![](/files/books/160/oblozhka-knigi-s-petrom-v-puti-134100.jpg)
Текст книги "С Петром в пути"
Автор книги: Руфин Гордин
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)
– Может, вы скажете, что вам даден знак с небес? – с иронией вопросил Денисов.
– Сей вопрос неуместен! – бросил Феофил ожесточённо. – Сказано же: на том стояла и стоять будет православная апостольская церковь.
– Брат мой безвинно пострадал от митрополита Иова только за то, что явился с челобитьем на имя великого государя, коей мы жаловались на жестокости и гонения. А ведь мы послушны власти и ныне молимся за здравие великого государя, а прежде мы за царей не молились. Он чрез господина Геннина пожаловал нам волю молиться по старым книгам. А вы что делаете?
– Мы с увещанием к вам пришли и с увещанием хотим направить вас на истинный путь. – В голосе иеромонаха чувствовалось ожесточение.
– Мы с вами розно толкуем истину, – невозмутимо произнёс Андрей Денисов. – Наша истина укоренена в веках, в вере первых государей на Руси, первых её патриархов. Оставьте нам наше, ведь мы молимся единому Господу. Он простит нам двоеперстие и сугубую аллилуйю. Мы живём здесь в духовной чистоте, у нас нет ни пьянства, ни курения дьявольской травы табака, ни прелюбодеяния. Господь наш всеблагий всё видит и всё знает. И мы будем возносить ему молитвы так, как велит нам наша совесть. А над совестью властен лишь один Всевышний.
– Вижу, вы упорствуете в своих заблуждениях, – теперь уже злобно произнёс иеромонах. – Возненавидя святую церковь, вы ущемляете себя. Мы возобновим наши разглагольствия после того, как вы ответите на наши вопросы на письме.
И вышел с надменно поднятой головой.
Андрей Денисов со смешанным чувством облегчения и смущения глядел ему вслед. Он не ощущал себя ни победителем, ни побеждённым. Кто их рассудит? Самый грозный, но в то же время справедливый судия – царь. Толки о том, что он-де подменен, что он-де антихрист, идут от невежественных людей. Ему было по душе то, что делал Пётр, та жажда слома старых затхлых устоев русской жизни, тот дух преобразований, новизны, который исходил от царя и его сотоварищей. Весть о том, что в Москве сложили голову заведомый очернитель и вор книгописей Гришка Талицкий и четверо его подельников, распространявших клевету о царе-антихристе и его служителях-демонах, не вызвала у него печали, хотя и он и его дружки были из староверов. Гришкино сочинение достигло его: это был набор бредней старых баб.
Меж тем не чуяли в Выгореции, что надвигается на них нечто, могущее сулить и грозу. В городе Архангельском, где зачалось великое корабельное строение, при котором пребывал сам великий государь Пётр Алексеевич, замышлялась необычайная экспедиция. Готовилась она в великой тайности, и посвящены в неё были самые близкие к государю люди.
Выжидали подходящего времени, а пока Пётр по своему обыкновению махал топором на верфи в Соломбале, городском предместье. Лес был сложен на пригорке, обдуваемом ветрами, а потому изрядно просушен.
Сладок был запах, отдаваемый деревом, когда его пилили, строгали, тесали, долбили. На стапелях высились остовы будущих фрегатов, бригантин, морских стругов, яхт, брандеров. Иные ещё только посверкивали рёбрами, другие обшивались, третьи сводились. И запах дерева и смолы кружил голову.
Царь Пётр с головой отдавался любимой работе. Он любил приговаривать: «Всякой потентат, который едино войско имеет, одну руку имеет, а который и флот имеет, обе руки имеет». Это стало его любимым присловьем.
Однако Архангельск и Воронеж, куда были согнаны многие тысячи работных людей, стали для них каторгой. Царь-плотник слишком размахался, его воля обрекла людей на голод и холод. Не было жилья, не было провианту – ничего не было. Люди мёрли сотнями. Иные сбегали в окрестные леса, и все попытки выловить их ни к чему не привели. Когда иные смельчаки указывали на это Петру, он отмахивался: «Обойдутся, перемогутся: русский мужик ко всему привык».
Убыль работных людей возобновлялась новыми – их пригоняли как скот. Летом ещё было терпимо. Но зябкая промозглая осень и суровая зима косили людей.
– Убью! – надрывался царь, наступая на ландрата Финогена Букина. – Отвечай, где народ?! На Канатной верфи едва дюжина плотников мается.
Пётр возвышался над щуплым Финогеном двумя головами. Он уж было ухватил его за ворот и стал душить. И задушил бы, кабы не Головин с Меншиковым – с трудом разжали руки. Пётр рычал, всё ещё не угомонясь: хватка его была мёртвой, и двоим с трудом удалось разжать руки.
На губах Петра выступила пена – царя настигала падучая.
– Государь, опомнись! Живая ведь душа! Да и вины его нету.
Пётр отшатнулся и тяжело опустился на лавку. Опоминался с трудом: болезнь исподволь, тишком грызла его.
– Нашли помора? – спросил он, всё ещё тяжело дыша.
– Нашли, государь, нашли. Весь путь скрозь прошёл. Говорит: из Онеги в Ладогу реками и озёрами сколь раз проходил. Один и с артелью. Сухого-де пути совсем мало. Волоком осилите.
– Добро. Неделя сроку, и чтоб все были готовы. И полки, и яхта.
И началось небывалое. Четыре тысячи солдат да две яхты проложили «Осудареву дорогу» из Онежской губы в устье Невы, туда, где вскоре будет заложена новая столица – Петербург, Санкт-Питербурх, где реками и озёрами, где посуху, таща яхты волоком. Спустя столетия здесь проляжет канал, названный Беломоро-Балтийским.
Слух опережал шествие. Выгореция всполошилась. Андрей как мог охолаживал людей.
– Мимо нас проплывёт государь. От Нюхчи к Повенцу. Я встречь ему пойду. Отведу беду, да и бывать ли беде? Не верю...
В Повенце, на берегу великого озера Онеги, встретились Пётр, Геннин и Андрей Денисов с Данилой Викуловым и Петром Прокопьевым.
– Вот, государь, сии расколоучители из города Данилова. Служат заводам верой и правдой.
– А ну перекрестись, – хохотнул Пётр и дёрнул Андрея за рукав.
Андрей перекрестился. И остальные тоже – под насмешливым взглядом царя.
– Добре крестишься. Всё я про вас слыхал. Коли доброчестно служите – живите. Не опасайтесь. Виллем вас оборонит, ежели что.
И с тем вышел, чтобы продолжить свой путь.
Глава восемнадцатая
ЖЕЛЕЗО ЖЕЛЕЗО ОСТРИТ...
Железо железо острит, и человек изощряет
взгляд друга своего... Не покидай друга твоего,
и друга отца твоего, и в дом брата твоего
не ходи в день несчастия твоего; лучше сосед
вблизи, нежели брат вдали. Кто громко хвалит
друга своего с раннего утра, того
сочтут за злословящего...
Книга притчей Соломоновых
Должно всеми силами благодарить Бога,
но надеясь на мир, не ослабевать в военном деле,
дабы не иметь жребия монархии Греческой (Византии. – Р.Г.)...
Пётр Великий
Карлу, сыну Карла XI, только-только исполнилось восемнадцать лет, мальчишество из него не вышло и, похоже, не собиралось выходить. От отца унаследовал он сильнейшую в Европе армию и таковой же флот, но был далёк от его разумности, а потому исполнен воинственных замыслов.
Шведы побаивались своего короля. Он мог с толпою молодых повес совершить налёт на лавку почтенного купца и разнести её вдребезги. В лучшем случае пострадавший отделывался синяками да шишками и небольшой денежной компенсацией.
Та же толпа на конях лихо врывалась на рынок, размахивая шпагами. Продавцы и покупатели в страхе разбегались кто куда, а лотки с товарами оказывались на земле.
– Эгей! – вопили возбуждённые озорники. – Берегись! Уноси ноги!
Карл на своём гнедом жеребце картинно восседал посреди разгрома, мановением шпаги указывая на места бесчиния. И, довершив разгром, конные молодцы удалялись восвояси под предводительством своего короля.
Управы, узды не было. Седобородые ратманы пробовали было увещевать Карла именем покойного отца, но он только смеялся в ответ. Риксдаг перестал собираться: к чему? Ещё чего доброго неукротимый король, а лучше сказать королёк, выкинет что-либо на потеху своей братии.
Однажды-таки выкинул. Утром, когда почтенные ратманы восседали за столом, обсуждая, как должно ответить на претензии царя Петра, требовавшего удовлетворения на нанесённые ему лично в Риге оскорбления тамошним генерал-губернатором, как вдруг массивные двери растворились и по залу кубарем понёсся матёрый заяц-русак.
Остолбенелые старцы не знали, что и подумать, как в дверях с уханьем и свистом показались молодцы короля. Он скакал за ними с мушкетом за спиной и с пистолетом в руках.
Остановив коня у кафедры, он воскликнул:
– Берегись, стреляю! – И вслед за тем грянул выстрел. Заяц метался между скамьями, и попасть в него было мудрено. Король водил стволом вслед за ним. Снова грянул выстрел, и снова промах.
В нетерпении король спешился и стал преследовать зайца, сделав знак, чтобы никто не мешался.
– Господа ратманы, остерегитесь! – крикнул ом, когда заяц кинулся им в ноги. – Гоните его ко мне! Живей!
Старцы дрыгнули ногами, и одуревший зверёк кинулся прямо на короля. Тот выстрелил почти в упор. Попал! Заяц подскочил и рухнул на пол, пятная паркет своею кровью.
Король схватил его за уши и положил его на стол прямо перед президентом риксдага.
– Жалую вас, господа, за усердную службу мне и королевству, – насмешливо произнёс король и поклонился. Затем вскочил на коня и вместе со своей ватагой ускакал прочь.
– Неслыханно! – вырвалось у ошалелых мужей. Они почти что с ужасом глядели на истекающего кровью зайца, на кучки дымящихся конских катухов. – Неслыханно! – повторяли они вновь и вновь, словно бы забыв другие слова. Придя наконец в себя, они призвали церемониймейстера и приказали ему убрать следы королевской охоты. Охоты в освящённых стенах.
А королевские молодцы продолжали свои потехи. В тот год в Стокгольм пожаловал герцог Гольштейн-Готторпский Фридрих III, такой же повеса, как и Карл. Его вела матримониальная забота: он собирался сочетаться браком со старшей сестрой Карла.
Вот тут-то оба повелителя разгулялись.
Понятное дело: в честь высокопоставленного гостя да ещё с далеко идущими намерениями был дан изысканный обед во дворце Штаден, расположенном на озере Мелар и не столь уж давно законченном строительством. Естественно, вся мебель во дворце была новая, как и вся утварь, равно и исторические реликвии, перевезённые из старого, изрядно обветшавшего королевского замка.
Лились томные мелодии, разряженные дамы и господа томились в ожидании короля и гостя-жениха. Обе сестры Карла с трудом сдерживали негодование: все в сборе, время обеда уже наступило, а ни короля, ни Фридриха нет.
– Опять бесчинствуют! – кипятилась младшая Ульрика Элеонора. И когда он, – она имела в виду младшего брата-короля, – наконец поймёт, что он король, король, а не гуляка праздный. Эх, нет на него батюшки, – со вздохом закончила она, – он бы его приструнил.
Наконец церемониймейстер распахнул дверь и провозгласил:
– Его величество король Карл! Его высочество герцог Фридрих!
И вслед за ним скорым шагом вошли оба.
– Прикажете подавать, ваше величество?
– Подавайте, подавайте, а ты постоишь.
Ливрейные лакеи в белых камзолах, расшитых тремя коронами, торжественно, на вытянутых руках внесли главное блюдо – целиком зажаренного оленя. Другая четвёрка лакеев несла соусники из серебра.
Вот тут-то оба главных лица обеда подскочили к ним и ударами ног и рук опрокинули соусники, их содержимое окрасило ливреи в какой-то бурый цвет, расползлось по паркету лужей.
– Ха-ха-ха! – заливались оба виновника. Музыка смолкла. На всех лицах застыла принуждённая улыбка. В довершение сцены один из лакеев поскользнулся, желая поднять соусник, и шлёпнулся, издав неприличный звук.
– Ха-ха-ха! – надрывались король и герцог. – Вот так пируэт!
И тут вся зала разразилась хохотом. Не смеялся лишь один церемониймейстер. Он невозмутимо отдавал распоряжения. И когда всё было сделано, а оба виновника инцидента уселись во главе стола, снова заиграла музыка, и гости приступили к трапезе. Оленя разделали королевский повар в колпаке и два его помощника.
Но обед был испорчен. Однако так не считали короли и герцог. Они уплетали жаркое как ни в чём не бывало. Обе сестры и бабушка короля ни к чему не прикасались, наклонив головы, чтобы не обнаружить краски стыда. Но остальные гости принялись за трапезу, всё ещё улыбаясь. Да, было и неловко, и смешно в одно и то же время.
Подвиги короля и герцога на этом не остановились. Оба сошлись, оба поклялись в братской дружбе и скрепляли её по-своему, по-королевски.
Обед закончился тем, что оба велели впустить в залу собак из королевской псарни. Их было около двух десятков, и король с герцогом стали швырять им кости. Своды усиливали лай и грызню. Первыми покинули пиршественную залу дамы, в том числе и негодующие сёстры и бабушка короля. За столом осталось только несколько самых упорных придворных, боявшихся своим исчезновением вызвать немилость своего повелителя.
На следующий день, хорошенько проспавшись, король и его названый брат герцог сели на коней и отправились бедокурить в город. Время было вечернее, народ сбирался на богослужения. В церкви Святого Себастьяна было ещё полутемно, горели только два паникадила. Мерцание свечей отражалось в витражах, зыбкими бликами плясало на огромном распятии.
Скамьи были полупусты.
– Прочь! – вскричал король прихожанам, сидевшим с требниками в руках. – Сейчас мы свершим то, что угодно святому.
С этими словами ватага принялась ломать скамьи. Они поддавались с трудом, и это только увеличивало азарт гуляк. Церковь наполнилась треском и пылью, испуганные прихожане кинулись вон.
– Остановитесь, что вы делаете? – вопил пастор. – Это же святое место! Это храм Божий!
Всё было напрасно. Наконец пастор признал короля. И взмолился:
– Ваше величество, пощадите. Ведь отец ваш щедро жертвовал на нашу церковь.
– Вот и примите мои пожертвования! – невозмутимо огрызнулся Карл. – Я не менее щедр. Вы будете поминать меня и герцога Фридриха до конца дней. Кончай, братья!
К этому времени почти все скамьи были изломаны. Испуганная толпа собралась на паперти и с осторожностью заглядывала внутрь, силясь понять, что происходит. Завидев и узнав короля, некоторые обнажили головы.
– А, вот этого мы и ждали, – радостно воскликнул король. – Только шляпы маловато, голова должна быть голой, – и с этими словами сдёрнул парик с почтенного прихожанина, обнажив лысину. – Парики долой!
Париков, впрочем, оказалось немного. И тогда, оседлав коней, королевские молодцы – их было двенадцать, по числу апостолов, – бросились на охоту за париками. В этот час их можно было в обилии обнаружить в Бургтеатре, где давалась мистерия «Аман и Эсфирь». Спешившись, они ворвались в залу и принялись сдирать парики. Поднялся ужасный переполох. Занавес срочно опустили. Женщины подняли отчаянный визг. Узнав короля, мужчины, подвергшиеся насилию, терпели. Некоторые бросились подбирать свои парики.
А король и Фридрих надрывались от хохота. Этой акцией закончился весёлый вечер. Ватага отправилась пировать в королевский дворец. Там к тому времени был зажарен огромный кабан, на стол был водружён бочонок вина литров на тридцать. Каждый был сам себе виночерпием: подходил к бочонку, открывал кран и наполнял свою кружку, а порой и кружку соседа.
Король, которому к тому времени ещё не исполнилось семнадцати лет, изощрял свой ум в поисках новых поводов для веселья. Известно: в голове у юных бродит бес разрушения. Этот бес, или демон, как хотите, переполнял короля и герцога. Нет, никто из них не думал ни о последствиях, ни о чужом несчастье, они хотели одного – веселиться любой ценой и во чтобы то ни стало, и может ли кто-нибудь воспрепятствовать веселию самого короля? Ни родные, ни старцы-советники, поседевшие на королевской службе, – словом, решительно никто не мог его остановить.
– Я велю пригнать во дворец голов сто баранов и столько же телят, – объявил Карл однажды герцогу.
– А что с ними делать? – простодушно вопросил герцог.
– Как что? Посостязаемся, кто одним ударом сабли отсечёт барану голову, а потом прикажу зажарить сразу дюжину прямо во дворе, на углях.
– Вот будет потеха! – обрадовался Фридрих. – Давай!
В королевские покои согнали целое стадо. Мычание и блеяние зазвучали в залах, где ещё недавно гремела музыка и звучали изысканные речи и тосты. Наборный паркет запятнали лепёшки и катушки, камер-пажи не поспевали убирать.
Ристалище решено было осуществить в бальной зале – там было просторней. Кровавая потеха началась с неудачи: его величество король, сильно размахнувшись, снёс голову первому телёнку с одного маху, но при этом вогнал саблю так глубоко в паркет, что её с трудом удалось вытащить. Кровь жертвы обагрила парадную рубашку из белого шелка, так что пришлось переодеться. Королю предложили надеть фартук из кожи, какие надевают мясники, но он с гордостью отказался.
Фридрих оказался менее удачлив. Первому телёнку он вообще раскрошил череп. И лишь с третьего разу он угодил в шею. Всё вокруг было в крови и гноище. Сиятельным соревнователям пришлось несколько раз переодеваться. Ноги скользили по кровавому месиву, и король приказал подмыть паркет. Но вот конфуз: во дворце на нашлось нужного количества тряпок.
– Шторы долой! – повелел король.
Проворные слуги содрали тяжёлые бархатные шторы и набросили их на пол. Потеха продолжалась без помехи до той поры, когда бойцы сами изнемогли. Счёт был в пользу короля, и по этому поводу устроили великое пиршество с возлиянием.
На следующий день герцог потребовал реванша. Было забито пятьдесят четыре головы, но счёт в пользу короля не изменился. Герцог и король состязались ещё два дня. Бальную залу не успевали отмывать десятки слуг: кровь загустевала и становилась клейкой.
В последний день в залу ворвалась сестра короля Ульрика Элеонора. Ещё девочка, она отличалась буйным темпераментом и завидными для её возраста способностями. Глядя на сиятельную бойню, она заливалась слезами.
– Прекратите! – кричала она, топая ногами. – Вы убийцы, мясники! Вас надо судить!
Дружки смутились.
– Сестра, не мешайся. Мы ведь не мешаем тебе играть в куклы. У нас свои, мужские развлечения, – урезонивал её король.
– Я вас ненавижу! – выходила из себя девочка. – А ты недостоин звания короля, – обрушилась она на брата.
– Я слагаю с себя корону, – насмешливо произнёс Карл, – и возлагаю её на тебя...
Если бы он знал, что изрекает пророчество! Спустя десять лет он был убит во время осады норвежского города, носившего имя его названного брата и друга по утехам – Фредериксхалля. И корона Швеции была возложена на его сестру Ульрику Элеонору, ставшую мудрой государыней. Это при ней в Швеции была ограничена королевская власть, и она стала парламентским государством.
– Успокойся, сестрица, мы уходим. Мы станем развлекаться как-нибудь иначе. Я придумал. Напомним стокгольмцам, что у них есть король и что он вовсе не спит, а постоянно бодрствует.
Когда стемнело, королевская ватага – можно назвать её и бандой – вырвалась на конях в засыпающие улицы столицы. В окнах сияли огоньки свечей, горели канделябры. Обыватели творили вечернюю молитву, поминая добром ушедший день и славя день завтрашний, ещё сокрытый от них...
Как вдруг молитвенную тишину прервал звон разбитого стекла. Бенц-бенц-бенц – одно за другим вылетали оконные стёкла, иной раз вместе с рамами, мгновения тишины, и воздух снова взрывается звоном разбитых стёкол в соседнем доме. Люди в панике бросались к окнам. Порою им удавалось рассмотреть в заоконной мгле силуэт всадника, одного, другого, третьего, и острие шпаги, змейкой воткнувшееся в комнату...
Королевские забавы продолжались. Пакостники исхитрились, их воображение изобретало всё новые цели. Отчего бы, к примеру, не изломать и выкинуть наружу мебель в дворцовых покоях? Это так забавно, когда дождь обломков сыплется из окон...
Послышался ропот. Поначалу он был слаб, но затем усилился. Пасторы стали произносить проповеди на тему: «Горе стране, когда король её молод, а его придворные продажны...» Придворные меж тем пытались остановить бесчинного короля и герцога, но тщетно: король выталкивал их за дверь. В народе стали говорить, что герцог с умыслом развращает Карла для того, чтобы самому занять шведский престол за неимением наследника мужского пола.
Однажды, когда король только позёвывал в своей постели, раздумывая, чем ещё заняться предстоящим днём, в опочивальню неожиданно ворвалась его семидесятитрёхлетняя бабушка Доротея Августа и, сверкнув очами, произнесла:
– Долго ли ты будешь вести себя как последний разбойник?! Я сгораю от стыда, внучек. Ты не король, ты злодей!
Она долго распространялась на эту тему. Карл слушал её не перебивая. Похоже, он начинал испытывать угрызения совести, если нечто подобное совести у него имелось.
– Ты, наследник королей-рыцарей, ведёшь себя как последний негодяй – ещё и ещё раз повторю это. Я, старая женщина, вынуждена сгорать от стыда, когда мне ставят на вид твои бесчинства. Кого вы воспитали? – спрашивают меня. Короля могущественной державы? Достоин ли ваш внук этого звания? Нет, судя по его поступкам, это висельник, не более того. Опомнись наконец! Прогони этого шалопая Фридриха! Я не позволю выдать за него мою внучку, слышишь ты – не позволю. Пускай убирается восвояси! Встань наконец! Встань достойным королём Швеции.
Карл молчал пристыженный. Наконец он пробормотал:
– Прости меня, бабушка. Прости. С этого дня я, Карл Двенадцатый, повелитель Швеции. Готов загладить свои проступки. Я вёл себя недостойно. Я раскаиваюсь. Я становлюсь во главе войска и покажу недругам моей Швеции, что я достоин её славы.
– Дай-то бог, внучек, – и она порывистым движением обняла его и поцеловала. – Мне надлежит гордиться тобой, и я верю: ты прославишь своё имя.
Спустя неделю Карл назначил смотр королевской кавалерии. На поле Гродинген выстроились всадники на вороных, белых, гнедых, соловых – каждый полк на конях своей масти. Зрелище было великолепное, когда кавалеристы, горяча коней, неслись в атаку, рубя расставленные чучела. А потом, эскадрон за эскадроном, демонстрировали взятие препятствий, выездку, наконец,стрельбу в цель.
Карлу льстило, что маститые генералы, подъезжая к нему, приподымались на стременах и, салютуя обнажённой саблей, почтительно произносили: «Слуга вашего величества!» Ведь он, собственно говоря, в их глазах был ещё мальчишкой.
Ещё через неделю были назначены артиллерийские стрельбы. Шведская артиллерия издавна славилась своими пушками. Первыми в Европе шведы стали отливать орудия из чугуна, дешёвые и не уступавшие в надёжности медным и бронзовым. У них была первоклассная полевая артиллерия – лёгкие пушки в пароконной упряжке и более тяжёлые, запряжённые четверней. Были и осадные мортиры, и береговые, и корабельные.
– Слышал я, что русский царь Пётр возомнил себя артиллеристом, – сказал при случае своему фельдцейхмейстеру барону Гоникверку молодой король, – и даже произвёл себя в бомбардиры. А сложна ли эта наука?
– Непроста, – отвечал барон, – ведь одно дело – просто палить, а другое – достигать цели. А это требует вычислений и сноровки. Сноровка же достигается долгой практикой, баллистическая же часть постигается учением.
– Чепуха! – объявил Карл. – Уверен, что с первого раза попаду в мишень. Позвольте...
Карл долго наводил пушку и наконец поднёс пальник к фитилю. Прогремел выстрел.
– Ну? – нетерпеливо спросил Карл. – Кажется, я поразил мишень, – и он поднёс зрительную трубку к глазам. То же сделал и барон.
– Увы, ваше величество, должен вас огорчить. Мишень как стояла, так и стоит.
– Сам вижу, – буркнул король. – С первого не вышло, выйдет со второго. Позвольте...
Он снова навёл пушку, отстранив бомбардира, который пытался ему помочь.
– По-моему, вы всё преувеличиваете сложность стрельбы из пушек. Сейчас я наведу с помощью трубы. На таком расстоянии глаза могут ошибиться.
– Всё не так просто, ваше величество, – осторожно заметил барон, – и царь Пётр поступил предусмотрительно, выучившись, сколько мне известно, у кёнигсбергского артиллерии полковника.
– Посмотрим, посмотрим, – с прежней самоуверенностью произнёс король. – Сейчас я навёл ствол прямо на мишень. Дайте-ка пальник.
Грохот разрыва заглушил его последние слова. Дым заволок горизонт. Когда он рассеялся, Карл первым навёл трубу на мишень. Лицо его выразило разочарование.
– Опять не попал, – протянул он. – Что ж, если и в третий раз промахнусь, стало быть, пойду на выучку.
Когда и в третий раз король не поразил мишень, он с горечью заметил:
– Кажется, вы правы, барон. Но я не царь Пётр и не намерен учиться там, где надобен талант полководца, а не простого бомбардира. Меня же учили высокому искусству, и я не намерен размениваться. А с русским царём мне ещё предстоит помериться не силою, а талантом.
– В этом единоборстве вы наверняка выйдете победителем, – льстиво промолвил барон и поклонился.
– Брат Фридрих надеется с моей помощью потеснить Данию и с этой целью стал возводить укрепления в городке Теннинге. Я послал ему два батальона, дабы способствовать его успеху.
– Должен вас разочаровать в очередной раз, – с прежней осторожностью произнёс барон, зная вспыльчивость короля. – Там двумя батальонами не обойтись. У датского короля, а он тёзка герцога, отлично вымуштрованное войско. Боюсь, что герцог потерпит неудачу. Это достаточно рискованное предприятие.
– Мой брат герцог – отчаянная голова.
– Одной отчаянности в войне недостаточно. Нужны ещё и трезвый расчёт и опора на силу.
– Вы, барон, скептик, – бросил король. – Скептики обычно терпят поражение там, где нужны напор и удаль. Со временем я сумею доказать правоту моих слов и с меньшими силами сокрушу более сильного противника благодаря смелым действиям.
– Что ж, может быть, ваше величество, – протянул барон. – В народе говорят, и неспроста: смелость города берёт.
– Вот-вот, наконец вы заговорили как настоящий военный да ещё повелевающий столь грозной силой – артиллерией.
Барону было под пятьдесят. Перед ним стоял восемнадцатилетний юноша и поучал его без стеснения. Да ещё приходилось взвешивать каждое слово, обращаясь к нему на «вы», и титуловать его вашим величеством. К тому же за величеством не числилось ничего, кроме пакостей. Ну не обидно ли? Никакого восхищения и верноподданнического восторга барон не испытывал, кроме потаённого желания разложить молодчика на скамье, сняв предварительно штаны, да и всыпать ему полсотни горячих. И он затаил свои чувства до времени...
Время же всё не наступало. Датчане вступили в Шлезвиг и разорили Теннинг. Фридрих позорно бежал. Он отдал себя под покровительство своего названого брата Карла. Карл во всеуслышание объявил:
– Я беру вас – тебя и Голштинию, твою страну, – под своё покровительство, чего бы мне это ни стоило. Готов даже поступиться короной ради братской дружбы. И пусть только датский король сунется, я покажу ему, на чьей стороне сила.
Но датский король не убоялся и сунулся. Он-то полагал, что за ним сила: Август Сильный с Саксонией и Польшей и Пётр с реформированным российским войском.
Назревала война. Король горячился:
– У меня самое сильное войско. Я сокрушу Данию. А заодно и Августа с его Саксонией и Польшей, и русского медведя Петра.
– Ваше величество, остерегитесь. У этого русского медведя неисчислимое войско, слышно, он его модернизировал по европейскому образцу, – один за другим выступали сенаторы в риксдаге, и их красноречие, их аргументы готовы были, казалось, тронуть каменное сердце. Но сердце Карла было твёрже камня. Оно было выковано из прочнейшей шведской стали. Он жаждал войны. Он чувствовал в ней своё призвание.
И тут на сцену выступил лифляндский рыцарь капитан Иоганн Рейнгольд фон Паткуль. Родом из Риги, он отличался столь же непреклонным, энергическим и жестоким темпераментом, что и Карл. Нашла коса на камень! Он обвинял короля в низвержении рыцарства, в многочисленных обидах, которые чинят его наместники в Лифляндии, прежде всего её генерал-губернатор граф Гастфер.
– Король разорил всех нас, а теперь ещё затевает войну, которая погубит Швецию! – ораторствовал он в риксдаге. – Такой король, у которого за душой нет ни одного дела, должен быть отстранён от власти! Я первый подыму руку за его свержение!
Такие речи в стенах риксдага! Тут даже противники короля, которых становилось всё больше под угрозою войны, ополчились на дерзеца.
– Долой! Это изменник! Судить его королевским судом!
Паткуль был обвинён в государственной измене и приговорён к смертной казни.
«Какая жалость, – размышлял король, – что такой смельчак не на моей стороне. Как бы я хотел с ним сойтись. Это не то что бессильные старцы, брызгающие слюной. Этот готов идти на всё. Ведь он же не мог не понимать, чем ему грозят такие речи в стенах риксдага и на площадях Стокгольма. А теперь его повесят. И я даже не смогу его помиловать... А как горяч, как дерзок ».
Но Паткуль не ждал, когда его схватят и потащат к виселице. Он скрылся, и след его затерялся. Говорили, что его видели в Курляндии, говорили, что в Лифляндии он возбуждал местное рыцарство к восстанию и отделению от Швеции. Потом его видели в Бранденбурге, в Дрездене. И всюду он настраивал короля, герцога и курфюрста против Швеции, против Карла.
– Мальчишка! Что он может? Только произносись воинственные речи.
За голову Паткуля была назначена солидная награда. За ним охотились шведские агенты. Но всё было тщетно: он ловко уходил от всех преследователей.
Более всего понимания он нашёл у Августа Сильного. В своих мемориалах, поданных Августу летом 1698 и весной следующего года, он писал: «Легче и выгодней склонить... два кабинета – московский и датский, равно готовые отторгнуть у Швеции силою орудия то, что она отняла у них при прежних благоприятных обстоятельствах и чем до сих пор незаконно владеет... в трактат будет внесено обязательство царя помогать его королевскому величеству деньгами и войском, в особенности пехотою, очень способною работать в траншеях и гибнуть под выстрелами неприятеля, чем оберегутся войска его королевского величества... Кроме того, трактатом необходимо в известных случаях крепко связать руки этому могущественному союзнику, чтобы он не съел перед нашими глазами обжаренного нами куска, то есть чтобы не завладел Лифляндиею».
– Начните с Риги, – говорил он Августу. – Её гарнизон малочислен, а укрепления слабы. Я отлично осведомлен об этом, так как служил в тамошнем гарнизоне. А Рига, как вы понимаете, лакомый кусок. Она легко достанется вам, а вслед за нею остальная Лифляндия.
«О, Рига, старый, богатый ганзейский город!» – Август был восхищен. Паткуль же всем своим видом – сильным, словно вырубленным из камня лицом, горящими глазами, красноречием чисто ораторским, просвещённостью и начитанностью, – способен был убедить и не такого. Вдобавок он знает все слабые места рижской крепости, и город легко достанется нам.