Текст книги "С Петром в пути"

Автор книги: Руфин Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)

   – Он за меня опасается. А что за меня опасаться – я стар и хвор. Конец мой и так близок.

   – Ну-ну, Филипыч! Ты ещё поскрипишь, – заученно ободрил его Степан. – На радость внукам и правнукам, коих у тебя много развелось. Да и Фёдор Алексеич тебя бы отстоял, ежели наклепали.

   – Эх, Степан, коли князь Ромодановский вцепится, то уж никто не оторвёт.

На том и разошлись. Степан по давней привычке забежал в ближний храм во имя Николы Чудотворца. Отбил положенное число поклонов, прочитал «Отче наш», а голову сверлила неотступная мысль: слышал ли его Отче, его, Степана? Мог ли до его всеслышащих ушей достичь их разговор с господином? А что, если слышал? Говорили-то они огульно. Что вообще-де Бога, самого Господа, которому возносят молитвы миллионы и миллионы уст на двунадесяти языках с верой и надеждой, и вовсе нет? А что, ежели он есть? В те минуты должен был разразить: дерзко про него излагал Филипыч.

А не пойти ли с доносом к церковному начальству? А может, рассказать на исповеди духовному отцу протоиерею Никодиму?

Он опасливо глянул на купол, откуда взирал на него грозный Господь Саваоф – Вседержитель. А вдруг подаст знак?

Знака не было. Немногие молящиеся табунились у чтимых икон, прикладываясь, отходя и снова прикладываясь. Никто не косился на него, стоящего в тяжком раздумье близ аналоя. Из царских врат вышел священник, недоуменно взглянул на него. Степан хотел было подойти под благословение, но вдруг раздумал, повернулся и вышел на паперть.

   – Фу ты! – вздохнул он с каким-то непривычным облегчением. – И что это на меня нашло, никак наваждение? Наклепать на милостивца моего. Да сам Бог, ежели он проведал, покарал бы меня за предательство. Мы с Филипычем всегда были открыты друг другу. Нетто я могу?..

Не бес ли его искушал? Всё вертелось в голове: исповедуйся да исповедуйся, на душе легче станет. Дома отказался от ужина, лёг и повернулся к стене.

   – Никак захворал, Стёпушка? – участливо допытывалась жена.

   – Не в себе я, – проворчал Степан. – Духом томим. И отстань!

Отстала. А он ворочался с боку на бок и думал: ну чего томлюсь – исповедаюсь отцу Никодиму, и всё. А он? Он-то куда пойдёт? Не в Преображенский же приказ. Стало быть, пойдёт к своему духовному начальству, владыке Пимену. А тот? Тот непременно к князю Фёдору. Этот станет допытываться, отколе слух пошёл. И притянут меня к ответу. Доносчику же первый кнут. Тут дело такое – не о поношении его царского величества, а о богохульстве... По чьему ведомству?

Степан невольно поёжился. Ему живо представилось, как тягают его в приказную избу да в пыточный застенок. Столь великих страхов наслушался об этих заведениях, что одна мысль о прикосновенности к ним заставила его поёжиться.

С другой же стороны, изветчику отдавалось имение злоумышленника. Имение у Шафировых было изрядное, верно. Да только сын Филипыча Пётр в фаворе у самого государя. Допустит ли государь до расправы с Шафировым-старшим? Сам государь, сказывают, не любит духовных и многое творит им в досажденье. А вдруг он укажет наказать изветчика, притом примерно?

А бес продолжал искушать его и голос повысил: тебе, Степан, может выпасть из этого прямая выгода. Ежели откроешь не на исповеди, а самому князю Фёдору Юрьичу Ромодановскому. Князь, слышно, не в ладах с Петром Шафировым и даст делу ход. «Да, но ежели дознается сам государь? А князь-то, зная приверженность государя к Петьке Шафирову, поведёт дело окольным путём.

Нашептать, что ли, что весь род их шафировский – жидовский, и хоть они окрещенцы, всё равно продолжают молиться своему богу в тайном капище. Оно сокрыто в их хоромах, в подклете, будто там кладовая. И службы по их обряду отправляет там ихний дворник именем Залман. Ох, сколько нагородил! – вдруг подумалось ему. А ведь Филипыч про Бога складно говорил, и правда в его речах, без сумнения, есть. Все эти Боговы служители не сеют, не жнут, а Боговым именем кормятся. Сколь много просил я Господа о милостях, ни одно из прошений не исполнилось. И про чудеса все врут: сколько живу, ни одного чуда не узрел. Уж очень хотел, очень старался, но не вышло. И про старообрядцев верно: они церкви не враги, сколь у меня знакомых, все живут по правде, по-христиански. Верно и то, что вера с верою во вражде живут, оттого и люди враждуют, кровь друг друга проливают, дабы своего Бога ублажить. Стало быть, и боги должны враждовать...»

На этой мысли смятение его поугасло, и он заснул. Утром за недосугом бес подзабыл искушать его. Но к вечеру снова возгорелось. И может, бес возобладал бы, да случилось непредвиденное: в дом неожиданно нагрянул сам государь Пётр Алексеевич с шутейным собором.

– Эй, кто там, хозяева, принимайте гостей! – басил государь, одетый протодьяконом. – Сам патриарх римско-кокуйский жалует своим визитом сей дом и желает окропить его святою водкою.

С ним все ряженые. В тиарах, увенчанных либо козьими рогами, либо полумесяцем, либо петушьими перьями. У иных лица размалёваны не поймёшь чем – то ли сажей, то ли румянами. Карлы, шуты, скоморохи, вельможи, князья и бояре – всё тут перемешалось. Ввалились в отворенные ворота – саней, возков, колымаг – едва ли не восемь десятков. Запрудили весь двор. А в упряжи кого только нет: свиньи и козлы, собаки и быки. Медвежья упряжка за воротами осталась – как бы звери не перебесились.

Нескончаемая толпа ряженых заполонила весь дом. Ошалевшие хозяева вместе с челядью сбились с ног, таская из погреба и кухни всякую снедь. Четверо слуг с трудом вкатили в пиршественную залу бочку вина. Пробка была выбита, и лакеи не уставали подставлять графины и штофы под лившуюся струю.

   – Сумасброднейший, всешутейший и всепьянейший собор объявляет сим свой машкерад открытым! – горланил Пётр-протодьякон в коричневом облачении. Он оглашал приветствие сему дому всешутейного отца Прешбургского, Кокуйского и всея Яузы патриарха. Сам патриарх с непроницаемым видом восседал в кресле на колёсиках во главе стола.

   – Пить вам не перепить, есть вам не переесть. Равно и нас, поезжан, кормить не перекормить.

Никита Моисеевич Зотов играл свою роль с неподражаемым искусством. Во всё время речи протодьякона он важно надувал морщинистые щёки – шутейному патриарху было далеко за семьдесят, – лёгким наклоном головы одобряя каждую фразу своего протодьякона. По её окончании он снял жестяную тиару, передал её своему служке, князю Долгорукому, и важно произнёс:

   – Причастимся же, братие! Во имя отца и сына и святого Бахуса выпьем!

   – Аминь! – воскликнул протодьякон, и все повторили – Аминь!

   – Окропляю вас святою водкою, настоянной на чесноке! Каждому налить и выпить! Хозяин с хозяюшкой, подойти под благословение!

Павел Шафиров со священной супругой, кое-как примостившиеся по другую сторону стола, с трудом протиснувшись сквозь толпу, стали одесную патриарха всея Яузы, и он обдал их водкою из кропила.

Вслед за ними стали подходить под благословение и другие. У всех в руках были кубки, стаканы, рюмки; вся посуда, бывшая в доме – оловянная, серебряная, стеклянная, деревянная, – пошла в ход.

Степан замешался в толпу. Он видел, как государь с милостивой улыбкой беседовал с Петром Шафировым, и его благочестивый порыв мало-помалу угасал. Не то что он угас совсем, но как-то размывался, выдыхался. Завидя отца Никодима в дальнем углу залы, он пробрался к нему и посетовал:

   – Многолюдно сие непотребно, отче...

   – Зазорно, но весело, – без улыбки, однако, отвечал протоиерей. – Покушение на святыни и обрядность. Проститься сие не должно, однако Бог всё стерпит.

   – Бог всё стерпит, – то ли вопросительно, то ли восклицательно повторил за ним Степан и подумал: и в самом деле стерпит, коли терпит и не такое. Богохульство есть слово, всего только слово, но кровавые дела человеков куда страшней. И если Господь к ним притерпелся, то он наверняка снесёт и словесное поношение.

И решимость его увяла – до поры до времени.

Пир горой продолжался. Уже подходили к концу тосты за всех членов дома сего, уже много пили за здоровье государя Петра I Алексеевича и даже за благополучие Ивашки Хмельницкого, который незримо царил над пиршественным столом вместе со своим духовным главою и старшиною Бахусом, за всешутейного иного и всеяузского патриарха и за свиту его. Уже под столом мычали упившиеся до невменяемости гости, а шумство всё длилось и длилось.

Во дворе началась какая-то свара, и Степан по долгу домоправителя вышел наводить порядок. Грызлись собачьи упряжки, неистово визжали свиньи, снег весь был взрыт и истоптан, он давно уже перестал быть снегом, а обратился в какое-то бурое месиво. За воротами ревели медведи. И от всего этого у Степана начала разламываться голова, хотя он почти не пил.

«Испить бы квасу», – подумал он с тоской. Но было немыслимо в этом столпотворении что-либо отыскать. Лекарь Яган Мензиус, встретившийся ему, развёл руками: он ничем не мог ему помочь и посоветовал приложить к голове свежего снегу. Но где его взять – свежий снег? Уже стемнело, а в округе всё было истоптано.

   – Достань с крыши, – посоветовал ему лекарь. Но лезть на крышу в темноте Степан не отважился и вернулся в залу.

Круг пирующих за время его отсутствия изрядно поредел: Бахус укладывал на пол одного за другим. Патриарх всея Яузы мирно дремал за столом, время от времени всхрапывая. Голова его поникла, а одной рукой он цеплялся за край стола. Рядом лежала тиара.

Старина Бахус, казалось, не мог одолеть царя Петра. Время здравиц давно миновало, и он неторопливо вёл беседу со стариком Шафировым и его сыном.

   – По разумности ты у нас в первых, отличал бы я тебя, Шафирыч, всяко, да пенять мне станут со всех сторон. Ты-де пришлец, выскочка, без роду и племени. А у нас князья да бояре родовитых кровей без места. Довольствуйся малым. Я тебе баронский титул дам и вице-канцлерство. А большего и не требуй.

   – Да нешто я дерзну требовать... – захлебнулся Пётр Шафиров. – Я, великий государь, милостями вашими премного осчастливлен. Я, можно сказать, на вершине своего жития...

   – Сказать-то всё можно, – прервал его Пётр. – Ты вот лучше собери-ка летописные сказания, откуда есть пошла история наша. Кому-то надобно этим заняться. А ещё надлежит перевесть на российский язык многие полезные сочинения. По мореходству в первую очередь, по горному делу, металлургии, астрономии, химии и другим наукам, кои приклад имеют к жизни. Я на сии книги денег жалеть не намерен.

   – А богословские сочинения надобно ли перекладывать? – подал голос Шафиров-старший.

   – Пущай о сём церковники хлопочут, – отмахнулся Пётр, – они лучше нас всех знают, что душеполезно, а что нет. Я в их епархию мешаться не намерен.

– И сие по справедливости, – отозвался Павел Шафиров. Степан ненароком подслушал этот разговор, стоя в небольшом отдалении. Ему было известно, что государь не жалует церковников, и сейчас он лишний раз мог убедиться в этом. И вновь великое смятение нахлынуло на него.

Сумасброднейший и всешутейший и всепьянейший собор покинул подворье лишь под утро. Это было настоящее нашествие: всё было съедено и выпито, стулья и лавки изломаны, пол изблёван, стеклянная посуда разбита, а металлическая измята. Дворовые были призваны на очистку и исправление палат. Послали в лавки за снедью.

Дух Ивашки Хмельницкого не выветривался из палат почти целую неделю. Но что было поделать: собор бесчинствовал не у одних Шафировых. Бояре, дворяне, купцы – все подвергались таковым нашествиям. И будто бы некий священномученик по имени Вонифатий покровительствовал питию и пьяницам, за что и пострадал от римлян через усекновение головы мечом. Веселие Руси есть питие – сказано было ещё в первые века христианства. Это речение любил повторять Пётр. Повторял он и другое: пей да дело разумей. И сам того придерживался.

Пришлось изрядно потрудиться, чтобы жизнь вошла наконец в своё привычное течение. И как-то в первые весенние мартовские дни, когда на все голоса распелись ручьи и ручейки, а вороны и галки славили весну своими немелодичными голосами, когда под застрехами выросли слезливые сосульки и всё было полно благостного ожидания, Степан неожиданно для себя исповедался.

Они по обыкновению сидели на крыльце – дед в своём покойном кресле, а Степан – примостившись возле него на ступеньке, внимая голосам ранней весны, радуясь густо-синему небу и скупому солнцу. Конюхи выводили лошадей, и они радостным ржанием величали солнце и весну. За маткой на подламывавшихся тоненьких ногах семенил жеребёнок и время от времени взбрыкивал, что получалось смешно.

   – Глянь, глянь, Филипыч, экий потешный! – воскликнул Степан. И совершенно неожиданно и для себя, и для деда вдруг выпалил:

   – А вот сейчас у меня камень с души свалился.

   – Что так?

   – Смутили меня речи твои богохульные, Филипыч, и стал бес тиранить: пойди да пойди к отцу Никодиму, доложи ему о тех речах и снимешь грех с души, да и награждение тебе может выйти. Борол меня сей бес долгонько. Но, по счастию, не поборол. Прости, стало быть, меня, Филипыч. И не подвергай ты более искушению никого. Сам знаешь, каково разыскивают за еретичество.

   – Спасибо, Степан, что мне исповедался, а не отцу Никодиму. Хотя я с ним в дружестве, но бес ведь не одного тебя искушает, а и отец Никодим от него не заборонён. Ежели сей бес, как ты говоришь, силён и упорен, то он любого может сокрушить и побудить на донос. Доносчик мало того что подпал под бесово искушение, он тем самым становится слугою дьявола...

   – Да ну! – воскликнул Степан и истово закрестился.

   – Истинно тебе говорю. Об этом ещё знаменитый святой Блаженный Августин в своём сочинении «О граде Божием» писал на заре христианства.

   – Стало быть, Бог меня спас. А ты говоришь, что его и вовсе нету.

   – Не Бог, Степан, а совесть. Совесть твоя сладила с бесом.

   – Простишь ли ты меня, Филипыч?

   – Скажу тебе так: Бог велел прощать врагам нашим. А ты мне не враг, а скорей всего друг. Стану ли я таить на тебя злобу? А вот еретическими, как ты говоришь, речами более не буду тебя искушать. Видно, сердце твоё им противится. Стану искать себе другого слушателя.

Вот хоть бы Николай Гаврилыч Спафарий, тебе известный. Он человек твёрдых правил и высокой души.

   – Да, чего уж там говорить – человек истинно достойный, – подтвердил Степан.

Николай Спафарий был частым гостем Шафировых. Одно время они с Павлом были сослуживцами в Посольском приказе. Спафарий был человек просвещённый и занимательный. Царь Алексей Михайлович поручил ему возглавить посольство в Китай, и он смело отправился в этот далёкий и опасный путь и о своём странствии написал книгу. Он, как и Павел, владел несколькими языками и занимался переводом учёных книг в основном с греческого, который был его природным. Он вообще много странствовал по белу свету, побывал и в Париже, и в Константинополе, и в Стокгольме, своими рассказами услаждал Шафировых. И царица Наталья, матушка государя, призывала его просвещать юного Петра.

Он тоже уже в преклонных летах.

   – А не богобоязнен ли Николай Гаврилыч? – спросил Степан.

   – Мы с ним придерживаемся сходных мнений на сей предмет, – уклончиво заметил Шафиров. – В Турции он был неверный, гяур из райи – стада христиан. В Париже он был презрен как иноверец православный, там главенствуют католики. В Стокгольме он тоже почитался за иноверца, это страна протестантов. Вера ополчилась на веру, религия на религию, народ на народ, – и Павел Филиппович вяло махнул рукой.

Жизнь истекала из него по капле. И ему казалось, что она теплится на самом донышке. Он уже передвигался, опираясь на плечо слуги Антипия. В кабинете он долго сидел над раскрытой книгой – буквы расплывались. Он щурился и так и этак, приближал страницу к глазам и отодвигал её – всё было тщетно. Сын Пётр привёз ему из Голландии увеличительное стекло – лупу. Но он уставал от такого чтения. В ушах установился вечный морской прибой. И хотя он постепенно свыкся с ним, но он стал сильной помехой слуху. Затупились все чувства. И порой он думал: ну зачем, зачем длится такая беспомощная и бесполезная жизнь? Он сам был себе в тягость, что же говорить о близких? Только малолетние внучки – Аннушка, Катинька, Маринька – занимали его, а он занимал их. Они тормошили его, прося рассказать сказку, показать картинки в книжках. С ними дед как-то оживал, словно в него вливали некий эликсир, разгонявший вязкую старческую кровь. В конце концов он уставал и призывал нянюшек.

   – Дед устал, – говорил он им. Но девочки не понимали, как взрослый человек может устать. Можно ли устать от игр, от рассказывания?..

   – Дедушка Павел устал, ведь он такой старенький, – повторяли няньки, уводя плачущих внучек.

Слово «старенький», как видно, озадачивало их. Старость была непостижима, она была загадочна как смерть. Напрасно мама Анна внушала им, что дедушку надо беречь, что у него нет сил, что если досаждать ему, то он скоро умрёт, попробуй объясни им, что такое «умрёт ».

   – Дедушка перестанет шевелиться и закроет глаза. Потом его положат в гроб...

   – А что такое гроб? – немедленно возникал вопрос. Приходилось отвечать, что это такой деревянный ящик, куда положат дедушку, а потом ящик этот зароют в землю.

   – И вы останетесь без дедушки.

   – Но мы попросим его не умирать. Мы хотим жить с дедушкой, – вопили они в один голос.

Старшие только усмехались. Дотоле все желания внучек удовлетворялись, они к этому привыкли, а потому не могли понять, отчего не хотят оставить любимого деда.

В один из дней к нему пожаловал реб Залман.

   – Не почтишь ли ты, Пинхас, веру своих отцов и не отдашь ли себя в руки нашего отца небесного, Яхве?

   – Во-первых, Залман, я не раз толковал тебе, что Бог – един. Если он есть, разумеется. Во-вторых, я вынужден смириться с тем, что мой прах предадут земле по православному обряду. Мне это всё равно. Но это нужно сыну и всей нашей семье. И вот тебе мои последние слова: Бога нет и не будет.

   – Ты попадёшь в православный ад.

   – Ну и пусть.

Павел Филиппович Шафиров скончался на восемьдесят втором году жизни, оплаканный всеми, кто его знал.

Глава двадцать пятая
«ВОТ ВАМ ПАТРИАРХ!»

Кротостию склоняется к милости вельможа,

и мягкий язык переламывает кость.

Нашёл ты мёд? Ешь, сколько тебе потребно,

чтобы не пресытиться им и не изблевать его.

Не учащай входить в дом друга, чтобы он не

наскучился то бою и не возненавидел тебя.

Книга притчей Соломоновых

Священники ставятся малограмотные; надобно их

сперва научить таинствам и потом уже ставить в тот чин;

для этого надобно человека и не одного, кому это делать,

и определить место, где быть тому...

Пётр Великий

Десятый патриарх именем Адриан скончал своё земное бытие и отправился в град небесный. Жития его было шестьдесят четыре года.

О нём мало кто сожалел. Был он немилостив, упрям и вздорен. Чинил противности царю, явно покорствовал, тайно препятствовал. Отправил по епархиям «Грамоту о бороде», в коей говорилось, что, оголяя лик свой, мирянин уподобится котам и псам и в таком непотребном виде предстанет на Страшном суде.

Восходил медленно: был архимандритом Чудова монастыря, а потом главою Казанской епархии. Сколько-нибудь значительных трудов он после себя не оставил, исключая разве сочинение, озаглавленное: «О древнем предании святых апостол и святых отец, како подобает православному христианину на знамение креста на лице своём руки своея персты слагати, и кия слагали, и како на себе оный изображати», исполненное суесловия и лжемудрия.

Отпевали патриарха по чину – в Успенском соборе. Царь был в Нарве и на обряде не присутствовал. Позлащённая рака, а не простой гроб стала ему последним пристанищем на земле. Архиереи в ризах, в белых клобуках и митрах сгрудились вокруг усопшего, блистая в круге чернецов, обступивших их. Чёрные траурные одежды казались уместнее при этом скорбном обряде.

Патриарх, омытый и облачённый, лежал перед алтарём, освещаемый колеблющимся от множества дыханий жёлтым светом четырёх свечей, уставленных крестообразно. От того лик его казался густой желтизны.

Читали молитвенное последование:

   – Со духи праведных скончавшихся, душу раба твоего Спасе упокой, сохраняя её во блаженной жизни... В покоищи твоём, Господи, идеже вси святыи твои упокоеваются, упокой и душу раба твоего, яко един еси человеколюбец. Ты еси Бог, сошедший во ад, и узы окованных разрешивый, сам и душу раба твоего упокой...

Протодьякон возгласил трубно:

   – Помилуй нас, Боже, по велицей милости твоей, молимся, услыши и помилуй!

Скорбное «Господи, помилуй» трижды повторил, как вздохнул, хор и сотни уст во храме.

Священника, должного произнести слова заупокойной молитвы, заменил митрополит Феофил. Он был нетвёрд в тексте, а потому то и дело сверялся с требником.

– Боже духов и всякия плоти, – возглашал он, – смерть поправый и диавола упразднивый, и живот миру твоему даровавый сам, Господи, упокой душу усопшего раба твоего в месте светле, в месте злачне, в месте покойне... Яко ты еси воскресение и живот и покой усопшего раба твоего и тебе славу возсылаем со безначальным твоим Отцем и пресвятым и благим и животворящим твоим Духом, ныне и присно и вовеки веков. Аминь.

Как единый вздох, вознеслось к тёмному своду, раскатившись меж могучих столпов, единоустное «аминь!». И наступила тишина, прерываемая редким всхлипом либо кашлем. Толпа зашевелилась, раздалась, скорбная процессия тронулась к выходу. Прощание с покойным патриархом затянулось. Погребальный и унылый звон колокола, казалось, призывал: восплачьте!

Меж тем недавно вошедший в силу, в фавор прибыльщик Алесей Курбатов писал царю: «Больному патриарху трудно было смотреть за всем, от чего происходили беспорядки по духовному управлению. Избранием архимандритов и других освящённого чина людей заведовал архидьякон, который, как известно, сам собою править не может: где же ему избирать? Избранием патриарха думаю повременить. Определение в священный чин можно поручить хорошему архиерею с пятью учёными монахами. Для надзора же за всем и для сбора домовой казны надобно непременно назначить человека надёжного: там большие беспорядки; необходимо распорядиться монастырскими и архиерейскими имениями, учредить особливый, расправный приказ для сбора и хранения казны, которая теперь погибает по прихотям владельцев, школа, бывшая под надзором патриарха и под управлением монаха Палладия, в расстройстве ученики числом 150 человек очень недовольны, терпят во всём крайний недостаток и не могут учиться; потолки и печи обвалились. Мог бы я и о другом многом донести, да я очень боюсь врагов. Из архиереев для временного управления, думаю, хорош будет холмогорский Афанасий; из мирских для смотрения за казною и сбора её очень хорош боярин Иван Алексеевич Мусин-Пушкин или стольник Дмитрий Петрович Протасьев».

Курбатов был прибыльщик, возвысившийся из дворовых благодаря острому уму и смекалке, – это он придумал, как из бумажного листа с гербом извлечь немалую прибыль для казны. Словом, он был человек государственный, таких людей Пётр высоко ценил. А потому он дал прочесть его письмо Фёдору Головину.

Головин прочёл и одобрил.

   – Разумно, государь. В этих делах торопливость неуместна. Я так думаю: без Бога, есть он либо его нет, нам всё едино не прожить: он пронизал всю нашу жизнь своими корнями, они всюду, в каждой, можно сказать, клеточке нашей, в каждом деле; мы поминаем его в каждом слове, хотим мы этого или нет, и единый архипастырь не может объять всех духовных дел. Не говорю уж о неустройстве: нужны зрячие и чуткие. В архипастыри избирают обычно дряхлых старцев, отягощённых немощами и болезнями. Духовными делами, мыслю, хорошо бы управила консилия из многих архиереев.

   – Власть должна быть едина. Эвон, Никон при благоверном моём батюшке стал было твердить, что его власть выше царской, повелел титуловать себя великим государем. А что из сего вышло? Раздоры и неустройства! Давно это меня заботит. Покамест управлять Патриаршим приказом надобно назначить одного из архиереев. А уж потом решим, как быть далее. Кого же, как ты думаешь?

   – Пока не вижу, государь, – честно отвечал Головин.

   – Из просвещённых, понятно. А не из тех, кто устроит плач по бороде да по длиннополому кафтану.

   – Я так думаю, государь: и Патриарший приказ ненадобен, коли нету патриарха, и само слово «патриарший» до времени не поминать всуе.

– Вестимо, – подхватил Пётр. – Готовь именной указ. Полагаю назначить боярина Ивана Алексеевича Мусина-Пушкина ведать Патриаршее подворье, архиерейские и монастырские дела. Он управит. А о преемнике патриарха много думаю.

Меж доморощенных архиереев не было никого. Они обрели чин свой обычно за выслугою лет, ревностным служением, все противились преобразованиям, отрицали всё иноземное и осуждали его за приверженность ко всему новому. Оставались малороссийские монахи, кои в большинстве своём образовались за границей, были книжниками и вглядывались не только в осанистость да бородатость, но и в ум и знания.

Пригляделся Пётр к игумену Никольского пустынного монастыря Стефану Яворскому. Он кончил курс в Киево-Могилянской академии, после учился за границей. Царь обратил на него внимание во время панихиды по усопшему боярину Алексею Шеину – первому российскому генералиссимусу: монах произнёс складную речь, столь отличавшуюся от косноязычия архиепископа Мефодия, игумен Стефан сблизился с Нарышкиными и доброжелательно относился ко всему иноземному, говоря, что в старые жилы полезно влить свежую кровь.

Но более всего возбудила Петра скромность Яворского, его чуждость какому-либо искательству. Покойный патриарх намерен был отпустить Яворского под власть киевского митрополита Варлаама Ясинского. Но царь воспротивился: как раз в это время освободилось место архиерея Рязанского и Муромского, и Пётр указал поставить на него Стефана. Однако нашла коса на камень – Яворский не шёл. Упрямился долго. Странное дело: его вовсе не прельщал высокий духовный сан. И когда Пётр стал допытываться, отчего это, Яворский ответил ему на письме:

«Вины, для которых я ушёл от посвящения: 1) писал ко мне преосвященный митрополит киевский, чтоб я возвращался в Киев и его во время старости не оставлял при его немощах и недугах; 2) епархия Рязанская, на которую меня хотели посвятить, имеет ещё в живых своего архиерея, а правила ея, отец не повелевают живу душу архиерею, иному касатися епархии – духовное прелюбодеяние! 3) изощрённый завистью язык многие досады и поклёпы на меня говорил: иные рекли, будто я купил себе архиерейство за 3000 червонных золотых; иные именовали меня еретиком, ляшонком, обливаником; 4) не дано мне сроку, чтоб я смог приготовиться на такую высокую архиерейскую степень очищением совести своей чтением книг богодухновенных».

Всё это было столь непривычно, столь неожиданно, что Пётр проникся к учёному монаху доверием и теплотою. «Видно, он исповедует нестяжательство, подобно истинному христианину», – думалось ему. И Пётр настоял, сломив сопротивление Стефана: он был рукоположен в архиереи Рязанской и Муромской епархии. А вскоре посвящён в сан митрополита.

Пётр видел в Яворском сподвижника, а не противника, потому ему пришла в голову мысль дать ему на время блюсти патриаршее место, дабы не оказаться без духовного владыки. Стефану был присвоен затейливый титул: экзарха святейшего патриаршего престола, блюстителя и администратора. Отныне царь мог считать себя свободным в духовных делах.

Преобразования коснулись всех сторон церковной жизни. Новоучрежденный Монастырский приказ во главе с боярином Мусиным-Пушкиным занялся переписью монастырей и их вотчин. Указано было взять от монастырей откупа да и все земли, а монахам быть на прокорме от казны и жить своими трудами. Великий государь указал: всем, начальным и подначальным, давать поровну, по десять рублей денег и десять четвертей хлеба на год, а доходы с вотчин и всех угодий монастырских и архиерейских отправлять в Монастырский приказ, то бишь в казну. Челяди в монастырях не держать и вообще жить монахам в строгости.

Стефан Яворский был муж зрелый и разумный. Ко времени его назначения ему исполнилось 44 года – он родился в местечке Яворове на Волыни в 1658 году. Проповедническую практику приобрёл в Киевской академии, оттого именовали его за вдохновенные проповеди златоустом.

Пётр призывал его к себе для совета по делам духовным. Яворский был скромен:

   – Я в дела государственные не мешаюсь, ибо невместно духовному лицу выговаривать царю. Как говорят в народе: всяк сверчок знай свой шесток.

   – Не круто ли с монастырями обошлись? – допытывался Пётр.

   – Нет, государь, монашество в первые века христианства удалялось от мира и издревле жило своими трудами, питая притом нуждающихся, призревая убогих. Сказано ведь: по трудам и хлеб. Иные монастыри жируют, крепостные на них спину гнут. Статочное ли дело жить чужими трудами?!

Пётр хохотнул.

   – Я вот царь, а тружусь в поте лица. Жалованье получаю по должности. Ни сапог, ни чулок новых не завожу, пока не сношу, живу в бережливости, как должно истинному христианину. У меня на руках мозоли не сходят.

   – Добро, государь. Всем бы взять житие ваше за образец, все вельможи должны на вас оборотиться. А то иные норовят в праздности жить.

   – Э, нет. Я всех запрягу. Тунеядцев не терплю. Всяк должен добывать хлеб свой в трудах. Мне говорят: иные от рождения право на праздность приобрели, за заслуги предков своих. А я отвечаю: чужими заслугами сыт не будешь. Ими не заслоняйся. Князья да бояре тоже должны трудиться.

   – Истинно так, государь. Вот ежели бы внимали праведному слову, установилась бы в мире благость. Взыскуем истины, мечемся иной раз от веры к вере, подобно мне, грешному...

Пётр удивился:

   – Позволь, отче, в коих верах ты побывал?

   – Как же, государь милостивый. Науки питали меня в университетах и академиях Львова, Кракова и других старопольских заслуженных городах. И там стал предо мною соблазн в виде униатства. Украина располовинена: уния потеснила православную веру...

Известно ведь, христианство раскололось на различные толки: католичество, лютеранство, протестантство, православие. Попытки объединения церквей предпринимали не раз и всегда терпели крах. Последний такой собор собрался в Бресте в 1596 году. На нём было достигнуто соглашение: главою церкви признается папа римский, а обрядность остаётся православной. Это и есть основа униатской церкви. И Стефан в пору своего ученичества и блужданий был принят в её лоно под именем Станислава-Симона.

Но православная церковь восстала против униатства, объявив его еретическим, как еретическими, она почитала все остальные христианские церкви. Эта непримиримость была порождена властолюбием: духовные владыки перетягивали паству друг у друга, объявляя остальные толки еретическими. Шла непримиримая борьба – за души и за деньги...