Текст книги "С Петром в пути"

Автор книги: Руфин Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

Слышали они крики и стоны пытаемых и тысячеусто подхватывали их. Солдатам велено было отогнать их. Да где там! Прилепились, приклеились к городьбе – не отодрать.

Оставили. А уж кое-где вдоль дороги стали воздвигать виселицы и близ потешной крепости лобное место соорудили. Поначалу приговорили их четвертовать, потом решили казнить отсечением головы.

Розыск был поспешен. Но и в поспешности казнить смертию Шеин порешил 122, а 140 осуждены были на битье кнутом.

Везли их в телегах, под многолюдьем солдатским. За ними с воем и плачем бежали простоволосые стрельчихи, дети, кое-где брели престарелые родители поглядеть, как станут казнить их любезных чад.

Страсть, страсть. Казалось, сам воздух, всё, что росло и стояло под небом: избы, церкви, деревья, кусты, скотина, – всё-всё отзывалось горем и его звучанием. Стонала земля, впитывая кровь.

Кровищу великую!

В эти дни боярин Алексей Семёнов сын Шеин стал первым генералиссимусом на Руси. Приговорила Боярская дума.

Глава тринадцатая
ЦАРЬ-ГОСУДАРЬ СОБСТВЕННОЙ ПЕРСОНОЮ

Зато и я посмеюсь вашей погибели,

порадуюсь, когда придёт на вас ужас;

когда придёт на вас ужас, как буря,

и беда, как вихрь, принесётся на вас,

тогда постигнет вас скорбь и теснота.

Книга притчей Соломоновых

Был царём благочестивым, поехал за море,

а вместо него вернулся жидовин от колене Данова,

сиречь Антихрист. И когда он приехал в Русское царство,

царицу заточил в монастырь, царевича убил,

а сам женился на люторке и немцами всю Русь заполонил,

патриарха уничтожил, вместо него жидовский синедрион учредил,

еже есть духовный синод.

Сказание «Об Антихристе», еже есть Пётр

Минула экзекуция, после неё в живых осталось 1987 стрельцов, развезли их, скованных по рукам и по ногам, по монастырям и острогам. И снова на Москве воцарилась тишь да гладь. Умолкли вопли, стон и плач.

А царь и великий государь Пётр Алексеевич в глубокой тайности садился в карету. Тайность была не только от придворных императора Леопольда и от венцев, но и от своих, посольских.

Не в Венецию царь держал путь, а в Россию. На хозяйстве же оставил Возницына и многих с ним. А с немногими – Лефортом и Головиным, при Меншикове и Шафирове – понёсся на север.

Именно что понёсся. Не успевали переменять лошадей. За три дня триста вёрст! Передохнули только на четвёртый день. И то потому, что от Возницына из Вены прискакал курьер с известием о том, что бунт стрельцов подавлен.

   – Ну что делать-то будем? – ни к кому в отдельности не обращаясь, молвил Пётр. – Может, в Венецию повернём?

   – Это как твоё величество повелит, – отозвался Лефорт. Но Пётр уже принял решение:

   – Ни боже мой! Следуем неторопко к Москве, а по пути заедем к курфюрсту и королю Августу. Давно мне охота с ним свидеться, попытать, каков он. Сказывают, сильно сильный. Попытаем. Однако корень стрелецкий, полагаю, не выдернут. Князь-кесарь мне сию радость доставил. Ко прибытию моему. Ужо я доставлю!..

Последние слова не произнёс, а грозно проворчал. И все поняли: расправа со стрельцами будет жестокой. Они в памяти царя сидят вечной занозой, и поистине царским усилием он вырвет её.

Старинный Краков приковал его к себе. Он был основан тысячу лет назад, и всё источало аромат древности: и Ягеллонский университет, один из первых в Европе, и Мариацкий костёл с гробницами польских королей, и Арсенал – суровая крепость над Вислой. Но все были очарованы Сукенницей: дворец – иначе не скажешь – цеха суконщиков. И ещё королевским замком, хотя Сукенница произвела большее впечатление. Побывали, конечно, и у сукновалов – тамошнее сукно славилось.

Но более всего Петра увлекли соляные шахты. Триста тридцать три ступеньки вели вглубь земли. Странно – холод не был ощутим. Может, причиной тому был какой-то особенный воздух, расширявший лёгкие. В сияющей толще каменной соли словно затаились духи этих мест: они то подмигивали, то улыбались, то гримасничали...

   – Нешто так в Соли Камской? – спросил Пётр Головина, побывавшего там.

   – Не столь глубоко, но столь же целебно, – отвечал Головин, по обыкновению, кратко и деловито.

   – Сколь много и у нас чудес, – вздохнул Пётр, – но миру оные не явлены.

   – А ещё сколь много надобно открыть, – подхватил Фёдор, – с тобою, государь, многое откроется. Твоим радением.

   – Ужо не помедлю, – отвечал довольный Пётр. Он радовался тому, что ближние видят его предназначение, ценят его труды.

   – Охота здесь заночевать, – обратился он к бергмейстеру, сопровождавшему его со свитой и дававшему объяснения.

   – Нет ничего легче, – отвечал тот, – у нас тут спят иной раз десять—двенадцать персон, у которых дыхание спирает. Залы наши просторны, тут и балы с музыкой случаются.

   – Эк славно. Тащить сюды постелю.

   – В этом нет нужды, ваше царское величество. У нас тут всё для ночлега есть. Только табак курить здесь возбраняется, – поторопился он прибавить, видя, что Лефорт вытащил из кармана свою трубку и стал набивать её табаком.

   – Оставь, Франц. Токмо мне одному оставаться здесь как-то неловко. Фёдор, будь со мною. И ты, Шафирка.

В копях была и собственная конюшня. Несколько лошадей вывозили добытую соль к шахтному стволу, откуда бадьями она вытягивалась на поверхность. Соль была в высокой цене, и шахта, по словам бергмейстера, приносила изрядную прибыль.

Странное возбуждение охватило их, и они долго переговаривались, дивясь необычности обстановки и своего ночлега. Но потом уснули.

   – Ох, и сон у меня был, точно каменный. Ни разу с боку на бок не обернулся. Шафирка, глянь-ка на часы.

   – Девять, ваше царское величество, – отвечал Пётр Шафиров.

   – Ого-го! – восхитился Пётр. – Никогда столь долго не спал. В шесть утра некая сила меня пробуждает, и более сна нету. А тут девять, и сон королевский. Истинно королевский. Всё на свете проспишь!

Доброе расположение духе не покидало Петра и его спутников всю дорогу к Раве Русской, где ожидала их пышная встреча, приготовленная Августом, да и сам король и курфюст: король польский и курфюрст саксонский. Впрочем, корона Польши упадёт вскоре с его головы, и он униженно побредёт за колесницею юного Карла XII, короля шведского. А через годы сам Карл будет стремглав бежать из-под Полтавы, преследуемый конницей Алексашки Меншикова. Пётр и Полтава вернули Августу польскую корону. Он проносил её 24 года, пережив Петра на восемь лет. Таковы ухмылки истории.

Пётр был много наслышан об Августе. Говорили о его необычайной физической и таковой же мужской силе. Он обсеменял женщин направо и налево, простых крестьянок и графинь, придворных дам и чужих жён, дворянок и мещанок... Детей его перестали считать – сбились со счета. Выходило не то двести, не то триста. Иной раз он бывал к ним щедр, иной раз отмахивался, заявляя: «Не помню, не знаю, не могу же я всех усыновлять, не все дети Саксонии – мои дети...»

Август был всего на два года старше Петра – ничтожная разница. Курфюршество своё он получил поеле смерти старшего брата, а польскую корону – после смерти короля Яна Собеского, а потому ещё не успел полностью войти во вкус – ведь всё это было так недавно. А потому тратил деньги Саксонии и Польши без удержу. Сильный-то он был сильный, но не на поле брани – здесь о нём можно было сказать: слабый.

А ещё, как выяснилось, Август был майский, как и Пётр, и это обстоятельство тоже влекло. Пётр предвидел, что они сойдутся. Так оно и оказалось.

«Господи, какое захолустье он выбрал», – думал Пётр, когда он въехал в эту самую Раву отчего-то Русскую. Будто бы она основана в XV веке. Но почему выбрали это место? Речка Равка маловодна, один из притоков Вислы. Захудалый замок, такой же костёл, синагога...

Как только кортеж въехал в Раву, откуда-то донёсся звон колоколов, в небо взлетели шутихи. А вот королевские рыцари на конях в стальных кольчугах. Герольды в красных камзолах, трубачи в кирасах. Всё это гомонит, за шумом ничего не слышно, а ведь эти самые герольды во главе с рыцарем на белом коне с плюмажем что-то произносят.

Пётр вылез из кареты. Он был в простом камзоле с позументом, в стоптанных башмаках ещё голландской выделки. Навстречу... Да, это, несомненно, сам король, все описания сходятся. Почти квадратный, высокий, румяный, с ямочками на щеках, которые углубила улыбка. Он шёл к Петру, сияя, с разведёнными руками, готовый к братским объятиям.

Нет, Пётр не уклонился, тоже раскрыл объятия, тоже широко улыбался.

Они сошлись – долговязый Пётр был выше Августа. И заключили друг друга в объятия. Да, с первого разу. А чего им чиниться?! Они оба стоят равно широко и высоко, они оба правят не какими-нибудь захудалыми герцогствами, а могучими державами. Правда, одной ещё предстоит утвердиться в этом звании, а уж Польша...

Последний её король Ян сильно её возвысил в глазах всех христианских народов. Турки дрожали перед его именем. Теперь их союзу – союзу Августа и Петра, союзу Польши и России – предстоит эту славу утвердить.

Подоспел Шафиров и стал переводить приветственную речь Августа. Пётр слушал вполуха, глаза его были расширены, он впитывал в себя Августа, всё более проникаясь им.

«Да, этот должен нравиться женщинам, какая из них может устоять перед этой мощью, статью, силой! – так думал он, отвечая невпопад на вопросы короля. – Всем взял! Всем!»

Потом он шёл за ним в толпе придворных, дивясь их пышным нарядам, блеску переливавшихся на столбах стеклянных шаров, громадным люстрам, мерцавшим десятками свечей. Воздух был напоен какими-то непривычными ароматами, сквозь которые отчётливо пробивался запах чеснока.

Пиршественный стол был необъятен. Его венчал целиком зажаренный кабан, как потом объяснили, трофей августейшей охоты.

А над столом сияли петровский вензель и буквы, складывавшиеся в слова: «Виват, Петрус Магнус!» Он был впервые назван великим, и это показалось ему предзнаменованием.

Да, влекло его к Августу, и это тяготение не сможет изменить даже его неверность. Впрочем, она проявилась поздней, но и тогда можно было предвидеть в этом чревоугоднике и бонвиване, в этом любителе лёгкой жизни ненадёжного союзника.

Потом они уединились на половине, отведённой Петру. Август выглянул в узкое стрельчатое окно и поманил Петра.

   – Вот мой гарем, – хохотнул он.

По небольшому двору, вымощенному каменными плитами, шествовала группа молодых женщин, одна другой пригожей.

   – Ты можешь выбрать себе любую для утех, только покажи пальцем. А то и двух сразу. Они у меня выученные.

Ошеломлённый Пётр ткнул пальцем наугад.

   – Впрочем, я сам тебе выберу, какую поискусней да поуслужливей. А о серьёзных делах поговорим завтра, после того как ублаготворимся едой и питьём, равно и женщинами.

Спальня была несколько узка и вдобавок высока: под потолком клубился мрак. Пётр этого не любил. Он привык спать в тесных низких помещениях, притом в избах. Он был привязан к дереву какой-то неумолимой тягой. А тут был камень, камень и камень, источавший холод.

Над кроватью свисал тяжёлый балдахин, денщики поместились за дверью на деревянном топчане, где вместо матраца служили охапки свежего сена.

Пир длился до вечера. А когда стемнело, над замком вознёсся фейерверк. Он был какой-то любительский, и Пётр досадовал: дали бы ему, он бы спроворил не такой.

Уже над замком повисла первая звезда, когда Август, тронув Петра за рукав, сказал с улыбкой:

   – Ну вот, брат мой Питер, а теперь наступило время любовных утех. Пришла пора показать твою мужскую доблесть. Не мне, нет. Даме, с которой мы уговорились. Она пребывает в нетерпении испытать ласки русского царя.

Но на Петра нашла какая-то робость. Он пробормотал чуть слышно:

   – Ты меня подпоил, брат Август, я не в себе.

   – А вот как её увидишь, так тотчас придёшь в себя. Притом она, как оказалось, говорит по-русски. Так что тебе будет с ней легко: как скажешь, так она и повернётся. – И Август захохотал, довольный своей шуткой. – О, она чистый огонь. Я на ней немало поездил – норовистая кобылка.

Она вошла плавной походкой, когда Пётр уже улёгся. Денщикам велел явиться под утро и не будить, разве что сам позовёт.

Свечи в канделябре горели ровно, и она предстала перед ним вся, в переливчатом платье, не скрывавшем её формы. Он тотчас вспомнил Аннушку Моне. «У неё тоже были русые волосы до плеч – видно, распустила косу, – подумал он, – удлинённый овал лица и бархатистая кожа. Все красивые женщины похожи одна на другую», – мелькнуло у него в уме. Но эта была несколько тоньше Аннушки и ростом выше.

   – Я пришла, мой господин, – прошелестела она. – И счастлива, что буду услаждать тебя, как ты похочешь.

И неуловимым движением сбросила с себя платье – под ним ничего не было. Пётр мгновенно вспыхнул. Вся плоть его напряглась. Он ждал, не в силах произнести ни слова. Да и какие слова были нужны при такой прелюдии?!

   – Иди, – наконец выдавил он. И она скользнула в постель, обхватила его голову руками и прижалась к нему горячим телом.

О, да, Август быль прав, назвав её великой искусницей в любви. Не он понукал её, а она его понукала. И желание его было столь велико, а напряжение столь сильно, что он, войдя, почти мгновенно извергнулся. И отвалился в изнеможении.

   – Погодим, мой господин. Ты слишком поспешил. Но ничего, я тебя воскрешу. Мой повелитель Август тоже, бывало, мгновенно опадал. Но я – опытная наездница.

И она засмеялась. В темноте лицо её светилось.

   – Как тебя зовут, женщина? – полушёпотом спросил Пётр.

   – Графиня Виола фон Кнабе.

Пётр приподнялся.

   – Так ты графиня? Я хотел бы увезти тебя с собой. – Он произнёс это не раздумывая. Она бы оставалась при нём и, как знать, может, стала бы его постоянной подругой. Женой? Нет, эта мысль не приходила ему в голову. Утехою? Аннушка поблекла в его сознании.

– Неможно, мой господин, – произнесла она и прижалась к нему губами. Они были горячи, но в следующий момент её змеиный язычок словно бы заполнил его всего, затуманил сознание. И он снова почувствовал желание. – Неможно, – повторила она, опалив его своим дыханием, – мой повелитель Август не позволит. Он говорит, что я ему нужна как образец женщины. Для сравнения. Он считает, что пока я вне сравнения. А уж он-то знает толк в женщинах, – с некоторой гордостью произнесла она.

У него были считанные мгновения для того, чтобы подумать, как они, эти европейские женщины, свободны в своих чувствах, в своих проявлениях. Как раскрепостил их здешний воздух, здешняя земля. Но ведь религиозные уставы так же строги здесь, как и на Руси. Однако сознание совсем иное...

Тем временем и руки, и губы её пребывали в непрестанном сладостном движении. Она обследовала губами и руками все уголки его протяжённого тела, и он безвольно отдался этим ласкам. Да и можно ли было им противостоять? А потом губы её, почувствовав прежнюю упругость, влажным сладостным объятием поглотили его, а язык пребывал в движении, вызывая дрожь во всём теле.

Но она не давала ему излиться, выжидая, совершенно точно угадывая, когда надо приостановиться.

Пётр уже не владел собой. Он был всецело в её власти, он безвольно отдавался ей, а вовсе не она ему. И когда он окончательно изнемог и не было сил даже повернуться, а истома, сковавшая всё его естество, смежала глаза, она вдруг выскочила и зашлёпала босыми ногами по полу. Дверь скрипнула, и она исчезла, словно это было некое видение. А он мгновенно уснул.

Пётр проснулся довольно поздно. На устах его было имя Виолы. Где-то она сама? Он встряхнулся, отгоняя видение, и кликнул денщиков. Но вместо них явился Пётр Шафиров, переводчик.

   – Ну чего тебе? – недовольно спросил Пётр. Всё его естество ещё пребывало во власти женщины, графини Виолы. «Вот ведь Бог дал такое плотское вьющееся имя, она и в самом деле обвилась вокруг меня, – думал он. – Чистый вьюнок!»

   – Ваше царское величество, – начал он, растягивая слова, – его королевское величество ожидает вас для трактования политичного.

   – Скажи там: скоро буду. Мол, ещё в постели.

«Да, проспал долгонько, – размышлял он, одеваясь. – Немудрено: эк она меня возила, вовсе голову потерял. Спрошу Августа, не отпустит ли он её».

Август встретил его обворожительной улыбкой. Он был прост в обхождении, но вместе с тем обладал той непринуждённостью и свободой, которые пленяют всех от мала до велика.

   – Доволен ли ты, брат Пётр, нынешней ночью?

   – О, премного доволен, – отвечал Пётр.

   – А ведь ты был вовсе не с той женщиной, которую сам выбрал, – продолжал Август с лукавой улыбкой.

   – Нет? Ну да бог с ней, эта уж больно хороша. Не отпустишь ли ты её, брат Август?

   – Так ведь она жена моего церемониймейстера. Он, правда, довольно немощен, но исправляет свои обязанности достойно. У неё к тому же трое детей мал мала меньше.

   – Фу ты! – невольно вырвалось у Петра. – Эдакая незадача, и что муж ейный?

   – Рогат, но носит свои рога с достоинством светского человека, графа и придворного, – отвечал Август со смехом. – Впрочем, тебя ждёт вполне достойная перемена, то есть твоя избранница.

   – Да не надо мне перемены – подавай графиню! – отмахнулся Пётр.

   – Сожалею, но она нынче занята, – уклонился Август. – Но ты останешься доволен своим выбором.

   – Ладно. О чём станем говорить?

   – Об общей политике. Надеюсь, мы с тобой не для того встретились, чтобы посвящать всё время удовольствиям.

   – Истинно так, не для того. Делу время, а потехе час – как говорят у нас на Руси.

   – И у нас сходно.

   – Я вижу главную важность в союзе противу турок.

   – Тут мы с тобой всецело сходимся: турок да татарин наш вековечный враг. Покойный король Ян заповедал нам не складывать оружия. Для того я переменил веру.

   – Да ну?! – удивился Пётр.

   – Истинно так. Был я лютеранин, а стал католик. Престол Польши обязывает.

   – Да ведь вера одна и та же – христианская, – озадаченно произнёс Пётр. – Впрочем, я давно размышляю о религии и о Боге. Запутали нас церковники, брат Август. По их выходит менять веру – смертный грех, а по мне – Бог един, и все мы его дети. И скажи мне на милость, переменилось ли нечто в тебе самом?

   – Ничего во мне не переменилось, – со смехом отвечал Август. – Каков я был, таков и остался.

   – А как же – вера отцов?..

   – Сам же ты сказал, что Бог един, и все мы его дети.

   – Что ж, коли так, то и я готов побывать в сетях иной веры, испытать, каково там дышится.

   – Тебе-то зачем? Ты как был в лоне православия, так и оставайся в нём.

   – Всё мне испытать охота, – вздохнул Пётр. – А я давно приглядываюсь к монахам нашим: не пашут, не жнут, а богато живут. Намерен их укоротить.

   – Не забывай, однако, что Бог – наш хранитель, ибо всякая власть от Бога, как сказано в Священном Писании. Оставим всё как есть.

Пётр согласился. Заговорили о втором недруге.

   – Второй недруг – швед, – сказал Август, и Пётр с ним согласился.

   – Молодой король Карл по счету двенадцатый очень воинствен, – с тревогой произнёс Август.

   – У него ещё молоко на губах не обсохло, – заметил Пётр. – На десять лет меня моложе, ещё, стало быть, в возраст не вошёл.

   – Я со вниманием ловлю вести из Стокгольма. Он необуздан, этот Карл, – озабоченно проговорил Август. – У него воинственные замыслы, вообразил себя вторым Александром Македонским и мыслит покорить полмира. Стортинг пляшет под его дудку, вся казна служит армии. Ты, брат Пётр, тоже у него на мушке.

   – Ну, это мы поглядим, – самодовольно произнёс Пётр. – У меня свой счёт к шведу есть. И наперёд вижу: не избегнуть вам схватки. Запер он от меня море Балтийское, исконными Новгородскими землями овладел.

   – Будь настороже с ним, – сказал Август, думая о чём-то своём.

   – Я вот управлю войско, введу регулярство на манер того же шведа либо на твой, со стрельцами покончу. Сколь долго батюшка мой с ними вожжался, а всё толку никакого – торгаши это, а не воины.

   – Тут я тебе не советчик, – уклонился Август.

   – Вестимо. Токмо вырву я сей бунташный корень и наберу солдат, годных к воинскому промыслу. – И неожиданно снова спросил: – Скажи мне, брат Август, как на духу; не почуял ли ты, что с переменою веры в тебе самом нечто переменилось?

   – Нечего мне таить: ничего во мне не переменилось ни на йоту, – с полной откровенностью отвечал Август.

   – Вот и я так думал: всё то же наполнение в человеке остаётся. Разве что обрядность поменялась. А она, обрядность, от людей, а не от Бога.

За пиршественным столом, когда Август демонстрировал свой неуёмный аппетит, Пётр стал подзадоривать его:

   – Кажи свою силу, о коей я много наслышан.

Август не стал чиниться: взял серебряную тарелку, а она была довольно массивной, и неуловимым движением свернул её в трубку.

   – Ну а ты, Пётр? – стал подзадоривать Август.

   – Нет, брат Август, я добро не перевожу, – ухмыльнулся царь. – Эдак можно всю посуду перепортить, а у меня в государстве серебро издалека возят, да его мало. Вот разве олово. Прикажи подать тарелку оловянную, я её вмиг согну.

   – Так это же моё серебро.

   – Всё едино: твоё, моё. Я твой гость и явить невежество своё не смею.

   – Ха-ха-ха! – раскатисто захохотал Август. – Вижу, хитрец ты, Питер. С тобой ухо востро держать надо.

   – Рассудите нас, люди, – обратился Пётр к сотрапезникам. Поляки и саксонцы отвечали уклончиво. Головин, Лефорт, Шафиров, Меншиков, входивший в фавор, были на стороне Петра, дивясь его находчивости.

Ввечеру сошлись снова для приватной беседы.

   – Давай подпишем союзную грамоту. – предложил Пётр. – О чём давеча уговаривались.

   – А зачем? – легкомысленно отмахнулся Август. – Разве ж нашему с тобой договору должно давать публичный ход?

   – Что писано пером, не вырубишь топором. А слово к делу не приложишь, – возразил Пётр.

   – Слово двух государей стоит любой грамоты, – настаивал на своём Август.

Пришлось согласиться.

   – Сегодня же, как сказано, перемена дам. К тебе, Питер, рвётся твоя избранница. Ей лестно, что ты остановил на ней взор.

   – Виолу бы мне. Она и по-нашему говорит.

   – Виолы нет, она в отъезде. Эту зовут Марта. Она тоже малость говорит по-русски.

   – Ну Бог с ними со всеми. Марта так Марта, – сдался Пётр. – Опять же я гость, да и конь дарён.

Войдя, Марта кинулась ему в ноги.

   – Бог с тобой, женщина, – изумился Пётр. Такого начала ещё не было.

   – Вы царь-государь, – отвечала она, – а я всего лишь служанка и готова служить, как вы повелите, – отвечала она на ломаном русском языке. Каждое слово давалось её с трудом.

Да, она была покорна его желаниям. Но в ней не было той женской бесшабашности, той изобретательности, которая была у Виолы. В ней чувствовалась робость в обращении со слишком высокой особой. С другой же стороны, Август был не ниже саном, а она, как явствовало из его слов, служила и ему.

Три дня длилось веселье в Раве Русской. Три ночи Пётр переменял услужниц. Такое было ему внове, но он не посрамил своего имени: Пётр – сиречь камень. Желание не изменило ему ни разу, хотя для этого требовался, как он говорил, растах, что по-военному означало днёвку, передых.

Август его обаял. Они пришлись друг другу впору. Особенно занял его рассказ Августа о перемене веры. Он говорил об этом так, как говорят о перемене платья или башмаков. Но платье и башмаки должны быть впору, а одежда веры, по его словам, была безразмерна, что лютеранство, что католицизм – всё едино. Но наверное, то же самое испытывает и иноверец, перешедший в христианство.

У него под рукою был такой: Пётр Шафиров – из евреев, а по-польски, что стало обиходным и на Руси, из жидов.

Пётр поманил его к себе вместе с его патроном Фёдором Головиным.

   – Разговор у нас, Шафирка, будет диковинным, но мне до всего охота допытаться. Вот ты у нас окрещенец, из жидов, стало быть.

   – Из жидов, ваше царское величество, – подтвердил он. – И батюшка с матушкой мои из жидов, тоже перешли в православие. И молодая моя супруга, равно и её родители Копьевы, вам известные, тоже. – Шафиров остановился, чуть не задав вопрос, который уже был готов сорваться с его языка: а что? о – По мне, так будь хоть крещён, хоть обрезан, был бы добрый человек и знал дело. Вот и Веселовские мне верно служат, и Девьер, и ещё есть из вашего племени. А каково было вам менять исповедание? Не было ль перемены какой? Знамения свыше.

   – Да не было никакого знамения, никаких перемен. Как ходили по земле, так и ходим, – отвечал Шафиров, несколько дивясь.

Неуёмная любознательность царя была известна всем, но чтобы она простиралась столь широко...

   – А скажи-ка без утайки, тянет тебя в жидовство? Ну, что-нибудь в прежней вере?

   – Как можно таить что либо от вашего царского величества? Скажу как на духу: ничуть не тянет, но... – и он покосился в сторону Головина, как бы желая знать, сколь далеко может он доходить в своём ответе. Головин слегка наклонил голову. И тогда он продолжил: – Вашему величеству ведомо, что главная книга Библия, её Ветхий Завет и даже Евангелие сочинены жидами. Жидами были и пророки, и евангелисты, и мудрейший из пророков царь Соломон. Да и святое семейство и сам Иисус Христос тоже вышли из этого племени, и его учение истекло из иудаизма...

Шафиров остановился, ожидая знака, угодна ли Петру его речь. Царь понял и понукнул:

   – Продолжай, Шафирка, мне интересно.

   – С вашего дозволения. А то, что Христа якобы распяли жиды, – сие выдумка. Его распяли римляне, Пилат, по указке, по наущению жидовских первосвященников. Они же ревновали к славе его и страшились, что народ пойдёт за ним, и тогда их власть умалится, а то и вовсе исчезнет... – Он снова остановился, выжидая, не зашёл ли он чрезмерно далеко, не коробят ли его слова царя.

Но Пётр кивнул:

   – Занятно. Валяй далее!

   – Первые пять книг Ветхого Завета, Пятикнижие есть священная для жидов Тора. И вообще у нас, православных, очень много общего с жидами.

Пётр захохотал.

   – Ишь как запел! Соловьём! А всё ж уклонился спрашивал ведь я, не блюдёте ли свой закон в тайности?

   – А если кто и блюдёт, кому от этого вред? – задорно отвечал Шафиров, видя расположенность Петра.

   – Оно, конечно, так, но попам, должно, обидно: сколь много старались, а всё ж не до конца искоренили жидовскую ересь.

   – Слышно, государь, таковая ересь была на Руси в правление великого князя Ивана Васильевича, – вступился Головин. – Пошла она от некоего жида Схарии, а тот развёл её в Новгороде. А потом перешла она в Москву, два новгородских протопопа встали во главе кремлёвских храмов, митрополит московский тоже втянулся. А близ великого князя обретался дьяк Фёдор Курицын, бывший у него в доверенности. Он и развёл ересь в Москве.

   – Чего ж они добивались?

   – А того, чтобы отклонить людей от почитания икон, святых, монашества...

   – Сие разумно, – подхватил Пётр. – Мирские захребетники. Далее, далее.

   – Отрицали божественность Иисуса Христа, святой Троицы, – словом, покусились на устои.

   – Ну и что же?

   – А то, что кабы не Иосиф Волоцкий, великий проповедник, зажигавший словом паству, она бы процвела. Ещё сноха князя Елена Глинская придерживалась ереси. А князь её слушался. Ополчились церковные иерархи, и с ересью было покончено. А главных еретиков – Курицына, его брата Волка и других – сожгли.

   – В вере должна быть простота, – неопределённо протянул Пётр. – А вероучители наши чрезмерны в ейном языке и прочем ином. Однако ты, Фёдор, глубоко копаешь в прошлом.

   – А ещё, государь, – продолжил Фёдор, поощрённый царём, – был на Руси при великом князе Ярославе Мудром духовный писатель Лука Жидята, тоже крещёный.

   – Видать, не всё так просто, видать, у жидовства есть свои приманки. А ежели всё так, как сказывал Шафирка, то грех на него ополчаться с той свирепостью, с коей громят его наши иерархи. Чужую веру можно не принимать, но уважать её должно. Я, к примеру, не враг мухамеданства, но противу султана зуб же имею и иметь буду, – подвёл итог Пётр.

   – Осмелюсь заметить, ваше царское величество, – подал голос Шафиров, – что в основе всех гонений лежит боязнь потерять власть над душами. А власть над душами – это денежки.

   – Верно говоришь, верно, – оживился Пётр, – всяк поп от прихожан свою прибыль имеет. А коли они от него отойдут, он той прибыли лишён будет. А архиереи? Они города и деревнишки доят и от попов своих изрядный доход имеют. О монастырях не говорю – они и землёю владеют, и оброк им платят. Но без церкви нам, потентатам, никак нельзя – она народ в узде держит и нашей власти велит повиноваться.

   – Безропотно, безропотно, – торопливо вставил Головин. – Экий у нас разговор интересный получился, государь. Безгневно, милостиво были мы выслушаны, и наши резоны приняты.

   – Отчего же не принять, коли они разумны. Я разумность ценю высоко, равно как и справедливость. А выслушать готов и каторжника, ежели он свою правоту докажет.

   – Да, правда превыше всего, – вставил Головин.

   – Но у меня есть и своя, царёва правда, – сказал Пётр. – Ею интерес государственный повелевает.

А ведь бывает так, что у подданного своя правда, а у государя – своя. И они никак не сходятся. Тут уж я за государственный интерес стану стоять непреклонно.

   – Вестимо так, государь, – поддакнул Фёдор. – Тут и наш брат, подданный, в каком бы ранге он ни был, обязан к послушанию.

   – Ежели я с подданными своими стану мыслить розно, то приведёт это государство к худу, – убеждённо произнёс Пётр. – Но я меру справедливости знаю и её не нарушу.

   – А стрельцы? – не удержался Пётр Шафиров.

   – А что стрельцы? Это войско старинное, оно свой век отжило. Узрели все и в Англии, и в голландских Штатах, и тут, у Августа – всюду регулярство в войске устроено. А без регулярства, без строя, без воинской науки как быть? Стрельцы в бой идут как – помните? Толпою! Так они при батюшке выучены, мир праху его. А с толпою на войне какой разговор? Пули да ядра мигом разнесут. Оттого и бунтуют, что толпа. Нет, я им конец положу.

   – Семьи у них великие, государь, – осторожно заметил Головин. – Жаль жёнок ихних да детишек.

   – Как заводили, так и разведут, – раздражённо произнёс Пётр. – Нянькаться я ни с кем не намерен. Опричь царевен. Да и тех к порядку призову – распустились.

   – Я не к тому, государь, чтобы нянькаться, а поиметь жалость не мешало бы.

   – Вот пущай попы да монахи жалость свою покажут – сие по их чину, – бросил Пётр. Разговор принял нежелательный оборот. Головин поспешил переменить его.

   – Посылать ли гонца в Москву, дабы оказали государю своему надлежащую встречу?

   – Ни в коем разе, – бросил Пётр, – концы в воду упрячут. Я же мыслю нагрянуть врасплох. Укорот им учинить.

Головин не знал, кого имеет в виду царь под «ними». Князя кесаря и боярина Стрешнева или же воеводу Шеина, мятежных стрельцов. Но перечить не стал. Царская воля – державная воля.