Текст книги "Избранное"

Автор книги: Роже Вайян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 48 страниц)

Но у родителей нашего брессанца трактора не было, земли у них мало и мало денег для этого, а с тех пор как брессанец жил в Бионне, работал по двенадцать часов в сутки и все остальное время спал, у него еще не было возможности познакомиться с рабочей философией. Он не собирался задерживаться в Бионне; еще и поэтому его мало беспокоило увеличение темпа работы.

Он даже получал от этого какое-то удовольствие. Ожидание, когда загорится красный глазок, после того как карета уже сброшена в ящик, было для него самой скучной частью ритуала.

Бюзар пришел немного раньше четырех часов.

– Дело пошло быстрее, – радостно сообщил ему брессанец.

– Вот если бы нам платили сдельно, это было бы замечательно, – ответил Бюзар. – А на почасовой оплате нас облапошивают.

– Мы получим меньше?

– Ты чемпион!

– По чему?

– Чемпион глупости, – сказал Бюзар.

Бюзар смотрел на остальных прессовщиков: они кончали свою первую восьмичасовую смену в новом темпе работы. Ритм мало изменился. Движения оставались такими же медленными, как и раньше; уничтожено было несуществующее движение – передышка, а это было незаметно. Только, пожалуй, у рабочих был еще более осовелый вид, чем обычно.

Бюзар и брессанец работали шесть смен по четыре часа, и на них увеличение темпа сказалось меньше, не так сильно возросла сонливость, характерная для работы на прессе.

Сперва они заметили, что больше устают лишь во время перерывов между сменами. Сон брессанца стал менее глубоким, его руки продолжали двигаться и во сне: отсекали «морковку», разъединяли сдвоенные кареты; временами он вздрагивал, просыпался и искал красный глазок. Бюзар спал еще меньше, чем раньше; едва он ложился, мышцы ног у него напрягались так, что хотелось немедленно сесть на велосипед, но стоило ему вскочить с постели, это ощущение пропадало, ноги становились как ватные. Постоянное недосыпание привело к тому, что Бюзар все время находился в полусонном состоянии. Ни с того, ни с сего у него начинали пылать щеки, леденели конечности. Словно бы он после долгого воздержания выпил стакан вина. То и дело он проводил рукой по лбу, как будто пробирался сквозь чащу и снимал паутину, прилипавшую к лицу.

Наступило 15 ноября. Бюзару и брессанцу оставалось провести на фабрике всего три дня.

Закончив послеобеденную смену, брессанец не захотел пойти, как обычно, к Бюзарам; он улегся в кладовке, примыкавшей к цеху, на мешки с пластмассой. В восемь вечера Бюзар разбудил своего товарища и лег на его место.

В полночь брессанец вошел в кладовую. Бюзар лежал на мешках, чуть приподнявшись на локте, с открытыми глазами.

– Твоя очередь, – сказал брессанец.

Бюзар ничего не ответил и не двинулся с места.

– Уже больше двенадцати!

Полное молчание.

Брессанец издал боевой клич своей деревни. Бюзар вскочил на ноги.

– Ты чего? Что такое? – испуганно спросил он.

– Ты спал с открытыми глазами.

– Я не спал.

– Нет, спал. Ведь ты не слышал, что я тебе говорил.

– Ты завопил, как дикарь.

– А до этого я пробовал с тобой разговаривать.

– Значит, ты прав, я спал.

– С открытыми глазами, – подчеркнул брессанец.

Он молча вглядывался в лицо Бюзара.

– Ты что на меня так смотришь?

– Торопись… Вот уже десять минут машина стоит.

– Иду.

– Послушай… Если тебе очень захочется спать, разбуди меня раньше времени. Я покрепче тебя.

– Да что ты! – запротестовал Бюзар.

Он вошел в цех и восстановил прерыватель тока на предохранительной решетке пресса. Брессанец со второго месяца стал работать без предохранительного устройства, с поднятой решеткой, как большинство рабочих, избавляя себя тем самым от двух лишних движений. Но Бюзар оставался верен данной себе клятве. В детстве, когда боль кажется еще нестерпимее, чем это есть на самом деле, его воображение рисовало с необычайной остротой, как его рука попадает в пресс и ему расплющивает пальцы. Каждый раз, когда он, здороваясь с незнакомым человеком, чувствовал, что у того только два или три пальца, и видел культяпки, ему в этот момент представлялось, что это его собственная рука зажата прессом.

Обычно, заступая на смену, Бюзар раскручивал провода, которые брессанец четыре часа назад соединил, очищал перочинным ножом концы проволоки, доставал из-под бункера отвертку и присоединял провода к прерывателю тока. Сменяясь, брессанец вытаскивал оба конца провода и снова соединял их вместе. Они набили себе на этом руку, и вся операция занимала не больше двух минут.

Бюзар включил рубильник, поднял решетку, вынул сдвоенные кареты, которые отлил брессанец, опустил решетку…

В час ночи в цех пришла Элен Бюзар, обеспокоенная тем, что никто из парней не появлялся с полудня.

В это время Бюзар вынимал из формы сдвоенные кареты, он опустил решетку. Элен спросила:

– Где твой товарищ? Дома волнуются, потому что никто из вас не пришел обедать.

Бюзар отсек «морковку», разъединил кареты и сбросил их в ящик. Под глазами у него были черные круги, лицо стало свинцового цвета.

Он показал пальцем в сторону кладовки, где спал брессанец. Загорелся красный глазок. Бюзар поднял решетку.

Элен ушла в кладовку и растормошила брессанца.

– Вы что, решили вообще не есть?

Брессанец сел на мешки с пластмассой.

Его щеки тоже были мертвенно-бледны. Он уставился на Элен непонимающим взглядом.

– Вы перестали есть?

– Я бы не прочь перекусить, – ответил наконец брессанец.

– Вы ничего не ели с самого утра?

– Кажется.

– Пойдемте домой. Я вам быстренько что-нибудь приготовлю.

Брессанец отрицательно покачал головой.

– Я хочу спать.

Он снова вытянулся на мешках, обхватив голову руками.

Элен поспешила к брату:

– И ты тоже не ел?

Бюзар поднял решетку, вынул кареты…

– Принести чего-нибудь?

Отсек «морковку», разъединил кареты…

– Мне некогда, – проговорил он. – Хотя…

Сбросил игрушку, поднял решетку.

– Хотя чего? – спросила Элен.

Вынул кареты, опустил решетку.

– Хотя… – повторил Бюзар.

Отсек, разъединил, сбросил…

– Хотя чего? – переспросила сестра.

Поднял, вынул…

– Ничего, – ответил он.

Опустил, отсек, разъединил, сбросил… Элен повернула рычаг, выключив мотор (в Бионне нет женщины, кроме, пожалуй, Мари-Жанны, которая не была бы знакома с управлением пресса). Бюзар поднял решетку – форма не раскрылась; Бюзар опустил решетку – поршень остался неподвижным. Бюзар посмотрел на свою руку, увидел, что в ней ничего нет, и взглянул на сестру.

Элен встретилась с братом глазами, но ей казалось, что он смотрит сквозь нее. Она бросилась к умывальнику у входных дверей, налила воды в стаканчик, поспешно вернулась и выплеснула воду в лицо Бернару.

– Немедленно иди домой, – сказала она.

Рабочие наблюдали за ними, продолжая поднимать решетки прессов (те, кто не отключил прерыватель тока), вынимать отлитое изделие, опускать, отсекать, разъединять, все в том же медленном темпе работы пресса. Не раз уже бывало, что к прессовщику, взявшему на себя дополнительную нагрузку и дошедшему до полного изнеможения, приходила жена, мать или сестра и самым решительным образом пресекала его подвижничество.

Рабочие ждали, кто же победит: мужчина в своем упорной стремлении достичь поставленной перед собой цели или женщина, возмущенная затеей, которая становится опасной для его жизни.

– Осталось всего три дня, – произнес Бюзар.

– Иди домой, поешь и поспи, – сказала Элен. – И товарища уведи! Ну, проработаете лишние сутки. Нельзя же убивать себя из-за одного лишнего дня!

– Я не могу бросить машину.

– Машина подождет, – сказала Элен. – Как-нибудь старик Морель не разорится от того, что его пресс простоит один день без работы…

Бюзар подошел к умывальнику и подставил голову под струю воды. Он вернулся, отряхиваясь, брызги разлетались во все стороны. Взгляд его оживился. Он, нахмурившись, посмотрел на сестру.

– Нам осталось всего три дня, – повторил он.

– Так останется четыре.

– Четыре я не вынесу.

Бюзар опустил рычаг. Внутри цилиндра зашуршал поршень.

– Я предпочитаю разом покончить с этим делом. А три дня не вечность.

Все это он выпалил одним духом, ровным и даже бодрым голосом.

– Видишь, я держусь неплохо, – добавил Бюзар.

Он поднял решетку, вынул сдвоенные кареты.

– А может быть, эти три дня ты будешь приносить нам еду сюда? продолжал он.

– Ни за что! – отрезала Элен.

– Всего-то три последних дня…

– Вредно спать в таком свинарнике.

– Три дня, – повторил он.

Бюзар сбросил в ящик очередную карету и показал сестре на прикрепленный к стене календарь:

– В воскресенье, в четыре часа дня, я встану на свою последнюю вахту…

Он поднял решетку, вынул кареты…

– …А вечером поведу тебя танцевать. Мари-Жанна не приревнует.

Бюзар отсек «морковку».

– Я поставлю бутылку шампанского.

– Ладно, там видно будет, – проговорила Элен. – Что тебе принести?

– Фрукты, шоколаду… Как гонщикам.

Он поднял решетку.

– Мы финишируем, – добавил Бюзар.

В субботу утром в цех пришел старик Морель.

Он посмотрел на календарь, висевший перед Бюзаром. Под датой «воскресенье, 18 ноября», было написано:

«Финиш!»

и ниже:

«187 дней

4488 часов

207 960 изделий»

и еще ниже стояли крупные цифры, обведенные красным карандашом:

«325 000 франков»

Морель что-то обдумывал, потом сказал:

– Ты заработал гораздо больше.

Он привык быстро считать в уме.

– Четыреста восемнадцать тысяч пятьсот франков, – добавил он.

– Я вычел то, что вношу родителям за питание, – пояснил Бюзар.

Он поднял решетку, вынул сдвоенные кареты. Морель продолжал подсчитывать про себя.

– Ты им даешь по пятьсот франков в день, – сказал он, – это твои накладные расходы.

– Машина требует горючего, – ответил Бюзар.

– Ты соображаешь. Из тебя получится толк… Триста двадцать пять тысяч чистой прибыли за полгода и несколько дней – это недурно. Я и то не всегда выгонял столько. Да в сейчас бывает, что фабрика работает в убыток.

Бюзар опустил решетку, отсек «морковку».

– Говорят, ты собираешься стать управляющим?

– Да, – ответил Бюзар, – в снэк-баре у бензозаправочной станции на автостраде номер семь…

– Великолепная идея! У снэк-баров большое будущее. Я сам, когда езжу в Париж на своем «шевроле», обедаю только в снэк-барах. Заправляюсь одновременно. Ни одной потерянной минуты, и ты не переплачиваешь… Значит, просят триста двадцать пять тысяч?

– Нет, семьсот тысяч. Но у нас с невестой были кое-какие сбережения.

– Надеюсь, ты не дал себя надуть…

Морель опять что-то прикинул в уме.

– Тебе недоставало триста двадцать пять тысяч, и ты их накопил, работая у пресса? Так ведь?

– Да, – ответил Бюзар.

– Видишь, каждый может стать капиталистом.

Бюзар вынул карету из формы. Морель поспешно положил свою большую руку на решетку, не дав Бюзару ее опустить.

Старик отсчитал семь секунд:

– Пять, шесть, семь…

Форма не закрылась.

– Молодец, – сказал Морель. – Прерыватель у тебя в порядке. Если бы все рабочие были такими же сознательными, как ты, не было бы несчастных случаев. Эти решетки стоят бешеных денег и большей частью ничему не помогают, так как рабочие выводят их из строя. Вот станешь сам хозяином, тогда поймешь… До чего мне осточертели все эти учреждения: социальное страхование, охрана труда и так далее…

Бюзар вынул игрушку.

– А я знаю твою невесту, – проговорил Морель.

Бюзар застыл, держа руку на поднятой решетке, и смотрел на хозяина. Морель быстро взглянул на него и, показывая пальцем на внутренность формы, бросил:

– Протри замшей.

Бюзар достал кусок замши из-под бункера.

– Твоя невеста славная девчонка, – продолжал Морель. – Серьезная, рассудительная… Вы выбьетесь.

Бюзар протирал форму.

– Если когда-нибудь вам понадобится моя помощь… мало ли что, например, поручительство платежа по векселю… лишь бы дело было стоящее… обращайтесь к папаше Морелю.

– Спасибо, хозяин, – ответил Бюзар.

Он сунул на место кусок замши и опустил решетку.

Морель ушел, тяжело ступая в своих охотничьих башмаках. Хотя теперь ему не случалось ходить по грязи, он все же продолжал носить охотничьи башмаки, первая роскошь, которую он себе позволил еще задолго до покупки своего первого пресса, когда он вместе с двумя товарищами работал каменщиком.

В то же утро, чуть попозже, в цех пришел Шатляр с каким-то незнакомым человеком. Он водил его по фабрике, и Бюзар решил, что незнакомец товарищ Шатляра по профсоюзной работе. В листовке, розданной рабочим, сообщалось, что сегодня вечером состоится политическое собрание при участии делегатов из Парижа.

Шатляр и его спутник посмотрели на приколотый около Бюзара календарь с цифрами, приписанными внизу, под датой «воскресенье, 18 ноября». Шатляр что-то тихо говорил незнакомцу. Бюзар решил, что речь идет о нем. Он поднял решетку, вынул сдвоенные части кареты…

– Интересно, – громко сказал Шатляр. – Подсчет сделан односторонне. Форма была куплена по дешевке у одной американской фирмы, которая старается проникнуть в Бионну. Игрушка продается по сорок франков за штуку торговой фирме в Камеруне. Вычтем стоимость электроэнергии… сырья, амортизации машины… накладные расходы… я беру широко…

Шатляр, не хуже Мореля, считал в уме.

– За полгода, – сказал он, – этот парень принес старику пятьсот тысяч франков прибыли.

Бюзар отсек «морковку»…

– Я заработал больше, – вставил он, – триста двадцать пять тысяч – это мой чистый доход. Я вношу еще по пятьсот франков в день родителям за питание.

– Лошадей тоже надо кормить, – возразил Шатляр.

Бюзар опустил решетку.

– Плевать мне на ваши заумные рассуждения. Завтра в восемь часов я смываюсь…

Незнакомец вопросительно посмотрел на Шатляра.

– Парень хочет жить сегодня, – пояснил Шатляр.

Бюзар отсек, разъединил, сбросил… Шатляр со своим спутником отошли от него.

– А здесь тяжелые условия? – спросил незнакомец.

– На всех предприятиях тяжелые условия, – ответил ему Шатляр. – Старик Морель объяснил бы тебе, что он не может быть щедрее своих конкурентов… Он сам бывший рабочий. В тридцать шестом году он голосовал за Народный фронт… Во время оккупации давал деньги партизанам… Еще совсем недавно он дал по подписке на нашу прессу двадцать тысяч франков, которые передал мне через своего сына.

– Он обеспечивает себе будущее…

– Не так-то все просто. Он остался «красным», как здесь говорят… Старик Морель до сих пор заходит в «Социальную Зарю» пропустить стаканчик вина, и ребята, смеясь, говорят ему: «Старый ренегат… ты что же, устроил самому себе революцию, в одиночку?» Он очень гордится, хвастается тем, что оказался изворотливее других. Хотя постоянно твердит: «Мое старое сердце по-прежнему с вами…» И в этом есть доля правды. Но все же относительно сносные условия работы на этой фабрике – заслуга сильного профсоюза.

– Этот парень тоже собирается устроить революцию в одиночку, – заметил незнакомец.

– Да, но теперь не те времена, в наши дни это уже невозможно, – сказал Шатляр.

Во время дневного перерыва Бюзар никак не мог заснуть. Лежа в кладовой на мешках с пластмассой, он долго ворочался с боку на бок и в конце концов вернулся в цех. Он встал за спиной брессанца, работавшего с поднятой решеткой.

Крестьянин вынул, отсек, разъединил, сбросил. Бюзар протянул ему сигарету и зажженную спичку. Брессанец успел закурить. Вспыхнул красный глазок, раскрылась форма.

– Завтра в полночь я кончаю, – сказал брессанец, разъединяя сдвоенные кареты.

– А я в восемь часов вечера. Мы с Мари-Жанной и сестрой зайдем за тобой, и все вместе отправимся на танцы.

– Ну и кутнем же мы, – сказал брессанец.

Он отсек, разъединил, сбросил. Глупо торчать у пресса, пока работает товарищ, подумал Бюзар; и так ему придется провести здесь еще целых четыре смены: от шестнадцати часов до двадцати, от полуночи до четырех утра, с восьми до полудня и снова от шестнадцати до двадцати. Бюзар вышел, дошел до фабричных ворот. В стороне Сен-Клода низкие тучи хлопьями нависли над горами. На углу авеню Жана Жореса какой-то велосипедист поскользнулся на мокром асфальте. Бюзар почувствовал озноб и вернулся на фабрику.

Когда он шел по цеху, многие рабочие молча улыбались ему. Один из них подмигнул и сказал:

– Ну что, завтра конец?

Бюзар ушел в кладовку и попытался читать валявшийся здесь номер известной лионской газеты. Но это его не интересовало. После окончания школы он не прочел ни одной книжки, не брал в руки газет, за исключением «Экип» и «Мируар спринт». Он не имел никакого представления о том, что происходит на свете, если не считать событий в мире велосипедистов. Правда, до него доходили обрывки всяких сведений из разговоров отца и рабочих на фабрике, но Бюзар старался пропускать мимо ушей все эти «заумные рассуждения», которыми, как он был убежден, люди пытались помешать ему устроить свое будущее по собственному усмотрению. Мари-Жанна полностью разделяла его взгляды. Оба рабочие, оба жили в Бионне, в этом рабочем городе, где за жизнь Сакко и Ванцетти боролось все население, откуда уезжали добровольцы сражаться за республиканскую Испанию, в городе, где все стены были покрыты надписями против генерала Риджуэя, и оба они, Мари-Жанна и Бюзар, были еще более оторваны от внешнего мира, чем Поль и Виргиния на своем острове. Подобные вещи были еще возможны и даже довольно часто случались во Франции этого периода.

Внимание Бюзара привлекла было спортивная хроника в этой случайно попавшейся ему на глаза газете, но, не найдя ничего о велосипедном спорте, он закурил и попытался ни о чем не думать; это очень трудно. Помимо своей воли, он принялся подсчитывать: еще шестнадцать часов, тысяча четыреста карет, две тысячи двести восемьдесят раз поднять и опустить решетку, сделать восемь тысяч шестьсот сорок движений… Бюзар вернулся в цех.

Без четверти четыре. Элен принесла еду. С нею пришла и Мари-Жанна.

Она впервые попала на фабрику. На ней был бледно-голубой, почти прозрачный плащ по теперешней моде, и туфли на высоких каблуках. Она шла по цеху напряженной походкой, презрительно надув губы. Мари-Жанна заранее ненавидела фабрику. Вот именно такой она себе ее и представляла: лампы холодного дневного света, вытянувшиеся, как огромные звери, прессы, медленно раскрывающиеся и закрывающиеся формы, которым ничего не стоит, она это знала, раздробить руку человеку.

Все взгляды были устремлены на нее.

Элен чувствовала себя гораздо непринужденнее. Целыми днями она работала на токарном станке в отцовской мастерской, часто приходила на «Пластоформу» за оправами для очков, которые Бюзары шлифовали, и большинство рабочих были с ней на «ты». Элен была помолвлена со слесарем-инструментальщиком из механического цеха.

– Как мило, что ты пришла, – обрадовался Мари-Жанне Бюзар. – Мы уже кончаем. Видишь, я был прав…

Об их свадьбе было объявлено. Она была назначена на следующее воскресенье, а в понедельник они уже будут в снэк-баре. Все, о чем мечтал Бюзар, почти сбылось, но он не испытывал никакой радости и сам не мог понять, почему это так.

– Знаешь, я чувствую себя, как в кино, – сказал он. – Видимо, я очень переутомился…

Гладкое, как всегда, лицо Мари-Жанны оставалось непроницаемым.

Бюзар съел плитку шоколада. Элен уговаривала его съесть еще бутерброд.

– Нет, не могу, не лезет, – отказался Бернар.

Начиналась его смена. Брессанец ушел в кладовку, и Элен понесла ему туда еду. Бюзар встал к прессу. Мари-Жанна молча стояла рядом с ним.

Бюзар быстро взмок. Он снял свою рабочую куртку и продолжал работать в майке, хотя в цеху вовсе не было так жарко. Мари-Жанне было в самый раз в плаще и шерстяном жакете. Этот цех самый новый на фабрике, и вентиляция здесь вполне приличная.

Бюзар потел все сильнее. Капли пота стекали у него со скул, падали в ямку над ключицей и медленно сползали под майку, которая их впитывала.

– Я сейчас вернусь, – проговорила Мари-Жанна.

Она вышла из цеха. Теперь походка у нее была решительная, и вернулась она почти мгновенно с флакончиком одеколона, который купила в ближайшей парикмахерской, на углу авеню Жана Жореса.

Бюзар поднял решетку, вынул игрушку…

Мари-Жанна смочила одеколоном свой батистовый вышитый платочек.

Бюзар отсек «морковку».

Мари-Жанна нежно вытерла платком пот с его лба.

– Продолжай, – говорила она. – Продолжай.

Она протерла ему виски.

Бюзар разъединил сдвоенные кареты и сбросил их в ящик. Зажегся красный глазок. Но Бюзар не поднял решетки. Форма не раскрылась. Пресс остановился.

Бюзар положил руки на плечи Мари-Жанны. Она продолжала тереть ему виски. Впервые она была с ним так ласкова.

– Бедный мой мальчик, – сказала она и прижалась к мокрому лицу Бюзара своим выпуклым лбом, гладким, как отполированное до зеркального блеска дерево дорогой мебели.

В глубине цеха кто-то свистнул. Другой рабочий издал губами звук поцелуя. Бюзар убрал руки с плеч Мари-Жанны. Он поднял решетку, вынул игрушку…

Мари-Жанна сунула флакон одеколона и платочек в карман Бюзара.

– До завтра, – сказала она. – В восемь часов я приду за тобой.

В это время Элен вернулась из кладовки, куда она относила еду брессанцу, и обе девушки вместе вышли с фабрики.

Они шли по авеню Жана Жореса. Мари-Жанна молчала. Она вспомнила потные плечи Бюзара и почувствовала себя гораздо более взволнованной, чем когда он лежал рядом с ней. Отныне вытирать ему пот – ее обязанность.

Она взяла Элен под руку и в порыве откровенности сказала:

– Я счастлива.

Элен удивилась: она привыкла к потрясающему самообладанию Мари-Жанны. Она неловко похлопала ее по руке.

– Конечно, конечно, красавица моя, милая…

В восемь часов вечера брессанец пришел сменить Бюзара. Он изо всех сил хлопнул ладонью по цилиндру.

– Холера! – сказал он машине.

Он ударил второй раз с силой, способной свалить быка, но чугун оказался крепче и даже не дрогнул.

– Холера, – повторил крестьянин. – Завтра в этот час я начну свою последнюю вахту.

Бюзара поразило поведение товарища. Ему еще не приходило в голову возненавидеть машину.

И опять, как в прошлый раз, ему не удалось заснуть. Провертевшись с час на мешках, он отправился бродить по фабрике. Ночью работают только прессовщики. В сборочном цехе на столах лежали недоделанные игрушки так, как оставили их работницы, когда раздался гудок, извещавший о конце рабочего дня.

На одном из столов, перед пустыми стульями, тянулась шеренга вертолетов. Только на последнем были прикреплены все лопасти. Сколько стульев, столько операций, сколько работниц, столько стульев. Бюзар подумал о том, как тоскливо, должно быть, целый день прикреплять одну и ту же лопасть к одной и той же оси, и как он был прав, пойдя на все, чтобы сбежать из этого города, где все, казалось, находят разумными столь бессмысленные занятия.

Перед соседним столом стояло два стула. Здесь собирали розовых пупсов, требовавших всего две операции; наклейка голубых глаз и сборка корпуса из двух половинок. Пупс-негр собирался в три приема, так как красные губы отливались отдельно.

Бюзар наткнулся на стол со своими каретами, вдоль которых тянулся длинный ряд стульев: четверка составлялась из отдельных лошадей и подвижного дышла. Коней украшали султанами. Белого цвета. Бюзар впервые увидел свою работу законченной.

В одиннадцать часов он вернулся к брессанцу.

– Все равно я не могу заснуть… давай я тебя заменю сейчас, а в три часа разбужу и заскочу домой.

Он спокойно принялся за работу. У него не выходило из головы: «Мне осталось всего две смены, если не считать этой… а после этой у меня будет пять часов отдыха, вместо четырех».

В двенадцать часов пришли рабочие первой воскресной смены и внесли некоторое оживление. Несколько человек похлопали Бюзара по плечу.

– Ну, последний день дотягиваешь, счастливчик.

Один парень сказал ему:

– Распогодилось. В восемь утра я пойду на рыбалку. Буду удить голавля на живца. В ноябре голавли жаждут только крови.

Потом воцарилась условная фабричная тишина с пришептыванием и бурчанием прессов и таким же неясным и непонятно откуда исходящим шумом, какой бывает ночью в лесу.

Бюзар вынимал сдвоенные кареты… Загудел зуммер полностью автоматизированного пресса. Бюзар оставил решетку поднятой и подошел к автомату, сигнализирующему о бедствии.

За его спиной раздался глухой стук, словно большой зверь плюхнулся в воду.

Бюзар резко обернулся и увидел, что форма пресса захлопнулась. Решетка оставалась поднятой.

И словно бы шуршание шелка: пришел в движение поршень.

«Пресс взбесился», – подумал Бюзар.

Бывает, что прессы сходят с ума, достаточно нарушиться одной из электрических цепей управления пресса, и последовательность движений машины нарушается.

Бюзар прикидывал, сколько часов займет ремонт. Механики приходят только в восемь утра.

– Да, финиш не завтра, – сказал он вслух.

У него от тоски сжалось сердце.

Зуммер автоматизированной машины продолжал подавать частые гудки. Случалось, что машины бесились одна за другой, словно заражая друг друга.

Красный глазок пресса Бюзара зажегся. Форма раскрылась.

Бюзар, не двигаясь с места, ждал, что будет дальше.

Форма закрылась. Бюзар испуганно отскочил.

Если машина действительно испортилась, поршень сейчас придет в движение. Но матрица заполнена. Следовательно, расплавленная масса выльется через зазоры между пуансоном и матрицей. Поршень все равно будет выбрасывать пластмассу, так как он двигается под давлением в несколько сот атмосфер.

Шток поршня остался на месте.

Значит, машина не взбесилась. Просто испортился электрический прерыватель. Даже при поднятой решетке ток продолжал проходить. Вот и все.

Бюзару пришло в голову, что он забыл восстановить блокирующее устройство.

Он поспешил к полностью автоматизированному прессу, который продолжал взывать о помощи. Засорился канал. Бюзар прочистил его, удалил приставшую к стенкам формы массу и включил ток, машина заработала, и по наклонной плоскости снова покатились голубые стаканчики цвета глаз Мари-Жанны.

Бюзар потерял десять минут. Счетчик покажет на шестьдесят карет меньше, чем полагалось. Если он потеряет еще хоть одну минуту, его ждет штраф. Для оплаты штрафа ему придется проработать лишнюю смену. И завтра к финишу он не придет.

Бюзар выключил рубильник, при помощи ручного управления разомкнул форму, вынул лежавшее там изделие и включил ток. Форма закрылась, поршень пришел в движение.

Теперь Бюзар работал с поднятой решеткой. «Мне кажется, что я восстановил прерыватель, но когда я это сделал – не помню, – говорил он себе. – Может быть, я его и восстановил, а он испортился. Но разве он может испортиться? Хотя электрический ток – хитрая штука, он всегда где-нибудь да просочится. Во всяком случае, одно совершенно точно: ток проходит даже при поднятой решетке. А я ведь восстановил прерыватель. Нет, я его не восстановил. Нет, восстановил. В общем, я уже ничего не помню».

Он вынул, отсек, разъединил, сбросил, стал ждать глазок. Теперь ему не надо было ни поднимать, ни опускать решетки, образовалась короткая дополнительная передышка, и он почувствовал облегчение, будто снял с плеча тяжелую ношу. Ему стало легче двигаться, легче дышать. Но он все время твердил себе; «Я должен остановить пресс и починить прерыватель».

Он сознавал это очень отчетливо, он понимал, как опасно работать без блокирующего устройства, при одной мысли об этом он чувствовал, как машина захлопывается на его руке и расплющивает ему пальцы.

«Но пока я буду восстанавливать прерыватель, я потеряю время, потеряю больше минуты, меня оштрафуют, и я не закончу завтра в восемь вечера», говорил он себе.

Его рассуждения были нелепы. Выпустит ли он двести одну тысячу семьсот восемьдесят карет вместо двухсот одной тысячи девятьсот шестидесяти, заработает ли он триста двадцать четыре тысячи семьсот франков вместо трехсот двадцати пяти тысяч, уже не имело никакого значения для его дальнейшей судьбы. Он мог даже немедленно бросить работу. Он уже скопил сумму, нужную, для внесения залога за снэк-бар. Расчет делался с точностью до сотен франков. Но он уже не мог рассуждать здраво, и такая простая мысль не приходила ему в голову. Вот уже шесть месяцев как все его существование было подчинено одной цели: проработать две тысячи двести сорок четыре часа, отлить за это время двести одну тысячу девятьсот шестьдесят карет и тем самым заработать триста двадцать пять тысяч франков. Если бы у него хоть на секунду мелькнула догадка, что он может отступить от этих цифр, он бы давно уже ушел с фабрики.

Он говорил себе: «Если я восстановил прерыватель, испортилось что-то в самой системе. Я должен прекратить работу до восьми утра, когда придут механики. А потом ждать, пока они починят, и ждать, кто знает, сколько часов, сколько дней!»

Он отсек, разъединил, сбросил, дождался красного глазка, вынул сдвоенную игрушку…

«Сейчас мне раздавит пальцы. Нельзя допустить, чтобы мне раздавило пальцы».

Он напряг все свое внимание.

Форма остается раскрытой десять секунд. Рука задерживается в ней всего четыре секунды.

Бюзар старался как можно быстрее вынимать готовое изделие. Этим он уменьшит опасность. Он стал вслух отсчитывать секунды. Ему удалось довести это время до трех секунд, потом до двух с половиной. Таким образом, у него оставалось в запасе семь, а затем и семь с половиной секунд.

Эх, была бы у него сейчас коробочка с макси тоном, которую он всегда носил в кармане рабочей куртки… Но после памятной ночи, проведенной в кабаке Серебряной Ноги, Бюзар дал себе слово больше не прибегать к этому возбуждающему средству. Он приписывал действию макситона то непреодолимое желание пить, которое им овладело после первой рюмки рому. У него тогда два дня мучительно болела голова…

Но сейчас он горько сожалел о том, что выбросил таблетки макситона в гортензии, росшие под окном Мари-Жанны.

Бюзар снова стал считать секунды. Он тратил на извлечение карет те же две с половиной, три секунды…

Ему пришло в голову, что, если заставить себя как можно напряженнее и быстрее работать, это поможет бороться со сном. Он попробовал удержать тот же темп, не отсчитывая секунды, по инерции.

Бюзар взглянул на часы: десять минут второго. Брессанца он разбудит в три часа.

Когда он снова посмотрел на часы, было уже без десяти два. Он принялся считать вслух: рука оставалась в форме четыре секунды и даже немного дольше.

«Я потеряю пальцы», – мелькнуло у него в голове.

Он ждал, а вдруг что-нибудь вынудит его отойти от пресса: например, опять закапризничает автомат. Он прислушивался, не загудит ли зуммер. Так продолжалось довольно долго. Бюзар опять бросил взгляд на часы: пять минут третьего. Он снова проверил себя: рука задержалась в форме больше шести секунд.

Он подумал: «Плохо мое дело, наверняка оттяпает пальцы».

Он ждал, а вдруг кому-нибудь из рабочих отдавит руку раньше, чем ему. Он услышит крик, бросит пресс и кинется на помощь. Всегда так бывает: рабочие оставляют свои машины, чтобы помочь пострадавшему. Он поступит, как все. А пока придет «скорая помощь», на часах уже будет три. И он спасен.