Текст книги "Избранное"

Автор книги: Роже Вайян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 48 страниц)

– Как муха в басне, – сказал Красавчик.

Эта бестолковая муха, суетившаяся без пользы, упоминалась на последнем уроке – Красавчик писал про муху под диктовку Пьеретты. Уроки французского, правда, продолжались, но гораздо реже, чем раньше. Целыми вечерами они сидели, почти не разговаривая, любуясь игрой зарниц, или считали секунды между вспышкой молнии и ударом грома: «Гроза приближается… уже над Гранж-о-Ваном… удаляется… идет в сторону Сент-Мари-дез-Анж». Иногда они даже играли в карты с соседями.

Но Пьеретта категорически отвергла «муху».

Несмотря на свои двадцать пять лет, она уже знала, как это знают опытные полководцы и крупные предприниматели, что всякий преданный делу человек полезен и может стать поистине незаменимым, если найти ему подходящее место. Она пыталась объяснить это Красавчику, но вдруг заметила, что он спит.

По правде говоря, Пьеретта была не так уж сильно уверена, что Миньо находится на подходящем месте.

4

В конце сентября я возвратился в Гранж-о-Ван. Как-то утром Красавчик сообщил мне, что тридцать три рабочих уволены с фабрики и что собрание с целью организовать их защиту состоится сегодня по окончании работы – в пять часов в зале для праздничных церемоний.

– Помнишь тот зал, куда ты пришел на бал, устроенный коммунистами?

Я подумал, что собрание даст интересный материал и поможет завершить мою историю АПТО очерком о сегодняшней борьбе рабочих, и поэтому с утра отправился через горы в Клюзо.

На лугах после частых и обильных грозовых ливней ярко зеленела трава. Косые солнечные лучи золотили легкую дымку, окутывавшую вершины сосен. Я без труда добрался до ручейка – это здесь зачерпнула тогда Пьеретта полную пригоршню воды и напоила Красавчика. Вся ложбина была усеяна грибами на высоких ножках с остроконечными шляпками, испещренными серыми и охряными пятнами – словно их расписывали Гойя и Брак, – так называемыми пестрыми скрипицами.

Надо сказать, что скрипица – весьма изящный гриб. Я не спеша подымался по, склону и думал – думал уже не в первый раз, – как определить понятие изящества. Обычаи, мода дают на этот вопрос столь же маловразумительный ответ, как и «золотое сечение» Пифагора. Изящество отражает гармоническое соотношение качеств, присущих данному существу, в их единстве и неповторимой индивидуальности. Опытный животновод сообщит вам куда более ценные сведения об изяществе и породе, нежели социолог или профессор эстетики. Эта область знаний и идей просто завораживала меня. Низкий зад, вздернутый вместе с верхней губой нос, короткие ноги, длинные руки больше говорят мне о человеке, чем тридцать страниц его биографии. Я обязан спасением своей жизни тому, что научился не доверять жирной коже и срезанному подбородку.

Я уже подходил к вершине. «Пьеретта Амабль, – думал я, – в своем черном заштопанном платьице, без всякого сомнения, самая изящная женщина из всех, кого я знал». Впрочем, «изящная» не совсем то: в ней чувствуется порода, в том смысле слова, в каком употребляют его лошадники.

Пусть у нее несколько тяжеловатая нижняя часть лица, тяжеловатые челюсти, зато нос тонкий, чуть орлиный, кисти рук у нее сильные, пожалуй даже мальчишеские, линия плеч слегка покатая и удивительно соответствующая линии носа и лба; но даже эта грубоватая нижняя часть лица, эти мальчишеские руки придают Пьеретте не только изящество, но и подлинную породистость. Почему? Шагая по тропке, я проклинал в душе теперешних художников, которые пользуются цветом и линией ради забавы, вместо того чтобы попытаться передать эту гармонию, раскрыть ее, как это делали Гойя, Веласкес и Рембрандт.

Я добрался до гребня. Здесь кончалось владение коммуны Гранж-о-Ван, здесь была граница нашего «острова». По ту сторону вся земля принадлежала АПТО, и отсюда я уже различал неровную, как зубья пилы, полоску крыш в глубине узкой долины реки, в расселине, ощетинившейся голыми скалами.

Я решил миновать лесосеку, где в прошлый раз блуждали Пьеретта и Красавчик, и пошел прямо по гребню. Затем я спустился по каменистому склону, густо поросшему колючим кустарником. Лощину уже окутывал мрак. На главную площадь Клюзо я попал к моменту окончания работы на фабрике. Огромные ворота табельной были открыты; перед воротами стоял горбун вахтер, который, как говорили, делал девицам кое-какие поблажки, а взамен оставлял за собой право прижать красотку в углу позади своей каморки. Чуть подальше виднелась огромная афиша, извещающая о вечере отдыха, который устраивал христианский профсоюз.

Я стоял и глядел, как выходили из ворот последние рабочие. Значит, вот она, их пресловутая фабрика, о которой толковали по всей округе и даже на забытом «островке», где я так надеялся обрести тихое пристанище вдали от бурь и битв нашей эпохи. Табельная напоминала разом и тюрьму, и школу, и богадельню.

В клубном зале, где легко могло поместиться пятьсот зрителей, насчитывалось не более десяти человек. На танцевальной площадке были расставлены стулья для предстоящего вечера отдыха, организуемого христианским профсоюзом.

Пьеретта Амабль и какой-то рабочий, которого я не знал в лицо, – как оказалось потом, тоже профсоюзный делегат – сидели за столом, приставленным почти вплотную к первому ряду стульев. Перед Пьереттой на пустом столе лежала открытая ученическая тетрадка, где ее четким почерком были записаны имена уволенных, их должность, год рождения, срок работы на фабрике и принадлежность к профсоюзу.

Я уже знал большинство рабочих и работниц, сидевших в первом ряду, знал и тех, что стояли у стола, переговариваясь с Пьереттой и другим делегатом: это все были активисты.

Я спросил Пьеретту Амабль, не их ли уволили с фабрики.

– Нет, – ответила Пьеретта, – уволенные еще не пришли.

– Они ждут там, на площади, – входя в зал, сказал старик Кювро.

– Должно быть, не смеют войти, – пояснил кто-то.

– Непременно сходи за ними, – сказала Пьеретта делегату, – если к ним обратится женщина, они, чего доброго, застесняются.

– Подождем еще немного, – предложил делегат.

Мне уже приходилось, правда не в Клюзо, а в других городах, и, правда, не часто, присутствовать на профсоюзных собраниях, устраиваемых по поводу увольнения рабочих. Знал я также, что уволенный рабочий стесняется даже своих собственных товарищей, собравшихся защищать его. Почему все-таки выбор дирекции пал на него, а не на его соседа? Он знает, что, по мнению одних, его уволили потому, что он не бог весть какой работник, и что другие в душе радуются, что уволили его, а не их; и, если бы даже на него просто пал жребий, законы конкуренции на рынке труда столь неумолимы, что человек невольно испытывает стыд за собственное невезение.

Получив на руки расчетный лист, рабочий чувствует себя словно выброшенным за борт коллектива, он отныне уже не имеет никакого отношения к их предприятию; даже те, что собрались здесь, чтобы встать на его защиту, и по-прежнему относятся к нему как товарищи, даже они теперь уже не его товарищи по работе; он принадлежит отныне к необъятному миру безработных, попрошаек – словом, к тем, кому лавочник не желает отпускать товар в кредит. Когда его спрашивают: «Где ты работаешь?», он уже не может ответить «у Рено», «на проволочном заводе» или «в АПТО»… Одни только испытанные активисты, выброшенные с завода по политическим мотивам (официально или нет), не подвержены этому чувству стыда, как правило сопутствующему любому остракизму.

Я знал все это, но я никак не мог представить себе, что уволенные рабочие до такой степени стыдятся своего положения, что не осмеливаются даже появиться на собрании, устроенном в их защиту.

Прошло еще четверть часа. Делегат отправился на площадь. Вскоре отворилась дверь и вошли трое. Первый хромал, и одно плечо у него было значительно выше другого. Второй, юноша алжирец, втянул голову в плечи и боязливо оглядывался кругом, как будто ему снова предстояло изведать силу полицейских кулаков, с которыми он уже успел познакомиться в метрополии. Третий был седовласый старик, он шел мелкими шажками – типичный обитатель богадельни; садясь, он снял очки и аккуратно протер их. Его костлявые руки, обтянутые морщинистой кожей, тряслись.

Все трое уселись в глубине зала под разноцветными гирляндами, уже развешанными для предстоящего вечера отдыха.

Потом вошли две женщины, обе лет под пятьдесят, обе ширококостные, раскрасневшиеся, растрепанные. Одна из них слегка пошатывалась и судорожно цеплялась за руку подружки. Войдя в зал, она крикнула:

– Здорово, честная компания!

Обе женщины уселись в глубине зала рядом с тремя мужчинами.

Потом появились два итальянца с характерной наружностью южан, калабрийцы или жители Апулии; оба смущенно мяли в руках свои кепки. Они тоже устроились позади, но немного в стороне от других.

Потом ввалился пузатый гигант с круглой смеющейся физиономией. Маленькая кепочка еле держалась у него на самой макушке, не прикрывая курчавых волос. Он промаршировал прямо к первому ряду, уселся, раздвинул толстые ноги и громко хлопнул себя по колену.

– Ну и ну! – сказал он. – На этот раз, видно, они меня доконают.

Потом вошел очень худой, очень бледный юноша в пиджачке – крахмальный воротничок, галстук бабочкой, фетровая шляпа; он сел в стороне от всех посреди зала.

Потом двумя группами вошли несколько молоденьких девушек и старух, они сели в последнем ряду у стены.

Наконец явилась группа работниц из цеха Пьеретты, и в их числе Маргарита. Эти прошли прямо в первый ряд и приветливо помахали Пьеретте. Среди них уволенных не было.

Пьеретта не ответила на дружеский жест товарок. Она стояла у стола и смотрела в зал. В ее глазах светилась огромная печаль.

– Прошу вас, товарищи, – начала она, – прошу вас, займите места поближе. Нам же нужно поговорить.

Никто не пошевельнулся.

В зал вошел делегат.

– Никого больше нет? – спросила Пьеретта.

– Никого, – крикнул с порога делегат.

– Прошу, товарищи, сесть ближе, – повторила Пьеретта. – Нас не так-то уж много!

– Подвигайтесь, товарищи, – сказал делегат.

Никто не пошевельнулся.

– Прошу вас, товарищи, – настаивал делегат. – Ведь нас мало. К чему же нам надрывать горло…

– И верно, почему не идете в первый ряд? – крикнула пьяная работница, тяжело подымаясь с места с помощью своей подруги. Обе торжественно проследовали по главному проходу. Никто не засмеялся.

Остальные постепенно приблизились к столу, за исключением молодого человека с галстуком бабочкой, который не тронулся с места и не произнес ни слова за все время собрания.

– АПТО официально заверило нас, – сказала Пьеретта, – что реорганизация Сотенного цеха не повлечет за собой ни одного увольнения. Многие рабочие поверили этим обещаниям. Кое-кто даже позволил себя убедить, что «Рационализаторская операция» будет выгодна трудящимся Клюзо. Однако тридцать три рабочих только что получили расчет, и это лишь первая партия.

Затем Пьеретта зачитала список уволенных, в числе которых было несколько чернорабочих, две уборщицы, ночной сторож, старичок, в обязанности которого входила в зимнее время топка печей в конторе, а в летнее время поливка палисадника перед зданием конторы, кое-кто из обслуживающего персонала, стекольщик, который целыми днями ходил по цехам в поисках разбитой форточки, – это и был тот самый старик, что, усевшись, снял очки и протер их; был среди увольняемых и один мастер, но он не пожелал явиться на собрание, боясь скомпрометировать себя общением с рабочими, – он еще надеялся выкрутиться из беды. Нобле был его школьным товарищем, и мастер решил попросить начальника личного стола замолвить за него словечко; наконец, несколько молодых девушек, которые еще вчера были ученицами, и несколько пожилых женщин, почти достигших пенсионного возраста.

На сей раз дирекция АПТО нанесла удар по наиболее слабым, наиболее робким, наиболее неловким, наиболее беззащитным – словом, выбрала таких, чтобы при случае можно было сослаться на то, что их держали до сих пор только из милости или просто терпели. Дирекция одним взмахом вымела «двор чудес», ибо при каждом крупном предприятии где-нибудь в закоулках всегда ютится свой «двор чудес». Большинство уволенных были «неорганизованные». Только один был членом ВКТ. Короче, дирекцию АПТО нельзя было сейчас упрекнуть в политическом пристрастии.

– АПТО, – продолжала Пьеретта, – утверждает, что оно сдержало свое слово и никто из работниц, работающих на станках, не уволен. На первый взгляд это кажется правдоподобным, но это ложь, так как известное число работниц ткацкого цеха переведено на подсобные должности для замены увольняемых товарищей.

Пьеретта разоблачила маневр дирекции; время от времени она, как обычно, останавливалась, подыскивала нужное слово и возвращалась к уже сказанному, чтобы уточнить факты. Как и большинство активистов из рабочих, она не боялась длинных фраз; «период» начинался с короткого и ясного предложения: «Дирекция нанесла удар преимущественно по неорганизованным», затем следовала целая серия «служебных слов» – ибо… так как… вы знаете, что… ввиду того что… Предложения развертывались медленно-медленно, как будто следовали за переживаниями аудитории, которые во всех оттенках улавливала Пьеретта. Если ей казалось, что ее недостаточно хорошо поняли, она старалась еще раз уточнить, добавить, повторить фразу почти в тех же самых выражениях. При этом она ни на минуту не забывала основную мысль, и после многочисленных поворотов «период» возвращался к первоначальному предложению, и затем уж следовало заключение: «Дирекция нанесла удар преимущественно по неорганизованным, но мы будем защищать их так же, как и всех наших товарищей».

Такого рода ораторское искусство, надо сказать, искусство своеобразное, рассчитанное на близость с аудиторией; изучать его весьма трудно, так как оно характерно для «низовых собраний», которые только в редчайших случаях стенографируются или записываются; красноречие это с величайшей тонкостью отражает в самом построении фраз, в самой расстановке слов пробуждение сознания и строгое целомудрие сердца, познавшего слишком много унижений.

После вступительного слова Пьеретты Амабль был намечен ряд мер, в большинстве классических для подобных случаев. Например, посылка делегации в мэрию, в префектуру, в генеральный совет; в принципе все были согласны, но никто из уволенных не желал быть в числе делегатов, даже в окружении своих товарищей, которых они знали как испытанных бойцов; побежденные всячески старались уклониться от непосредственной встречи с представителями класса победителей. Потом делегат внес предложение: пусть уволенные явятся на фабрику и займут свои места. Если дирекция все-таки удалит их, тогда все цеха бросят работу, рабочие выступят, помогут, не допустят, чтобы их выгнали из цеха.

Слово попросил старик стекольщик.

– Ради нас ни один рабочий палец о палец не ударит, – сказал он.

– Верно, – крикнула с места женщина.

– Верно, верно, – подхватили разом несколько голосов.

– Небось еще радуются, что не их увольняют, – крикнула другая женщина.

Затем воцарилось молчание, оживившиеся было взгляды вновь потухли.

Рабочие, сидевшие в первом ряду, в основном активисты, из которых никто не попал под увольнение, возражали, но довольно вяло.

Пьеретта молчала. Она, по-видимому, не верила, что в данных обстоятельствах предложения делегата вызовут подъем рабочей солидарности.

А делегат тем временем рассказал собранию о том, что произошло на заводе, расположенном в соседней долине. Там тоже уволили рабочих, но они против воли администрации вернулись к станкам, и в конце концов дирекции пришлось уступить. Спор в зале продолжался.

Делегация, отправившаяся к мэру, пересекла площадь и тотчас вернулась обратно: мэра не оказалось на месте; решили его подождать. Из соседнего зала доносился оглушительный и заунывный рев трубы: трубач репетировал свою партию перед балом. Служитель развешивал трехцветные гирлянды.

Я ушел, не дождавшись конца собрания. В Гранж-о-Ван я доехал на такси. В лучах заходящего солнца я заметил старика Амабля – он стоял на пригорке посреди своих двадцати гектаров и в сотый раз озирал свои владения, которые он округлял целых тридцать лет. Я подумал, что старик Амабль наверняка одобрил бы действия АПТО, решившего избавиться от «лишнего хлама». Но он еще не понимал, что с помощью таких же махинаций свекловоды из Уазы, владельцы зерновых хозяйств Боса и виноградари Алжира вот-вот избавятся от него самого.

5

Секретарь департаментского Объединения профсоюзов ВКТ явился на собрание после моего ухода, уже перед самым закрытием. Несмотря на свою молодость, он успел проявить себя с самой лучшей стороны на постройке гидроэлектростанции, где ему поручено было организовать и объединить несколько тысяч рабочих различных национальностей, расселенных по отдельным баракам и настроенных весьма воинственно. Узнав о предложении делегата, он весь загорелся, ведь именно он добился победы в деле рабочих, уволенных с завода электроприборов в соседней долине. Он рассказывал о всех перипетиях борьбы с такой горячностью, что увольняемые обещали вернуться на фабрику – будь то мирным путем, будь то силой – 15 октября, то есть в тот самый день, когда истекал срок, указанный в извещениях. Пьеретте Амабль поручили связаться с профсоюзом «Форс увриер» и христианскими профсоюзами, а также и с неорганизованными, добиться их поддержки и сотрудничества.

Но как только секретарь ушел, воодушевление разом упало. Рабочий Кювро, Пьеретта, Маргарита и несколько товарищей пошли в кафе. «В текстильной промышленности условия борьбы совсем другие, – твердил старик Кювро, – у нас нужно подождать, чтобы возмущение созрело». Пьеретта вернулась домой с твердым убеждением, что профсоюзы отвергнут ее предложения, что если уволенные и явятся в цех 15 октября, то, стоит только горбатому вахтеру грозно нахмурить брови, они, опустив головы, робко поплетутся прочь и что даже у себя в цехе она в лучшем случае добьется пятнадцатиминутной приостановки работы – другими словами, чисто внешней демонстрации солидарности.

Красавчик уже спал. Пьеретте очень хотелось поделиться с ним своими опасениями: не суждено ли пролетариату Клюзо, в рядах которого находятся преимущественно молоденькие девушки, женщины и старики, слишком беспомощные, чтобы пытать счастья на стороне, не суждено ли им тут, в Клюзо, тащиться в хвосте рабочего движения, тем более что и расположены они на отшибе, в стороне от крупных промышленных центров, где выковывается новый мир. Вот какой вопрос задавала она себе. Но она не решилась разбудить Красавчика, ведь он вставал до рассвета. Ужинать Пьеретта не стала и долго еще сидела перед раскрытой тетрадкой, куда она не записала ни строчки, и все грезила о больших городах, где в грохоте металлургических заводов, прокатных станов и пневматических молотов закаляется воля настоящих борцов.

* * *

Дежурный шпик дирекции наутро после собрания явился к начальнику личного стола. Нобле был в отпуске; после тридцатипятилетней беспорочной службы в АПТО ему была дана единственная привилегия – брать отпуск не в первой половине августа, как все прочие, а в сезон открытия охоты: от своих предков-крестьян Нобле унаследовал страсть к охоте. Шпик отдал отчет о собрании секретарше Нобле, которая всей душой ненавидела Пьеретту.

Секретарша побежала к инженеру Таллаграну, замещавшему Нобле. Она постаралась сгустить краски. Пьеретта, по ее словам, подняла чуть ли не весь город, чтобы добиться насильственного возвращения уволенных. Фабрику непременно захватят силой. Красавчик обещал привести на подмогу итальянских рабочих и североафриканцев с железной дороги – словом, своих подручных.

Будь Нобле на месте, он только пожал бы плечами. Кто-кто, а он не хуже старого профсоюзного работника умел разобраться в настроении рабочих. Но Таллагран, молодой инженер, почти поверил россказням секретарши. Он даже порадовался в душе, что такое важное событие произошло в отсутствие Нобле и, следовательно, представился превосходный случай показать правлению АПТО, что у него, Таллаграна, хватка покрепче, чем у старика. И он тут же почти дословно сообщил в Лион главной дирекции донесение секретарши.

Сведения Таллаграна встревожили главную дирекцию сильнее, чем можно было предположить это, сидя в Клюзо. Там пребывали в уверенности, что, во-первых, «Рационализаторская операция АПТО – Филиппа Летурно» проводится ради рекламы и имеет непосредственную цель подготовить почву для увеличения основного капитала Общества, что, в сущности, и соответствовало действительному положению вещей; во-вторых, что Валерио Эмполи, у которого, по-видимому, был контрольный пакет акций предприятий АПТО, придает огромное значение успеху операции. А это не отвечало действительности. Но по вполне понятным причинам верхушка служащих АПТО считала эту версию более чем вероятной.

«Рост производительности в первую очередь выгоден самим рабочим». И было весьма важно избежать даже малейшего инцидента, который мог бы поколебать веру в эту непреложную истину. А тут вдруг пошли разговоры о стачке с занятием предприятия, о вмешательстве иностранных рабочих, что делало неминуемым обращение за помощью к полиции. Поэтому в дирекцию спешно вызвали рабочую делегатку Пьеретту Амабль.

Как только она перешагнула порог Лионского отделения АПТО и протянула швейцару вызов, ее сразу же направили на второй этаж.

– Господин Нортмер вас ждет.

Господин Нортмер, главный директор всех предприятий АПТО, расположенных на территории Франции, никогда не принимал лично рабочих делегатов. О его существовании Пьеретта знала лишь со слов Нобле, который в затруднительных случаях ссылался на авторитет главного директора: «Так решил господин Нортмер».

– Нет ли тут ошибки? – спросила Пьеретта швейцара.

– Ведь вы мадам Амабль? – в свою очередь спросил швейцар.

– Я, – ответила Пьеретта.

– Вот вас и вызывает господин Нортмер.

Швейцар позвонил по внутреннему телефону, немедленно явилась секретарша и провела Пьеретту к начальнику.

Ковры, кресла, на стенах в рамках и под стеклом фотографии предприятий АПТО. Кабинет господина Нортмера казался не таким старомодным, как все прочие помещения главной дирекции, где по части обстановки строго придерживались классического лионского делового стиля. Но господин Нортмер все же оставался верен темным тонам. Какая огромная разница между его сумрачным кабинетом и нарядным кабинетом Филиппа Летурно!

Нортмер поднялся навстречу Пьеретте из-за стола, покрытого зеленым сукном, предложил ей присесть у овального столика, на котором лежала одна-единственная папка, и сам сел напротив.

Директор был высокий и стройный мужчина в синем, безукоризненно сшитом костюме. Хотя Пьеретта мало что смыслила в мужских туалетах, даже ее поразила непринужденная элегантность господина Нортмера. На вид ему казалось лет сорок, не больше. Глаза у него были живые, смеющиеся. Указав на столик, он начал:

– Я велел принести ваше личное дело и, признаюсь, прочел его с огромным интересом. Вы коммунистка. Я, понятно, ни в малейшей степени не разделяю ваших убеждений, но я уважаю вас, ибо все ваши действия доказывают вашу искренность. Посему я выкладываю карты на стол.

Пьеретта ничего не ответила, лицо ее было бесстрастно спокойным, и лишь неприметная складочка, залегшая между бровей, показывала, с каким вниманием она слушает слова директора.

– Я вынужден, – продолжал Нортмер, – уволить с фабрики Клюзо шестьдесят рабочих. Тридцать три человека уже получили предупреждение. В ближайшие дни последует вторая очередь. И мне было бы весьма нежелательно, чтобы увольнение рабочих послужило причиной каких-либо инцидентов…

Пьеретта вся подалась вперед. Это движение означало начало атаки. Однако Нортмер жестом остановил ее.

– Я знаю, что вы мне ответите: «Если инциденты вам нежелательны, не увольняйте рабочих».

– Совершенно верно, – подтвердила Пьеретта.

– Вы мне скажете также: «Если сейчас стачка доставит вам особенно большие неприятности, тем больше у нас оснований объявить стачку именно сейчас».

– Совершенно верно, – подтвердила Пьеретта.

– Вы скажете также: «Если стачка доставит вам серьезные неприятности, тем больше шансов, что она закончится для нас успешно».

– Совершенно верно, – подтвердила Пьеретта.

Нортмер скрестил на груди руки.

– Ваши рассуждения вполне логичны, – сказал он, – однако в данном случае они неправильны. Видите ли, в сложившейся ситуации для нас важнее уволить шестьдесят рабочих, чем избежать стачки. И я вам сейчас объясню, почему это так…

Ссылаясь на цифры годовых отчетов, Нортмер пояснил Пьеретте, что уже несколько лет АПТО работает себе в убыток. Увеличение капиталовложений необходимо для того, чтобы модернизировать устаревшие методы производства.

– Наша «Рационализаторская операция» имеет целью доказать новым акционерам, что предусмотренная реорганизация позволит значительно уменьшить эксплуатационные расходы как раз в части рабочей силы… Я говорю с вами, как говорил бы с членом административного совета…

Пьеретта снова подалась вперед и раскрыла было рот.

– Знаю, знаю, – живо перебил Нортмер. – Вы сейчас скажете, что рабочие отнюдь не желают, чтобы наши капиталы росли за их счет.

– Совершенно верно, – сказала Пьеретта.

– И что вас мало интересует мнение наших будущих акционеров. И что, наконец, интересы трудящихся, которых вы представляете, находятся в противоречии с интересами АПТО. – Нортмер улыбнулся. – Я угадал? – спросил он.

– Угадали, – ответила Пьеретта. И тоже улыбнулась.

– Видите, как мы отлично понимаем друг друга, – произнес Нортмер с улыбкой. Пьеретта тоже ответила ему улыбкой.

Не раз в течение последующих недель Пьеретта подолгу думала об этих улыбках, которые как бы задали тон их беседе.

Возможно, скажут, уж чересчур она строго, с излишней щепетильностью осуждала себя за то, что улыбнулась. Но Пьеретта впервые в жизни улыбнулась представителю хозяев – и улыбнулась во время разговора о своих делегатских делах. «Почему, почему? – допытывалась она у себя самой. Почему я вдруг ответила улыбкой на улыбку Нортмера?» Может быть, потому, что ее противник сам выложил все те доводы, которые собиралась привести в качестве аргументов Пьеретта, и спор вследствие этого принял слегка комический оборот, и, строго говоря, улыбка в данном случае была даже уместной. Но Пьеретта хорошо знала, что дело тут не в комичности положения. Если уж быть до конца искренней перед самой собой, следовало признать, что каждой своей улыбкой она как бы молчаливо одобряла то высокое мнение, которое сложилось у Нортмера о ее уме. Улыбаясь ему, Пьеретта как бы хотела сказать: «Вы говорите со мной, как с равным по уму противником, и вы правы, хотя я всего-навсего простая работница». Нобле и прочие служащие фабрики, когда ей доводилось вступать с ними в бой, прибегали к прямым угрозам или к хитростям; а Нортмер сумел оценить ее, и, следовательно, ее улыбка подразумевала: «Я польщена тем, что вы видите во мне достойного противника!» Так Пьеретта позволила вовлечь себя в игру. Ей хотелось доказать Нортмеру, что и она тоже способна вести изящную игру. Ей хотелось доказать, что он прав, выказывая ей уважение. Подобная опасность неизменно грозит самым испытанным борцам за рабочее дело. Отсюда соблазн, неизменно встающий перед социал-демократами. Отказываясь от непримиримой борьбы «класса против класса», они тем самым переходят в лагерь противника.

Не слишком ли много рассуждений по поводу какой-то улыбки? – возразят мне. Если мы уподобим борьбу классов известной игре, заключающейся в перетягивании каната, и вообразим себе две партии игроков, которые, крепко упершись ногами в землю, стоят друг против друга, и стоят долго, то победу подчас решает минутная заминка в рядах противника – кто-то чуть-чуть расслабил мускулы, кто-то не вовремя перевел дыхание. А это, согласитесь, куда меньше, чем улыбка. Борьба между представителями рабочих и хозяев идет именно на этом предельном уровне напряженности.

Нортмер не преминул воспользоваться своим преимуществом.

– Вы неудачно начали борьбу, – сказал он. – Может увенчаться успехом стачка, начатая, скажем, за увеличение заработной платы. Может увенчаться успехом стачка, начатая для защиты рабочих делегатов. Если бы, к примеру, я уволил вас, стачка за восстановление вас на работе, возможно, увенчалась бы успехом. И политические стачки бывают для вас удачны. Но никто еще не слыхал, чтобы стачка в защиту уборщиц, ночного сторожа, учеников и стариков, которые достигли предельного возраста, могла бы принять такой размах, чтобы привести к победе. Признайтесь же, что вы согласны со мной…

Пьеретта молчала.

– Ваша стачка или любое другое ваше выступление, – продолжал Нортмер, обречены на провал, и вы это прекрасно знаете сами. Разве не так?

Пьеретта молчала.

– Эта стачка, – говорил Нортмер, – поставит меня в затруднительное положение, так как я хочу, чтобы открытие цеха «РО» прошло без сучка без задоринки. Да и вы тоже поставлены в затруднительное положение, так как стачка, не приведшая к победе, во всех отношениях невыгодна для рабочих. Так давайте же вместе поищем какого-нибудь выхода…

Пьеретта по-прежнему молчала.

– В кои-то веки наши интересы совпадают, – продолжал Нортмер, – давайте же воспользуемся этим. Случай, согласитесь, из ряда вон выходящий…

Он улыбнулся в третий раз. И его улыбка, столь недвусмысленная, говорила: «Вы слишком умны, и мне незачем играть перед вами комедию сотрудничества классов. Нам с вами бесполезно пытаться обмануть друг друга». Пьеретта в третий раз ответила на его улыбку.

– Могу вас заверить, – говорил Нортмер, – что каждый случай увольнения будет рассмотрен нами особо и мы постараемся возместить каждому с лихвой то жалкое место и ту небольшую заработную плату, которую он получал. На этой неделе Нобле возвращается из отпуска, он сообщит вам наши предложения.

Нортмер поднялся и чуть заметно наклонил голову, давая понять, что аудиенция окончена. Пьеретта тоже поднялась.

– Я передам своим товарищам наш разговор, – сказала она.

– Разумеется, – подхватил Нортмер. – До свидания, мадам Амабль.