя он более промышлял по торговой части и был более известен как купец, притом удачливый, что позволяло ему до получения жалованья от Москвы сводить концы с концами и не ущемлять себя ни в чём, обладал природными дипломатическими способностями. К тому же в обществе сильных мира сего он тоже чувствовал себя как рыба в воде и представлялся как граф иллирийский. Иллирия было европейское имя Рагузской республики, хотя древняя Иллирия была куда больше.

Савва в значительной мере знал подноготную турецких требований, а потому мог вовремя предостерегать Украинцева от поспешных шагов и заявлений.

– Не обольщайся их льстивыми речами, – предупреждал он Украинцева. – Ни шербет, ни кофий, ни сладкие куренья пусть не кружат головы. А ещё более не внимай их угрозам. Они-де самые сильные в подлунном мире, их оружие направляет сам Аллах, поэтому-де никакая война им не страшна. Всё это чепуха. Янычары – что ваши стрельцы. Им охота торговать и противно воевать. То и дело бунтуют: что не по их, тотчас же опрокидывают котлы из-под биш-бармака и колотят в них что есть силы. А воюют кучею и истошным криком норовят перепугать противника.

В самом деле, турки норовили окурить и охмурить посланников Москвы. Они то и дело зазывали их на то, что у русских именуется застольем. Но в этом турецком застолье не было ни капли спиртного. Только розовая вода из напитков, только неизменный кофе в маленьких чашечках и такой густоты, что напоминал кисель, и шербет... Всё это было не по вкусу нашим россиянам, и они старались не морщиться и не показывать своего неудовольствия.

   – С волками жить – по-волчьи выть, – любил высказаться при случае почтеннейший Емельян Игнатьевич, воздымая при этом руку с оттопыренным большим пальцем. – Мы здесь гости, не более того, да притом не шибко желанные, а можно сказать, вообще нежеланные.

Это при том, что и он признавал умеренность в еде и питье за добродетельность, а наш обычай великого обжорства и пьянства дикарским.

   – Вишь ты, – говорил он своему напарнику Ивану Чередееву, – турок-то себя блюдёт. И их обычай разумен. Мы почитали их за варваров, а выходит, они разумней нас.

   – Выходит так, – откликался Чередеев. – И то: в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Монастырь-то ведь бусурманский!

   – Вишь ты: а и у басурман можно кое-чему поучиться, – гнул своё Емельян. – Вот и умеренность ихняя во благо человекам, и нам пора бы взять пример. А мы токмо и делаем, что имя ихнее во брань берём.

   – Всяк по-своему молится, – неопределённо отозвался Чередеев.

   – Вот ныне будем про полоняников толковать. Чтобы им волю дать не за деньги, а по размену...

   – А кого менять-то? – перебил его дьяк. – Нешто у нас есть турки в полону?

Украинцев пощипал бороду. Раздумье его затягивалось. В самом деле, обычай азиатцев, как обобщённо именовали турок, татар и другие восточные народы, угонять в рабство мирных жителей завоёванных земель, не говоря уж о военнопленных, был несвойственен русским да и всем европейским народам, хотя сама Оттоманская империя была отчасти европейской державой. На её просторах, однако, процветала работорговля, а невольничьи рынки привлекали великое множество охотников до «живого товара».

   – Да, братец, – согласился он, – менять-то нам в самом деле некого. Деньги на выкуп есть – християне жалуют Христа ради.

   – Давеча не соглашался рейс-эфенди христианских невольников отпущать без выкупу, – заметил дьяк. – Как мы ни бились, как ни сетовали на бесчеловечность, не поддаётся турок.

   – Э, братец, для них бесчеловечность – пустой звук. Тут у них торговый заквас действует. Подавай деньги за товар, а какой это товар – всё едино.

   – Так оно, так, – согласился Чередеев. – У нас, однако, тоже деньгу любят.

   – Так, да не так, – возразил Украинцев, – у нас человечья душа в цене, мы перед ней в ответе. Господь спросит...

   – Не больно она ценится. Эвон как государь со стрельцами-то поступил! Не разбирая правых от виновных! – неожиданно возопил Чередеев. Видно, были у него меж стрельцов сродственники. – Поди прочитай!

   – Наболело, – только и смог ответить Емельян. И у него великое стрельцово побоище вызвало внутренний протест. Правда, только внутренний, он никому его не выказывал. И при том пытался всячески оправдать государя – тоже, впрочем, внутренне: как человек осторожный, он никому не поверял своих сомнений. Он вообще высоко ценил слово, знал: слово не воробей, вылетит – не поймаешь. Основательная дипломатическая практика приучала его к осмотрительности и обстоятельности. Всякую торопливость почитал он неуместною, говоря, что торопливость надобна лишь при ловле блох, ибо блоха чересчур резва.

На очередной, девятнадцатой по счету конференции, а всего их было двадцать три, зашёл разговор о казаках. Казаки были вечною мозолью для обеих сторон. Они, как правило, жили разбоем – племя-то вольное. То просятся под покровительство султана, а то польского короля. То подадутся во власть царя и государя, то выйдут из его повиновения.

Они как флюгер – куда ветер подует, туда и они переметнулся. Правда, единоверие стало брать верх. И последнее время и казачьи атаманы, и сами казаки лепились к Москве. Но это мало что значило: глядишь, и переметнутся.

   – А как поступать, если после заключения мирного трактата казаки ваши, – рейс-эфенди произнёс это с нажимом, – опять начнут совершать набеги на татарские селения, а то и на самый Бахчисарай?

   – А очень просто, – парировал Украинцев, – как со всяким вражьим племенем. Побивать их без пощады.

   – Неужто? – засомневался Мохаммед. – А как вы поступите с таковыми ослушниками? Нарушителями мира?

   – А мы их осудим и предадим смерти, – не моргнув глазом отвечал Украинцев. – Как ослушников и нарушителей закона. И ведь договор, ежели мы его заключим, станет непреложным законом.

   – Сладко говоришь, – усмехнулся рейс-эфенди. – А твой государь столь же сладкоречив?

   – Он златоуст и слов на ветер не бросает, – убеждённо проговорил Емельян. – Хоть он и в цветущем возрасте молодости, но мы все у него научаемся верности слову.

   – Хорошо, если так, – вздохнул рейс-эфенди. И было непонятно, к чему этот вздох относится: то ли он завидует, то ли сожалеет, что не таков его повелитель.

   – Для того чтобы унять разбойный пыл запорожцев, – продолжал Украинцев, – надобно не чинить им препятствиев в промысле рыбы да зверя до самого устья Днепра, дабы не знали они нужды в пропитании своём и своих семейств.

   – Тут следует с ханом в согласие вступить, – подал голос Маврокордато, уставившись чёрными выпуклыми глазами на Украинцева. Он в последние две конференции всё больше помалкивал, вероятно, таким образом отрабатывая те дачи мехами и золотыми, которые сулил ему ещё Прокопий Возницын и жаловал Емельян. Похоже, в нём заговорила кровь единоверия, этого тоже нельзя было исключать. Он добросовестно исполнял обязанности толмача, иногда делал незначительные замечания по ходу переговоров, но в остальное время молча разглаживал свою чёрную ухоженную бородку, в которой зримо посверкивали нити седины.

Тайных встреч у них не было, как у него с Прокопием. Слишком тесен был круг соглядатаев, почти непроницаем надзор. Полномочных обложили почти так же, как охотники обкладывают медвежью берлогу перед тем, как поднять зверя.

Украинцев пытался всяко разорвать его, этот круг, но попытки эти редко приводили к успеху. От своего бессилия он нередко впадал в отчаяние и либо бранился по-матерному, либо лил слёзы. Савва Рагузинский однажды сказал ему:

– Послы христианские, те, которые в Царьграде, все противны мирному договору, и потому им ни в чём не доведётся верить. У всех у них таковое намерение есть, какое их повелители желают, а именно Москву в долгую войну с турком вплесть.

Савва был сведущ и с теми послами имел сношение, потому что все они были причастны к торговле, всяк по-своему.

Он был в приязненных отношениях с польским послом Лешинским. Тому было двадцать семь лет, и он был полон честолюбивых замыслов. Получив назначение в Стокгольм, ко двору молодого шведского короля Карла XII, он разоткровенничался и сказал, что просил от имени сейма и Речи Посполитой, чтобы турки ни за что не заключали бы мира с Москвой, а вошли в союз с Польшей. Плодом этого союза могла бы стать победоносная война, которая вернула бы туркам Азов и весь северный берег Азовского моря да ещё низовье Днепра, полякам – Киев и Киевщину с малороссийской Украйной.

   – Высоко метит забраться, да забывает, каково будет падать с той высоты, – заметил Савва, – а ведь беспременно разобьётся, право слово, разобьётся.

   – Как знать, – охладил его Емельян. – У них в Польше то и дело неустройства, чуть что – надрывают глотки: «Не позволям!» Такой уж вздорный народец, эти паны. А что сейм? Согласился ли?

   – Мне грек сказывал, что великий везир против. Поляки-де хотят загребать жар чужими руками, они-де всегда были на то горазды.

   – Вот и хорошо! – обрадовался Украинцев. – Более всего опасался я польского подвоха, потому как мы с ними боками трёмся и от них много претерпели. А Киева им более не видать как своих ушей: статочное ли дело – отдавать великий град, где Русь восприняла святое крещение. И Польше постыдно посягать на российские святыни.