Текст книги "С Петром в пути"

Автор книги: Руфин Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц)

Глава вторая
БОГ ЕДИН!

Мерзость для царей – дело беззаконное,

потому что правдою утверждается престол.

Приятные царю уста правдивы, и говорящего

истину он любит. Царский гнев – вестник смерти,

но мудрый человек умилостивит его.

Сердце мудрого делает язык его мудрым и

умножает знание в устах его.

Книга притчей Соломоновых

Вот ты называешься иудеем, и успокаиваешь

себя законом, и хвалишься Богом. И уверен в

себе, что ты путеводитель слепых, свет для

находящихся во тьме. Как же ты, уча другого,

не учишь себя самого?

Ап. Павел. Послание к римлянам

Годы шли чередой, выпадали зубы, волосы, бороду приходилось подбривать много раз, а пейсы состричь. Благоверный царь Алексей в бозе усоп, за ним почил сын, царь Фёдор Алексеевич. Бог прибрал одного за другим всех царских сыновей, отчего мужской корень царя Алексея был недолговечен, зато дочери его от царицы Марьи Ильиничны здравствовали; из них одна, Софья, семь лет правила государством.

Ежели бы знать... Ежели бы знать, сколь много превратностей ждало его на жизненном пути. Ежели бы еврейский Бог мог всё предусмотреть.

Но Бог, видно, решил не вмешиваться. Ни еврейский, ни магометанский, ни христианский – Яхве, Аллах и Саваоф не подавали виду, что судьба некоего Поэля Шафира из Смоленска их в какой-то степени занимает. Они предоставляли земные дела собственному их течению. Они равнодушно взирали на мерзостные дела человеков, какого бы вероисповедания они ни были.

Поэль был вольнодумцем. Таким его сделали книги и собственный критический ум. Смолоду он стал сомневаться в Боговом соизволении, даже в самом его существовании. Равно как и в существовании сонма святых, архангелов и ангелов. Сомнение издавна подтачивало душу. Ни одна молитва не достигала неба. Движением жизни правили люди. Имелась в виду человеческая жизнь.

Он понял, что богов выдумали люди на заре цивилизации. Они были не в силах объяснить всё сущее на Земле: гром и молнию, ветер и дождь, движение светил, землетрясения и прочие действия стихий. Им казалось, что всем этим управляют могущественные человекоподобные существа или существо, которое надо умилостивить, приносить ему жертвы. Нашлись такие, которые присвоили себе звание посредников меж небом и землёй, между мифическим Богом и племенем. Это было не особенно хлопотно, зато давало власть и приношения.

Во имя власти и приношений и действовали Божьи слуги. Как, впрочем, и те, кто властвовал на земле, в племени, в княжестве, в государстве. И те и другие быстро смекнули, что выгодней всего действовать под прикрытием Бога, его именем.

Всё это Поэль понял и стал относиться к Богу и его служителям если не враждебно, то трезво. Обрядность иной раз смешила его. Это был плохой маскарад, театр, балаган – что угодно. Это была ложь на ходулях, либо на котурнах, как у древних греков, ни с чем по существу не отличавшаяся от действий колдунов. «Люди, протрите глаза!» – хотелось ему воскликнуть иной раз. Но на глазах подавляющего числа людей были шоры, вековые шоры, тысячелетние шоры, которые безуспешно пытались стащить познание, наука, время. Всему нашлось объяснение, и Богу нигде не осталось места – ни на земле, ни в небесах – в бесконечных просторах Вселенной.

Благодетель Поэля боярин Богдан Матвеевич Хитрово помер своею смертью, оставив его в звании толмача, то бишь переводчика, и насильно окрестив его, чему Поэль не особенно противился, равно как и те еврейские купцы и сидельцы, которых заставили присягать благоверному царю Алексею Михайловичу. Новая вера открывала путь к занятиям торговлей и ремёслами. Иначе пришлось бы выметаться, иначе всех их – Евреиновых, Веселовских, Копьевых – ждали разорение и рабство.

Теперь он был Павел Филиппович. Его крестным отцом был тот самый стрелецкий голова, который встретил его на пути к боярину, – Филипп Антонов сын Козлов. Весельчак Филипп. Они были в дружбе и приязни. Нет, не зря он перенял российский язык. Каждый новый язык сулил открытие нового мира.

Поэль-Павел удачно женился. Его супруга Марья Самойловна из рода Евреиновых была домовита и чадородна. Она подарила ему двух сыновей – один вскоре умер – и пятерых дочерей. Её звали библейским именем Рахиль.

Незадолго до своей кончины боярин Хитрово уступил его за жеребца и свору борзых своему соседу, тож боярину Фёдору Алексеевичу Головину, ближнему у молодого царя Петра Алексеевича, чьей матерью была Наталья Кирилловна из захудалого рода Нарышкиных, вторая супруга благоверного царя Алексея Михайловича. Эдак молодой царь его пожаловал за верную службу. Оценил по достоинству.

Новый покровитель Павла Шафирова был муж зрелый, на двадцать два года старше своего государя, но столь же жив и деятелен, как он. Богдана же Матвеевича Хитрово погубила тучность, как, впрочем, и его повелителя, благоверного царя и великого государя Алексея Михайловича. Царю, как и боярину, не давали пешим и шагу ступить – либо в каретах, либо верхом. В последнем случае четверо услужников, стремянных, натужась, громоздили господ своих на коня. Оба ж любили поесть – сытно да вволю. И обоих поразил удар. Ибо всё было через меру. А Господь этого не ценит.

Фёдор Алексеевич был подвижен. В нём были и все остальные угодья: природная доброта и терпимость, великая любознательность, кою он оценил и в новом своём служителе. Павел при нём оставался толмачом.

Был Фёдор сыном боярина Алексея Петровича Головина, чей корень углубился в российскую землю в четырнадцатом веке, при великом князе Василии Дмитриевиче. Предок его, тож княжеского корня, Стефан Ховра явился на Москву из отечества своего Кафы. Старший сын его, тож Стефан, был отцом сына Ивана прозвищем Голова за природный ум и рассудительность. От него и пошёл род Головиных.

Головою был его потомок, Фёдор. Он латынский – язык науки – знал, как природный римлянин. Знал он и другие языки и допрежь всего голландский – язык мореплавателей, купцов и мудрецов, едва ли не первенствовавший в те поры в Европе.

Потому-то Павел и вошёл в доверенность боярина. А в ту пору его государева служба вошла в высокую цену. Тридцати шести лет от роду он был пожалован царями и великими князьями Иваном да Петром Алексеевичами и сестрою их правительницей царевной Софьей из стольников в окольничие и в генваре 1686 года отправлен высоким послом в Китай для заключения мирного и пограничного трактата.

К тому времени двор его перебрался в Москву. Переехал из ополяченного Смоленска и Павел с семьёю. Крестнику Фёдора Алексеевича Петрушке Шафирову шёл тогда восьмой годок.

Малец был шустрый, ухватливый, и Павел учил его языкам, коими сам владел. Он внушал ему, что язык есть ключ к сердцам и умам, ключ к истине. А истина заключена в книгах домашней библиотеки.

   – Вот подрастёшь, – наставлял сына Павел, – покровитель наш Фёдор Алексеевич возьмёт тебя в свою службу, и будешь ты при нём неотлучно, и увидишь города и государства, и будешь там не чужаком-зевакою, а как бы своим человеком, ибо язык откроет тебе чужую страну. Вот ныне Фёдор-то Алексеич в Китай путь держит, много тысяч вёрст одолевает, много диковин на пути его дальнем повстречается.

   – А там, батюшка, и дикие звери, и дикие племена опасны, – уже по-взрослому рассуждал Петруша.

Павел ухмылялся.

   – Ишь ты, всё понятие имеешь! Слыхала, мать, как чадо-то рассуждает!

Мать целовала сынка в пухлые щёки с ямочками, а отец вёл его в кабинет, дабы полистать вместе с ним новую книгу.

А Фёдор Алексеевич Головин с товарищами своими стольником и воеводою нерчинским Иваном Астафьевичем Власовым да дьяком Семёном Корницким под охраною полутысячи стрельцов московских и полутора тысяч солдат сибирских гарнизонов после двухмесячного странствия подъезжал к Тобольску – столице Сибири. Едва ли не на полторы версты растянулся его караван. То было великое посольство, так оно и именовалось в царских грамотах.

Павла благодетель в дорогу не взял – нужды не было. Да и страховидна была та дорога, множество превратностей сулила она. Кони да сани, сани да кони – считалось, зимний путь легче летнего: торговые люди его в снегах проторили. Да ведь смотря где. Сибирь – она беспутна. Разве что рекою. Зимою тоже рек держались: снег да лёд – быстрый ход. Да то худо, что корму конского надобно с собою много брать. Не то летом – конь на подножном корму.

Картины открывались на диво. Леса дремучие, снегом занесённые. И след звериный отпечатался – только читай, коли осмыслишь. Вот птичьи крестики обочь санного пути, а вот тяжёлые медвежьи лапы отпечатались – не спится топтыгину, либо шатун себе места не нашёл. Более всего заячьих и волчьих. Бирюк[9]9
  Бирюк – волк.


[Закрыть] – здешний хозяин, человека не опасается, лошадь для него – желанная добыча, да и человечиной не побрезгует, коли человек оплошает.

Притомились дорогою, учинили в Тобольске переполох: что за войско негаданное, не в городе ли воевать? Город надёжно ставлен, картинный город, живописный, хоть и деревянный. Деревянный кремль, деревянные церкви, деревянные мостовые. На Софийском взвозе собор, правда, каменный, да и приказные палаты тож. Кое-где на бугре и каменные церкви понатыканы. Подъехали с Иртыша, залюбовались: за много вёрст манят церкви своими главами.

Подъехали к Приказным палатам, а там переполох: что-де за войско? На гульбище выглянул воевода, опасливо всмотрелся, увидел стрельцов, понял, что свои. Так ведь нежданно нагрянули, без оповещения. Подёргал себя за бороду, запахнул медвежью шубу и стал дожидаться начальных людей. Нетерпеливо топал, перебирал ногами, дьяка вопрошал, кого-де бог принёс. А дьяк, вестимо, того не знал.

   – Здоров будь, воевода, – поднялся к нему Головин. И представился: – Пойдём-де в палату, предъявлю тебе грамоты с печатями. – Печати те были красного воску с гербами царскими. – Путь нам далёк лежит, великие государи и сестрица их государыня Софья наказали тебе продовольствовать нас и всем нашим докукам благоприятствовать.

   – Я, что ж, я готов ладить встречь твоей милости, – отвечал воевода, наклонив голову. – Разносолов не держим, а чем богаты, тем и рады. Рыбки разной – солёной, сушёной да и вяленой, медвежатинкой попотчуй – давеча из берлоги добыли. Небось окорок медвежий жалуешь?

   – Как не жаловать, – отвечал Головин. – Да ведь едал не часто.

   – А вот как людишек твоих разместить, – и воевода почесал в затылке, – ума не приложу. Больно много вас.

   – Мы тут в низинке палатки поставим, а начальных наших людей ты уж распорядись на постой принять. Мы у тебя не заживёмся. Китайцы да мунгалы небось уж своих переговорщиков отрядили. Давно торг ведём, однако много несогласий меж нас.

Гостили и впрямь недолго. Разместились за стенами острога. Был он воздвигнут частоколом из толстых заострённых брёвен. Такие крепости-остроги ставились во множестве на севере Руси да в Сибири.

Ещё будучи на Москве, завёл Фёдор Алексеич дружбу с бывалым человеком, сведомым о делах многих, а более всего о Китае, куда возглавил российское посольство аккурат десять лет назад. Служил Милеску Спафарий в Посольском приказе переводчиком и был весьма искушён в книжном деле. Собрал он немалую либерею, то бишь библиотеку, и в этом они тож сошлись. Возвратившись из Китая, составил он записки о своём трёхлетием путешествии и дал их на прочтение Головину.

Многие знания почерпнул для себя Фёдор Алексеич из записок этих да из бесед с занятным собеседником. Многое выписал из них. Вот, к примеру, что писал он об Иртыше, коий привёл людей Головина в Тобольск:

«А лес по Иртышу есть разный, и по займищам, что близ вершины реки, суть горы каменные, и лесные, и безлесные. А после того степь великая и песчаная. А потом следует лес тот, который идёт и по Оби реке и по всему Сибирскому государству до самого до Окиянского моря, который лес преславный есть и превеликий и именуется от земнописателей и по-еллински «Эркинос сили», а по-латински «Эрицниус силва», се есть еркинский лес, и тот лес идёт возле берега Окияна и до Немецкой и Французской земли и далее и чуть ли не по всей земле... однако ж нигде нет такого пространного и великого, как в Сибирском государстве».

Великое знание почерпал Головин из занимательных бесед со Спафарием, а более того из чтения его сочинения. Привязались они друг к другу ещё и будучи оба книжниками и полиглотами, то бишь многоязычниками, ибо Спафарий, отец которого был грек, а отчина – Молдавское княжество, кроме греческого и молдавского владел ещё латынью, притом в совершенстве, как и сам Головин, равно как и итальянским и французским, не чуждался и голландского, на котором более всего говорили в Немецкой слободе, где он обитал.

Он надеялся издать своё сочинение книгою, и его покровитель, глава Посольского приказа Артамон Сергеевич Матвеев, любимец государя Алексея Михайловича, обещал ему исхлопотать государево покровительство, да в том не успел: в 1682 году в мае случился на Москве стрелецкий бунт, и много крови безвинных жертв пролилось тогда, злодеи подняли боярина на копье, хоть был он их благодетелем и прежде, служа стрелецким головою.

Сочинение это называлось так: «Книга, а в ней писано путешествие через Царство Сибирское от города Тобольска и до самого рубежа Государства Китайского...»

Допрежь же своего посольства Спафарий исколесил, почитай, всю Европу и тешил Головина своими рассказами. Он был в Париже при короле-солнце Людовике XIV, в Стокгольме – при Карле XI, отсиживался в Бранденбурге, был доверенным лицом господаря Валахии Григория Гики в Константинополе, и не единожды... Меж них было всего шестнадцать лет разницы, но Спафарий весьма преуспел. И Головин внимал ему с восхищением и даже завистью. К тому же он был сочинителем, и изрядным. За три года из-под его пера вышли книги «Арифмологион», «Хрисмологион», «Избрание и венчание на царство царя Михаила Феодоровича», «Василиологион о Сивиллах», «Мусы, или Семь свободных учений», «Родословная царей российских»... Матвеев поручил ему заниматься строением книг, и Спафарий в том преуспел.

   – Теперь ты, Фёдор, подкован на все четыре копыта, – со смешком напутствовал его Спафарий. – Теперь ты знаешь, чего тебе опасаться, чего избегать, каков должен быть припас, что ожидает тебя на сем тяжком пути. Уроки мои на пользу, ибо я много претерпел, голодал, холодал, вступал в стычки. А чего стоило мне одоление чванства китайцев? Мы тут удумали, что они просты, что мы выше их. Куда там!

И Спафарий напомнил, а лучше сказать, открыл Фёдору Головину поучительный отрывок из книги Себастьяна Бранта «Корабль дураков»:

 
В чести и силе та держава,
Где правят здравый ум и право,
А где дурак стоит у власти,
Там людям горе и напасти.
 

   – Понравилось?

   – Ещё как!

   – Ну так слушай дальше:

 
Глупцов кругом так много... но
Оно ведь и немудрено:
Кто сам себя средь мудрых числит,
Тот дураком себя не мыслит,
Хоть он-то именно кругом
Слывёт примерным дураком.
 

– Понял? Никогда не обольщайся!

Фёдор наклонил голову. Он-то и не думал обольщаться. Его новый знакомец был не только примерно начитан, но и обладал острым и быстрым умом. Уроки его пошли впрок.

И вот он то качается в седле, то дремлет в возке, а впереди немые стылые пространства, неведомые опасности и бесконечное время, которое невесть когда станет переговорным.

Было время подумать о том, что осталось далеко позади. Он отправился в путь по указу великих государей Ивана и Петра Алексеевичей и сестры их великой же государыни-правительницы Софьи Алексеевны. А что в самом деле, великие ли они? В который раз задавался он этим вопросом. По рождению? Может, и так. По уму и зрелости.

Иван-царь был болезнен, едва ли не юрод. Слова цедил с трудом, а часто и невпопад, с трудом же разлеплял глаза под набрякшими веками.

Пётр – мальчик четырнадцати лет от роду. Резвый, неистово любознательный, с некоей пронзительностью. Много обещает, но сбудется ли? Мужское семя царя Алексея недолговечно и болезненно. Вот разве этот – от царицы Натальи Кирилловны? По виду здрав и крепок, ну а нутро?

Государыня царевна Софья Алексеевна мнит себя главною на долгие лета. Не обольщение ли то? Быть ли на Руси самодержавной царице? В том обольщении укрепляет её князь Василий Васильевич Голицын, сказывают, её амант, любовник.

Князь – голова. Умён, сведом, опять же книжник. Фёдор исполнен к нему великого почтения. Тем паче, что князь – глава Посольского приказа и многих других приказов. По достоинству. Он был главным наставником Фёдора перед отправкой, он же свёл его со Спафарием. Власть его незыблема, ибо его устами глаголет царевна. Что далее, когда Петруша войдёт в возраст? Этот вопрос оставался без ответа.

Судя по характеру отрока, он самовластен. Это и ныне видно. Стало быть, он когда-нибудь положит предел самовластию Софьи. Но князь-то должен удержаться. Он-то зрит далеко и широко, он истинно государственный ум.

Царевна Софья возвышена стрельцами и, в свою очередь, возвысила их: стрельцы ныне куда хотят, туда и воротят. Бояре их шибко опасаются: помнят майские дни 1682-го года, кровожадность стрелецкую. Многих бояр тогда подняли они на пики да иссекли палашами. Но сколь долго можно управлять стихией да помыкать боярами? Такое было в минувшее лихолетье, во власти самозванцев, из коих второй, тушинский вор, был и вовсе жидовин из Шклова.

Будущее было темно, и Фёдор старался о нём не думать. Старайся не старайся, а думы были неотвязны, сами собою вскакивали, да и возок то подбрасывало на ухабах, то несло как по маслу по снеговой равнине, ровный скрип сменялся дребезжанием и бряканьем. И только станешь задрёмывать, тебя так тряхнёт, так подбросит, что хочешь не хочешь, а думай свою думу.

И к семейству своему он часто обращался мыслию. Жена Дарья Степановна принесла ему троих и не помышляла на том остановиться. Всё было в его воле и в воле Божией. А он как-то о том не помышлял. Первенцу Господь всемогущий не дал веку, что станет с другими – кто знал? Болезни уносили детей во младых летах. Лечить их не лечили, а все бабки-шептуньи на травах да на святой воде наговаривали. А много ль от сих наговоров пользы? Докторов же было – раз-два и обчёлся, и всё больше иноземцы, немчины да жидовины, коим вовсе доверия не было. Да и батюшки молвили во предостережение: от иноземцев этих, от нечестивцев дух скверный исходит. Однако ж покойный государь Алексей Михайлович – да пребудет он в кущах райских – докторов иноземных при себе держал и услугами их с охотою пользовался. Да и Головины ими не пренебрегали.

Мысли его перекинулись к Павлу Шафирову, недавнему иноземцу. Корни-то его в Неметчине, да и сам он из жидов. Ныне же человек душевно близкий. Хорошо ли, что он приблизил его к себе, хорошо ли, что привёз его в Москву? Пеняли ему родичи: с кем дружбу водишь, вот мальчонку его крестил, в посаженные отцы набился. Что тут скажешь?

А что, ежели жидовин, то и не человек? Он по уму, по образованности всех наших бояр за пояс заткнёт. Святое крещение принял, с кагалом своим порвал. Един у нас Бог говорит, верно? Бог един, да и христианство из иудейства вытекло, как бы секта. Сам Иисус – еврей, и родители его, и ученики, и апостолы, и первохристиане. Пошто брезговать да пенять? Бросил Павел своим единоверцам, кои его замучили: в чужой-де монастырь со своим уставом не ходят. А те, кои не отступились от веры иудейской, где они теперь? Ровно бродяги пристанища ищут. А жидов не больно-то привечают...

Бог един! А у китайцев что за Бог? Будда? Слышно, учение Будды человечно, и раб, и владыка – все равны в этом мире. Спафарий говорил, что буддизм объял и Индию, и Китай, что он толкует жизнь как страдание, и только-де уход от мира очищает человека. Ну не справедливо ли?

С этими-то буддистами и придётся иметь дело. Спафарий его заставил и просветил, и он, Фёдор Головин, полон решимости не дать промашки.

Думал в Тобольске не засиживаться, ан вышло по-другому. Весна нагрянула нежданно, разверзлись хляби небесные и земные, ни белотропа, ни чернотропа, ни санного, ни тележного пути – всё заказано. Иртыш вздулся – вот-вот лопнет, пойдёт ломить лёд, грохотать, скрипеть и стонать на равные голоса, аки живое существо.

Река очистилась только в конце мая. Погрузились на дощаники, всего было вдосталь: и провианту, и коней, и пушек, и пороху, и гранат, и пищалей. Ко всему следовало быть готову. Миновали Сургут, Нарым, Кетский острог, Енисейск. А закончили плавание спустя четыре месяца в Рыбном остроге, что на реке Тунгуске.

Край дикий, заповедный, тайга непроходимая, чёрные скалы, человек средь природы затерялся. И ширь неоглядная! Октябрь вызолотил дерева и травы, дохнул холодом, погрозил костлявыми пальцами осин. Кабы зима не застала в пути.

Здесь, за острожными стенами, решили отсидеться. Из дощаников понаделали хижинок, землянок, разбили палатки. И стали жить-поживать, добра не наживать.

Места были звериные, рыбные, грибные, ягодные – всего вдоволь, обошлись почитай без своего провианту. Кто ведает, что ждёт их впереди. Однако же обжились, приноровились, вошли в лад с тайгой-матушкой, со снегами сыпучими, укрывшими их с головой.

В остроге – едва ли сотня насельников. Всё больше казаки. Сбирают ясак[10]10
  Ясак – в России XV—XX вв. натуральный налог с народов Сибири и Севера, главным образом пушниной.


[Закрыть] с тунгусов мягкой рухлядью – мехами собольими, куньими, беличьими, медвежьими. Привечали караваны купеческие – перевалка тут была. От острога до острога – три, а то и пять дней пути. Однако жить можно.

Минуло семь с половиною месяцев их заточения в Рыбном остроге. Но вот Тунгуска очистилась ото льда, и караван вновь погрузился на дощаники. Легко ли было плыть? Куда там! Пороги, мели, водовороты – река несла их, как норовистая лошадь – вот-вот опрокинет. Через два месяца достигли Братского острога. Лето было в разгаре, гнус ел поедом. Напасть эта настигала и посреди реки.

Ох, необъятна Россия, Московское государство! Не видать конца-краю посольскому пути.

С дощаников на телеги, с телег снова на дощаники. Из Братского острога в Иркутск, из Иркутска в Селенгинск. Здесь новая зима дохнула холодом. Невтерпёж. Где-то там, впереди – царство Китайское. До него ещё плыть и плыть, ехать и ехать.

Нет, баста! Езжай, дьяк, к китайским воеводам, да пускай они шлют гонцов к богдыхану, дабы он повелел снарядить послов к нему, Фёдору Головину, ради учинения мирного договора.

Сколь долго пришлось ждать? Сочтите: покинули Москву зимою 1686 года, съехались с китайскими послами в Нерчинске в августе 1689 года.

Послы один знатней другого, у каждого хвост титулов и званий. При них два иезуита – Томас Перейра и Франциск Гребильон, родом испанцы, – да конного и пешего войска сверх пятнадцати тысяч при пяти пушках.

Прав был Николай Спафарий – с ними держи ухо востро. Нет, Фёдор не оплошал. В иезуитах нашёл он занимательных собеседников. Они, само собою, превосходно изъяснялись на латыни, и этот язык учёных и дипломатов главенствовал на переговорах.

В полуверсте от города, меж реками Шилкой и Нерчей облюбовали место просторное и ровное – где быть посольским шатрам, поставили и сами шатры. Но главным шатром над переговорщиками стало августовское небо. Оно было чистой лазури, это небо, и было увенчано ослепительной короною солнца.

Российские послы во главе с Фёдором Головиным поместились в креслах. Только они уселись, как им под ноги прянул заяц, а за ним, словно язык рыжего пламени, – лиса.

Заяц подкатился под кресла, ища защиты у людей, и, мгновение помедлив, вынырнул с другой стороны. Лиса же метнулась к кустам и пропала там.

Люди оторопели.

   – Знамение, знамение! – воскликнул стольник Власов. – Да только как толковать?

   – Пребудем при своих, – подумав, ответил Фёдор. – Лиса китайская норовит обхитрить зайца, а у зайца крепкие ноги и быстрый разум.

   – Мы, что ли, зайцы? – обиженно вымолвил стольник.

   – Иной раз и в этой шкуре надобно побывать. Не зазорно, – отвечал Фёдор.

Из-за леса показалась кавалькада.

   – Эвон сколь много их, – опасливо протянул дьяк.

   – Бог над нами.

   – А ихний Бог над ними. Чей пересилит?

   – Наш, – уверенно заметил Фёдор.

   – Кабы так.

Начались долгие пререкания. Российские послы настаивали на границе по Амуру-реке, китайцы отодвигали её до Байкала: здешние-де народы издавна платят ясак великому богдыхану Поднебесной Канхи. Головин отрицал. Дело пахло сварой.

Китайцы было свернули свой шатёр. Их войско окружило Нерчинск, грозя захватом. Головин готовился к обороне...

   – Скажите этим нехристям, – убеждал он иезуитов, – что коли так далеко зашло несогласие, я подыму на них всю Сибирь.

Пирог был слишком велик, он мог легко насытить аппетиты пировавших сторон. Испанцы были людьми разума. Они убедили своих хозяев, всё ещё артачившихся: великий-де богдыхан обрушит на них свой гнев.

   – Богдыхану не до этих забот. У него 148 детей, 70 из них мальчики, – ехидничали иезуиты. – А жён-то, жён... Поди разберись со всей этой оравой.

В пререканиях прошло полмесяца: отступали, наступали. Наконец обессилели: 29 августа 1689 года бумаги с обеих сторон были подписаны, скреплены печатями и приложением рук. Договор о вечном мире и о границах меж обеими великими государствами был подписан.

Китайцы воздели руки в знак примирения, русские последовали. Наступил день обмена подарками.

   – Эх, – сокрушался дьяк Семён Корницкий, – а ведь не добились мы того, чтоб они в грамотах своих писали б полностью большой государев титул. На том в Москве государыня царевна Софья весьма настаивала.

   – Пущай его, – отмахнулся Головин. – Царевне-то недолго царствовать осталось. Зато Камчатку мы им не отдали. И другие земли.

   – В своём ли ты уме, господине? – испуганно бормотнул дьяк. – Такое про государыню царевну, правительницу нашу, благодетельницу...

   – Я сказал! – твёрдо ответствовал Фёдор. – Пуглив ты, Семён, аки давешний заяц.

Наконец тронулись в обратный путь. Он был томителен, опасен и долог, долог... Ушло на него два года без малого с великими потерями в пути.

10 января 1691 года посольство, мало кем замеченное, въезжало в Москву. Звезда князя Василия Васильевича Голицына была на ущербе, звезда же его покровительницы и любовницы благоверной царевны Софьи уже закатилась: Фёдор как в воду глядел. И многие важные перемены произошли на Москве.

2 февраля Фёдор Головин и стольник Иван Власов всходили по Красному крыльцу в Грановитую палату, дабы предстать пред светлые очи великих государей Ивана и Петра Алексеевичей. Дьяк Семён помер в пути, не успев обидеться за царевну государыню Софью Алексеевну.

   – Львы-то, львы-то на нас ощерились, – шепнул Иван, кивнув на каменных львов по обе стороны крыльца. – Кабы беды не накликали.

– Бог не выдаст, и лев не съест, – ухмыльнулся Фёдор; борода отросла чуть ли не до пояса. – Чай каменные.

Рынды[11]11
  Рынды – оруженосцы-телохранители при великих князьях и царях России, набирались из юношей знатного происхождения.


[Закрыть] в Святых сенях переминались с ноги на ногу, но, завидя их, приосанились. Зал Грановитой был огромен и гулок.

По сторонам на лавках сидели бояре в горлатных шапках[12]12
  Горлатный – меховой.


[Закрыть]. А в глубине на сдвоенном троне восседали великие государи. Подивился. За годы его отсутствия мальчик Пётр стал мужем.

«Эк вымахал, – подумал он, глядя на то, как молодой царь выпирал из своего трона. – Обновить бы седалище надо...»

Иван по-прежнему дремал, никак не откликаясь на происходящее. Пётр время от времени косился на соцарственника, но потом вновь обращал взгляд на выступившего вперёд думного дьяка. Тот, прокашлявшись, развернул перед собою свиток пергамента и провозгласил согнувшимся в низком поклоне Фёдору и Ивану:

«Окольничий Фёдор Головин! Великие государи и прочее велели тебе говорить: будучи ты на службе в Даурской земле под Селенгинским, с китайскими послами чинил съезды, и за помощью Божией, а их, великих государей счастием, по многим разговорам с теми китайскими послами, учинил мир и границу постановил, и договорными письмами с ними разменялся.

Да ты ж, окольничий и воевода мунгалов, которые приходили для взятия их, великих государей, ясачных братских людей, не пропустил, и были с ними бои, и многих мунгал на тех боях побил, и в Селенгинске от тех мунгал сидел в осаде тринадцать недель, и многие бои с ними имел же, и в Нерчинске за великими запросами от китайских послов сидел в осаде четыре недели.

Да ты ж с полком ходил на Табунуцких иноземцев, и многих побил, и в полон поймал, и под их, великих государей, самодержавную руку высокую в подданство и в ясачный платёж привёл восемь мунгальских тайшей[13]13
  Тайша – монгольский и калмыцкий старшина.


[Закрыть] со всеми их улусными людьми да Онкоцких и Братских иноземцев 2060 человек; и те иноземцы ясак и ныне им, великим государям, платят...

Да ты ж после отходу от Нерчинска китайских послов посылал на изменников ясачных Онкоцких ратных людей дважды и многих их побил, а иных по-прежнему в ясачный платёж привёл. Да ясачных же тунгусов-изменников двух острогов по-прежнему призвал в ясачный платёж и аманатов[14]14
  Аманат – заложник.


[Закрыть] с них взял, и построил два города новых...

Да в Нерчинске, в Удинске и в Селенгинске собрано при тебе в их, великих государей, казну с торговых людей десятой пошлины камками[15]15
  Камка – шёлковая китайская ткань с разводами.


[Закрыть] и атласами в дву годах по тамошней цене на 2509 рублёв. Да ты ж, будучи в Даурских острогах, в покупке и в подряде хлебных запасов служилым людям на жалованье перед тамошнею даурскою покупной ценою чинил им, великим государям, многую прибыль.

Да при тебе ж в Иркутском и в Байкальских и в иных острожках, которые ты ведал, ясачных и поминочных и десятинных соболей собрано в трёх городах и... в Сибирской приказ прислано 193 сорока да 194 сорока пупков собольих, 1239 лисиц по сибирской цене, и с иною мягкою рухлядью[16]16
  Мягкая рухлядь – меха.


[Закрыть] на 21 568 рублёв. И великие государи жалуют службу и радение твоё милостиво похваляют».

Жаловано было ему по две тысячи рублей годовых, накопилось четыре тысячи с гаком – деньги агромаднейшие! Почёта и знатности ему прибавилось: пожалован он был боярином, а некоторое время спустя генерал-кригскомиссаром.

Вступил он на государственное поприще твёрдою стезёю, и молодой царь Пётр Алексеевич глаз с него не отводил. А что до боев и до всего прочего, что ж... Картинку должно раскрашивать, дабы она гляделась живей да веселей.