Текст книги "Избранное"

Автор книги: Роже Вайян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 48 страниц)

Клюзо, июнь 195… г.

Меня и в самом деле надули, дорогая Натали, хотя я еще как следует не понимаю, кто и с какой целью. А впрочем, наплевать мне на все. Но из моего письма, посланного третьего дня, ты, конечно, поняла, что моя «малютка коммунистка», как ты ее называешь, не даст себя сожрать.

Сейчас был у меня в кабинете инженер Таллагран, на которого возложено практическое проведение «РО» (так на фабричном жаргоне называют «Рационализаторскую операцию АПТО – Филиппа Летурно», и, по-моему, сокращенное название гораздо лучше). С того дня как я «работаю» на фабрике, он впервые удостоил меня визитом. До сих пор он выказывал мне непоколебимое презрение, как и подобает специалисту относиться к дилетанту, к избалованному бездельнику. А теперь он пришел спросить мое мнение относительно разработанного им проекта осуществления моего «смелого и замечательного плана» и т. д. Я хоть и не заглядывал в проект, принялся расхваливать «замечательную исполнительность и практический ум» Таллаграна и т. д. Теперь он держится тихоньким пай-мальчиком – вероятно, на него подействовали рассказы Нобле и сочетание моего имени с пресловутой «Рационализаторской операцией», «РО», и он вообразил, будто я пользуюсь известным влиянием в недоступной для него сфере, где решаются судьбы АПТО. Вот комедия!

Как не похожа на него Пьеретта Амабль! В прошлый раз, когда она меня распекала, я все смотрел на нее, и мне на ум приходила мысль, что она как отточенная шпага, как стальной клинок. По-моему, это самое верное сравнение. Некоторые люди созданы иначе, чем обыкновенные смертные, они на всем прочерчивают след, а сами неуязвимы. Я не слушал ее наставлений, а думал только о том, что она гордая. Первый раз в жизни встречаю гордую женщину. В тринадцать лет я записал в своем дневнике афоризм Шелли: «Из всех свойств человеческой души меня больше всего пленяет гордость».

И я все гадаю – почему она в то утро улыбнулась мне «почти нежной» улыбкой. В сущности, я сегодня весь поглощен этой загадкой и даже читать не могу.

Как славно раньше писали в конце письма: «Обнимаю тебя от всего сердца, дорогая сестра». Сегодня я полон нежности и тоже хочу кончить свое послание этими словами.

Обнимаю тебя от всего сердца, дорогая сестра.

Филипп.

P.S. …и желаю тебе мира душевного.

ПИСЬМО V

Натали Эмполи Филиппу Летурно

Сен-Тропез, июнь 195… г.

Милый братик! Счастливец, ты познаешь чистые волнения сердца! А я тут умираю от скуки и наверняка умру очень скоро. Ненавижу Сен-Тропез. Как погляжу на лоснящиеся от орехового масла тела первых «курортниц», (здесь так говорят); меня тошнит. Еще тошнит от запаха анисовки. Весь город пахнет анисовой водкой, как Париж по воскресеньям пахнет коньяком. Франция когда-нибудь преставится от чрезмерного употребления анисовой. Я к тому времени уже буду лежать в могиле, опившись виски. Так и кончится старая цивилизация, давшая миру Версальский дворец, АПТО и Пьеретту Амабль.

Надеюсь, твой роман идет успешно. Почему бы вам с Пьереттой не приехать ко мне провести свой отпуск? Я бы сняла виллу в каком-нибудь уединенном уголке, куда не доходит запах орехового масла и анисовой водки, а Бернарда была бы нашей домоправительницей. Она полна бешеной злобы оттого, что ей все не удается вырвать у меня подпись и заслужить тем самым вечную признательность твоей матушки. А мне весело – не получат они подписи!

Дозволь коснуться тихим поцелуем твоей груди, где вдруг забилось сердце.

Натали.

ПИСЬМО VI

Филипп Летурно Натали Эмполи

Клюзо, июнь 195… г.

Я, может быть, и приеду к тебе в Сен-Тропез, но – увы! – один. В прошлый раз я ведь тебе писал, как я целых двое суток восхищался гордостью Пьеретты Амабль. Ты же, по своему обыкновению, все свела к постельным делам. Ничего этого и в помине нет, никогда об этом и речи не было.

К тому же у нее есть любовник. Он итальянец, работал землекопом на железной дороге, был уволен, а теперь развозит молоко. Ты его знаешь и как будто даже пыталась соблазнить его. Помнишь, тот высокий, черноволосый и смуглый парень, который подрался на балу в Клюзо? Его прозвище Красавчик. Они только что зажили «по-семейному» (как мне сообщил Нобле); весь рабочий люд в Клюзо только об этом и говорит, так как она, кажется, отличалась до сих пор самой суровой добродетелью. Секретарша дирекции (прыщавая пигалица) сказала: «Стоило Пьеретте столько лет разыгрывать недотрогу, чтобы теперь спутаться с макаронщиком».

А я, думается мне, угадываю причины такого союза и вижу, что идут они вовсе не «от сердца». Итальянец Пьеретты слывет передовым коммунистом; в прошлом году он взбунтовал всех землекопов на своем участке, образовал из этих итальянцев и арабов нечто вроде ополчения. И говорят, до сих пор руководит ими. Пьеретта Амабль – фанатичка, как и все коммунисты. Она ни за что не согласится «деклассироваться», сойдясь с таким человеком, как я, если б я даже возымел такие намерения. Она, несомненно, сочла за благо вступить «через посредство» Красавчика в союз со всеми народами колониальных и полуколониальных стран, говоря языком коммунистов.

В воскресенье утром я встретил их на главной улице Клюзо. Он нес ее сумку с провизией, на нем был, как видно, лучший его костюм и розовая рубашка (итальянский вкус!). Словом, принарядился ради праздника. А она все равно была гордая, как всегда, и в черном своем заштопанном платьице казалась удивительно породистой, и держится она так, как не умеют держаться наши с тобой знакомые. Наверно, вот с таким же гордым спокойствием выступала Элеонора Аквитанская рука об руку с Генрихом Английским, грубым саксом, за которого она вышла замуж из государственных соображений, радея о своем королевстве. Ведь теперь только коммунисты способны поставить политические интересы выше голоса сердца и даже тела.

А мы с тобой, моя неродная ни по матушке, ни по батюшке сестрица, мы два несчастных детеныша, далекие от каких бы то ни было интересов: сердечных, плотских, денежных, политических, – и нам остается только посылать друг другу нежные и довольно невеселые приветствия.

Все-таки целую тебя.

Филипп.

P.S. Иной раз мне думается, что лишь тебя одну я мог бы полюбить как женщину. Да и не было ли меж нами такой любви?

ПИСЬМО VII

Натали Эмполи Филиппу Летурно

Сен-Тропез, июнь 195… г.

Итальянец очень хорош, бедный ты мой братец, и политика тут ни при чем. Твоя Пьеретта мне нравится: у нас с ней одинаковый вкус. Мы бы с ней подружились, если б ты привез ее ко мне, а не допустил бы, чтобы ее увели из-под самого твоего носа. Но раз эта девчонка питает склонность к красивым мужчинам, для тебя не все потеряно. Ведь женщины находят тебя красивым. Только я одна знаю тебя как облупленного и чувствую, сколько в тебе «дряблости», несмотря на твою шею Юпитера Олимпийского, какая приторность в твоем голосе, который мои школьные подруги называли бархатным (хотя, откровенно говоря, он скорее уж ватный), какая пустота за твоим высоким челом, торжественным, будто Сакре-Кер. Но все это может создать иллюзию мужественности.

Как-нибудь выпутывайся сам. Я тебя пущу в Сен-Тропез только вместе с этой девчонкой, в которую ты влюблен, хотя и пытаешься (весьма неловко) отнекиваться от этого. А если приедешь с ней, то придется тебе, пожалуй, защищать свою добычу от меня самой, если ты собираешься владеть ею в единственном числе (у тебя ведь хватит ума на такие выдумки).

Натали.

P.S. Мы с тобой никогда не узнаем, случилось то самое или нет. Мы были вдребезги пьяны в тот вечер, когда «это» могло произойти.

ПИСЬМО VIII

Филипп Летурно – Натали Эмполи.

Клюзо, июнь 195… г.

Это правда, я люблю Пьеретту Амабль. Должно быть, я полюбил с того самого вечера, когда впервые увидел ее на балу в Клюзо, такую стройную, строгую, полюбил с того мгновения, когда она, улыбнувшись, с такой благородной простотой отказалась танцевать со мной. Но я тогда еще не знал, что такое любовь, и не догадывался, что она пришла ко мне.

Твои шуточки (в Лионе, у твоего отца) чуть было не открыли мне истину, и я втайне уже сознавал, что меня интересует эта гордая женщина, делегатка «моих» рабочих. Но я не знал, из чего исходит мое тяготение к ней, и смешивал свое все возраставшее чувство с вечной моей потребностью заслужить уважение наших «классовых врагов».

Даже при последнем нашем разговоре, происходившем у меня в кабинете, когда она преспокойно «одернула» меня, я еще не знал, что люблю ее. Но когда на прощанье она улыбнулась «почти нежной» улыбкой, я предался смелым мечтам! В воображении я видел себя возле нее, видел ее возле меня – на всех путях земных и во всех обстоятельствах жизни.

Когда я узнал, что она живет с этим итальянцем, с рабочим, я понял, что она недосягаема для меня: к преграде классовой, стоящей меж нами, еще прибавилось ее чувство к другому. Но было уже поздно. С того мгновения, когда я так глупо усмотрел проблеск нежности в ее улыбке и вообразил, что Пьеретта может полюбить меня, я сам крепко полюбил ее. И теперь я уж не властен над своим сердцем. Вот и все.

Пьеретта Амабль ничего не знает о моей любви. Я больше не вызывал ее к себе в кабинет. Моя любовь может показаться ей оскорбительной – ведь я вдвойне хозяин Пьеретты: как директор по кадрам, а еще больше как сын мадам Эмполи, связанный через нее с несколькими семействами, которые держат в своих руках почти все текстильные фабрики в мире. Она подумает, что я хочу ее купить. А тогда даже то немногое, что я попытался сделать для нее и для ее товарищей, – это заступничество перед твоим отцом и моей матерью, так неудачно обернувшееся (до сих пор еще не понимаю почему), но все же убедившее Пьеретту Амабль в моих благих намерениях, – показалось бы совсем иным; вздумай я теперь открыться в своих чувствах, все было бы опошлено и я предстал бы в роли галантного покупателя уличной красотки, которую он угощает рюмочкой спиртного, прежде чем сторговаться с нею на ночь.

Со дня последней нашей встречи она два раза приходила по делу в личный стол. Я предоставил Нобле разговаривать с ней. Мне бы не удалось скрыть своего волнения, а тогда я навеки лишился бы надежды прочесть в ее глазах не одно лишь презрение. Я заперся на ключ во избежание каких-нибудь сюрпризов, а сам приник ухом к дверям, чтобы слышать ее голос. Она о чем-то спорила, очень решительно. Иногда она останавливалась посреди фразы, и я узнавал обычные ее краткие паузы, которые заметил во время наших с нею бесед, – я понимал, что они вызваны вовсе не нерешительностью, а желанием подыскать верное слово, высказать свою мысль как можно точнее; даже в этих паузах сказывалась ее гордость. Я опять с восторгом подмечал эти краткие мгновения молчания. Целых четверть часа я слышал ее голос, ловил каждую паузу – право, я давно уже не был так счастлив.

Да, я никогда не был так счастлив, ведь если раньше я совсем не знал любовных мук, то совсем не знал и другого – я даже не подозревал, какое блаженство дают человеку самые смехотворные мелочи, хоть сколько-нибудь утоляющие его любовную жажду.

Ежедневно и без опозданий я два раза в день бегу в дедушкин розарий: перед началом работы на фабрике и перед фабричным гудком, в час скончания смены. Старик весьма удивлен моим внезапным интересом к его прививкам и гибридам. А дело в том, что дорога от фабрики к рабочему поселку пролегает мимо розария и оттуда я могу видеть Пьеретту Амабль, когда она идет на фабрику и когда возвращается домой. Утром она бежит быстро-быстро и несет в руке жестяной судочек с завтраком. Обожаю этот судочек. Видишь, какие глупые чувства внушает мне любовь. После работы за ней иногда заходит ее итальянец, и они идут под ручку. Он никогда не забывает преподнести ей какой-нибудь цветок, и Пьеретта прикалывает его себе на грудь. Так вот, я с восторгом вставал бы до рассвета и ездил бы собирать бидоны с молоком у здешних ужасных мужиков, как собирает их этот малый, я с наслаждением жил бы так же, как он, пусть меня ждала бы лопата землекопа или грузовик сливного пункта, лишь бы иметь право не то чтобы проводить с Пьереттой ночи – о таком счастье я и мечтать не смею, – а только право выходить ей навстречу и ждать ее с цветком в руке у ворот «моей» фабрики.

Если б ты видела, как нежно она опирается на его руку! Вчера они шли мимо розария, и она смеялась, запрокидывая голову, и смотрела ему в глаза. А он милостиво улыбался, и только – очевидно, он находит, что все это в порядке вещей. Я следил за ними; как тигр. Никогда еще никто так не желал смерти своему врагу.

Пора в розарий! Бегу! «О муки, о блаженство!»

Целую тебя.

Твой несчастный брат,

Филипп.

ПИСЬМО IX

Натали Эмполи – Филиппу Летурно.

Сен-Тропез, июль 195… г.

Ах ты беззубый тигр, залезший в розовый куст!

Вместо того чтобы декламировать «Любовный письмовник», постарайся овладеть этой женщиной. Если мужчина действительно полон желания – уж поверь моему женскому опыту, – он добьется своего. Мы так привыкли к ухаживаниям поклонников, которые не могут на деле показать себя мужчинами, когда их припрут к стенке, что мы не в состоянии сказать «нет», когда нас хотят по-настоящему. Бессилие мужчин приводит к доступности женщин. В Италии, где мужчины сохранили некоторую мужественность, женщины еще защищаются.

Весь вопрос вот в чем: действительно ли ты желаешь эту женщину? И желаешь ли ты ее с такой же силой, как ее итальянец (впрочем, мне он не кажется серьезной помехой – вероятно, он слишком избалован легкостью побед)? Твое поведение в прошлом не свидетельствует о твоих больших возможностях. Ведь мне пришлось вмешаться и, отставив собственной властью специалиста по психоанализу, которому тебя доверила мамаша, заменить его знаменитой в окрестностях Лиона сводней. Ты мне говорил, что остался доволен. Но, может быть, один вид несостоятельности ты заменил другим? Пока что, насколько мне известно, у тебя была только одна любовница пятидесятилетняя балерина; она дарила своему сутенеру деньги, которые ты давал ей на школу йогов; наверно, сутенер больше удовлетворял ее требованиям, чем ты. «Если ты мужчина, докажи сие», – как говорят эти господа.

Итак, ты «весь во власти нежной страсти». Мне такие переживания неведомы, ибо я великолепно владею собой и, кроме того, неизменно добиваюсь всего, чего мне захочется: любой вещи, любого одушевленного существа. Ну чего бы мне еще пожелать? Вот проблема! Я не прочь была бы примчаться к тебе на помощь, и вдвоем мы бы непременно завоевали Пьеретту Амабль. Но это было бы опасно для тебя, мой милый: я в конце концов отняла бы ее у тебя.

Не могу больше выносить Сен-Тропез, он мне опротивел, а в довершение всего Бернарда ухитрилась даже тут заняться торговлей антикварным барахлом, она продает поддельные старинные вещи, якобы найденные в глуши Прованса, поддельным почтенным дамам, которые подделываются под артистическую богему и выражают поддельные восторги здешней поддельной рыбачьей гаванью. Мы сейчас уезжаем на Капри, где все и вся подделывается более откровенно, ибо, как сказал один поэт: «Если уж бордель, так бордель…» Можешь мне писать на Капри (до востребования).

Натали.

ПИСЬМО X

Филипп Летурно – Натали Эмполи.

Клюзо, июль 195… г.

Ты верно сказала, Натали, до сих пор я еще не знал, что значит желать женщину. Месяц назад мне было бы трудно понять твое письмо. «Приятельницы» мадам Терезы проникались желанием за нас двоих и вели себя столь тактично, что в конце концов и я волей-неволей отвечал их желанию; они были терпеливы, словно матери (настоящие, конечно, а не такие, как моя мамаша). Только эти дамы и не внушали мне страха.

Но Пьеретту Амабль я хочу страстно. Стоит мне подумать о ней, как я загораюсь самым жарким желанием. А так как я думаю о ней и днем и ночью, то не знаю, право, что делать мне со своим телом, с моим «большущим телом», как ты говорила про меня в детстве.

Я хочу ее, как мужчина хочет женщину и как человек хочет обладать какой-нибудь вещью. Хотеть живое существо, странное выражение! Да, я хочу, чтоб она была моей, стала моей собственностью, хочу обладать ею и мучить ее, делать ей больно, слышать, как она стонет, кричит, хочу истощить с нею всю свою силу и хочу плакать в ее объятиях. Хочу… [21]21
  Соображения благопристойности не позволяют нам опубликовать это письмо полностью, к тому же оно чересчур длинное (прим. франц. издателя).


[Закрыть]

ПИСЬМО XI

Натали Эмполи – Филиппу Летурно.

Капри, июль 195… г.

Ну что ж, мой прелестный брат, поступи, как Цезарь: veni, vidi, vici [22]22
  Пришел, увидел, победил (лат.).


[Закрыть]. Не удовлетворяйся лицезрением.

Если итальянец тебе мешает, устрани его. Придумай что-нибудь. Пораскинь мозгами. Говорят, любовь прибавляет мужчинам ума. Я что-то этого не замечала.

А вокруг меня тоже кипят страсти. Некая англичанка замыслила похитить меня у Бернарды. Проистекающие отсюда битвы не доставляют мне ни малейшего удовольствия. Оставляю соперниц на прибрежной скале, а сама занимаюсь подводной охотой, что мне, разумеется, строго запрещено докторами. Англичанку и Бернарду, несмотря на шестидесятиградусную жару, пробирает дрожь: одна боится потерять «свою единственную любовь», а другая – свой заработок.

Я же, запасшись баллоном с кислородом, плыву до входа в подводный грот, до огромного черного отверстия, вижу в сумраке неподвижных дорад, они еле-еле трепещут, как легкое при просвечивании грудной клетки. Мне хочется, до безумия хочется заплыть в этот черный грот навстречу холодному течению, струящемуся оттуда, но ведь я умру от ужаса, если коснусь одной из этих дряблых, мягкотелых рыб.

Вчера из грота медленно выплыл большой скат. Он приближался ко мне, тихо пошевеливая своими плавниками, похожими на крылья гигантской летучей мыши, а его хвост с шипом на конце загнулся вверх и торчал, как гарпун. Я обратилась в бегство и, дыша из последних сил несчастными своими легкими, судорожно била по воде ластами (своими конечностями в резиновой оболочке) в надежде устрашить вампира. Когда же я повернула обратно, чтобы выстрелить в него из арбалета, о котором я с перепугу позабыла, чудовище уже исчезло. Наконец-то, хоть раз в жизни я испытала, что такое страх! Как видишь, я тоже жажду примитивных чувств. Завтра опять поплыву к черному жерлу грота. Ни о чем другом больше думать не могу.

Завидую Пьеретте Амабль, пробудившей в тебе мужественность.

Целую тебя от всего любящего сердца, как говорили наши предки.

Натали.

ПИСЬМО XII

Филипп Летурно – Натали Эмполи.

Клюзо, июль 195… г.

Итальянец, которого любит Пьеретта Амабль и который сам ее любит, заскучал! Вот мое последнее открытие.

По твоему совету я решил удалить Красавчика, но для этого сначала надо сблизиться с ним. Я придумал самый простой ход: раз он шофер, я остановлю его, подняв руку.

Я узнал его маршрут, расписание его поездок и недавно утром, сделав вид, что я со страстью предаюсь ловле форелей, устроился с удочкой на мосту через горную речку, по которому он проезжает. Когда на дороге показался его грузовичок, я вскочил, принялся махать руками – он остановился, и я попросил его подвезти меня в Клюзо. Без долгих разговоров он согласился, хотя сразу узнал меня.

В тот день мы беседовали только о форели. Он немало бродил по свету и знает все потоки и речки от Абруццо до африканских Атласских гор и Шварцвальда, где он что-то делал во время войны. За разговорами о жареной форели с тертым сыром мы незаметно доехали до сыроваренного завода, куда он сдает молоко, и директор оказал мне прием, подобающий внуку «великого Летурно». Пришлось осматривать «холодные подвалы», а потом я повел Красавчика выпить стаканчик; он не мог мне в этом отказать, так же как и я не мог предложить ему платы за проезд – такой в этих краях установился обычай. И Красавчик, надо сказать, нисколько не ломался, он славный малый, смеется и благодушно шутит, как и подобает счастливому любовнику. Словом, я снискал его благосклонность, он мне даже рассказал, что, по его мнению, во всей округе нет лучшего лова форелей, как в истоках одной речушки около деревни, которая носит поэтическое название Гранж-о-Ван и является конечным пунктом его маршрута. Следующий день я пропустил, чтоб не вызвать подозрений чрезмерной поспешностью, а через день на заре снова оказался на пути его следования с дедушкиной складной удочкой под мышкой. Ни разу в жизни мне еще не удавалось поймать ни одной рыбешки, и это обстоятельство тревожило меня: я боялся, что, видя, какой я неудачливый рыбак, Красавчик не примет меня всерьез. А ведь я задумал завоевать его симпатию и, воспользовавшись ею как окольной тропкой, приблизиться к Пьеретте. Она привыкнет ко мне и будет смотреть на меня не как на своего хозяина, а как на приятеля своего любовника и, следовательно, как на возможного его преемника… Конечно, сейчас, когда я раскрываю тебе свой маки́авеллиевский замысел, он мне и самому кажется ребяческим. Но все равно – ребячество это или нет, а любым путем я добьюсь своего: эта женщина будет моей!

Красавчик собирает молоко в десятке деревень и поселков, разбросанных по берегам трех речек, притоков Желины, и, когда я ехал с ним из долины в долину, из одного ущелья в другое, передо мной в разных ракурсах открывался вид на Клюзо и корпуса его знаменитой прядильно-ткацкой фабрики.

Я сказал, чтоб завязать разговор:

«Эти зубчатые крыши портят весь пейзаж».

«Ну, чего там! – возразил он. – Много ли их тут, да и корпуса невелики».

Я было подумал, что он просто хочет уязвить меня – ведь я как-никак считаюсь одним из хозяев этой убогой фабрики. Но такие подковырки не в его характере. Он пояснил:

«Я долго работал на верфях „Ансальдо“ в Генуе…»

«Ансальдо»?

Он был явно удивлен, что я ничего не слыхал о верфях «Ансальдо». По его уверениям, это одни из самых крупных судостроительных верфей в мире; там строят океанские пароходы и крейсеры. И вот Красавчик рисует мне картину строительства этих кораблей, пустив бешеным аллюром свой грузовичок по невероятным зигзагам дороги, извивающейся по крутому горному склону. Оказывается, на всем свете только одни эти верфи достойны называться судостроительными. И работа там так захватывает, что, когда рабочие объявляют стачку, они, даже бастуя, не в силах расстаться со своим рабочим местом – это и называется «итальянской забастовкой».

В первой деревне, где мы сделали остановку, бидоны с молоком уже были составлены на помосте с навесом и одной задней стенкой, похожем на перрон железнодорожной станции. Там поджидали сборщика человек двенадцать, главным образом женщины. Он величественно описал кривую и остановился у помоста. Лица крестьян, по обыкновению замкнутые и хмурые, как у всех здешних жителей, вдруг просветлели. А Красавчик принялся вынимать из кабинки пакеты и мешки с покупками, сделанными по поручению своих клиентов, и раздавал их с таким видом, как будто оделял крестьян подарками:

«Держи, Жоржетта. Вот тебе гемоглобин для твоей коровы… Морис, получай тавот, смазывай свою сенокосилку… Дюшозалю я привез семена свеклы: купил у Фавра, а то у Гарнье семена никуда не годятся…»

В ответ раздавалось: «Спасибо, господин Бомаск… Спасибо, Красавчик».

Потом он вылез из кабины, чтобы принимать бидоны. Подошел какой-то паренек попросить совета – у его трактора отказал мотор. Красавчик поглядел на свои хромированные часы. «Ладно, – сказал он, – сейчас посмотрим, у меня еще есть минутка в запасе». Он подошел к трактору, что-то отвинтил в моторе, подул в какую-то трубку, потрогал провода, и через минуту мотор заработал и загудел не хуже твоей «альфа-ромео».

А за деревней грузовик поджидала молодая девушка: она шепотом дала Красавчику какое-то поручение. Думаю, что он служит также вестником в сердечных делах. К женщинам у него свой подход: смотрит на них посмеиваясь, и они сразу начинают строить глазки. Наверно, стоит ему слово сказать, и любая будет его ждать в поле, зарывшись в стогу сена.

Да, у него есть свой «подход» (очень верное слово) к крестьянам, к моторам, к женщинам. Это мне кажется таким же таинственным и таким же недоступным, как сказочная ловкость искусного рабочего, о которой нам прожужжал все уши дедушка еще до того, как мать отставила его от дел. А я вот ничего не умею делать и никогда не умел, я безрукий, безголосый и вообще никудышный. Соперник у меня гораздо более опасный, чем я предполагал.

Красавчик все умеет, решительно все, но ему скучно в Клюзо. Вот единственная моя надежда.

Я впрямь, когда мы распростились с девушкой, от которой Красавчик принял заветное поручение, я сказал ему:

«Вы умеете взяться за дело…»

Он подумал, что я говорю о моторе, который ему удалось исправить.

«Пустяки, мелкая работа, – сказал он с презрением. – На „Ансальдо“ я был клепальщиком».

Пропускаю длинное песнопение о ни с чем не сравнимых радостях, которые дает клепальщику его работа, если она совершается на верфях «Ансальдо». За сим последовало долгое молчание. Грузовичок с трудом поднимался к перевалу. Красавчик указал на мотор.

«Разве это машина!» – пожаловался он.

Опять долгая пауза, а потом он сказал с бесконечной печалью в голосе:

«Неужели я до конца жизни так вот и буду мелочами заниматься?»

Мы медленно поднимались по дороге, пейзаж кругом был чудесный: недавно выкошенные луга, трава свежая, как газон в английском парке, сосновые рощицы и бурливый, прыгающий по камням горный ручей.

«Да разве можно жить в таком краю? – воскликнул он. – Одна трава да камни!»

«Генуя не так уж далеко», – сказал я в шутку.

«Жена моя никогда не согласится жить в Генуе».

Он называет Пьеретту своей женой.

«Почему не согласится?» – спросил я.

«Ее место – здесь», – сказал он.

«Не понимаю», – отозвался я.

А он, улыбаясь, посмотрел на меня. Опять вернулась к нему его веселая улыбка.

«Ну конечно… Где же вам понять. Но уж так оно есть… и так должно быть… Надо, чтобы каждый трудящийся боролся на своем месте, в своей стране».

Вот и опять я натолкнулся на их фанатизм. Но теперь этот фанатизм питает мои надежды. Пьеретта должна остаться? Тем лучше.

«А вы? – спросил я. – Ведь ваш боевой пост на верфях „Ансальдо“».

«Я вернусь туда», – сказал Красавчик.

Опять молчание.

«Только не сейчас», – добавил он.

Больше я ничего не мог от него добиться. Но я чувствую, что мы приблизились к пределам земли обетованной.

Послезавтра опять отправлюсь на рыбалку.

Передай привет твоему угрюмому скату.

Целую тебя.

Филипп.

ПИСЬМО XIII

Натали Эмполи – Филиппу Летурно

Капри, август 195… г.

Какая нелепость – твоя идиллия с Красавчиком! Ступай лучше к Пьеретте и докажи ей на деле, что ты ее любишь так страстно, как ты мне расписывал. Мы, женщины, лишь в редких случаях можем устоять перед такого рода очевидностью.

Бернарда снюхалась с шайкой неофашистов. Страдая от моей жестокости, она в поисках утешения в компании этих молодчиков предается мечтам о будущем черном терроре.

Англичанка не дает мне ни минуты покоя. Утром я нахожу цветы у порога моей спальни, а вечером цветы украшают мою ванную.

Опять видела ската. На сей раз мы меньше испугались друг друга. Расстояние между нами было метров пять. Мы долго смотрели друг на друга, потом он медленно повернулся и тихо скользнул в черное жерло пещеры. Каждый день подплываю туда в надежде увидеть его. Вот друг, достойный меня.

Привет.

Натали.

ПИСЬМО XIV

Филипп Летурно Натали Эмполи

Клюзо, август 195… г.

Зачем мне лишать себя общества Красавчика? Это единственное, что связывает меня с Пьереттой. Скоро мы будем с ним неразлучны.

Ведь это от него я знаю, что она легла спать очень поздно, потому что задержалась на собрании ячейки, посвященном, само собой разумеется, организации борьбы против «моего» плана. От него же я знаю, что ее сын заболел свинкой, что Пьеретта ездила в деревню, где ребенок живет у ее дяди, а возил ее туда местный учитель, владелец автомобиля. Знаю, что любовник подарил ей платье из пестрой набойки, так как считает, что не годится такой молодой женщине всегда ходить в черном, и в этом платье Пьеретта «вся солнечная» (так выразился Красавчик); впрочем, я это и без него знаю, ибо, забравшись в свой розовый куст, видел ее в этом платье почти одновременно с ним в тот день, когда она в первый раз надела обновку и пошла на фабрику.

Приятельские отношения с Красавчиком установились у меня самым естественным образом с моей поездки в Гранж-о-Ван, где я, конечно, не поймал ни одной рыбки и даже не пробовал удить, я просто побрел по берегу речки, которая струится спокойно среди лугов, а потом, вырываясь из ущелья, становится бурным потоком; прогуливаясь, я все ломал себе голову, как бы мне отправить итальянца на его родину. Отчего ему «нельзя» – если я верно понял – вернуться туда? Через день я снова поехал с удочкой. Наконец он сжалился надо мной и решил поучить меня ловить рыбу.

В два часа дня он кончает все свои дела на сыроваренном заводе. Пьеретта уходит с фабрики в пять часов вечера. Чаще всего Красавчик не знает, как ему до тех пор скоротать время. Все работают, об «агитации в массах» думать не приходится, а «кабинетная политика» ему не по душе. (Мне, впрочем, кажется, что он не такой уж большой активист, каким его изображают.)

И вот мы почти каждый день бродим по берегам Желины. Хорошо еще, если мне удается поймать захудалого фореленка. А Красавчик ловит и ловит, пока ему не надоест. И к форелям у него, оказывается, тоже есть свой «подход».

Он твердо убежден, что я не способен что бы то ни было делать без посторонней помощи: нацепить на крючок наживку, выбраться из ямы, в которую оступился, распутать леску или разобраться в политическом вопросе. Словом, он взял меня под свое покровительство. Если б я собрался покорить женщину, он и тут, думаю, решил бы, что я не обойдусь без его помощи. А насчет моих возможностей заработать себе на жизнь, по его мнению (как я понял из его довольно прозрачных намеков), я от природы к этому столь же мало способен, как, скажем, починить мотор. И ручаюсь, что в случае, если АПТО обанкротится, он готов взять меня к себе в нахлебники. Наконец-то представится повод проникнуть в дом Пьеретты Амабль. У нее не хватит сердца отказать в куске хлеба приятелю своего дружка. Так пусть же скорее грянет колоссальнейший из крахов!

Если бы он не был любовником Пьеретты Амабль, если бы не говорил про нее «моя жена», я бы, пожалуй, испытывал к нему истинное дружеское чувство. Зачем, впрочем, я пишу «если»: я испытываю к нему то чувство, которое до сих пор было мне столь же неведомо, как и любовь, чувство, которое добропорядочные писатели именовали словом «дружба» (не дай бог, если это письмо попадет на глаза твоему отцу Валерио Эмполи… он процитирует нам десяток страниц из Монтеня). Но все это отнюдь не мешает мне по сто раз на день желать, чтобы мой соперник провалился в тартарары, и, будь это в моей власти, я бы с восторгом послал его на плаху. Предпочтительно, конечно, чтобы произошло это без моего участия, просто в силу стечения обстоятельств, и, вероятно, я первый же оплакивал бы его.