Текст книги "Избранное"

Автор книги: Роже Вайян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 48 страниц)

– Мы ни в чем себе не отказываем, – сказала Мари-Жанна.

У них были даже небольшие сбережения.

– Хотите пьяных вишен?

– С удовольствием, – согласилась Корделия.

Мари-Жанна постелила на стол вышитую скатерку, на скатерку поставила подносик из бледно-голубого металла, а на подносик ликерные рюмки с наперсток величиной.

За банкой с вишнями она вышла на кухню. Барак состоит из двух комнат: в одной живет Мари-Жанна, в другой – ее мать, между ними помещается кухня. Вход в квартиру через кухню.

Мари-Жанна вынимала вишни ложечкой. В каждую рюмку помещалось только три ягодки.

Немного погодя Мари-Жанна предложит:

– Хотите еще вишен?

– Почему вы не выходите за Бюзара? – спросила Корделия.

Мари-Жанна рассмеялась:

– Уж он-то, конечно, был бы счастлив.

– Вы его не любите?

– Возможно.

– А если бы он перестал к вам приходить?

– Я скучала бы.

– Он ваш любовник? – спросила Корделия.

– Нет.

Мари-Жанна посмотрела на Корделию.

– У меня были любовники, – сказала она.

Помолчав, она добавила:

– Все мужчины эгоисты.

Корделия ждала объяснения.

– Молодых людей – хлебом не корми, дай им похвастаться, – продолжала Мари-Жанна.

– Ну, а мужчины постарше? – спросила Корделия.

– Они сразу же начинают приставать. Переходят на «ты»… – Мари-Жанна заговорила возмущенно. – Их останавливаешь: «Разве я дала вам право быть со мной на „ты“?» А они в ответ: «Нечего корчить из себя недотрогу… Все знают, что не так уж ты строга». Ну, были у меня романы, но им-то какое дело? К тому же все это длилось так недолго.

– Бюзар вас любит. Это видно, – сказала Корделия.

– Вы думаете? – спросила Мари-Жанна и тут же добавила: – Это правда. Он меня любит.

В тот день она больше на эту тему не говорила. Но в последующие недели Корделия часто заходила к ней. Я думаю, Корделия не могла противиться желанию послушать рассуждения Мари-Жанны о мужчинах; так рассуждал бы заяц, будь у него дар речи, о собаках и охотниках; быть все время начеку казалось ей таким же естественным рефлексом, как сужение зрачка при ярком свете. Ей были ведомы и уловки, помогающие зверю, которого травят, привести охотников туда, куда хочет он; но она была убеждена, что в конечном счете в этой игре всегда проигрывает женщина (и заяц). Все это она излагала афоризмами, ни на минуту не сомневаясь в их бесспорности. Раб считает неколебимой ту невеселую мудрость, которая выработалась в нем долгими веками сосуществования с хозяином.

Корделия приходила к Мари-Жанне после полудня и приносила большие шоколадные конфеты с ликером. Мари-Жанна засовывала конфету целиком в рот, медленно раздавливала, закрывала глаза и долго прижимала ее языком к небу, смакуя шоколад, смешанный с ликером. Потом она с улыбкой говорила Корделии:

– До чего же я сластена!

Корделия садилась и закуривала. Обе женщины принимались болтать о своем прошлом, о настоящем, о будущем. Вечером я узнавал от Корделии все тайны ее новой подруги. Вот почему я смог восстановить все, что произошло между Бюзаром и Мари-Жанной, когда тот пришел к ней в первый раз после гонок.

Мари-Жанна разрешала Бюзару проводить у нее два вечера в неделю: во вторник и в четверг. Он прятал свой велосипед за кустами гортензии, у Сенклодского шоссе, перед бараком. Входил Бюзар в дверь, а выходил – в полночь, иногда даже около двух или трех часов ночи – через окно, благо оно было низко над землей.

Мари-Жанна и Бюзар целовались, он ласкал ей грудь.

– А еще что? – спросила однажды Корделия.

– Он меня обнимает, прижимает к себе.

– И ты никогда не отвечаешь на его ласки?

– Еще чего не хватало! – возмутилась Мари-Жанна. Но тут же засмеялась, чтобы ее не приняли за святошу. Потом она густо покраснела, представив себе, как она должна была бы отвечать на ласки Бюзара.

– Чертова Корделия! – сказала она.

Корделия восторгалась выдержкой Мари-Жанны.

– А ты думаешь, она ничего не скрывает?

– Зачем ей врать мне? Я ведь не мужчина. Я говорю с ней о любви без всякой заинтересованности.

В другой раз Корделия спросила Мари-Жанну, почему та не принимает Бюзара чаще?

– А спать когда? – возразила Мари-Жанна.

Она воткнула иголку в линоновую комбинацию, которую вышивала, и принялась объяснять, отгибая пальцы:

– В пятницу я ложусь рано, потому что по субботам хожу в кино, а в воскресенье на танцы… В понедельник потому, что накануне было воскресенье… В среду потому, что во вторник у меня был Бюзар и поздно ушел… Сама видишь, он не может приходить чаще…

– Ты думаешь только о себе, – возразила Корделия.

– Это правда. И я тоже…

– Поступаешь, как мужчина…

– Над этим я не задумывалась.

Когда Бюзар приходил, он имел право поцеловать Мари-Жанну в губы. Она позволяла ему это, но сама на поцелуй не отвечала.

В первый вторник после бионнских гонок Бюзар попытался удержать ее для второго поцелуя. Она подумала, что он считает, будто проявленное им во время состязании мужество и ранение дают ему новые права. Мари-Жанна отвернулась, губы Бернара задержались у нее за ухом и на затылке. Она высвободилась из его объятий.

– Садитесь, – указала она Бюзару.

– У вас нет сердца, – сказал он.

Мари-Жанна усмехнулась.

Она обошла стол и села на свой рабочий стул с высокой спинкой. Бюзар направился было к ней.

– Нет, – остановила его Мари-Жанна.

Бюзар вернулся на прежнее место и сел напротив нее. Мари-Жанна принялась за прерванное рукоделие. Так, по заведенному ею порядку, должна была протекать первая половина их вечерних свиданий. Они встречались уже полтора года, и, хотя Мари-Жанна ни разу ему не уступила, он все с той же страстностью продолжал этого добиваться. У них был разработан своеобразный кодекс, которому подчинялись их свидания до малейших мелочей. Взаимоотношения двух людей, из которых один чего-то требует, а второй защищается, чаще всего приобретают характер юридической процедуры; ради обладания сердцем и телом порой приходится вести бесконечную тяжбу. Каждая новая льгота стоила Бюзару куда больших ухищрений, чем изменение какого-нибудь пункта международного договора искусному дипломату.

– Как твоя нога? – спросила Мари-Жанна.

Оставаясь наедине, они были на «вы», когда разговор шел об их любовных отношениях, и переходили на «ты», как только затрагивались другие темы. Это входило в их негласный кодекс.

– Пустяки. Доктор просвечивал меня. В воскресенье я уже смогу снова сесть на велосипед.

– Ты вымотаешься.

– Полюбите меня, и вы увидите, на что я способен.

На Мари-Жанне была новая блузка из белого пике со слегка накрахмаленными отворотами. Подкрашенные губы хорошо гармонировали со свежим цветом лица. Равномерные волны прически походили на только что выложенную черепичную крышу. Бюзару вспомнилось ходячее сравнение лица с фасадом дома. Голубые глаза – как свежевыкрашенные ставни.

– До чего же вы нарядная! – сказал он.

Мари-Жанна подняла к нему лицо.

– Вы все это мне скажете потом.

«Потом» означало, когда она закончит свою работу и разрешит ему лечь на кровать рядом с собой. Он добился этой вечерней привилегии на четырнадцатом месяце своего ухаживания.

При мысли о том, что будет «потом», его охватило волнение.

– Сейчас! – потребовал Бюзар.

– Нет.

– Почему? – спросил он.

– Не хочу, вот и все.

– Негодяйка, – сказал он нежно.

Мари-Жанна улыбнулась.

– Вы у меня попросите прощения потом.

– Хорошо.

– Так поговорим о гонке, – предложила Мари-Жанна.

Бюзар помолчал, пытаясь совладать с нахлынувшими на него чувствами.

– Представитель «Альсьона» отметил меня, – начал Бюзар. – Мне об этом рассказал Поль Морель. Они могут предложить мне контракт…

И Бюзар принялся описывать перспективы, которые вроде бы открывались перед ним. Многие именно так и начинали. Сам великий Бобэ всего несколько лет назад выступал на состязаниях в бретонских деревушках во время ярмарок. Во всяком случае, одно совершенно точно: в этом году он в великолепной форме. Ему не повезло, не упади он, он выиграл бы гонку. А ведь бионнские гонки потруднее многих занесенных в официальный календарь; одни только жители Бионны не понимают, что это пробный камень. А когда он станет профессиональным гонщиком, он сможет все время тренироваться. И добьется новых успехов, огромных успехов. Он не из тех, кто всю жизнь остается в «прихлебателях» великих гонщиков. Он сумеет сказать: вот мои условия, хотите соглашайтесь, не хотите – не надо. А если представится возможность, то он наперекор руководителю команды оторвется от основной группы, как он это сделал в воскресенье. Надо заставить уважать себя; Роби́к доказал это во время «Тур де Франс» 1948 года. Юрские горцы всегда действуют по собственному разумению. И все будут говорить: «Великий гонщик Бернар Бюзар, неукротимый Бюзар, уроженец Юры»… Гонщик хорошо зарабатывает, особенно если ему удается попасть в лидеры. Он купит себе машину, и не какую-нибудь «ведетту», как у Поля Мореля, а спортивный «кадиллак» с откидывающимся верхом, без задних сидений.

– Хочешь в одиночестве за рулем красоваться.

– Ты будешь сидеть рядом со мной.

– К тому времени вы меня забудете:

– Давайте поженимся немедленно.

– Если бы все дело было в «кадиллаке», я бы вышла замуж за брессанца.

– Вот змея, – нежно проговорил Бюзар.

Он снова принялся мечтать об ожидающей его славе. Мари-Жанна лишь подсмеивалась над ним.

Воскресная гонка была первым серьезным испытанием для Бюзара, и он убедился, что способен побить лучших гонщиков. В противоположность ему в памяти Мари-Жанны запечатлелась прежде всего одна картина: раскинувшись веером, словно подгоняемый ветром, несется по шоссе к Клюзо отряд велосипедистов, преследуя молодого гонщика, и с каждым оборотом колеса расстояние все уменьшается и уменьшается; красная майка, зеленая майка, белая майка неотвратимо приближаются; долговязый Ленуар стоит на педалях, лицо выставлено вперед, как фигура на носу корабля, взгляд спокойный и жесткий, словно он уже наметил место, где Бюзар упадет вторично и тем самым уступит ему первое место. Побеждают всегда самые сильные. Мари-Жанна верила в это так же твердо, как во врожденную неблагодарность мужчин. И в свете этой истины Бюзар и брессанец, вырвавшиеся вперед, представлялись ей детьми, которые бросают свои шарики на площадку для игры в шары, где взрослые подсчитывают свои попадания: я бросаю, ты попадаешь. Для нее проигрыш был предрешен. И даже победа брессанца не убеждала ее, была, по ее мнению, чистой случайностью. Он выдохся, и к следующей гонке ему уже не оправиться. Вот о чем думала Мари-Жанна, продолжая вышивать, в то время как Бюзар расписывал ей свое блестящее будущее профессионального спортсмена.

Пробило десять часов. Мари-Жанна вышла за пьяными вишнями. Так было заведено. В одиннадцать часов она отложит в сторону свое рукоделье, и Бюзар получит разрешение прилечь рядом с нею на кровати. Она раскладывала вишни по рюмкам, а Бюзар продолжал:

– Видишь, я был прав, что не послушался Поля Мореля. Представитель «Альсьона» и не заметил бы меня…

Мари-Жанна обхватила его голову руками и взъерошила ему волосы.

– Эх, ты, недотепа…

Бюзар откинул назад голову и устремил на Мари-Жанну бесхитростный взгляд своих больших глаз.

– Ты меня огорчаешь, – сказала Мари-Жанна.

– Почему? – спросил он.

Мари-Жанна выпустила его голову, взяла вишню и сунула ее Бернару между губами.

– Помолчи, – попросила она.

Бернар зажал губами вишню и потянулся к Мари-Жанне. Она снова обняла его голову и принялась зубами вырывать у него вишню. Резцы у Мари-Жанны ровные и острые, как ножи у косилки в первый день сенокоса. Она раззадорилась, села к Бюзару на колени, достала другую вишню, взяла ее в рот и стиснула между зубами.

– Возьми, – предложила она.

Бюзар откинул Мари-Жанну на руку и наклонился к ее яйцу. Ему никак не удавалось заставить девушку разжать зубы и выпустить вишню.

– Возьми, – прошептала Мари-Жанна.

Бюзар потерял самообладание.

– Иди сюда, – сказал он.

Он просунул руку под колени девушке, другой обхватил ее за плечи, чтобы отнести на кровать. Она вырвалась из его объятий.

– Нет, – сказала Мари-Жанна. Она встала по другую сторону стола. Уходите.

– Простите, – попросил Бернар.

Они стояли друг против друга, разделенные столом. Мари-Жанна положила ладони на пенившиеся рубашки, которые вышивала днем. Она раскраснелась, у нее горела даже шея, оттененная белоснежным воротником блузки. Она пылала, как костер, среди белого вороха линона и батиста.

– До чего же вы красивая, – произнес Бернар.

Она чувствовала, что он смотрит на ее грудь. Мари-Жанна повторила:

– Уходите, прошу вас.

Бернар ничего не ответил и не сдвинулся с места.

– Разве вы не понимаете, что я перестала владеть собой.

Мари-Жанна обогнула стол и прошла мимо Бюзара. Он не осмелился ее обнять.

– Этим и должно было кончиться, – сказала она сердито.

Она бросилась на кровать. Бюзар вытянулся рядом с ней. Он поцеловал ее в губы, и Мари-Жанна отвечала ему на поцелуи. Он ласкал ее, и она его не отталкивала. От свалившегося на него долгожданного счастья Бернар потерял голову. Он принялся говорить ей о своих чувствах.

– Я вас люблю, Мари-Жанна.

Он прильнул к ней и, продолжая объясняться в любви, осыпал ее лицо быстрыми поцелуями.

Он признался, что нередко в те дни, когда ему не разрешалось приходить, он сидел за кустом гортензий и следил за ее окном, пока не гас свет. Что, бывало, он в полночь, а то и в два часа ночи садился на велосипед просто ради удовольствия проехать мимо ее дома. Что когда она упомянула брессанца, хоть он и понял, что это шутка, но все равно готов был его убить, Что с тех пор как он с ней познакомился, он не смотрит больше ни на одну женщину, хотя она упорно отвергает его. Что он мечтает только об одном, чтобы она разрешила ему проводить ночи рядом с нею и приносить ей каждую неделю свою получку. Из любви к ней и если она этого потребует, он готов даже отказаться от спортивной славы.

– Неужели это правда, неужели вы согласны быть моей? – повторял он.

Бюзар не обольститель. Он не сумел воспользоваться моментом. Пока он говорил, Мари-Жанна взяла себя в руки. Она тихонько оттолкнула его.

– Лежите спокойно.

Он снова к ней прижался. Она оттолкнула его более решительно.

– Почему? – спросил Бюзар.

– Не хочу.

– Но вы же хотели.

– А теперь не хочу.

Бюзар вскочил с кровати, прошелся по комнате и вернулся к Мари-Жанне.

– Вы очень злая женщина.

У Бюзара черные глаза. Сейчас он стоял перед ней, нахмурив брови, и казался невероятно высоким.

Мари-Жанна проворно встала, не спеша обошла Бюзара, который, сделав полуоборот не сходя с места, проводил ее взглядом, остановилась у прямоугольного зеркала, висевшего над туалетным столиком, и стала приводить в порядок свою прическу.

Бюзар подошел к Мари-Жанне, взял ее за плечи, силой повернул лицом к себе и схватил за запястья.

– Пойдем!

– Нет.

Она тряхнула руками, и он их выпустил.

Бюзар подошел к столу, опустился на стул, на котором провел весь вечер, сидя напротив Мари-Жанны, и уронил голову на руки. Мари-Жанна увидела, как от рыданий судорожно вздрагивает его худая спина. Она села напротив него на стул с высокой спинкой.

– Бернар, – сказала она, – не надо больше приходить.

Еще не было одиннадцати. У них оставалось много времени на обычные для счастливых или несчастливых возлюбленных и супружеских пар пререкания: «Ты обещала», «Ничего я не обещала», «Я имею право», «Ты не имеешь права», «Я настаиваю на своем праве» и, наконец, самый веский довод, который иногда пресекает спор и приводится сильной стороной, то есть, говоря их языком, тем из них, кто меньше любит: «Я не хочу» или «Я хочу». Не буду дальше распространяться на эту тему. Сказанного мною достаточно, чтобы читатель получил полное представление о любовных отношениях Бюзара и Мари-Жанны в течение первых полутора лет.

Но сейчас возникло новое обстоятельство. Мари-Жанна чуть не уступила и сделала из этого вывод: Бернар не должен больше приходить. Даже если, а это вполне вероятно, Мари-Жанна в конце концов отменит свой запрет, она оказалась вынуждена сейчас объясниться откровеннее, чем когда-либо.

Почему она сопротивлялась Бюзару с упорством, которое сделало бы честь набожной девушке в те времена, когда считалось, что физическая близость угрожает спасению души? Вот этого я никак не мог понять, хотя все ее признания Корделия передавала мне.

– Она боится забеременеть. Вовсе незачем быть психоаналитиком, чтобы понять это, – сказала Корделия.

– В тысяча девятьсот пятьдесят четвертом году? – удивился я. – Сейчас даже школьницы знают, какие предосторожности следует принять…

– А Мари-Жанна не школьница. – Корделия разозлилась. – Кто же мог научить ее тому, что твои школьницы будто бы знают? Где она достанет то, что ей необходимо? И кто ей даст на это деньги?

Мари-Жанна призналась Корделии, что у нее было три любовника. Самый последний считал ниже своего мужского достоинства прибегать к единственному известному в Бионне способу предохраняться, будто он старый муж. Мари-Жанна забеременела, а его взяли на военную службу. Аборт произвела какая-то старуха, и неудачно. В больнице хирург делал вычистку без анестезии, чтобы наказать Мари-Жанну «за нанесение ущерба своему здоровью». Прошло четыре года, и Мари-Жанна все это время вела целомудренный образ жизни.

– Свободная любовь – это тоже роскошь! – воскликнула Корделия.

– А почему ей не выйти за Бюзара?

– А почему она должна выходить за него?

Бюзар, разъезжая на своем трехколесном велосипеде, зарабатывал немного меньше Мари-Жанны. Жил он у своих родителей. Квартиру в Бионне найти трудно, население здесь росло так же быстро, как развивалась пластмассовая промышленность, которая зародилась в 1936 году, одновременно с появлением пресса для литья под давлением, и за эти восемнадцать лет вытеснила всякую другую индустрию. Если в доме, где тихо жили две женщины, появится мужчина со всеми своими требованиями, кончится их спокойная жизнь, и с каждым очередным ребенком их относительная обеспеченность будет все уменьшаться вот что несло Мари-Жанне замужество.

– Слишком дорого ей обойдется муж, – закончила Корделия.

– Значит, она не любит Бюзара.

– Откуда ей знать, любит ли она его. Была бы она с ним счастлива возможно, и полюбила бы. Любовь так же разнообразна, как условия, в которых живут любящие друг друга люди. Любовь – это не таинство. К счастью, Мари-Жанна не склонна ни к религии, ни к метафизике.

– Зачем же она продолжает принимать Бюзара?

– Имеет же она право развлечься.

– Но он-то страдает.

– Знаешь, мужчины вечно жалуются на такого рода страдания… А они куда менее болезненны, чем аборт.

Приблизительно то же самое, только другими словами, Мари-Жанна пыталась втолковать Бюзару во вторник вечером, когда он пришел к ней впервые после воскресных гонок.

Спор между ними затянулся до поздней ночи.

– Потребуй от меня чего угодно, – твердил Бюзар. – Я способен на все, чтобы доказать тебе свою любовь.

– Хорошо, – в конце концов согласилась Мари-Жанна. – Найди себе дельное занятие, поищи квартиру, и мы поженимся.

– Это пустяки! – воскликнул Бюзар. – Завтра же попрошу Поля Мореля перевести меня в цех. А насчет квартиры…

– Нет, – прервала его Мари-Жанна. – Мой муж не должен работать на фабрике пластмасс.

Рабочие пластмассовой промышленности разделяются на две категории: слесари-инструментальщики, изготовляющие формы, – специальность высокой квалификации, и учиться этой профессии Бюзару поздно, тем более что ему необходимо зарабатывать себе на жизнь. И прессовщики, которые обслуживают пресс и не имеют никакой квалификации; на предприятиях с сильной профсоюзной организацией прессовщики зарабатывали в 1954 году по сто шестьдесят франков в час. Прессовщик всю свою жизнь остается неквалифицированным рабочим.

– Я не считаю дельным занятием работу у пресса, – продолжала Мари-Жанна.

Она, как и все жительницы Бионны, знает, что тот, кто встал к прессу, больше ничего в жизни не достигнет. Не имея возможности увеличить почасовую оплату, он будет работать сверхурочно. Начнет с восьми часов на фабрике. Потом, когда ему захочется приобрести газовую плиту или мотороллер, пойдет подрабатывать в небольшие мастерские, хозяева которых по дешевке перекупают на фабриках устаревшие прессы. Рабочий день прессовщика будет все удлиняться и удлиняться; он будет уже и спать и есть единственно ради того, чтобы набраться сил для работы; и ничего другого до самой смерти.

Но в Бионне работать больше негде.

– Я хочу уехать из Бионны, – заявила Мари-Жанна. – Вот мое условие.

– Мы сможем это сделать, когда я стану профессиональным гонщиком.

– Хорошо, отложим нашу свадьбу до того времени, когда ты будешь вторым Луизоном Бобэ.

– Я плюну на велосипед! – воскликнул Бюзар. – Мы уедем из Бионны в этом же году.

Бюзар ушел, не требуя даже прощального поцелуя. Его пугало потрясающее самообладание Мари-Жанны. После того как она, забывшись на мгновение, чуть было не отдалась ему, ужасно будет почувствовать, что она не отвечает на его поцелуи.

3

Всю неделю Бюзара не было видно в Бионне. Он появился у Мари-Жанны в следующий вторник, ровно в девять вечера, в тот час, когда ему разрешалось приходить.

– Ну вот, – сказал он, – я был в Лионе, повидался с товарищами по военной службе. Они посоветовали поехать в Шалон-сюр-Сон к их друзьям, те меня направили в Макон. Нам предлагают управлять снэк-баром, который сейчас как раз достраивается. Он находится между Шалоном и Маконом на магистрали Париж – Лион – Марсель – Лазурный берег. По шоссе проезжает в среднем триста пятьдесят машин в час.

Бюзар подробно описал заведение. Белая квадратная коробка из бетона около бензозаправочной станции с шестью автоматическими колонками, всю ночь освещенная ярким неоновым светом. Бар с пятнадцатью высокими табуретами и десятью столиками на четыре прибора. Двухкомнатная квартира с кухней для управляющего. Круглый год мимо закусочной проезжают люди со всего света.

Бюзар объяснил, в чем преимущество снэк-баров: в наш век автомобилисты не желают тратить время на рестораны. Они предпочитают перекусить на скорую руку, пока заправляется их машина. Тем, которые не желают выходить из автомобиля, относят сандвич и вино в картонном стаканчике. Снэк-бар это будущее. Проработав десять лет управляющим, Мари-Жанна и Бюзар накопят достаточно денег, чтобы откупить закусочную.

С них требуют семьсот тысяч франков залога. Отец Бюзара дает сто пятьдесят тысяч франков, половину своих сбережений. Он на дому отшлифовывал оправы для очков, которые выходили из-под пресса в необработанном виде. Вторую половину своих сбережений отец предназначил в приданое сестре Бюзара, Элен, которая была помолвлена со слесарем-инструментальщиком, работавшим на «Пластоформе».

Мари-Жанна сообщила, что у них с матерью лежит в сберегательной кассе двести двадцать пять тысяч франков. Итого сто пятьдесят тысяч плюс двести двадцать пять тысяч – триста семьдесят пять тысяч франков.

– Не достает еще очень большой суммы, – сказала Мари-Жанна. – А жаль, я не прочь была бы поглазеть на всех этих проезжих.

– Остается раздобыть триста двадцать пять тысяч франков. И я уже кое-что придумал.

Бюзар поднялся.

– Ты не останешься?

– Нет. Я должен немедленно заняться добыванием этих трехсот двадцати пяти тысяч франков.

Бюзар протянул ей руку.

– До четверга, Мари-Жанна.

Брессанец застрял в Бионне.

Победа на велогонке принесла ему двенадцать тысяч франков. Он их спустил за воскресный вечер и за понедельник у Серебряной Ноги в бистро «Пти Тулон». Угощал всех игристым с виноградной водкой и протрезвел только во вторник утром.

Ему было двадцать лет; в этот год он призывался. В Брессе принято отмечать уход в армию буйными похождениями. В январе он вместе с другими семнадцатью парнями из его деревни того же 1934 года рождения, его «сопризывниками», в течение восемнадцати дней обходил ферму за фермой, собирая деньги на банкет, который они устроили на девятнадцатый день. Сбор денег длится столько дней, сколько оказывается призывников в коммуне. Таков обычай в Брессе.

Призывники появляются на фермах, обвешанные всевозможными кокардами и лентами, не хуже туземцев с Новой Гвинеи, которые, отмечая возраст возмужания, когда мальчики посвящаются в воинов, украшают себя перьями, масками и татуировкой. Призывники танцуют, отбивая ритм каблуками и сопровождая свои номера улюлюканьем – своеобразным боевым кличем с разными переливами, особыми для каждой деревни; движения постепенно ускоряются, пока танцоры не доходят до полного изнеможения; тогда им предлагают выпить и закусить.

В течение всего этого периода призывники каждый вечер собираются по очереди у одного из своих товарищей. Они пьют вовсю виноградную водку, которая здесь в избытке, так как все фермеры гонят самогон. После восемнадцати дней кутежа был устроен заключительный банкет, вылившийся в настоящую оргию, которую этнографы назвали бы ритуальной. Она длилась двое суток. Было поглощено четыре гектолитра местного белого вина, дешевого и терпкого, но богатого алкалоидами, сильно действующими на двигательные нервы, и еще около гектолитра виноградной водки. Девушки того же года рождения, «новобранки новобранцев», были приглашены на первую часть банкета, которая продолжалась от полудня до шести вечера; когда парни захмелели, девушки, как и принято, разошлись по домам. Наш знакомый брессанец выпил и съел больше всех своих товарищей. Именно он каждую ночь выбывал из строя последним. Юн же был главным задирой, самым воинственным и самым сильным во время сражений с призывниками соседних деревень. Он лучше других выводил боевой клич, выше всех прыгал, хотя и был ниже всех ростом, и он же был объявлен победителем вдовой, согласившейся испытать силы будущих солдат. И денег на заключительный банкет опять же больше всех собрал он.

Так прошел январь, и наш брессанец стал подумывать о новых подвигах. В декабре он уйдет в армию. Окончив службу, он женится на дочери соседа, и та принесет ему три гектара земли в приданое; обо всем этом уже было договорено. Он арендует еще три-четыре гектара земли, а волов для пахоты и для всяких перевозок возьмет у тестя, а потом отработает свой долг. Ему придется копить деньги, чтобы приобрести скот, инвентарь и чтобы арендовать ферму, после этого он будет откладывать деньги на арендную плату, а потом, когда у него пойдут дети, – на аренду большой фермы. Ведать деньгами будет жена. И лишь раз в месяц на ярмарке в Сен-Тривье-ле-Курт он сможет покутить. Вечерами он будет обмозговывать всякие торговые сделки с барышником, с торговцем птицей и скупщиком молока. И так до самой смерти.

«Гулять» ему оставалось всего десять месяцев: с февраля до декабря. Он чувствовал себя невероятно сильным, способным поставить вола на колени, невероятно смелым, способным в одиночку умыкнуть во время танцев девушку из враждебной деревни. Никакая работа, никакое пари, никакая драка его не страшили. На все он отвечал:

– Меня этим не испугаешь.

Призывник имеет право весь год лодырничать. Вся деревня оберегает его свободу, которая дается ему всего раз в жизни. Соседи приходят на подмогу отцу, у которого сын «отгуливает призыв». Поразмыслив, наш брессанец решил показать, на какие подвиги он способен в спорте, и сразу же с февраля начал тренироваться. Он целыми днями носился на велосипеде по обледенелым дорогам, ежедневно удлиняя свои поездки. Первый большой подъем он совершил на перевал Фосий по талому снегу, при этом падал восемнадцать раз. Он уже подсчитал, сколько заработает денег за лето, победив на всех кантональных гонках, и представлял себе, как будет всех угощать в трактире. Он прославится не только своими спортивными достижениями, но и щедростью.

После воскресной гонки он пробыл в Бионне целую неделю благодаря Серебряной Ноге, который, когда выигранные деньги брессанца были пропиты, стал отпускать ему в кредит еду и вино и ничего не брал за комнату. Серебряная Нога – старый романтик и питает слабость к сорвиголовам. В следующее воскресенье брессанец принял участие в Сенклодских гонках и там же, в ту же ночь спустил все свои призы. После этого он вернулся в Бионну дожидаться состязаний, которые проводятся в Троицын день в соседнем городке Бельгарде. Серебряная Нога снова открыл ему кредит на все, за исключением вина.

Во вторник, в половине десятого вечера, брессанец сидел в «Пти Тулоне» перед пустым стаканом в полном одиночестве. Он ждал, когда какой-нибудь запоздалый посетитель угостит его в память о его прежней щедрости.

Вошел Бюзар.

– Чего тебе заказать? – спросил он, подойдя к брессанцу.

– Ты мне должен пять тысяч франков, – сказал тот в ответ.

– С каких это пор?

– Ты украл мой приз за перевал.

– Не бросайся такими словами!

– Верни мои деньги, они мне нужны.

Бюзар, казалось, раздумывал, и Серебряная Нога, слышавший их разговор и наблюдавший за ними, решил, что Бюзар собирается бить брессанца.

Оберегая посуду, он направился к ним.

Но Бюзар спокойно уселся за столик брессанца.

– Хорошо, – сказал он. – Давай обсудим это дело.

Серебряная Нога отошел.

– Хочешь заработать триста двадцать пять тысяч франков? – спросил Бюзар.

Брессанец посмотрел на него, прищурив свои маленькие глазки, узенькие щелки в розовых щеках.

– Как тебе сказать… – ответил он.

– Триста двадцать пять тысяч франков до конца ноября, плюс пятьсот в день на питание. Жить будешь у меня.

– Как тебе сказать, – повторил брессанец. – А почему ты мне это предлагаешь?

– Потому что ты мне нужен.

Бюзар изложил свой план. Пресс для литья работает двадцать четыре часа в сутки. Его поочередно обслуживают три человека, в три смены по восемь часов. Работать вдвоем на прессе по двенадцать часов можно только в исключительных случаях. В самом деле, прессовщик начинает ощущать усталость, сопливость уже на седьмой или восьмой час работы; больше всего несчастных случаев приходится на два последних часа восьмичасовой смены. Если же работать четыре часа и четыре часа отдыхать, то, по всей вероятности, можно держаться до бесконечности. Шесть помножить на четыре получается двадцать четыре: значит, два человека, работая в три смены по четыре часа, смогут обеспечить бесперебойную работу пресса.

Из расчета сто шестьдесят франков в час получается тысяча девятьсот двадцать франков за двенадцать часов. Но восемь ночных часов оплачиваются в полуторном размере, таким образом, на долю каждого прессовщика приходится еще по триста двадцать франков. Значит, они будут зарабатывать по две тысячи двести сорок франков в день.

– Вычтем пятьсот франков на питание, остается чистыми тысяча семьсот сорок франков.

Итак, если выгонять по тысяче семьсот сорок франков в день, нужно сто восемьдесят семь дней, чтобы набрать триста двадцать пять тысяч…