Текст книги "С Петром в пути"

Автор книги: Руфин Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)

   – Непременно пригреть. Сколь ведомо мне, сей Паткуль весьма умён, проник в разные государства, а о своей отчине Швеции полное представление может иметь. Что для нас ценно. И мы его из-под полы, коли потребуется, куда надо запустим.

   – Так оно, так, – качнул головой Лев, – ужо я распоряжусь.

Глава шестая
И ВНОВЬ ПОД АЗОВ, ОДНАЧЕ НЕ С АЗОВ

Правда, крепость делает неприятелю отпор,

однако у европейцев ненадолго. Победу решат

военное искусство, храбрость полководцев и

неустрашимость солдат. Грудь их – защита и

крепость Отечеству. Сидеть за стеной удобно

против азиатцов.

Во всех случаях иметь добрый распорядок и

заранее пушкарям о всём внушить и стрелять

как можно скоро, однако ж с доброю прицелкою,

дабы действительны были выстрелы, а не один гром.

Пётр Великий

Осмотрительность, осмотрительность и осмотрительность! Молодой царь, молод, но уже не зелен, а зрел, наказывал всем быть осмотрительными и радеть о деле яко о своём животе. Не все следовали наказу его, но глядя, как царь истово махает топором на судовом строении, а иной раз и долотом орудует, старались от него не отставать.

Уж коли сам царь – плотник, то и вельможи на это дело гожи. Размахался топором князь Александр Менщиков, от брудера Питера стараясь не отстать. Неподалёку мается Франц Лефорт, произведённый в адмиралы, однако в морском деле сведущий не более, чем, скажем, в акушерстве. Фёдор Головин брал уроки у бывалых корабелов и потому был ловчей остальных. От государя получил одобрение и ещё более возвысился в его мнении.

Пожалован в генерал-кригскомиссары. Доверено командование сухопутными войсками в готовящейся кампании взятия Азова. Сам Фёдор от таковой должности стал было отнекиваться по малости воинского опыта, но царь сказал ему:

– Разумом ты возвышен, а должный опыт придёт на поле брани. А у тебя, Фёдор, ум начальный, здравый. Полагаю ж, однако, приставить к войску ещё боярина Алексея Семёновича Шеина. Он в воинском деле искусен и тебя поднаторит. Однако ж он по старине воевал, а ныне новый строй по образцу иноземному, и нам этому строю выучиться непременно надо. А то ордою ходим на ворога.

Ладили галеры по образцу, из Голландии вывезенному. На берегу Яузы, где ветшали и осыпались валы и иные строения Прешбурга, рядом с царёвой вотчиной сельцом Преображенским.

Лесу навезли много, но был он сырой да и промороженный. По образцу рубили заготовки с тем, чтобы сплавить их потом в Москву-реку, а далее к Воронежу, где была, можно сказать, главная верфь и центр строения судов для Азовского похода.

Царь Пётр был переменчив. То веселился с кумпанством своим – с Лефортом, Нарышкиным, Головиным, Зотовым и иными, – то ярился и ругательски ругался, когда работа тормозилась и обнаруживались неисправность и нерадение.

Ездили в Немецкую слободу, где у царя был магнит – Аннушка Моне, разбитная девица, пригожая собой. Трещина меж ним и молодою жёнкою его Евдокией Лопухиной разрасталась, и Аннушка тому способствовала. Начать с того, что она была выше лепотою и характера живого и весёлого. Да и развитей его Евдокии, чему способствовало её окружение с довольно свободными взглядами и манерами.

Не просыхали, щедро отдавая дань Ивашке Хмельницкому и его покровителю Бахусу, шутки шутили, шутихи царь запускал в ночное небо. Уж как любил он эти огненные потехи – не передать!

Матушка его царица Наталья Кирилловна бывало начнёт пенять ему:

   – Петруша, родной ты мой, государь великий, остерегись с таковыми потехами. Неровен час, пыхнёт из рук, огнём опалит, а то и пальцы отымет, хуже того – око. А сколь денег и припасу в расходе, ровно ты не царь, а вертопрах какой-нибудь.

   – Я, матушка, человек рисковый, но разумный. Осторожность блюду не токмо тверёзый, но и пьяный.

Остерегателей у него было немало. Он отвечал так:

«Я довольно знаю, что меня, в рассуждение частых моих фейерверков, почитают расточительным. Известно мне также, что они стоят мне, в сравнении издержек на фейерверки при чужестранном дворе, весьма дёшево... Однако оный почитаю я у себя весьма нужным, ибо чрез увеселительные огни могу приучить своих подданных к военному пламени и их в оном упражнять; поелику я приметил из опыта, что тем менее страшимся военного пламени, чем более привыкнем обходиться с увеселительными огнями».

Остерегатели приумолкли. А Пётр продолжал свои потехи. Правда, в эти приготовительные месяцы к походу было не до них. Повелел согнать под Воронеж сверх 25 тысяч работных людей, дабы к весне были спущены на воду не менее полутора тысяч галер и стругов.

Из Голландии, Австрии и из Архангельска, где трудились иноземные корабельные мастера, они были истребованы для надзирания и способствования строительству судов.

Пётр хотел было ладить большие многопушечные корабли, но мастера его отговорили. Они-де неуклюжи в манёврах и годны более всего для больших морских баталий. А юркие галеры да струги облепят подходы к Азову, а коли появятся турецкие корабли, и их облепят да возьмут на абордаж либо запустят брандеры[27]27
  Брандер – судно, нагруженное горючими и взрывчатыми веществами, которое поджигали и пускали по ветру или течению на неприятельские корабли.


[Закрыть] да и сожгут их.

Это было резонно, и Пётр согласился. Меж тем из Воронежа доглядчики извещали, что работа стопорится за нерадивостью некоторых начальных людей, которые водку хлещут, а дело не блещет.

Царь неистовствовал. Он порешил немедля отправиться в Воронеж: в Преображенском надсмотрщиков хватало.

   – Монетный двор ставить за Казанским собором, в изглавии Никольской улицы, дабы с Печатным сообщался, – наказывал Пётр князю-кесарю, королю Прешбургскому Фридрихусу. – Управишь государством по справедливости, обид напрасных никому чинить не будешь, яко монарх милосердный. А я твоему величеству буду исправно доносить о течении корабельных дел.

Князь Фёдор Юрьевич Ромодановский степенно кивал головой. Он воспринимал с полной серьёзностью свои королевские обязанности и был вовсе не склонен шутить.

   – Так что, господин бомбардир и капитан, исправлю свою должность с родным значением. А ты изволь докладывать моему величеству, как я есть доподлинный король, без промедления, потому как народ московский знать должен, каково строение судов движется. – Стрелки усов его при этом всползли вверх, и в лице появилась некая значительность.

   – Исполню всё в точности, ваше королевское величество, так что не сумлевайтесь!

И с тем отбыл. Крытый возок вёз его в Кокуй – Немецкую слободу. Там был Франтишек, Франц, либер брудер. Но не к нему стремился всем естеством своим царь-бомбардир. Аннушка Моне крепко занозила его сердце, Аннушка-приманушка. Отъехав, не увидевши, не попрощавшись, он не мог.

Да, хороша, хороша. Персиковое личико, тонкие брови вразлёт, голубые глаза, полные манящие губы, и точёный стан... Ну просто мадонна с итальянской картины, отобранной среди прочих картин у опального князя Голицына. До того заполонила сердце, что в порыве страсти брякнул: «Я на тебе женюсь, Аннхен!» Брякнул, а потом, по правде говоря, пожалел. Да сама Аннушка, похоже, не восприняла это всерьёз.

Ей, разумеется, льстило, что русский царь от неё без ума. Прямо-таки без ума. Она воспринимала это, как истая мещаночка, с чисто практической стороны. А Пётр пылал как юноша. Ничего подобного к своей Евдокии он не испытывал. Она, Дунька, была чурка, скучным-скучна. А Аннушка – о! О! О! Огонь палящий.

Да, она умела отдаваться. Вот ведь успела накопить кое-какой опыт. Откуда и где – Бог весть – Пётр не задумывался, всё это было внове.

Она же более уступала ему. Можно ль было устоять – невинный штурм унд дранг[28]28
  Штурм унд дранг – Буря и натиск (нем.).


[Закрыть]. А уж потом она стала изнемогать. Он был – как бы это сказать – чрезмерен. Всё для неё в нём было велико, всё. Носить его на себе она была не в силах. Носить-то носила, куда денешься, но приходила в тягостное изнеможение. Непомерен!! Не по ней. И потом, трезвая немочка, она понимала, что не быть ей русской царицей. А потому, пока царь ещё пылал, она старалась выговорить кое-что себе из вещей, денег и ценностей.

Молодой царь был щедр, как всякий любовник в зените своей страсти. Подарки сыпались на неё как из рога изобилия. А она подогревала его щедрость чисто по-женски.

   – О, Питер, я всего лишь твоя служанка, а ты задариваешь меня как государыню.

   – Ты и есть государыня моего сердца, – отвечал он ей в тон. И набрасывался как голодный зверь. В его руках она была как кукла в руках великана. И своей покорностью она разжигала его всё более.

А что ей оставалось делать? Её представил Петру Лефорт, с которым она была в связи, впрочем, недавней. И теперь ей приходилось делить себя меж ними. Лефорт нравился ей куда больше. Он был изящен, умерен в своих желаниях, словом, вёл себя как истинный женевец, европеец. А Пётр был дикарь, его свирепство было не по ней.

Она нравилась многим, даже слишком многим. Ещё бы: писаная красавица, нрава ровного, приветливого, весёлого. Умела быть обворожительной, что не дано всякой красивой женщине, умела пленять. И была достаточно разумна, чтобы поддерживать беседу в избранном обществе.

И наконец настало время, когда её стали тяготить любовные связи и сами любовники. Они все были преходящи. А ей, как всякой женщине, хотелось прочного счастья, семьи, деток.

Аннушка стала исподволь приглядываться к ухажёрам. Выбор был. И в конце концов он был сделан. По всем статьям подходил ей прусский посланник Кайзерлинг. И рост, и лицо, и манеры, и обхождение – всё по ней. Примеривалась долго и обстоятельно. Да, это он, который был нужен, который по сердцу.

Но торопливость неуместна. Ещё и ещё раз проверить, присмотреться, оглядеться. Стоит ли поспевать, ей всего двадцать лет, и всё впереди...

Меж тем пылкий полюбовник был в этот раз чем-то озабочен. И провёл у ней меньше часу. Лефорт, проведавший о его приезде, уже дожидался. Пётр обнял его и просил не помедлить с проездом.

   – Ты мне понадобишься, брудер Франц. Ты остужаешь меня, когда я гневен и теряю голову. Ты как есть целителен, и я отдыхаю в твоём обществе. Провижу: ждут меня там в Воронеже и печали.

   – Без печалей не бывает жизни, – философски заметил Лефорт, – можно ль управить столь великое государство без них? Ты, государь, закаляй себя в печалях. Их будет много.

   – Ох, Франц, тяжка моя ноша, кабы под нею не согнуться. Да кто это понимает? Все полагают: коли царь – так ему и забот мало, живёт в своё удовольствие, вовсе без забот да печалей, есть-пьёт вволю, весь в злате и серебре, всё ему несут, что ни пожелает. Знаешь, что сие не так. Государство моё протяжённо, из конца в конец тыщи вёрст, а глаз и слово моё не достигают и до ближнего предела. А как сделать, чтоб достигали? Как сделать, чтоб укротить злобу, хулу, неправду? Ведаю: служилые творят бесчинства, а укротить их не могу.

   – Время всё залечит и всё исправит. – Лефорт был беспечален.

   – А на кого положиться? – продолжал Пётр. – Ты, да Лев, да Фёдор, да Алексаша, да ещё с десяток, может, человек – услужники верные да надёжные. Батюшка мой – да пребудет душа его в мире – хотел добра и добро творил, а и его злоречие да удары не миновали.

   – Таков удел человеков, – тянул своё Лефорт. Пётр невольно рассмеялся. Нет, этого Франца ничем не проймёшь, он беззаботен и беспечен, словно дитя. Но уж какое он дитя?!

А Лефорт продолжал:

   – Давай лучше осушим по кубку доброго фряжского[29]29
  Фряжского – иностранного.


[Закрыть] да поговорим о женщинах. Старина Моне нынче получил две бочки из Морей. Это вино, скажу я тебе!

   – Что вино? Им душевную жажду не зальёшь. Давай лучше водку.

   – Давай! – охотно согласился Лефорт. – Я прикажу подать.

И он вышел. Вернувшись через минуту, неожиданно спросил:

   – А как ты нашёл Аннушку?

   – Возил бы я её с собой для утехи, да тем дурной пример подам. Хороша, как всегда. Однако помню поверье: баба на корабле к худу. А у меня корабль государственный.

   – Верно говоришь, очень верно! – с непритворной радостью вскричал Лефорт. – Да и лишняя обуза.

   – Мало что обуза, – с досадой проговорил Пётр, – баба – она что путы не токмо на руках-ногах, но допрежь всего на душе. По мне так: поимел её и бросил. А коли душа твоя у не в плену – плохо дело.

   – Ты говоришь как мудрец, как муж во зрелости, – одобрил Лефорт, – дай бог, чтоб так и поступал.

   – Э, брудер Франц, это во мне говорит государь, а есть человек, и сердце не остудишь, – усмехнулся Пётр.

Они долго обнимались, расставаясь, провожая его глазами. Лефорт подумал: великая сила сокрыта в нём, прежде всего сила духа. Он вдруг понял с необыкновенной ясностью, что судьба столкнула его с человеком, который будет измерен через столетия. Эта мысль обожгла его мгновенно и столь же мгновенно погасла.

«Он, может быть, и гений, но мне о том не судить, – подумал он и, повернувшись, вошёл в дом. Один из кубков стоял недопитый. – Неужто мой?» – удивился он. – И на всякий случай осушил его.

А царь Пётр катил в своём возке. Два конных денщика скакали за ним. Возок подпрыгивал на мёрзлых комьях конского навоза, полозья скрипели, точно жалуясь, медвежья полость всё время сползала, и он с досадою подтягивал её.

«Произвёл Лефорта в адмиралы, – мимолётно подумал он, – а ведь какой он адмирал? Он просто разбитной малый, и мне с ним хорошо. Он предан мне, а это уже немало, ибо истинная преданность дорогого стоит, она не есть раболепство, обычно окружающее. Мне нужны душевно преданные люди, не слуги, нет, братья, как брудер Франц...»

С этой мыслью он задремал и не заметил, как въехали в Преображенское.

Царица Наталья попеняла ему:

   – Петруша, сынок мой царственный, никак ты не угомонишься. Посидел бы хоть денёк дома, ненаглядный. Вот и молодая жёнка томится.

   – Её дело томиться, матушка. А сидеть дома царская должность не позволяет. В дальнюю дорогу надобно сбираться.

   – Опять! – воскликнула царица. – Не пущу! Сердце моё истомилось, тебя ожидаючи. Неровен час что стрясётся. И зима на дворе. Посидел бы в тепле. Боюсь за тебя, Петрушенька.

   – Ништо, матушка, – беспечно отвечал Пётр.

   – А вдруг хворь прилипчивая подцепит? – не сдавалась царица Наталья. – Экой ты беспокойный!

   – Батюшка был тишайшим, слышно, его кликали.

   – Да уж не таков. В ранние лета его не знавала, а уж потом видела, каково ему доставалось на высоте его. Рано, до срока Господь призвал его к себе, – произнесла она с тяжким вздохом. – Ныне ты моё утешение в печальном моём вдовстве, а не могу удержать при себе хоть ненадолго.

   – Великая, важная ноша на мне, матушка. Коли был бы я простым боярином, правил бы воеводством, и вся недолга. А на мне государство великое.

   – Что ж, округ тебя вон сколь много слуг верных да справных. Доглядят и без твоего глазу.

   – Нет, матушка, не доглядят. В непорядке живём, в неустройстве. Вытянуть надобно из трясины Русь, и мне то суждено.

Царица умолкла. Знала непреклонность своего сына, несмотря на его молодые лета. Не понимала, в кого он такой уродился, и досадовала, и восхищалась им одновременно. Прав он, конечно, прав. Тяжка, велика его ноша. Но ведь она мать, её тоже можно понять: болит у неё сердце за сына. Вечно он в дороге, вечно в трудах, и труды те непосильны. А он сдюжил. Но ведь сколь можно ждать... За жену его, царицу Евдокию, она не печалилась. Хоть и выбрала её сама в супруги, но разошлись они вовсе, и ныне злобится она на Дуньку эту. Право, не такая супруга нужна Петруше, нет. Худо и то, что он спутался с иноземкой этой, с Монсихой. У неё, царицы, доглядчики есть всюду. Да и братец Лев за племянником приглядывает; он, Лев, ведь ныне прозывается канцлер, то бишь второе лицо после государя.

Извелась царица Наталья, но так и не уследила за сыном: отошла в вышние пределы. Пётр уже никому не давал отчёта, никого не страшился огорчить. Он был сам над собой. И в делах своих истинно самодержавен.

Урок первого Азовского похода был усвоен. И теперь, отправляясь под Воронеж, он твёрдо знал, как ему быть. Лефорт сказался больным, боярин Шеин – первый генералиссимус, то есть генерал из генералов, – поведёт сухопутное войско вместе с Фёдором Головиным. Но пока что Фёдору велено прибыть к Воронежу и быть там вместе с царём.

Усадьба Фёдора располагалась на Никольской улице по соседству с Салтыковыми, Воротынскими и Шереметевыми. Улицу называли боярской, она как бы втекала в Кремль, в его Никольские ворота. К ним был переброшен мост через ров шириною аж до 17 сажен, облицованный белым камнем. Ров был глубок – в три человеческих роста и наполнялся водой речки Неглинки. Не один пьяный ярыжка успел потонуть в нём.

С отъездом царя Фёдор мог выбраться из Преображенского, опостылевшего ему, где он дневал и ночевал последнее время, в родные пенаты. Супруга его исплакала очи, его дожидаючись. И сыновья – Коленька, рано почивший Иванушка и Александр, Сашенька. Сказать по правде, он ими мало занимался: всё недосуг да недосуг. Поручил секретарю своему Петру Шафирову образовывать их, хотя они, по примеру батюшки своего, сами преуспели в образовании и иноземных языках.

Вырвался на два дня. Миловался с домашними первый день. На второй же уже не знал, куда себя деть, отвык от домашней благостности. Порешил отправиться на Спасский (ещё недавно Фроловский) мост, где по пятницам, а была аккурат пятница, бывала торговля книгами печатными и рукописными, равно и фряжскими листами – гравюрами от иноземцев.

Хотелось пойти пешим, благо улицу и площадь вымостили деревом. Но торговые люди, коими кишела Красная площадь, успели мостовые запакостить. Посему сапоги надел высокие, кафтан попроще. Кликнул камердинера Гервасия, секретаря Петра Шафирова, и пошагали, то и дело обходя хлюпавшие под ногами доски.

Поповский крестец ненадолго развлёк их. Там сбирались безвестные попы и дьяконы в надежде получить кой-какой приработок. А на Москве с её народом испытывалась всегда нужда во всяких требах. Кому что – кому поминки, а кому свадьба, кому отпеть, а кому и пропеть.

Поповского люда было много, а заказчиков куда меньше. Вот и бились за них: вопили на разные голоса, поносили друг друга. Глядь – и образовался круг. А в нём два попа мутузят друг друга. Скуфейки слетели, бородёнки размочалились. Вцепились друг другу в бороды. А они сальные да нечёсаные, руки скользят...

А из круга подначивают:

   – Под микитки его, Ларивонка, под микитки.

   – Лягайся, Кирилка, шибче.

Глядят – заливаются. Вот уж у одного из бойцов кровь носом пошла, у другого ухо надорвано. Клочья волос летят во все стороны.

Глядели, глядели, усмехались. А ведь грешно, ведь то духовные. Фёдор поморщился, буркнул:

   – Доложу государю, дабы срам сей упразднён был.

   – А что государь, – откликнулся Пётр, – стрелецких начальников надобно ко взыску призвать. Они порядок должны блюсти.

Гервасий добавил:

   – Таковой кавардак тута от веку ведётся. Попам-то кормиться надо. А как, коли места нет.

Книжный ряд был немногочислен. Ничего особо выдающегося в этот раз Фёдор не обнаружил. Заинтересовала его рукописная книга, озаглавленная протяжно: «Житие и смертныя муки угодника Божия и великострадальца, погубленного от рук нечестивцов, духом возвышанного Димитрия, рекомого Солунским от еллинского града Солуни, в коем принял мученический венец свой». Полистав её, не нашёл ничего занимательного и вернул – в житиях святых о сём Дмитрии наверняка писано теми же словами.

А вот книга, изданная в Венеции на латыни, его заинтересовала. Она излагала учение арабского мудреца Ибн-Хальдуна, и в ней говорилось, что он был одним из столпов учёности на Древнем Востоке.

   – Сколь хочешь за неё?

   – Менее двух рублей не возьму, – сказал продавец.

   – Ой ли! Дорого. – Однако не стал торговаться – купил.

Рубли были ещё Софьины, но серебро шло. Да и какой только монеты в обращении не было – лишь бы серебро, шиллинги, и талеры, и цехины, и дукаты, и солиды, и марки, и риксдалеры...

Пробовали на зуб: лишь бы не оловянные. А то были мошенники, лившие в формы олово: из одной тарелки выходило целое состояние.

Возвращались обратно тою же дорогой. Фёдор сказал:

   – Ты, Петруша, за приказом числишься, а у меня служишь. Намедни государь, допрежь отправленья своего, повелел человека в Вену послать в рассуждении найма там сведущих людей в подкопном деле. Человека бойкого, немецким и латынью равно свободно владеющим. Я государю о тебе сказал. А он мне: молод-де твой Петрушка, надобен-де человек солидный. И порешили отправить дьяка Кузьму Нефимонова. Должен он под Воронеж с оными людьми к весне прибыть.

   – Ну и слава Богу, – отозвался Шафиров, – путь не близкий, зима морозна, а я твоей милости послужу.

   – Вот возвернусь из-под Азова, тогда и послужишь, – вздохнул Фёдор. Надо было ехать в Преображенское. А там кутерьма, кишение народа, шум, гам. Великий государь призвал под свои знамёна всех охочих людей, дабы не было в войске недостатку. Поднялись посадские, поднялись и холопы в надежде обрести свободу от ярма. И потекли в Преображенское.

Прежде того думный дьяк Артемий Возницын провозгласил с амвона Чудова монастыря высокую царскую волю:

«Стольники, стряпчие и дворяне московские и жильцы!.. указали вам всем быть на своей службе... И вы б запасы готовили и лошадей кормили». То же он выкликал с Красного крыльца Грановитой палаты.

«Мин херр кёниг, – писал Пётр потешному королю Фридрихусу, – галеры и иные суда по вашему указу строятся; да нынче же зачали на прошлых неделях два галеаса[30]30
  Галеас – военный корабль в Европе в XVI—XVII вв.


[Закрыть]... Всегдашней раб пресветлейшего вашего величества бомбардир Питер... В последнем письме изволишь писать про вину мою, что я ваши государские лица вместе написал с иными, и в том прощу прощения, потому что корабельщики, наша братья, в чинах неискусны». Да, то была школа, школа подчинения, умения победить в себе чванство, «надутлость», учившая быть проще, доступней, и он, царь, показывал всем пример ученичества в ней.

Под Воронежем мало-помалу собралось близ 46 тысяч человек. Да ещё 20 тысяч казаков и 9 тысяч конных калмыков должны были стать под Азовом. Оснастить да прокормить таковую ораву было нелегко, однако справились. И в последних числах апреля флотилия, растянувшаяся на много вёрст, отправилась: «Сегодня (3-го мая) с осьмью галерами в путь пошли, где я от господина адмирала Лефорта учинён есмь командором», – известил Пётр Виниуса.

Азов стоял на левом берегу Дона в пятнадцати вёрстах от его впадения в море. Турки основательно укрепили его, видя в нём ключ к реке и морю. Каменную цитадель окружали ров с палисадом и земляной вал. Да ещё в полуверсте были насыпаны два земляных вала, а подалее две каменных башни-каланчи, запиравшие берега, через которые были перекинуты три ряда железных цепей, препятствовавшие судам спуститься к крепости.

Важно! Да только в голове Петра сложился план, как всё это преодолеть. Он обсудил его со своим кумпанством и план был дополнен и одобрен. Казаки, однако, на своих леках и быстрых чайках решили добыть себе победу прежде прибытия главного войска. Они атаковали турецкие корабли, прибывшие под Азов с подкреплением, в надежде взять их на абордаж. Они не рассчитали высоту бортов турецких кораблей – не удалось забраться. К тому же подоспела целая армада. Пришлось поспешно ретироваться.

Пётр досадовал. И хоть силы турок были куда основательней, он решился на морской бой. Казаки снова показали свою удаль: сожгли корабль и девять суден, один корабль пошёл ко дну, а остальные поспешно уплыли. А трофеи, трофеи – одного пороху 86 бочек, 8 тысяч аршин сукна, сотни пудов пшена, муки, сухарей и другого провианта, пополнившего армейский рацион. Но главным было то, что Азов был блокирован с моря. Те 800 сейменов, которые должны были подкрепить гарнизон Азова, так и не смогли высадиться.

Бомбардир-командор Пётр Михайлов был доволен, ещё бы: теперь гарнизон можно будет удушить, либо он капитулирует без амуниции и провианту, без пороху и трёхсот пятипудовых бомб, которые везли ему в подкрепление.

В конце мая Азов был обложен. Видно, турки не рассчитывали, что русский царь предпримет вторую попытку завладеть крепостью, и потому не залатали бреши, получение при первой осаде. Это было Петру на руку. Теперь всё делалось основательней, при учёной помощи австрийских фортификаторов, коих было двенадцать. У них были свои счёты с турками.

Под боком были конные татары, жалившие, точно шершни и оводы. «А о здешнем возвещаю, – писал Пётр королю Фридрихусу, – что, слава богу, всё идёт добрым порядком, и обозом город обняв кругом... вчерашнего дня народын-салтан с тысячею татар поутру ударил на обоз наш, где наша конница такой ему отпор дала, что принуждён был бегством спасение себе приобресть».

Удалой бомбардир со своею бомбардирскою ротой тоже не дал маху. Крепость забросали бомбами, и в городе начались пожары. Чёрный дым столбами поднимался к небу, тех чёрных столбов становилось всё больше.

Одновременно осадные орудия и фузеи били по стенам. Огонь становился всё плотней. Турок отвечал вяло. Казалось, он изнемог и вот-вот придёт к мысли о капитуляции.

   – Пошлём парламентёра, – объявил генералиссимус Шеин, – как государь укажет.

   – Пошлём, боярин, – согласился Пётр, – однако ж турки что чурки – разуму не внемлют.

Пошёл сержант под белым флагом. Турки открыли по нему огонь.

   – Ну что я говорил? – радовался царь. – Коли их молотом по башке не вдарить, в разум не войдут.

Любимая сестрица царевна Наталья прислала увещевательное письмо. Просила к крепости близко не ходить и всяко беречь себя, потому как он, государь великий, один у государства и у неё, сестрицы, оба они сироты, без батюшки и матушки, и не будет на них родительской жалости. Пётр написал своей Натальюшке:

«По письму твоему я к ядрам и пулькам близко не хожу, а они сами ко мне ходят. Прикажи им, чтоб не ходили; однако хотя и ходят, только по ся поры вежливо. Турки на помощь пришли, да к нам нейдут, и чаще, что желают нас к себе».

Земляной вал день за днём приближался к стенам крепости, вот он уже начал засыпать ров, вот уже, казалось, соприкоснётся со стеною и пехота взбежит на штурм; в самом деле, донские и малороссийские казаки числом две тысячи снова решились на удалую вылазку.

И турки струхнули. Они поняли, что выхода нет – что не сегодня завтра осаждающие ворвутся в крепость, и тогда всем им каюк, полный каюк. Надежд на обещанные 4 тысячи сейменов на пятидесяти кораблях у гарнизона не осталось. Аллах, как видно, не собирался выручать своё воинство, хотя молитвы к нему возносились с великой истовостью пять раз в день, а то и чаще.

Но вот со стороны крепости показались переговорщики. Их было пятеро. Они размахивали белой простыней. Меж них был даже имам – быть может, высшее духовное лицо Азова.

   – Готовы? Испеклись? – встретил их Фёдор. Бомбардир сидел в стороне и время от времени подсказывал, что требовать.

   – Главное: пущай без отговорок выдадут изменника Якушку. Без сего капитуляции не принимать.

Имам запротестовал, он-де уже не Янсен и не Якоб, и не христианского закона. Он принял ислам, и зовут его ныне Ахмед бен Якбар. И по мусульманскому закону не то что тело, а и душа его стали правоверными.

   – Знать ничего не хочу. Из-за этого изменника сколь великий урон потерпели.

   – Но это же не тот человек, – упрямо твердил имам. – Тот человек сгинул вместе с одеждой, вместе с именем.

   – Пущай своими басурманскими сказками голову-то не морочит, – рассердился Пётр. – Подавай мне Якушку, иначе капитуляции не приму.

Спор длился долго. Видно, новообращённый был имаму слишком дорог, видно, в нём он видел торжество своей религии.

   – Не о чем тогда разговаривать. Скажи им: пойди прочь! – наказал Пётр толмачу. Тот добросовестно перевёл. Парламентёры взволновались и стали что-то лопотать меж собой. Наконец имам сдался.

   – Они говорят: пусть будет так, как приговорил белый царь.

Как уж они признали в Петре царя – неведомо. Условия сдачи были великодушны: гарнизону было разрешено покинуть крепость с ручным оружием, а жителям – со всеми чадами, домочадцам и пожитками.

«Известно вам, государю, буди, что благословил Господь Бог оружия ваша государское, понеже вчерашнего дни молитвою и счастием вашим государским, азовцы, видя конечную тесноту... сдались... Изменника Якутку отдали живо», – сообщал Пётр князю-кесарю.

Трофеи были велики: 92 пушки, четыре мортиры, 84 бочки пороху и много чего ещё. Велено было допустить турецкие корабли ближе к крепости, дабы все, кто её покинул, могли беспрепятственно взойти на борт.

А наутро, 19 июля 1696 года, молодой царь уже мерил длинными своими ногами улицы Азова. За ним поспевали остальные господа генералы.

   – Славно поработал господин бомбардир, – шагая через обломки, вымолвил Патрик-Пётр Гордон. – Трудиться не перетрудиться...

   – Да-а, – то ли с удовлетворением, то ли с сожалением протянул Пётр. – Однако оставлять сего в таковом виде нельзя. Турок наверняка попытается возвернуть Азов, дозволить же ему сие грех. Крепость должно укрепить до первозданности.

Было время и на пиры. А уж царь вволю натешился победными фейерверками. Пороху не жалели – в близкое время не занадобится. И салютовали из пушек в пищалей довольно. И пировали, чем бог послал, вволю.

Денщик и переводчик Петра Вульф писал: «...сие место ныне пусто и так бомбами разорили, что такой знак имеет, будто за несколько сот лет запустошён есть».

Но то крепость, то ключ к Дону и Азовскому морю. Портом же, пристанью для флота Азов служить не мог. Экспедиция отправилась в плавание вдоль завоёванных берегов. И вскоре подходящее место было найдено. За ним укрепилось его татарское имя – Таганрог.

Пора было возвращаться. На этот раз с истинным, не деланным триумфом. Указано было через гонцов возвести в пристойных местах триумфальные ворота для шествия победоносного войска и всем посадским велико возможно торжествовать.

В ожидании готовности встречи Пётр не торопился. Только в конце сентября гвардейские полки вступили в Коломенское – любимое детище царя Алексея Михайловича, где стоял изрядно обветшавший деревянный дворец – чудо плотницкого мастерства.

То было истинное путешествие. Оно растянулось на несколько вёрст. Возглавляли его генералиссимус Алексей Семёнович Шеин и адмирал Франц Яковлевич Лефорт. Они были в блестящих мундирах. За ними ехал царь в иноземном платье и шляпе с пером. Князь-папа Никита Моисеевич Зотов катил в карете, и вид у него был такой, словно он самое главное лицо в этой процессии.

Палила артиллерия, гремела музыка, и раздавались нестройные клики. Пётр косился по сторонам, однако должного воодушевления на лицах людей он не видел. Похоже, виктория сия была им, как говорится, до лучинки. Зелёные знамёна пророка тоже не вызывали любопытства.

А вот на телеге с изменником Якушкой скрестились все взоры; он был скован по рукам и по ногам, над ним возвышалась виселица, а эскортировали его как палача. На груди его висела доска с крупною надписью: «Злодей».