Текст книги "С Петром в пути"

Автор книги: Руфин Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

Глава десятая
КОРОЛИ НЕ СТРОЯТ КОРАБЛИ

Если царь судит бедных по правде,

то престол его навсегда утвердится.

Если правитель слушает ложные речи,

то и все служащие у него нечестивы.

Без откровения свыше народ необуздан,

а соблюдающий закон блажен.

Книга притчей Соломоновых

Французу всегда должно давать больше жалованья,

он весельчак и всё, что получает, проживает...

Немцу тоже должно давать не менее, ибо он любит

хорошо поесть и попить... Англичанину надобно

давать ещё более: он любит хорошо жить,

хотя бы должен был и из собственного имения

прибавлять к жалованью. Но голландцам должно давать менее,

ибо они едва досыта наедаются для того,

чтобы собрать больше денег...

Пётр Великий

Толки о странном царе московском, о его чудачествах, о его ненасытном любопытстве достигли наконец ушей знаменитого штатгальтера, то бишь правителя государства, Вильгельма III Оранского, который был одновременно и королём Англии, а он пожелал свидеться с Петром. Желание своё он передал через вездесущего Витсена, а Витсен снесся с царём.

Вильгельм был личностью незаурядной. Голландией он правил с 1672 года, то есть штатгальтером стал ещё при жизни благоверного царя Алексея, с которым успел завязать сношения и проведать про двухлетнего царевича Петра. А к правлению Англией пришёл в 1689 году, призванный вигами. Его супругой и королевой английской была Мария II из династии Стюартов, полная тёзка знаменитой шотландской королевы, чья жизнь окончилась на плахе.

Резиденция штатгальтера находилась в Утрехте на Рейне. А потому за Петром и Лефортом была снаряжена яхта. То была не простая яхта, а дар Вильгельма чудаковатому русскому государю.

Яхта была богато отделана и несла на себе двадцать бронзовых пушек. Она, собственно, предназначалась для английского короля и была построена в Англии. Причём её конструктор лорд Кармарген утверждал, что она самая быстроходная из всех судов королевского флота, и Пётр радовался ей как дитя, стоя за рулевым колесом.

Вильгельма призывала Англия, и он собирался в ближайшие дни отплыть в Альбион. Он звал туда Петра и обещал оказать ему самый радушный приём.

   – Я намерен учиться у тамошних строителей корабельной архитектуре, – ответил Пётр на вопрос штатгальтера о цели, влекущей его туда.

   – Слышал от господина Витсена, что вы уже изрядно попрактиковались в Саардаме и Амстердаме. Не довольно ли? – с улыбкой произнёс он. – Люди вашего положения – короли – не строят корабли, они направляют их ход в нужную сторону.

   – Это кто как, – односложно ответил Пётр. Робость, сковывавшая его первую минуту, прошла, и он уже чувствовал себя свободно. – Чтобы направлять, надобно уменье.

Штатгальтер любезно согласился. Заговорили о союзе против врагов христианства – турок. Вильгем отвечал уклончиво:

   – Это должны решить Генеральные штаты. Моя воля вторична, – объяснил он. – Я могу лишь одобрить или не одобрить их решение. Кроме того, недавно завершилась война с Францией, и мы не желали бы осложнять наши отношения вновь. Людовик XIV слишком задирист, он много мнит о себе. – Последнее было сказано с раздражением.

В общем, Вильгельм был настроен благожелательно и, похоже, проникся к русскому царю симпатией. По возрасту он годился Петру в отцы и очень напоминал Фёдора Головина, тем паче что они были одногодки.

Витсен на правах благожелательного поводыря предложил осмотреть достопримечательности Утрехта: его форты, его соборы и молодой университет. Но Пётр почёл это излишним, в Амстердаме всё это основательней и богаче. А потом предстояло торжественное шествие Великого посольства в Гаагу – местоположение Генеральных штатов. Союз против турок представлялся одной из самых важных целей посольства.

Долго чинились по поводу церемониала въезда, но наконец достигли согласия. Фёдор Алексеевич Головин держал долгую и проникновенную речь перед депутатами. Он говорил, что турки есть первейшие враги европейских народов и что они с давних времён мыслят поработить их. Угроза нависла над югом, и Россия полна решимости отвратить её.

– Наше воинство под водительством великого государя и царя Петра Алексеевича одержало первые победы на Азовском море, но только соединённые усилия христианских государств могут одолеть вековечного врага Христова имени.

Начались долгие переговоры. Хозяева были неуступчивы. Они говорили то же, что Пётр и Лефорт услышали из уст штатгальтера: турецкий султан – союзник Франции, с которой немыслим новый конфликт. Головин нажимал, выдвигая всё новые и новые доводы. При нём безотлучно находился Пётр Шафиров, которому было поручено входить в сношения с послами других европейских государств.

Союз не складывался. Всё дипломатическое искусство Головина, его красноречие и доводы – всё разбивалось о каменную непреклонность Штатов. Выговаривали пространно за такую несклонность и неблагодарство, но расстались в общем-то дружественно. Всё ж таки кой-чего удалось выговорить: и денег, и припаса разного корабельного.

Головин обо всём извещал Петра.

   – Ну что ж, коли скала каменная, вам её не сдвинуть. Оставим намерение сие. Есть иные важности.

Иной важностью был наем умельцев в разного рода делах, более всего в морском деле. Разумеется, по первости договорились с голландцами: меж них были все искусные капитаны и штурманы. Но на одних голландцах свет клином не сошёлся: услыхав о наймовании, повалили к русским и немцы, и шведы, и французы, и датчане, и греки. Всего удалось нанять 672 человека. Пётр остался доволен, хотя всё то было кот в мешке. Аттестация, правда, требовалась от каждого, но иные кроме собственных словес ничего не имели. Приходилось верить.

Контракты следовали за контактами, контакты за контрактами. Пётр доносил князю-кесарю королю Прешбургскому Фридрихусу:

«При сём доношу, что к службе вашей государской куплено здесь 15 000 ружья (а какого сколько, о том буду впредь писать, только зело дёшево); на 10 000 подряжено».

   – Недобрые вести, государь, от князя Фёдора Юрьича, – говорил Головин. – Тому есть подтверждение из Посольского приказа, писанное Николою Спафарием да Павлом Шафировым.

   – Это какой Павел? Батюшка нашего Петра?

   – Он, он! Отдельно к сыну Петруше отписал. Мол, беспокойно на Москве, стрельцы бунтуют, грозят извести не токмо иноземцев, но и бояр.

   – Я вот возворочусь и вырву с корнем сих бунташей. Давно зуб точу на стрельцов. Воинство это худое, нравное. Им бы токмо народ мутить да по кабакам бражничать. Однако князь-кесарь их управит. Он свирепство своё уже показал. Иной раз и мне невтерпёж, укорот ему делаю.

   – Так-то оно так, однако ж поберечься не мешало бы.

   – А как отсель поберечься, коли дела далеко не сделаны? Князь спуску не даст, на то и поставлен. А уж когда в наши пределы отъедем, тогда узду на стрельцов накину. Вовсе распущу стрелецкое войско. Время его минуло. А ныне об аглицкой стороне забота моя. Волонтёры со мною за море пойдут, а вы тут со Штатами толкуйте. Глядишь, в чём-то поддадутся.

   – Капитан Корнелий Крюйс знатно нам помог в наймовании людей в службу. Поощрить его следовало бы. Да он и сам зело именит меж корабельщиков.

   – Чин ему дадим, коли так. Нам таковые люди весьма полезны и для морского дела, и для научения.

Пётр стремился в Англию за научением. Геррит Поль преподал ему высококлассное плотницкое дело. Но кораблестроение есть наука вычислительная, надобно так рассчитать размеры всех частей судна, чтоб оно сидело в воде, как лебедь, и легко и свободно рассекало морскую гладь. Там, за морем, строят корабли по чертежам. И ему такого желалось.

И всё-таки лёгкий червь беспокойства точил его. От одного упоминания о стрельцах перехватывало дух и сжимались кулаки. Они уж очень были ему ненавистны. Петру представлялись их пьяные рожи и руки в крови их жертв. Что там, в столице? Что на её окраинах? Воевода Михаила Григорьевич Ромодановский, стерёгший границу с Польшей, под началом коего были стрелецкие полки, не отличался решимостью. Он, Пётр, предпочёл бы на его месте кого-нибудь покруче. Кого? Ну, скажем, Патрика-Петра Ивановича Гордона. Этот не поглядит на шапки горлатные, на собольи выпушки – разразит из пушек.

Беспокойство то накатывало, то отпускало. Самым разумным в его окружении был Фёдор Головин – у Петра к нему было прямо-таки сыновнее отношение. С Головиным было говорено. Он тоже стрельцов не жаловал. И считал: обойдётся, коли там крутой князь-кесарь, да Тихон Стрешнев, да Пётр Гордон, да изредка просыхающий князь Бориска Голицын, да Шеин...

   – За нами головы, государь, а за стрельцами жопы, – без обиняков объявил Фёдор. Пётр расхохотался, обнял его и с успокоенным сердцем сел на корабль – один из трёх, посланных за ним королём Вильгельмом. А яхта была та самая, которую он презентовал Петру. Мог бы – обнял её всю, да руки хоть и долги, а всё ж на таковое объятие не хватало.

С царём были шестнадцать волонтёров. И среди них отличаемые им Алексашка Меншиков, Яков Брюс, Федосей Моисеевич Скляев, ещё Александры – Кикин и царевич имеретинский...

Занятней всех был, конечно, Алексашка. В отличие от его братца Гаврюшки да и ото всех остальных он был живчик, на лету схватывал азы ремесла, за словом в карман не лез и всех веселил. К тому и ростом вышел, и силою бог не обидел. Ивашке Хмельницкому сполна долг отдавал: «Пьян да умён – два угодья в нём», – говаривал он.

   – Умён-то ты умён, – укорял его Пётр, – да вот никак грамоте не выучишься.

   – А на кой мне, милостивый государь мой, – отвечал он со смехом, – коли есть слуги выученные да холопы верные. Они спросят, как надобно. А я укажу что да как писать.

Поневоле рассмеёшься, услышав такой ответ. И став светлейшим князем, герцогом Ижорским, графом и прочая, генерал-фельдмаршалом, почётным членом Лондонской Академии наук с подачи великого Ньютона, он так и не выучился читать и писать.

На борт яхты вместе с другими поднялся и Яков Вилимович Брюс, к которому Пётр относился с уважением за его учёность и пристрастие к разнообразному знанию. Пётр обратил внимание на его лицо: оно было всё в шрамах.

   – Кто это тебя так? С кем бился? – стал допытываться Пётр.

Брюс отвечал уклончиво:

   – С одним противником, государь милостивый, коего называть не хотелось бы.

   – А ты всё ж назови, вот мы его прищучим.

   – Да нет в том надобности.

   – Сказывай, сказывай, тем паче, коли близко.

   – Эх, государь милостивый, так и быть – скажу. То слуга твой верный князь Фёдор Юрьич Ромодановский в твоём Преображенском застенке учинил допрос.

   – Как так?! Застенок-то его, он там хозяйствует, спросу с него нет, – вспыхнул Пётр. А потом и вовсе взъярился. Написал:

«Зверь, долго ль тебе людей жечь? И сюды раненые от вас приехали. Перестань знаться с Ивашкою. Быть от него роже драной!»

Король Фридрихус не помедлил с ответом. В нём звучало благородное возмущение:

«В твоём... письме, писанном ко мне, будто я знаюся с Ивашкою Хмельницким, и то, господине, неправда... Неколи мне с Ивашкою знаться, всегда в кровях омываемся; ваше-то дело на досуге стало знакомство держать с Ивашкою, а нам недосуг. А что Яков Брюс донёс, будто от меня руку обжёг, и то сделалось пьянством его, а не от меня».

Пётр получил это письмо в Лондоне, на третий месяц своего там пребывания, и показал его Брюсу. Яков невольно прыснул:

   – Питие мне не по нутру: естество не терпит. А что князь Фёдор в своих винах не винится, на руку скор, то тебе, государь милостивый, ведомо.

Лондон восхитил россиян своими замками, мостами и непролазною грязью. Нечистоты вываливались прямо на мостовые. Единичные пешеходы из простонародья щеголяли либо босиком, либо в высоких сапогах. Знать ездила в каретах либо верхом. Однако англичане ушли далеко вперёд в мануфактурном производстве, во всём виден был производительный ум. Грязь искупалась мастерством. И английские корабли были впереди всех; вот что более всего пленяло Петра.

   – Всем надобно постичь корабельную архитектуру, – наставлял Пётр. – За этим мы сюды и прибыли.

   – Архитектура – слово-то экое мудреное, из-за него и самого корабля не видать, – насмехался Меншиков. – Не скажут в простоте – строение. Я от таковой архитектуры увядаю.

   – Ты от всего, где надобно грамоте уметь, увядаешь, – в свою очередь потешался Пётр. Ему не сиделось на месте. Он просил показать ему всё, что мало-мальски заслуживает внимания.

Россиян поселили в пригороде Лондона Дептфорде, в доме, арендованном у адмирала флота его величества Бернбоу. Дом был добротный, со множеством покоев и обширным парком. Пётр не любил никакой роскоши и прекрасно себя чувствовал в какой-нибудь каморе простого ремесленника, но король указал адмиралтейству разместить русских самым достойным образом. Тем более что он собирался лично посетить высокого, но в то же время совершенно необычного и занимательного гостя.

Он и явился собственною персоной на третий день пребывания Петра в Дептфорде. Пётр был предупреждён и оставался в своём покое. Его величество явился без церемонной пышной свиты, в сопровождении всего лишь четырёх придворных: Вильгельм, как и Пётр, избегал пышности.

   – Ну, что скажете, господин царь? Довольны ли вы вашим жилищем?

   – О, милостивый государь, вполне доволен и приношу вам благодарность от всего сердца.

   – Я поместил вас здесь потому, что здешние верфи, находящиеся под началом адмирала Бернбоу, признаны высококлассными. Отсюда вы сможете делать выезды в разнообразные места, куда повлечёт вас ваша любознательность. Я приказал составить список таких мест и представить его вам.

   – Я желал бы осмотреть Королевский монетный двор...

   – О да, он заслуживает вашего внимания прежде всего потому, что им управляет наш замечательный учёный сэр Исаак Ньютон. Недавно там установлена новая машина для чеканки монет, весьма совершенная, как утверждает сэр Ньютон. Вам будет полезно это знакомство.

Великому сэру Исааку шёл пятьдесят шестой год, Пётр годился ему во внуки. Лицо его поражало своим благородством, а речь – неторопливостью и обстоятельностью. Пришлось прибегнуть к помощи переводчика: Пётр забросал его вопросами.

   – В школе я был плохим учеником, – без тени смущения признался он Петру. – Вместо того чтобы вникать в науки, я мастерил игрушки, разные там самокаты и другие безделки. Мне задали порку, и после неё я как бы образумился... А вас не пороли, мистер э-э-э Питер?

   – Поднять руку на царевича никто не смел, в том числе и мои учителя. Впрочем, я и не давал особого повода, – ответил Пётр.

   – Ну и слава Богу. А мне, между прочим, приходилось туго: моя матушка рано овдовела, и в доме был худой достаток. Кормились мы от коровы, от земли, мне приходилось заниматься продажею молока и сыра. Но я был плохим продавцом, и в то же время меня тянуло к науке. Видя это, матушка смягчилась, и я поступил в университет в Кембридже. Но из-за бедности мне пришлось прислуживать богатым студентам, а таких было большинство. Вас ведь не от бедности тянет в науку? – неожиданно спросил он. – Я слышал, что вы не чураетесь чёрного труда. Правда ли это? Не могу представить повелителя величайшей страны в роли плотника...

   – Отчего же, господин Ньютон. Я могу уподобить государство большому кораблю. Чтобы управлять им, нужны и уменья, и знания, быть одновременно и матросом, и рулевым, и марсовым, и шкипером, и навигатором, и плотником, коли нужно заделать течь. Словом, надо овладеть всеми ремёслами.

   – Разумно, разумно. Увы, не все потентаты следуют вашему примеру. Почти все они живут на счёт своих подданных и их труда. Я же достиг всего своим трудом. Но где лежит начало вашего учения?

   – В Псалтири, сэр Ньютон. Вот мой университет. У нас в Москве иных нету. Так что пришлось мне положиться на самого себя.

   – Это похвально. И я рад, что судьба свела нас. Я готов напитать вашу любознательность.

И Ньютон стал водить Петра и его спутников по Монетному двору, показывая и объясняя устройство штампов для чеканки монет последнего образца. Попутно он рассказывал и о своих трудах по математике, которую он поименовал матерью всех наук, по оптике, по механике, о своей теории всемирного тяготения.

Ему пришёлся по душе Меншиков с его ненасытным любопытством. Он дивился тому, что обычный свет состоит из семи цветов. И Ньютон, создавший теорию преломления света, показал это наглядно с помощью призмы.

Петра же интересовало всё. Он дивился широте ньютоновых интересов и открытий и с почтением взирал на его том «Математических начал натуральной философии».

   – Непостижимо! – воскликнул Пётр, когда Ньютон подвёл его к созданному им телескопу. – И всё это один человек!

Судьба столкнула его в величайшим умом своего века, умом, вырвавшимся за его пределы. Он ощутил громадность всех открытий Ньютона, но был не в силах их постичь, как были не в силах постичь их и современники великого учёного. Но взять то, что можно было из его практики, Пётр постарался. Это прежде всего касалось монетного штампа. Он давно замыслил поставить в Москве монетный двор и даже указал место для него за Казанским собором на Красной площади. Теперь только следовало заказать машины для этого двора.

У него было мелькнула мысль зазвать Ньютона в Россию, положив ему великое награждение. Он хотел, чтобы Москва блистала знаменитостями, чтобы сколько-нибудь известные Европе люди были в службе его царского величества. От имени царя таковые предложения делались всем тем, с кем он встречался: профессору анатомии Рюйшу, Антони ван Левенхуку... Они были с благодарностью отклонены, эти его предложения. Но странная робость сковала язык Петра. Он глядел на изборождённое морщинами лицо учёного и думал: нет, слишком глубоки его корни на этой земле. Вырвать их значило бы погубить жизнь...

А тем временем король Вильгельм приказал устроить русскому царю самое занимательное зрелище – манёвры военных кораблей на их базе в Портсмуте. И Пётр был полонён, решительно полонён. Дотоле ему не приходилось видеть столь могучие корабли – иные несли на себе по сто пушек!

Приезд царя был ознаменован салютом из сотен орудий. Ох, надо было всё это видеть и слышать! Сверкание и гром, лавирование против ветра, развороты с галса на галс, сближения и разъединения...

Фрегат «Ройял шип» на ходу притёрся бортом к галеасу «Куин Элизабет». Раздался оглушительный треск. С борта на борт перескочили матросы с воинственными кликами. Послышались выстрелы мушкетов – всё было как в натуре: бой так бой.

Адмирал Джеймс Вулворт давал пояснения. Но что в них – Пётр и так всё видел. Жадными глазами он пожирал открывшуюся ему картину манёвров. Воочию видел, что такое есть искусство моряков, какого совершенства достигла их выучка.

– Когда-то и наши так сумеют, – вздыхал он. Стоявший рядом Меншиков легкомысленно бросил:

   – Эх, государь милостивый, скоро и мы исхитримся! Были бы корабли, а люди найдутся!

   – Ты, гляжу, на словах скор, – укорил Пётр.

   – Ив деле отличусь! Дай только дело! – задорно выпалил Меншиков. Пётр рассмеялся, Алексашка его веселил. Он не унывал ни при каких обстоятельствах, влезал во всякое дело, был настырен и проворен. Сэр Ньютон не успевал отвечать на его вопросы и был до того пленён им, что через много лет, узнав, какую карьеру сделал этот спутник и друг русского царя, настоял на присуждении ему звания почётного члена Королевской академии, будучи совершенно уверен в его учёности.

Пётр откровенно завидовал Англии – такой флот, такая выучка, такая маневренность. Мудрено ли, что в морском деле никто с англичанами не решался тягаться. На что уж испанцы с их заморскими колониями стали могучи на морях и океанах, а англичане и их превзошли. До сей поры перекатывается эхо сокрушительного разгрома великой Непобедимой армады короля Филиппа II столетие назад. Испанский флот из 160 кораблей был погублен вдвое меньшим по численности английским флотом королевы Елизаветы. Испанцы потеряли более 10 тысяч человек и десятки судов.

Уже тогда Пётр понимал, что не числом, а уменьем достигаются победы. То был главный урок, извлечённый не только от поражения Непобедимой армады, но и от других знаменитых морских сражений. Великобританское морское могущество вызывало в нём и уважение, и здоровую зависть. Он заманивал в русскую службу именитых английских моряков.

Но не только моряков. У Ньютона Пётр познакомился с видным математиком профессором Эндрью Фергюссоном. Он оказался полезным при вычислениях корабельной архитектуры. И откликнулся на предложение русского царя учительствовать в будущей навигацкой школе, о которой Пётр давно мечтал и которая впоследствии разместилась в новопостроенной башне на границе Садового вала в Москве. Её назвали Сухаревой, эту башню, как и площадь, прилегающую к ней, в честь полковника стрелецкого стремянного, то бишь царёва, полка, нёсшего здесь службу и сохранившего верность Петру в бунташную пору.

Петру нужны были полезные люди и для заведения флота, и для размножения наук и ремёсел на Руси, которая мало-помалу пробуждалась от вековой спячки. И он не жалел на это ни усилий, ни средств, пока что довольно скудных в царской казне.

Наймование людей царь поручил Якову Брюсу как языкатому, толковому и просвещённому в его окружении. И Брюс справился: среди нанятых им были не только моряки, но и иные искусники, такие как, скажем, мастер шлюзного дела Джон Перри, которому вменялась в обязанность постройка каналов, соединявших Волгу с Доном. Или кораблестроитель Осип Най.

Ну а мог ли Пётр миновать Гринвич с его знаменитой обсерваторией, основанной сравнительно недавно – в 1675 году – по указу короля Карла II, который пожелал, чтобы через этот пригород Лондона проходил нулевой меридиан и от него в обе стороны вёлся бы отсчёт долгот. В Гринвиче была ещё одна достопримечательность – госпиталь для увечных моряков и школа для сирот. Но главная, разумеется, – обсерватория. Ведь астрономия имеет прямое касательство к мореходству.

Почётных гостей встретил старейшина астрономов Бенджамен Стокс. Он подвёл Петра к усовершенствованному телескопу и пояснил:

   – В улучшении этого прибора участвовал сэр Исаак Ньютон. Надо вам сказать, что ему принадлежат капитальные труды по оптике, и здесь не обошлось без его участия.

   – Яков, вникай, – обратился он к Брюсу, – Ты у нас голова, и я поручу тебе надзирание за таковыми приборами, которые мы закупим здесь и в Голландии.

Он приник к окуляру и долго не отрывал от него глаза.

   – Должно быть, у вас есть таблицы для определения долгот и широт.

   – Увы, мы только-только приступили к созданию новых таблиц. Старые ненадёжны, и навигаторы перестали ими пользоваться.

   – Но какие-то полезные для мореходства книги у вас есть?

   – О, разумеется. Но надо вам обратиться к книгопродавцам, у них в Лондоне, должно быть, есть выбор.

   – Яков, это по твоей части, – обронил Пётр. – Ты у нас звездочёт, ведомо мне, так тебя давно обзывают. Либо братца твоего Романа.

   – Да нет, брат мой немощен в этом. Он больше по воинской части.

   – Да и ты у нас ведомый артиллерист. Придёт время – произведём тебя в генерал-фельдцейхмейстеры. Но звездочётства тож не оставляй.

   – Государь мой милостивый, уж коли речь зашла об артиллерии, то не соблаговолишь ли просить короля показать нам Вулич – ихний арсенал? Там и пушки льют, и бомбы начиняют. Нам от сего смотрения много пользы будет.

   – Охотно, охотно. – Пётр радовался каждому смотрению. Он говаривал: за смотрением поспешает научение, за научением – улучшение.

И в самом деле: в Вуличе много было усмотрено полезного, что в российском пушечном парке завести пригодно. И всё это Яков Брюс, чьи предки были шотландскими королями, а оттого он был на этой земле зорче. А дотошности его сам Пётр поражался, а оттого и мнением его дорожил.

Ещё было много чего, что вписывалось в «Походный юрнал» 1698 года. Юрнал – слово, только вошедшее в обиход, означало журнал. В него заносились все передвижения и смотрения великого государя и его свиты. Он сам велел завести таковой юрнал и ревностно следил за тем, чтобы он аккуратно заполнялся. «Память несовершенна, а юрнал всё сохранит», – напоминал он.

В «юрнал» занесли и визит к знаменитому часовых дел мастеру Томасу Карту. У него была обширная мастерская, и множество подмастерьев было занято изготовлением и сборкой часов из деталей.

Царь тыкал пальцем в каждую деталь и спрашивал, для чего она служит. Потом и сам захотел собрать простые часы с гирями и маятником.

   – Эти зубчатые колеса делают один оборот за двенадцать часов – они больше остальных. А вот эти за час, ещё меньше – за минуту. Цепляясь одно за другое, они и отмеряют время. А приводит их в движение часовая пружина, а в тех часах, которые вознамерились собрать вы, ваше величество, часовые гири для маятника в ручных часах стережёт регулятор, изобретённый нашим соотечественником Грэхемом. Позвольте, ваше величество, я вас поправлю: эту деталь должно сопрягать вот с этой.

Пётр отчего-то засмущался: его пальцы плотника привыкли к грубому инструменту, а тут всё было невелико. Но всё-таки каминные часы он собрал. Они были с маятником. Мастер любезно пояснил:

   – Маятник – изобретение знаменитого итальянского учёного Галилео Галилея.

И эти часы были приобщены к великому множеству вещей, подаренных либо закупленных в Англии. То были по большей части приборы и разные устройства, а также инструменты – всё для пользы дела. Правда, были ещё разные природные «куншты» для будущей кунсткамеры – собрания редкостей и диковин. Среди них, был, к примеру, заспиртованный крокодильчик.

А можно ль было пройти мимо лондонского купечества, которое вело успешную торговлю с Архангельском? Пётр пристрастился к табачному зелью, несмотря на то что оно было проклято церковью. Ведь растение табак, как известно, возросло из срамного места блудницы Иезавель. Но иноземцы в Немецкой слободе потребляли его вовсю: курили, жевали, нюхали. И уже русские люди успешно приобщались к табашному греху.

Размахнулся государь: по его подсчётам выходило, что прибыль от казённой табачной монополии составит громадные деньги – двести тысяч рублей. Однако просчитался он: набиралось менее ста тысяч. И с досады отдал табачную монополию на откуп лорду Адмиралтейства Кармартену.

Уговорили непоседу русского царя позировать знаменитому художнику, ученику прославленного Рембрандта Готфриду Кнеллеру. Уроженец Любека, он в зрелом возрасте перебрался в Англию и занялся писанием портретов вельмож. А до этого успел побывать в Париже и написать серию портретов близких короля Людовика XIV.

В его мастерской Пётр познакомился с актрисой Летицией Кросс, одной из постоянных посетительниц мастерской художника и его моделью.

   – О, какой превосходный мужчина! – воскликнула она, увидев Петра. – Я была бы польщена, если бы он обратил на меня внимание, – без обиняков объявила она.

Яков Брюс перевёл.

   – Скажи ей, что я готов обратить и обратиться, – ухмыльнулся Пётр, – забавная штучка. Только уж пигалица. Не то что великанша, кою нам представили давеча. Вот баба так баба – выше меня на голову. А уж я-то не мал. Такую бы испробовать...

Летиция за словом в карман не лезла.

   – Разве дело в росте? Женщина славна не ростом, а статью, и цена ей – в постели.

Царь восхитился: эдакая откровенность. Он более привык брать, а не давать и решил последовать этой привычке.

   – Скажи ей: пущай прибудет к нам в наш апартамент. Там мы её и опробуем.

Летиция была белокожа и русоволоса, глаза у неё были серые с поволокой – ну ни дать ни взять писаная красавица. Недаром Кнеллер любил писать с неё портреты, которые потом охотно раскупались не только её поклонниками, но и просто любителями хорошеньких головок. Впрочем, доступность её была известна и в кругу завсегдатаев Королевского театра, и несколько шире.

В назначенный день Летицию привёз кэб – наёмный экипаж, владелец которого знал, где квартирует русский царь и его приближённые: все попытки Петра сохранить инкогнито терпели крах как в Голландии, так и здесь, в Лондоне.

В особняке шёл пир, слышались пьяные крики, на полу валялся разбитый штоф, стулья были опрокинуты, и над столом, заставленным бутылками, висел табачный дым. Откуда-то сверху раздавались пистолетные выстрелы.

Она инстинктивно попятилась назад: таких картин ей ещё не приходилось видеть. И тут к ней вышел Пётр.

   – А, пожаловала. Милости прошу. – Он слегка пошатывался, щека по обыкновению ощутимо дёргалась, но глядел осмысленно. Подоспел и Меншиков на нетвёрдых ногах, и трезвый Брюс.

   – Отведи её наверх, в мой апартамент, – распорядился Пётр. – Да прикажи подать туда вина и еды разной, какой пристойно. Да потом ретируйся: мне переводчиков не требуется, да она обойдётся. Такое дело.

Сидели молча. Летиция тянула вино из кубка. Пётр в упор глядел на неё, залпом осушая кубок за кубком. Она нравилась ему, но уж больно игрушечна.

Наконец он встал и притянул её к себе. Она не сопротивлялась и жестами показала ему, что хочет снять платье.

Он понял и отпустил её. Тогда она аккуратно сняла платье, под которым оказалась полотняная рубашка. Она сняла и её и осталась обнажённой. В полумраке комнаты её тело матово светилось.

Пётр подхватил её, легко поднял и понёс к кровати.

Он был раззадорен, возбуждён до крайности и, войдя в неё, почти тотчас же извергся.

   – Ты лежи, лежи, – произнёс он, видя, что она собирается встать. – Я ещё хочу, – всё это как будто бы она могла понять. Но она была настоящей женщиной, и она поняла.

Пётр отошёл к столу, пригубил из кубка. По правде сказать, он чувствовал себя неловко; так вот сразу и опростался. Но желание уже пробуждалось снова, он чувствовал его токи. Летиция покорно ждала. Этот великан нравился ей. И к тому же царь, повелитель огромного государства, о котором она не имела никакого представления.

Она ждала и дождалась. Царь был ненасытен. Он обращался с ней, как с куклой. Он подымал её над собой и потом снова опускал на себя, заставлял нагибаться над постелью, и она трепетала, словно нанизанная на шомпол. Он был неистощим – так во всяком случае ей казалось – и словно бы желал взять реванш за первое поражение.

Окончательно изнемогши и иссякнув, он свёл её вниз и обратился к Брюсу:

   – Скажи ей, пусть приходит завтра ввечеру. Нет, завтра недосуг. Послезавтра. – И добавил: – Аппетитная бабёнка. Охоч я до неё. Ещё пару раз полакомлюсь. Может, и более.

Он продолжал наезжать к Кнеллеру: ещё один сеанс – и портрет будет закончен.

   – Похож, Яша?

   – Натурально, государь. Великий искусник сей изограф.

   – Спроси, во что ценит мою парсуну.

Брюс спросил. Пётр собственноручно отсчитал пятьсот гиней. Казалось, сам счёт доставляет ему удовольствие, а тёплые золотые кружочки скользили меж пальцев.