Текст книги "С Петром в пути"
Автор книги: Руфин Гордин
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)
– Э, братец, кто ныне имеет стыд? Нету таких! Турки вон какими святынями завладели: Святой землёй – Палестиной. Откуда Христос сошёл в мир, где он претерпел муки ради рода человеческого.
– И что? Кто возвратит эту землю христианам и иудеям? Ежели бы меж христианских владык наступило наконец согласие, чего не чаю и в грядущих временах, и они соединившись изгнали бы турок из Святой земли, вот было бы благо. А они все собою сыты, у каждого свой интерес.
– Таково устроено всё человечество, – вздохнул Емельян. – А Господь не мешается, у него, видно, свои дела. А каковы они, нам не суждено постичь.
– Напускать бури да трясти землю, – засмеялся Савва.
– Таково он, верно, веселится да резвится, – поддержал шутку Емельян.
– А нам-то каково? – с обидою произнёс Чередеев. – Мы ему молитву, а он нам ловитву, да?
– Молись не молись, всё едино – толку не будет, – философски произнёс Савва. – Человек живёт надеждою, а она не сбывается.
– Сказано не нами: на Бога надейся, а сам не плошай, – заключил Украинцев. – У Бога нас много, как на всех отозваться?
– Чего ж тогда поклоны-то бить? – заметил Чередеев.
– А что? Жди своего череду, ты ж небось Чередеев, – усмехнулся Емельян.
Разошлись. А тут явился-запылился сержант Преображенской Никита Жерлов.
– Долго ль добирался? – спросил Украинцев.
– Два месяца да восемь дён, – отвечал он, блестя голубыми глазами.
– Сразу видать: чёрен стал, будто мурин[40]40
Мурин – арап, негр, чернокожий.
[Закрыть]. Давай бумаги.
Привёз гонец царское соизволение на срытие поднепровских городков да на разорение Кизыкермена. Теперь уже окончательное. И грамоту Фёдора Головина. Начальник Посольского приказа и самоближний боярин писал ему:
«Сведайся у турок: мир ли хотят делать или войну. Великий государь войны не страшится, пусть знают. Теперь у нас и флот военный есть, и весь припас для войны подготовлен, войско тож в полной готовности. Попужай турок, елико возможно... Притом пущай ясно скажут, чего хотят...»
Нет, про согласие срыть городки он им не скажет, и про Кизыкермен тоже. А припугнуть – припугнёт. Глядь, и поддадутся.
Решив так, он приказал отмыть да и накормить гонца, дать ему отоспаться вволю.
Стал пугать. Турки слушали с непроницаемыми лицами. Потягивали кофе из чашечек, время от времени кивали невпопад.
Украинцев поначалу пренебрегал турецким кофием. А потом мало-помалу втянулся, вошёл во вкус. Вместе с чёрною жидкостью по жилам разливалось тепло и во всём теле ощущалась лёгкость. «Надобно привезти в Москву ихний рецепт варки кофею, – думал он. – А то как-то голландский посол угощал меня, так я кроме сладости ничего не почувствовал. Чай, как я понимаю, тоже ему сродни, однако вкус не тот».
– Вот как я тебе отвечу, почтеннейший, – вдруг взвился рейс-эфенди, когда Украинцев закончил свою речь. – Мой повелитель, солнце Вселенной и гроза неверных, султан султанов, чьё имя недостойно касаться твоих ушей, никого в мире этом не боится. У него воинов – что звёзд в небе, султанский меч поразил все пределы мира, и твои единоверные народы сейчас повержены на колени. Так стоит ли нас пугать могуществом твоего государя? Мы отдали вам Азов, Таганрог и Миус не по слабости нашей, а потому, что на то было соизволение Аллаха. Если вы так хотите подписать мирный договор, верните нам эти города да ещё те, о которых уже шла речь.
– Ещё раз говорю: неможно воротить то, что завоёвано кровью в ратных трудах, и довольно об этом, – с сердцем отвечал Украинцев. – Я ещё раз вопрошаю вас: хотите ли вы мира? А то мы топчемся вокруг да около уже который месяц, можно сказать, даром хлеб едим и кофий ваш пьём. Небось, его султанское величество и тот гневается за промедление. Вот что, господа хорошие, давайте кончать. Пора уж!
Видно, и туркам стало уже невмоготу топтание на месте. И они начали поддаваться. Да и царь-государь прямо-таки взывал:
«Токмо конечно учини мир. Зело, зело нужно!»
Наконец на двадцать третьей конференции, которая состоялась 3 июля 1700 года, Константинопольский договор был подписан. Он заключал в себе 14 статей. Первая из них объявляла перемирие на 30 лет. Вторая говорила о передаче приднепровских городков, предварительно разорённых турецкой стороной. Важное значение имела четвёртая статья, оставлявшая за Россией
Азов и все прилегающие к нему земли. В статье о дани крымцам говорилось, что она отныне упразднится.
Великий государь Пётр Алексеевич мог быть доволен. Всё-таки договор был подписан с меньшими, чем ожидалось, утратами. Теперь можно было направить взоры на север. И не только взоры. Да, не только!
Глава семнадцатая
НОВОЕ ЛЕТОСЧИСЛЕНИЕ
Приобретай мудрость, приобретай разум:
не зарывай этого и не уклоняйся от слов уст моих.
Не оставляй её – и она будет охранять тебя,
люби её, и она будет оберегать тебя. Главное —
мудрость... Высоко цени её, и она возвысит тебя...
возложит на голову твою прекрасный венок,
доставит тебе великолепный венец.
Книга притчей Соломоновых
Господам начальствующим в консилии речь держать
не по писанному, а токмо своими словами, дабы
дурость каждого всем видна была.
Пётр Великий
20 декабря 1699 года грузный бирюч забрался на Лобное место и стал вопить:
– Православный люд! Великий государь, царь и великий князь и прочая Пётр Алексеевич повелел читать указ, собственной его рукой писанный: «О праздновании Новаго года». В день перваго генваря указано чинить веселие народное и каждому в знак веселия поздравлять встреченных и знакомых с Новым годом. Также по большим и проезжим знатным улицам... и у домов... перед вороты учинить некоторые украшения от древ и ветвей сосновых, еловых и можжевеловых... кому как удобнее и пристойней. И людям скудным каждому хотя бы древцу и ветвь на вороты или над храминой своею поставить.
Указано вам, христиане, праздновать новогодие цельную неделю, а служилым людям из пушек и из ружья палить в знак веселия. А по улицам большим, где пространство есть... по ночам огни зажигать из дров или хворосту, или соломы.
Ёлки равно украшать, елико возможно, и округ них вести хороводы с песнями и пляской.
На всех площадях горланили бирючи, а народ недоумевал: как же это? Вели прежде счёт от сотворения мира и бысть первого генваря году 7208, а велено честь от Рождества Христова 1700 год, и во всех церквах провозглашали от сотворения мира, а ныне не то... Календари надобно менять.
Но с великим государем не поспоришь – накладно. Были спорщики, да он их всех вывел знамо как. А почему так сделалось в том указе, тоже объяснено: поелику во многих христианских народах окрест нас, которые православную веру христианскую восточную держат с нами согласно, лета пишут числом от Рождества Христова.
Конечно, Рождество Господа нашего Иисуса Христа праздник великий, но и сотворению мира тоже честь оказать надо. Это все задумки государевы, как он из заморских стран воротился да там обасурманился. Всё ему неймётся, всё по-иноземному хочет переделать. Да всего-то не переделает: велика Русь, народ в ней крепкий, его не перекрестишь по-люторски либо по-прежнему.
Худого в новом обычае нету, это верно. Но как-то несвычно ломать старину, хотя и ломано-переломано многое. А до всего государю, хоть он и рукастый, не дотянуться.
Старики негодовали. Но более всего негодовали люди старой веры. Они хоть и почитали Христа, но писали его имя с одной буквицы «И» – Исус. А потому никаких новшеств, да ещё и от царя-антихриста, не признавали.
Ещё чего! Может, ему ещё захочется всех православных перекрестить в бусурманскую веру? Всё норовит переменить, всё на свой иноземный манер переделать. Не бывать этому!
Бежали в места глухие, в леса дремучие, в пустыни заповедные. Думали спастись от царской власти. Да ведь нет! Дотянулась её рука и в глухомань.
И вот опять новшество. Жили по православному календарю, а теперь какой?! Дошёл до глухоманей государев указ, не миновал и их: «Известно стало великому государю, что не токмо во многих европейских христианских странах, но и в народах славянских, кои с восточною православною нашею церковью во всём согласны, как волохи, молдавцы, сербы, далматы, болгары, и самые великого государя подданные черкасы и все греки, от которых вера наша православная принята, – все те народы согласно лета свои счисляют от Рождества Христова осьмь дней спустя...»
Как жить далее? Готовиться ли к концу света, к огненному восхождению, как заповедовали духовные учители наши, или приять новый антихристов порядок? Уж будто так всё и известно великому государю, что он не токмо бороды брить предписал, оголяться почтенным людям, не токмо в куцых кафтанах ходить, как немцы, но и лета счислять по антихристову.
Смириться? Нет, бежать, бежать, бежать! В края заповедные. Таковые ещё есть на Руси необъятной. В Олонецком крае близ Студёного моря, где текут реки тихие да плещут озера чистые.
Такова река Выг. Чистая, рыбная, берега лесные. Впадает она в Выг-озеро. По весне разливается оно как море. Да и до моря недалече по рекам да по малым озёрам, коих рассыпано там без числа.
Места славные. И рыбы наловить впрок да засолить, завалить зверя великое множество. То ли сохатого завалисть, то ли медведя поднять из берлоги, то ли кабана, косулю... Птицы – глухаря, перепёлок, куропаток, рябчиков... Всего несметно, знай промышляй.
Пришли с молитвою, дивовались, слушали тишину заповедную, непуганую, звериными да птичьими голосами тревожимою. Стали лес валить, корье скоблить да землянки копать под временное жильё. Покуда брёвна высохнут да станут пригодны под сруб, надобно где-то жить, в непогоду укрыться, от волчьих стай уберечься. Да ещё медведи любопытствуют, нельзя ли чем-нибудь поживиться. Словом, от людей ушли, от начальства, к зверью пришли.
Дьячок Данила Викулов бежал в эти места, спасаясь от антихристова меча. Меч сей подступил к Палеостровской пустыни в образе отряда стрельцов под командою капитана Неёлова.
Насельники запёрлись в церкви и распевали псалмы. Их воодушевлял старец Игнатий – глава старообрядческой общины.
– Не поддадимся слугам антихристовым! – взывал он. – Сожжёмся, братие, во имя истинной старой веры.
– Да будет воля Исусова! – разлились голоса. – Не покоримся!
– Свершим же огненное восхождение во святый град! – сызнова призвал Игнатий, муж благочестивой жизни, подвижник Божий.
Он воздел руки к небу, седой, иссохший, и надтреснутым голосом запел:
– «Гряду я к Господу Исусу,
огнь вознесёт меня к нему...»
И хор подхватил:
Прими нас, Спасе сокровенный,
В свой очистительный чертог!
В дверь церкви меж тем колотили чем-то тяжёлым. Со двора глухо доносились выкрики:
– Именем великого государя, отчиняй!
– Не отвечай, братие!
Онуфрий долго чиркал кресалом, пока наконец слабый огонёк не замерцал на труте. Он бережно поднёс его к углу, где была сложена пакля для конопатки, и приложил к ней. Огонь лениво лизал её, но потом вдруг, словно одушевлясь, заплясал, разошёлся и пошёл пожирать паклю и жадно лизать бревенчатую стену. Вскоре и она занялась. Густой дым стал расползаться по церкви.
– Ма-а-мка, пусти меня во двор, – послышался чей-то детский всхлип.
– Горим! Горим! – выкликали женские голоса.
– Восходим! Братие!
Меж тем со двора всё отчаянней барабанили в дверь. Потом, видно, найдя бревно, стали таранить в надежде высадить её. Но она была из двойных дубовых досок и не поддавалась.
Стоны, крики, плач становились всё громче:
– Аллилуйя!
– Прими нас, Спасе!
– Восходим!
Потом всё слилось в единый крик. Церковь уже пылала. И крик замолк.
Данила Викулов видел это со стороны пашни, где он мотыгою рыхлил неподатливую землю, ещё не остывшую после пала. Потом он рассказывал:
– Когда разошёлся первый дым и забушевало пламя, церковная глава обрушилась, и над ней показался старец Игнатий в белом хитоне и с воздетым крестом и стал воспарять в небо. А за ним с простёртыми к небу руками показались остальные: старцы, мужчины и женщины с детишками на руках. Они летели, будто невесомы и будто у них за спиною невидимые крыла. А потом растворились небесные врата и приняли их всех.
Дьячок Данила в страхе бежал куда глаза глядят. А потом долго шёл, сжимая в руке единственное своё достояние – мотыгу. Там он набрёл на семью беглых крестьян, выкопавшую себе землянку. И поселился вместе. Стали они поджигать лес, чтобы освободить землю под пашню.
А на Данилу нашла благодать. И стал он проповедовать пустынножительство. Находили их преследуемые люди старой веры и оставались.
А вскоре их нашли братья Симеон и Андрей Денисовы, люди высокого ума и великих познаний. Говорили про них, что они княжеского рода Мышецких. Сами были великими скромниками и проповедовали бегство от мира, в коем царствует антихрист, равность всех перед всеми, нестяжательство и общежительство. Всем всё поровну: хлеб, одежда, нож и мотыга, шило и топор...
Было семеро, стало семь тыщ. Уж не пустынь, а Выгорецкое общежительство. Поначалу же именовалась Данилова пустынь, потому что слава о проповедях Данилы Викулова, одушевлённого огненным восхождением, постигла ушей тех, кто хотел слышать. Ещё один златоуст явился – Пётр Прокопьев, и стало их четверо.
Четверо учили добру и труду. Поначалу сеяли ржицу, потом и жито. Потом и первая яблонька явилась. Год за годом осваивали прибыльные ремесла. Поначалу те, что попроще: плотницкое да столярное дело. Потом набрели на месторождение железной руды. Болотной. Однако же сумели построить доменки и из той руды выплавлять чугун, а потом и железо.
Наконец напали на месторождение медной руды. Вот это было богатство! Свои рудознатцы нашлись, обрыскали всю окрестность.
Богатство-то богатство, да только общее, на всех. Нашлось и олово. Посылали смышлёных парней за наукой тонкого литья в город Великий Устюг, благо был у них там свой радетель старой веры ландрат, то бишь чин в городской управе Иван Афанасьев. Он их пристроил в ученики к мастеру литейного дела будто своих племянников.
Пошло-поехало! Вскоре выгорецкие кресты, иконки да окладки стали славиться на всю округу. Наезжали из Соловецкого монастыря, из только что родившегося городка именем Петрозаводск, где сначала на тех же железных рудах поставили два железоплавильных завода. А над ними был начальник, иноземный мастер, самим царём присланный и обласканный, родом голландец Виллем ван Геннин. Он прослышал про Выгорецию, про тамошних мастеров да рудознатцев. И это стало им во благо: властью, ему данной, он приписал Выгорецию к своим заводам. Таковою охранной грамотой староверы были защищены от гонений.
Меж тем Данила со товарищи, разжившись товаром и деньгами, обзавелись всяким ружьём – пищалями да фузеями, – а ещё раздобыли четыре пушчонки медных.
– Мы люди мирные, неслужилые, однако предосторожность взять должно, потому что митрополит да епископы от церкви Никоновой на нас ополчились. К тому ж мы за царя не молимся, здравие ему не возглашаем: он, царь, с Никоновой церковью антихристовой заодно. Но как Геннин, по нашему Видим Иванович, взял нас в завод, – продолжал Данила, – то воеводы воевать нас не смеют: ноне мы царёв люд, и нам оборона без нужды. Стали мы плавить руду, добывать железо на заводах, а жить в своём общежитии. Из того железа лили пушки чугунные. Слышно было: царь собрался на войну. С каким ворогом, неведомо. Одни сказывают – с поляком, другие – со шведом. Но мы от всех от них далеко.
А от тех парней, что в Великом Устюге выучились тонкому литейному делу, пошла Выгореции великан слава. Ходоки на конях отовсюду, а особливо со скитов, пустынек и монастырьков староверческих, стали стекаться в Данилов – так с некоторых пор стали именовать наше общежительство. Да ведь неспроста. Было сто, потом семьсот, потом семь тыщ насельников, а долго ль, коротко, вырос городок – двенадцать тыщ народу.
Завелись и свои изографы – иконописцы. Художественным ремеслом прославилась Выгореция. Но порядок общежительный как был заведён при основании, так и соблюдался нерушимо.
Прежде всего – тишина. Чтоб никакого крику и переполоху не было, кроме шуму рабочего: пиления, сверления, колочения, точения. Словом, инструменту воля, его голос невозбранен.
Обеденный час – общий. За общими же столами. Никому никаких преимуществ, особых яств. Сами преблаженные киновиархи, возглавляющие общину, – братья Симеон и Андрей Денисовы, Данила Викулов да Пётр Прокопьев со всеми в едином ряду сидели и щи хлебали из общего котла.
Молитва по заповедям учителей и возвышенного из них – протопопа Аввакума. Всем народом в церкви, с ребятёнкам и самыми малыми дитями. Чин – истинный, староверческий, перед чтимыми иконами. Двумя перстами, а не Никоновой щепотью, осеняют себя, дважды возглашают аллилую...
Докатился в олонецкую глухомань слух о великом побоище, учинённом над стрельцами на Москве. С одной стороны, стрельцы – царёво воинство, погубители староверчества. Они шли войною на пустыни. С другой же, слышно, меж них более всего единоверных. За здравие ли, за упокой молиться? Славить ли благоверную царевну Софью, которая радела стрельцам и не преследовала людей древлего благочестия?
Сказывали, кровь лилась рекой, рубили головы правым и виноватым без разбору. И что более всего лютовал царь Пётр Алексеевич. Побывал он за морем, а будто бы вернулся иной, подменённый, ровно иноземец. И ввёл он латынщину, веру, чуждую православным. И бороды боярам поотрезал, и кафтаны долгополые укоротил, и антихристово зелие – табак – повелел всем из пипок курить.
Видно, конец мира близок – решили выгорецкие. И стали по-тихому к нему готовиться: шить белые рубахи, осмалять жильё, чтоб когда весть о нём разнесётся, вознестись в очистительном пламени в горние чертоги. Однако конец света отлагался. Еиновиарх Андрей Денисов полагал, что он вообще невидим в дали времён.
– Братие трудники! – возглашал он в проповеди, которую читал в главном храме Пресвятыя Богородицы. – Жизнь добродетельная дана человекам от Господа Исуса ради общеполезных трудов. В труде и молитве, равно и в полном смирении перед вышнею волей, надобно проводить дни свои. Не живите в ожидании конца света, а творите добрые дела во славу обители, не верьте зловредным слухам о царствующем государе Петре Алексеевиче. Эти слухи распространяют слуги антихристовы для того, чтобы запугать народ и заполучить его в своё лоно. Государь ездил за море ради просвещения и ныне, возвратясь, обращает труды свои во благо государства...
– А брадобритие? – неожиданно раздался возглас. – Нетто оголять себя есть обычай христианский?
– Народы, в коих побывал государь, все ревностно христианские, и меж них полная свобода – быть ли в бороде либо обнажать себя, – отвечал Денисов.
– На святых иконах все угодники Божии и сам Господь в бородах, стало быть, сей обычай есть благочестив, – продолжал тот же человек.
– Не все, не все. Егорий Победоносец, поражающий дракона, безбород. Пантелеймон-целитель тоже. Борода не есть знак благочестия. Не ею меряется добродетель, а трудами, смирением, удалением от зла. Мы все с почтением взираем на Виллема Иваныча Геннина, а ведь он безбород.
– Сей исповедует папскую, латинскую веру, – раздался другой голос. То был старец Корнилий, известный своим благочестием.
– Латинская вера – вера христианская, – настаивал Денисов. – Латинщики, они же католики, поклоняются Христу, Богородице, всем святым, что и мы. Только обряд у них иной. Но это вовсе не значит, что они иноверцы. Иная вера у мусульман, иной у них бог – Аллах, по-иному молятся ему, не почитают икон, супротивники святого креста. Оттого у нас вечное противление, войны. Они именуют нас неверными, а мы их так же, а ещё врагами Христова имени и святого креста.
– А с поляки отчего война? Они, слышно, тож Христовой веры.
– С поляками у нас война из-за земель. Вечный то спор. Хотят они Киев и поднепровские земли захватить. А ещё царь Алексей Михайлович объявил им: Киев – мать городов русских, оттоль святое крещение пошло, оттоль православие зачалось. Неможно Киев в чужие руки отдать.
– Христианские народы друг с другом воюют. Отчего таковое несогласие?
Андрей Денисов не смущался никакими вопросами паствы своей, ибо всех сожителей почитал он паствой, хотя был с ними на равных. На равных по правам, но не по уму. Ибо был он ума высокого, знаний обширных, как и брат его Симеон. Они выступали как просветители своих прихожан. Ибо то был духовный приход.
– А все войны, братие, причину имеют одну: из-за богатств и земель. Христос не вразумил единоверные народы, забыли они о его заповедях, забыли о долге не только перед ближними, но и перед дальними. Забвенна святая заповедь: не убий! Иногда и у нас, исповедников старой веры, несогласие доходит до края. Вот и сказано: возлюби ближнего как самого себя, а таково ли поступаем?
На амвон взошёл Симеон. Было время духовного песнопения, и он возгласил своё, сочинённое некогда:
– Кто бы мне построил
Безмолвную пустынь,
Чтобы мне не видеть
Грешного света,
Чтобы мне не слышать
Искусительного гласа.
Гряду, гряду, я грешен,
В пустынь, дальнюю пустынь,
Она мне подаст отраду,
Бежавшему от мира смладу.
Благочестна та песнь, умильна. Умягчает сердца, отворяет путь покаянию, исторгает слезу не только у старых, у которых она на самом краю, но и у зрелых, у молодых.
Обнесли общежительный скит тыном. Срубили большой конный двор – уж не ковырялись в земле мотыгами, а бороздили её сошкой на конной тяге.
Дальше – больше. В Лексе, в женском общежительном скиту, завели скотный двор. Коровок пригнали, не жалея денег, благо выпасы окрест просторны и травами обильны. Своё молоко, своё маслице, сметанка.
Однако как ни трудились, а по весне рожь вымерзла, хлеба не стало. И тогда отправился Андрей Денисов в богатые хлебом места Поволжья. Где Христовым именем, а где за скудные деньги насбивал хлебный обоз, пригнал его с великим трудом и хитростью. Справились!
Устроили жизнь по монастырскому уставу, с келарями и подкеларями, уставщиками и справщиками. Меж тем докатилась и в эти Палестины весть – началась война со шведом. Виллем Геннин поставил невдалеке два железоделательных завода, а выговцам велел копать руду и ломать известь для железных дел. Стали лить пушки помногу и пищали, работали и бердыши, словом, всякое ружьё... Много неправд и пакостей чинили приказчики новгородского архиерея Иова. Добрались они и до Выгореции. Увели архиерейским именем коней да коров, облагали непосильными поборами. А однажды обманом захватили Симеона Денисова и увели в новгородский плен.
Отправился Андрей Денисов к Геннину с жалобой на бесчинства и бесчинников.
– Благодетель наш, бьём тебе челом на митрополита Иова. Не по-христиански поступают люди его с ведома самого владыки, его попущением.
Геннин не очень твёрд ещё был в русском языке, а потому велел повторить просьбу дважды и трижды, Ц прежде чем уразумел, в чём дело.
Почесал затылок, задумался. Митрополит – сила. Его голыми руками не возьмёшь. Тут надобно обратиться к самому государю: только он может его укоротить.
– Карашо, мой друг, я буду писать государь-батушка, а вы ступайте.
Призвал письмоводителя и велел составить письмо государю в следующих пунктах: «Прошу ваше величество, пожалуй для лучшей пользы... понеже я опасаюсь от архиерея новгородского погубления, понеже он верит другим своим бездельникам, а не своим рассмотрением управляет, и от них ныне в заключении сидит у архиерея Семён Денисьев, который в здешнем подъёме и в сыску руд был годен и пред другими радетелен в заводской работе. Прикажи... отнять совершенно из-под архиерейского и монастырского управления погосты, определённые к заводам, ибо прикащики архиерейские и монастырские работных людей не высылают порядочно, старостам воли не дают искать воров, разбойников и беглых, отбивают и не дают к розыску, сбирают лишнее, берут взятки; пустынных жителей, которые живут в лесу, руду и известь на завод ставят безо всякого ослушания и радеют путче других, архиерейские прикащики бьют и стращают... Для завода нужны грамотные люди, а у попов, дьяконов, пономарей и дьячков много сыновей, кои кроме гулянья и драки ничего не делают; не повелеть ли их взять в ученье».
Но на Иова не было никакой управы. Он по-прежнему держал Семёна в оковах и год, и два, и три... Пока тот не исхитрился и не сбежал. Потом схвачен был Данила Викулов, но тут царь вмешался, и его освободили.
Царь Пётр не желал подвергать преследованиям раскольников. Он говорил: у них тот же Господь, они творят те же молитвы. Вот его подлинные слова: «С противниками церкви с кротостию и разумом поступать... и не так, как ныне, жестокими словами и отчуждением».
Так же действовали и царёвы управники. На жалобу Андрея Денисова о притеснениях, чинимых ландратами и бурмистрами, губернатор Ингрии Александр Меншиков издал указ, «чтобы никто не смел чинить никаких утеснений и помешательства в вере пустынножителям Андрею Денисову со товарищи под опасением жестокого истязания».
Но официальная церковь не унималась. И хотя Пётр провозгласил, что над совестью людей цари не властны, а только один Христос, но всё оставалось по-прежнему: гонения на раскольников были суровы.
– Митрополиты и остальные архиереи жалуются, что на раскольников нет-де управы и что власть им потакает, а не карает, – говорил Петру Головин.
– Карать – не моё дело. А скажи на милость, каковы купцы из раскольников?
Головин отвечал, что не знает, и обещал выяснить. Навёл он справки меж торговых людей и убедился, что купцы из раскольников честны и прилежны. Доложил Петру.
– Коли они подлинно честны и прилежны, то по мне: пусть веруют чему хотят, и когда уже нельзя их обратить от суеверия рассудком, то, конечно, не пособит ни огонь, ни меч. А мучениками за глупость быть – ни они той чести недостойны, ни государство пользы иметь не будет.
– Я, государь, придумал, как ублаготворить архиереев и как бы наказать раскольников.
– Сказывай!
– Обложить их двойным окладом. И государству прибыль, и раскольникам вроде как утеснение.
– Благая мысль! – хохотнул Пётр и обнял Головина. – Сей же час подпишу указ.
Указ был подписан. Но эта кость, брошенная церковникам, их не удовлетворяла. Они-то никакой корысти от таковой меры не получили. Вслед за этим, в основном радением Геннина и Меншикова, получены были новые подтверждения царской милости:
«Ведомо его царскому величеству учинилось, что живут для староверства разных городов люди в Выговской пустыни и службу свою Богу отправляют по старопечатным книгам; а ныне его царскому величеству для войны шведской и для умножения ружья и всяких воинских материалов ставятся два железные завода, и один близ Выговской пустыни: так чтобы они в работы к Повенецким заводам были послушны и чинили бы всякое вспоможение по возможности своей, а за то его царское величество дал им свободу жить в той Выговской пустыни и по старопечатным книгам службы свои к Богу отправлять».
Отныне в Выгореции признавались только свои начальные люди, а монастырским велено отнюдь не мешаться, равно как и епархиальным. Нашёл Пётр и человека, который казался ему разумным и покладистым в столь тонком деле, как верование. Это был игумен Переяславского Никольского монастыря Питирим. Он и сам был прежде в расколе, а потому, можно сказать, вооружён до зубов. Надобно было действовать словом, убеждением. А потому вошли в обиход разглагольствия – диспуты, где обе стороны могли высказываться в полную мочь.
Прислан был из епархии для разглагольствования иеромонах Феофил, при нём как бы в охранении четыре чиновника митрополии. Слыл Феофил человеком учёным, в спорах богословских поднаторевшим. Встретили его с подобающим почётом, но заискивать не заискивали.
Дивовался новгородский гость, глядючи на Выгорецию. Да и как не дивоваться? В эдакой-то глуши вырос деревянный град с трёх и даже четырёхэтажными домами, окопан град глубоким рвом, защищён двумя городьбами: громадные поварни, амбары, часовни с колокольнями, кузницы, мастерские – от иконописной и меднолитейной до портняжной и сапожной.
Провели его в просторную моленную – залу о шести окнах с лавками по бокам и великим множеством икон по стенам с мерцавшими лампадами. Лики были все бородаты, узколицы, глядели сухо и надменно, а порой и грозно. Иконы были все древнего письма. А посерёдке стояла кафедра для проповедника. За неё и усадили иеромонаха.
Просили у него письменных вопросов: как веруешь? И обязались дать на них ответы тоже на письме. Андрей Денисов начал первым – сухонький, голова и бородёнка русые, кольцами, нос с горбинкой, глаза голубые, доверчивые. Однако изрядно тронут сединою и морщинами.
– Мы, люди старого закона, хотим знать, для чего было затеяно патриархом Никоном не только исправление богослужебных книг, но и обрядности. Может, и в самом деле в книгах были допущены не те огрехи? Но в обрядности? Отчего щепоть, а не двуперстие, коим и отцы, и деды, и прадеды наши себя осеняли? Сами же русский православный народ раскололи неведомо для чего и сами обрушились на староверов с жестокими гонениями. Христос заповедал терпимость и всепрощение, а церковь что?
Феофил нервно пощипывал свою лопатообразную бороду и ел глазами Денисова, словно бы желая смутить его и сбить. Но не таков был киновиарх Выгореции, чтобы смутиться. Он невозмутимо продолжал:
– Веру нельзя поколебать истязованием, её не выжечь никаким огнём. Наша вера неколебима, она запо ведана нам поколениями, притом же в основе своей она покоится на устоях православия. За что же нас карать? Мы свободные рабы Божьи, такие ж, как и вы.
– Церковь не намерена никоим образом преследовать и озлоблять людей старой веры. Мы желаем только одного – повернуть вас к истине. А она заключается в освящённых догматах. – Феофил не говорил, а пророчествовал. Да, Денисову противостоял красноречивый противник.
– Как же никоим образом, когда уже тысячи и тысячи людей старой веры не только приняли жестокую смерть за неё, но и приняли безмерные истязования. Слова ваши хороши, но дела черны. И все гонения не по велению власти предержащей, а по наущению церковных иерархов. Скажи, почтенный ионах, для чего ополчились, к примеру, на сугубую аллилуйю, а велите возглашать трегубую.
– А оттого, что все устои церкви троичны – Бог Отец, Бог Сын и Бог Дух Святой. Потому и троеперстие для осенения крестным знамением, – отвечал иеромонах.
– Но разве Господу не всё равно, как обращаются к нему его молитвенники, ежели сердце у них чисто и полно веры? – с воодушевлением продолжал Денисов. – Откуда явлено вам, что истинно, а что ложно?
– Святая наша апостольская церковь стояла и стоит на троичности. Так заповедано нам со времён великой Византии, откуда пришло православие на Русь, – невозмутимо отвечал иеромонах.