Текст книги "Избранное"

Автор книги: Роже Вайян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 48 страниц)

Визиль спокойно прошел через зал. Тот самый Визиль, который освободил Клюзо за неделю до прибытия американцев. Целую неделю для всего кантона в его лице воплощалась власть административная и судебная. Визиль – член коммунистической партии с 1929 года, но с 1946 года он перестал участвовать в демонстрациях, не бывал на собраниях, даже не ходил на собрания ячейки и выписывал лионскую газету «Прогресс». Первого января он платил все членские взносы разом – и партийные, и в профсоюз, – а потом его больше в глаза не видели, появлялся он только на ежегодном балу компартии и всякий раз угощал рабочего Кювро бутылкой шампанского. «Когда я действительно понадоблюсь, – заявлял Визиль, – я опять буду с вами, как во времена Сопротивления». Служил он обходчиком на железнодорожном переезде выше Клюзо, жил у самого леса; говорили, что он занимается браконьерством. В добровольной пожарной дружине он состоял помощником брандмейстера. Он не принимал участия даже в муниципальных выборах, и это обстоятельство особенно возмущало Миньо – в комитете секции он не раз требовал исключить Визиля из партии. Пьеретта Амабль и Кювро возражали против исключения и склонили на свою сторону большинство; решено было крепко поговорить с ним, но так и не поговорили. Визиль не спеша прошел через зал, и, когда его увидели, наступила тишина.

– Это что такое? – спросил он, не повышая голоса. – Что здесь происходит? Что все это значит?

Регбисты расступились, давая ему дорогу, но неугомонный Бриан рвался из рук державших его парней. Визиль подошел поближе, остановился, свернул сигарету, закурил и только тогда окинул взглядом эту живописную группу. Бриан притих, из носу у него все еще шла кровь и капала на клетчатую ковбойку. Визиль сделал знак регбистам.

– Отведите его к фонтану, пусть умоется, а потом доставьте домой к отцу.

Распорядители, державшие Бриана, передали его регбистам, и те повлекли капитана к выходу.

– Трусы поганые! – орал Бриан своим регбистам. – Подлецы! Теперь ни гроша от отца не получите, ни гроша! Слышите? Не будет у вас больше ни бутсов, ни маек, ничего не будет!

– Стоп! – крикнул Визиль.

Регбисты, волочившие Бриана, остановились.

– Если наткнетесь на жандармов, – приказал Визиль, – скажите, что он буянил в пьяном виде и вы сами его стукнули, чтобы он утихомирился.

– Будет сделано, господин Визиль, – ответили регбисты.

* * *

Регбисты вытащили Бриана на улицу. Визиль похлопал по плечу и назвал молодцами обоих распорядителей, укротивших команду регбистов.

И тут вдруг Натали Эмполи вскочила, с шумом отодвинула свой стул и, крикнув: «Браво! Браво! Браво!», изо всей мочи захлопала в ладоши.

Зааплодировала и Бернарда Прива-Любас, но более сдержанно, не поднимаясь с места. Филипп Летурно тихонько посмеивался. Он уже выпил несколько рюмок коньяку и раскраснелся, по не казался пьяным.

Все взгляды обратились в их сторону. Визиль спокойно посмотрел на Натали, вытянул руки и, подмигнув ей, похлопал кончиками пальцев раза три.

– Браво, умница! – крикнул он.

Потом Визиль отправился в буфет и заказал бутылку шампанского, Кювро присоединился к нему, пригласили и Бомаска.

– Ну что, видишь? – сказал Пьеретте Фредерик Миньо. – Разве я не был прав? У твоего Визиля все повадки гангстера. Да он еще к тому же и браконьер. Сущий анархист! Вот посмотришь, у нас еще будут из-за него неприятности.

Пьеретта ничего не ответила и, улыбаясь, искоса поглядывала на Визиля. Со времени Освобождения он обрюзг, отрастил себе брюшко. Пьеретта представила себе, как летним утром, на рассвете, он осматривает свои силки, пыхтя и обливаясь потом, карабкается в гору, обшаривает кусты. Миньо, может быть, и прав. Однако воображение так ясно нарисовало ей картину: хорошо знакомый дуб, под ним, задорно поглядывая вокруг, сидит Визиль, на его седеющих кудрявых волосах блестят капли росы, а в руках у него вынутый из силка кролик. Ей захотелось расцеловать старика в обе щеки.

– Ну, после такой истории, – сказала она, – мне действительно надо взять слово.

Пьеретта поднялась на сцену. Чтобы привлечь внимание публики, дирижер трижды ударил палочкой по большому барабану. Сразу наступила тишина. После драки все ждали еще какого-нибудь происшествия.

Пьеретта начала свою речь. Говорила она, почти не повышая голоса, останавливалась, подыскивала слова.

– Тут сейчас оскорбили трудящегося человека, – сказала она, – только за то, что он итальянец.

Она спрашивала, видел ли кто-нибудь из находящихся в этом зале товарные вагоны – в них раньше возили скот, а теперь живут итальянцы и североафриканцы, которые работают на прокладке железнодорожной ветки. Видели? Хорошо. А почему подрядчики не нанимают на эту работу французов? Потому что французы не согласились бы жить в таких условиях и работать за такую плату… Хорошо.

Пьеретта говорила не спеша, подыскивая нужные, правильные слова. Видно было, что она еще не привыкла выступать на больших собраниях. Если слово не сразу приходило ей на ум, она останавливалась посреди фразы. Тогда все выжидающе смотрели на ее молодое лицо с большими глазами, устремлявшими куда-то вдаль серьезный, сосредоточенный взгляд; в зале стало еще тише, ясно было, что все здесь любят эту черноглазую молодую женщину. Даже пьянчуги умолкли и сидели не шелохнувшись. Пьеретта сопровождала свои рассуждения многочисленными вводными словами: «и вот», «хорошо», «значит», «следовательно», «далее», «спросим себя».

Мысли ее, естественно, обратились к фабрике. Она поставила вопрос: на каких станках там работают, давно ли они служат? Двадцать пять, а то и тридцать лет. А как известно, АПТО – международное акционерное общество. Какими же станками оборудованы его фабрики в Германии и в Америке? Сколько времени пользуются ими? От двух до пяти лет. И Пьеретта стала сравнивать производительность станков… «Ну вот… Хорошо…»

– Так почему же тогда АПТО, – сказала она, – все же заставляет нас работать на этих устаревших станках? Потому, что заработная плата у нас ниже, чем у немецких и американских рабочих, и потому, что мы соглашаемся жить в худших условиях, чем они. АПТО платит нам так мало потому, что ему выгоднее, чтобы мы работали на устаревших, малопроизводительных станках, чем покупать для фабрики новые машины. Мы с вами для АПТО дешевый вьючный скот, так же как итальянцы и африканцы!

А в заключение она сказала, что для крупных международных монополий и французы, и итальянцы, и североафриканцы, и немцы, и даже американцы словом, рабочие люди любой национальности – просто дешевый вьючный скот.

– Объединимся же все в борьбе против мировых монополий, против всех и всяческих АПТО, которые готовят новую войну и насаждают фашизм, чтобы еще больше эксплуатировать нас.

Под бурные рукоплескания Пьеретта сошла со сцены и села рядом с Миньо. Заключительные слова своей речи она произнесла очень громким голосом, но ей стало стыдно этого ораторского приема, и она покраснела. Щеки ее еще горели, когда она села за наш столик.

* * *

– А ты почему не аплодировал? – спросила Натали Филиппа Летурно.

– Я тут волей-неволей являюсь представителем АПТО, – ответил Филипп. Не могу же я смиренно подставлять и левую щеку, когда меня ударили по правой.

– АПТО вовсе не ты, а я, – возразила Натали.

Она хлопала в ладоши, пока не выбилась из сил.

– Я строго осуждаю АПТО, еще строже, чем эта малютка, – продолжал Филипп. – Но у нее очень упрощенный подход к делу. Прежде всего неверно, что немецким рабочим платят больше, чем французам…

– Ну вот, сразу видно хозяйского сынка, – прервала его Натали.

– А ты кто? – вскипел Филипп.

– Я – Эмполи. С четырнадцатого века все Эмполи были банкирами. Бернардо Эмполи довел герцогов Медичи до разорения. А когда банкротство грозило Карлу Пятому, его спас Джулио Эмполи. Эдинбургские Эмполи повелевали в Шотландии гораздо чаще, чем английские короли. Моя нью-йоркская тетушка вышла за Дюран де Шамбора, и у нее теперь атомные заводы. Я принадлежу к одному из семейств, которые правят миром.

Она резко повернулась к Филиппу.

– Для меня ты «простолюдин», такой же простолюдин, как любой из этих парней… А черноглазой я аплодировала, потому что она мне нравится…

Она налила коньяку себе и Филиппу и, подняв рюмку, заглянула ему в глаза. Бутылка была уже почти пуста.

– За твое счастье! – сказала Натали.

Она залпом выпила рюмку. Филипп тоже поднял рюмку и одним духом выпил коньяк. Взгляды их встретились. Глаза у Натали чуть потускнели, на щеках горели красные пятна.

– Ты мне тоже нравишься, – глухим голосом сказала она. – И ты это прекрасно знаешь… Хочешь, повторим?

– А к чему это привело? – бросил Филипп.

– Тогда мы оба были пьяны.

– Мы нравимся друг другу только в пьяном виде.

– Мне ты нравишься во всяком виде, – сказала она.

Послышался холодный голос Бернарды, донесшийся как будто издали.

– А я? – спросила она. – Что же мне-то остается делать?

Натали быстро повернулась к ней.

– Компаньонки не имеют права голоса, когда речь идет о серьезных делах.

И она снова обратилась к Филиппу.

– Любопытная штука, – сказала она, – это влечение семейства Эмполи к представителям вашего семейства: у моего отца – к твоей матери, а у меня к тебе… Непременно поезжай в Америку, уверена, ты сделаешь там карьеру через мою тетушку Эстер.

И, помолчав, она добавила:

– Наверное, твоя матушка как раз об этом и мечтает.

Поднявшись со стула, Филипп искал кого-то взглядом на другом конце зала. Потом наклонился к Натали.

– В конечном счете я предпочитаю черноглазую, – сказал он. Черноглазая лучше.

Оркестр заиграл медленный фокстрот. Пары еще не начали танцевать. Филипп пересек по диагонали весь зал, направляясь к столу с красными гвоздиками. Он был высокого роста, с массивными плечами и толстой шеей, как у всех Летурно. Движения его отличались непринужденностью, совершенно естественной для молодого человека, видевшего начальство Только за родительским столом. Несмотря на выпитый коньяк, он шел твердой поступью, настолько он чувствовал себя хозяином в этом городке. Все следили за ним взглядом.

Подойдя к Пьеретте Амабль, он склонился перед ней и пригласил танцевать.

Пьеретта медленно подняла на него свои большие черные глаза.

– Благодарю вас, я очень устала. Сейчас не могу танцевать, – сказала она.

Филипп еще раз поклонился и, с прежней непринужденностью пройдя через зал, вернулся на свое место. Натали разлила коньяк по рюмкам.

– За твою черноглазую, – сказала она.

– У нее в самом деле дивные глаза, – заметил он.

* * *

– Почему ты не пошла с ним танцевать? – спросил Миньо.

– Потому, что он мой хозяин, – ответила Пьеретта.

– Мы устроили бал не только для рабочих, – поучал Миньо. – Мы пригласили все население Клюзо. Зачем же делать различие?

Пьеретта встрепенулась.

– Ты окончательно поглупел! – воскликнула она. – Как же это я завтра буду защищать интересы моих товарищей и сражаться с директором по кадрам, если нынче вечером я буду с ним любезничать?

– Она верно говорит, – поддержал старик Кювро.

– По-моему, у вас обоих неправильная точка зрения, – возразил Миньо.

– Тогда пойди и пригласи его подружку, – сказала Пьеретта.

– Я не умею танцевать, – ответил Миньо.

Пьеретта кивнула Красавчику, он пригласил ее, и они пошли танцевать.

* * *

Филипп Летурно, Натали Эмполи и Бернарда Прива-Любас возвратились в особняк около часу ночи.

Когда Филипп получил назначение на фабрику, дед отдал в его распоряжение флигель, где прежде жили сторожа. Их уволили, как только Франсуа Летурно отошел от дел, продав свою фабрику АПТО; оставив при себе из всей прислуги одну кухарку, старик жил в главном корпусе, который называли «замок». Здание это, имевшее больше двадцати комнат, не считая мансард, было построено в восьмидесятых годах прошлого века, в пору наибольшего процветания предприятий Летурно. Старик занимал только нижний этаж; все остальные комнаты с 1925 года были заперты; ставни там отворялись только раз в году в день генеральной уборки, и для такого случая директор АПТО посылал бывшему владельцу фабрики на сутки двух уборщиц.

Филипп и его гостьи направились кратчайшим путем из города в рабочий поселок и вошли в парк через калитку; еще издали они увидели свет в оранжерее. Очутившись не у дел, «великий Летурно» от скуки занялся садоводством, задавшись целью вывести синюю розу – единственный вид, который ботаники считают противоречащим самой природе семейства розовых. И вот его стараниями с каждым годом все шире становилось ярко-синее пятнышко на лепестках пурпурных роз. Старик Летурно высчитал, что, если только не помешает какой-нибудь прискорбный случай, первая синяя роза должна расцвести около 1970 года; он надеялся дожить до этого времени и увидеть синюю розу собственными глазами. Нередко он вставал ночью и шел в теплицу полюбоваться на свои детища.

– Пойдемте поздороваемся с дедушкой, – предложила Натали.

– Он ненавидит мою мать, – сказал Филипп, – а от нее рикошетом это чувство распространяется и на все твое семейство Эмполи.

– Ну, меня-то он любит, – сказала Натали.

Филипп пожал плечами.

– Если хочешь, зайдем, – сказал он.

Они вошли в ярко освещенную теплицу.

– Филипп нынче вечером получил щелчок, – сказала Натали, – пригласил танцевать делегатку работниц вашей фабрики, а она ему отказала.

– Кто? Кто? Малютка Амабль? – спросил старик. – Молодец девчонка! Она вам всем еще задаст перцу.

3

На следующее утро, около одиннадцати часов, в цех, где работала Пьеретта Амабль, явилась секретарша дирекции. Девица носила длинную черную блузу с узким белым воротничком, гладко зачесывала назад волосы и не красилась; этот стиль, обязательный для мелкой сошки, обслуживавшей дирекцию, оставался неизменным с того времени, когда фабрика принадлежала еще Жоржу Летурно, отцу «великого Франсуа Летурно»; мелких служащих набирали по рекомендации приходского священника.

Секретарша направилась прямо к Пьеретте, стоявшей у своего станка, и довольно громко, так, чтобы все кругом слышали, сказала:

– Директор по кадрам просит вас немедленно явиться к нему в кабинет.

Обычно рабочую делегатку вызывали в дирекцию совсем иначе. Курьер вручал ей нечто вроде повестки – узкую полоску бумаги (сберегай грош миллион наживешь!) с отпечатанным на машинке текстом:

«В 17 часов

Вам предлагается явиться

в личный стол».

Слева в верхнем углу приписывалось от руки: «Мадам Амабль». Принимал ее всегда Нобле, и всегда в пять часов, после окончания работы, ибо дирекция не желала нести убытки, позволив Пьеретте Амабль потратить хотя бы час рабочего времени на защиту интересов своих товарищей. Так обычно начинались серьезные схватки. На сей раз враг, видимо, решил вести бой на совсем иной подоплеке.

Маргарита, работавшая на соседнем станке, замурлыкала: «Когда любовь волнует кровь…»

Пьеретта подумала, что Филипп Летурно, должно быть, только что встал и лишь сейчас явился в контору.

Она остановила станок. Секретарша направилась к выходу, повторив еще раз:

– К самому директору по кадрам… немедленно.

– Дать тебе губную помаду? – спросила Маргарита, стараясь перекричать грохот станков.

Глаза у нее возбужденно блестели. «А ведь и в самом деле начинается, как в „Признаниях“!» – подумала Пьеретта; она знала, что ее подружка прилежная читательница этого журнала. На мгновение Пьеретте подумалось, не придется ли ей защищать свое достоинство женщины и работницы. Но она не испытывала никакого беспокойства; вчера на балу она разглядела Филиппа Летурно, и он не внушал ей ни малейшего страха.

Здание конторы, находившееся в самом центре Клюзо, стояло напротив ворот фабрики, отделенное от нее неширокой площадью, и представляло собой весьма красивое строение из тесаного камня; приезжие нередко принимали его за городскую ратушу. Они не очень ошибались: с 1818 года, то есть со времени основания фабрики, и до 1934 года мэром города всегда бывал или сам фабрикант, или директор фабрики.

Около крыльца конторы резко запахло хлоркой, которую употребляли для дезинфекции; этот едкий запах связывался у Пьеретты с воспоминанием о том дне, когда она впервые, робея и волнуясь, явилась сюда в качестве рабочей делегатки. Да нет, это шло еще с детских лет. Ведь если рабочие говорили: «Надо идти в контору», значит, дело касалось очень важных вопросов: увольнения, готовящегося сокращения, хлопот о пособии, просьбы о выдаче вперед заработной платы; приходили сюда с протестом – такого бунтовщика обязательно заносили в черный список.

В нижнем этаже помещались бухгалтерия и касса. В первые годы работы на фабрике Пьеретте было неловко и даже стыдно стоять в очереди «за получкой», как будто она делала что-то нехорошее, продавала себя; чувство это совершенно исчезло, как только она стала активисткой в профсоюзе; теперь, когда она приходила на фабрику, у нее уже не было ощущения, что она продает свое время, свою жизнь, все свое существо, – нет, она шла туда, как на битву. У окошечка кассы она тщательно проверяла ведомость и расписывалась твердым и четким почерком.

Она быстро поднялась по каменной лестнице. На этот раз она не испытывала никакой тревоги, скорее была заинтригована и посмеивалась в душе. Она отворила дверь с матовым стеклом, на котором белыми эмалевыми буквами было написано: «Управление кадров», а ниже: «Входите без стука». В комнате стрекотала пишущая машинка, на которой печатала секретарша. В глубине, спиной к окну, сидел за письменным столом Нобле. Пьеретта направилась к нему.

– Вызывали меня? – спросила она.

Нобле вскинул на нее глаза и снова принялся писать.

Пьеретта сказала:

– Я пришла.

– Я вас не вызывал, – буркнул Нобле, не поднимая головы, и продолжал строчить.

Самая молоденькая из секретарш фыркнула. Пьеретта хорошо ее знала, они жили в одном корпусе рабочего поселка, знала также Пьеретта, что мать этой девицы занимается репетиторством – дает детям уроки катехизиса.

– Ты хочешь мне что-то сказать? – спросила Пьеретта.

Девушка вся вспыхнула и ничего не ответила. Пьеретта прошла в угол комнаты, где блестела покрытая лаком двустворчатая дверь с медной дощечкой, на которой было выгравировано: «Директор по кадрам». Пьеретта постучалась. Послышались быстрые шаги. Филипп Летурно отворил дверь и посторонился, пропуская Пьеретту.

– Прошу вас, мадам Амабль.

Пьеретта вошла. Филипп Летурно затворил дверь.

Комнату заливал солнечный свет. Пьеретта удивилась. Все знакомые ей служебные кабинеты АПТО представляли собой неприглядное зрелище: полумрак, грязные стекла в единственном окне, которое мыли лишь два раза в год весной и осенью, засиженные мухами стены, облупившиеся потолки.

Кабинет Филиппа Летурно занимал угловую комнату в три окна, солнечный свет весело играл на белых, недавно выкрашенных стенах, где сверкали яркими красками картины в светлых рамах.

– Садитесь, пожалуйста.

И Филипп Летурно указал рукой на так называемое «клубное кресло», поставленное наискось около его письменного стола. Пьеретта хотела было отказаться и сесть у стенки, где выстроились шеренгой деревянные стулья того казенного стиля, который царил на фабрике. Но тут же она спохватилась, досадуя на себя. Разве она, рабочая делегатка, не имеет права сидеть в «клубном кресле» в директорском кабинете?

Итак, она села в глубокое кожаное кресло, слегка выставив одну ногу вперед, а другую согнув в колене, держась, как всегда, прямо и положив руки на подлокотники. Потом она подняла глаза на Филиппа Летурно. Он сидел за письменным столом в кресле, обитом очень светлой кожей, – нечто весьма дорогое и шикарное. И тут же она заметила, что на письменном столе стоит ваза с букетом роз. Летурно торопливо переставил вазу, чтобы цветы не мешали им видеть друг друга.

– Вы удивлены, – спросил он, – что в кабинете фабричного администратора благоухают розы?

– Вы меня вызывали? – не отвечая ему, сказала Пьеретта.

– Да, да… – подтвердил Филипп и стал перебирать бумаги и книги, лежавшие на столе. – Вот, – сказал он. – Господин Нобле дал мне на подпись приказ об увольнении трех чернорабочих со склада, явившихся на работу в нетрезвом виде.

Он улыбнулся, как будто извиняясь перед Пьереттой.

– Это я цитирую докладную записку…

И он отчеканил деревянным тоном, как жандарм из комедии:

– …каковые явились на работу в складское помещение в нетрезвом виде, что замечено за ними уже четвертый раз за последний месяц, за каковое нарушение правил им в указанный период времени было сделано последовательно одно за другим три предупреждения…

«„Последовательно“ – это уж он от себя прибавил, – подумала Пьеретта, хорошо знавшая стиль приказов фабричной администрации. – Будто хочет сказать: я не такой, как Нобле, я человек образованный, в университете учился».

– Ну-с, так что вы об этом думаете? – спросил Летурно.

– Я не в курсе дела, – ответила Пьеретта. – Надо сначала выяснить факты, разобраться. Скажите мне, пожалуйста, фамилии трех провинившихся рабочих.

– Это лишнее, – произнес Летурно. – Я отказался подписать приказ.

И он, смеясь, взглянул на Пьеретту.

«Сколько ему лет? – думала Пьеретта. – Говорят, двадцать четыре, а смех у него совсем детский. Очевидно, даже не понимает, что такое ответственность. Такие люди никогда взрослыми не становятся».

– Спасибо, – сказала она с бесстрастным видом.

– Если к ним опять будут придираться, – продолжал Летурно, – я их вызову… И мы поговорим с ними… Мы, то есть вы и я… Мы вдвоем поговорим с ними.

Пьеретта встала.

– Благодарю вас от их имени, господин директор.

Она кивнула ему на прощание и, повернувшись, направилась к двери.

– Подождите, мне надо еще кое-что сказать вам, – быстро проговорил Филипп.

Пьеретта опять подошла к столу. Филипп встал с кресла.

Одно мгновение они молча стояли друг против друга. Он поднял руку и, не поворачиваясь, указал большим пальцем на картину, висевшую за его спиной.

– Что вы скажете о такой живописи? – спросил он.

«Как поступить? Повернуться и уйти? – думала Пьеретта. – Или же сухо ответить: „Мне платят деньги на фабрике не за то, чтобы я разглядывала картины“. Но зачем обижать парня, он ведь до сих пор…» У нее вдруг мелькнула мысль: «А что если картина какая-нибудь непристойная? Ну уж тогда получишь, голубчик, пощечину!» Она подняла глаза, взглянула на картину и расхохоталась.

– Ну как? Что вы думаете?

– Ничего, – ответила она. – Ничего я об этом не думаю.

– Это превосходная репродукция картины Пикассо того периода его творчества, который я больше всего люблю. Вы не находите, что от нее веет счастьем?

– Не знаю, право, – сказала Пьеретта.

– Вам, конечно, известно, что Пикассо – член коммунистической партии.

– Он, бесспорно, хороший человек… – проговорила Пьеретта.

– Но его картины вам не нравятся? Да? – допытывался Филипп Летурно.

– Я не такая образованная, чтобы судить об этих вещах, – ответила Пьеретта.

– Вот это-то и интересно! – воскликнул Филипп. – А как вы хорошо сказали: «Я не такая образованная…» Нет, вы и представить себе не можете, какая вы чудесная…

Пьеретта удивленно посмотрела на него, широко раскрыв свои огромные черные глаза. Он заметил ее удивление.

– Да, да, – подтвердил он, – и самое чудесное в вас – это ваша простота. Я уверен, что вы понимаете живопись гораздо лучше, чем вам это кажется.

– Но я совсем не разбираюсь в живописи, – сказала она. – Попадались кое-какие картинки в почтовом календаре, а других я, можно сказать, никогда и не видела.

– Простите, – сказал он. – Извините меня…

– За что? – спросила Пьеретта.

Он помолчал немного и вдруг выпалил:

– За что вы меня ненавидите?

Пьеретта засмеялась.

– Вот выдумали! Никакой ненависти я к вам не испытываю.

Он стоял перед ней, смущенный, неловкий.

– Я даже думаю, – добавила она, – что вы славный малый.

– Я не враг рабочим, – торопливо проговорил он и замотал головой. – Вы же видите, я отказался подписать приказ о наказании трех ваших товарищей. Нобле, конечно, донесет об этом в правление АПТО. Впрочем, мне в высокой степени наплевать на них на всех.

– Не верится, – сказала Пьеретта.

– Вы не верите, что мне наплевать на АПТО?

– Да нет, – сказала Пьеретта. – Я убеждена, что вы можете позволить себе такую вольность – подразнить дирекцию АПТО. Я только хотела сказать, что вряд ли господин Нобле сердится на вас. Думаю даже, что он воспользуется случаем и станет воспевать снисходительность дирекции к рабочим. А те трое пьянчужек, из-за которых вы меня вызвали, возможно, и заслуживают наказания.

– Как! Вы согласны с тем приказом, который я отказался подписать?

– Нет. Разве я могу соглашаться с хозяйским судом и наказаниями? Если рабочие пьют, это в конечном счете вина вашего АПТО. Позвольте вам только указать, что господин Нобле всегда был милостив к пьяницам.

– Значит, он лучше, чем я думал о нем, – сказал Летурно.

Они все еще стояли друг против друга – по обе стороны стола.

– Правление треста, – продолжала Пьеретта, – обычно закрывает глаза на служебные провинности, если причиной их является пьянство.

– Вот уж не ожидал такой гуманности!

Мгновение они молчали. Пьеретте вспомнилась старуха работница из ее цеха: она всегда была пьяна и все же работала равномерно, как машина; за долгие годы работы она сама стала придатком к машине. Проходя мимо нее, инженеры подмигивали друг другу: «У старухи Вирье неутолимая жажда!» Ей прощали опоздания, прогулы – ведь только она одна из всех рабочих фабрики не принимала участия в последней забастовке.

Пьеретта в двух словах рассказала об этом Филиппу Летурно.

– Я защищаю пьяниц совсем по другим причинам, чем Нобле, – торопливо заговорил он. – «Будемте вечно пьяны», – сказал Бодлер… Вы вчера видели мою сводную сестру? Так вот, она каждый вечер напивается… И уж тем более я понимаю ваших товарищей… ведь такие ужасные условия…

Пьеретта молча смотрела на него. Он запнулся и умолк.

– Ох, каких глупостей я наговорил… – пробормотал он. – Просто я хотел доставить вам удовольствие и оттого не подписал приказ.

Она нахмурила брови.

В эту минуту кто-то постучался и тотчас отворил дверь.

– Ах, простите, – раздался голос Нобле.

Дверь закрылась.

– И главное, не думайте, пожалуйста… – сказал Летурно.

Она смотрела на него, не улыбаясь, вопрошающим, почти суровым взглядом.

– Я презираю таких людей… таких хозяев, – продолжал он, – которые пользуются своим положением… Впрочем, вы, конечно, и не допустили бы этого…

По лицу Пьеретты скользнула улыбка. И тотчас Летурно заговорил увереннее:

– Я хотел доставить вам удовольствие и – возможно, это эгоистично с моей стороны, – но я хотел доказать самому себе, что я не такой, как люди моего класса. Вот именно… Мне всегда хотелось доказать себе самому, что я на стороне рабочих.

Пьеретта снова улыбнулась.

– И не только это, – торопливо добавил он. – Мне хотелось заслужить ваше уважение… Вы понимаете, что я хочу сказать?

– Понимаю, – ответила Пьеретта.

– Присядьте еще на минутку, – попросил он.

– Не могу, – ответила она. – Если я задержусь в вашем кабинете, пойдут сплетни.

– Ну что для вас мнение какого-то Нобле?

– Нет, мне нужно, чтоб он уважал меня. Только тогда я могу сражаться с ним на равных.

– Хотите, я распахну дверь?

– Если я задержусь у вас, то и в цехе пойдут разговоры. Наши работницы имеют право никому не доверять… Их столько раз предавали. До свиданья, господин Летурно…

– Вы, значит, отказываетесь помочь мне, – проговорил он, – и дать мне возможность помочь вашим товарищам?

Пьеретта лукаво улыбнулась.

– Что ж, – сказала она, – в таком случае завтра мы кое-что у вас попросим. К вам придут от имени нашей партии.

– Что-нибудь важное? – спросил он.

– По нашему мнению, очень важное.

– Можете рассчитывать на меня, – сказал он.

– Увидим, – ответила Пьеретта.

Она протянула ему руку и, простившись, пошла к двери.

– Мадам Амабль! – окликнул он ее.

– Ну что еще? – строго отозвалась она.

– Позвольте подарить вам на память одну вещь… Это так, пустячок…

– Смотря какой пустячок, – сказала она.

Он порылся в ящике стола и достал оттуда тоненькую книжечку форматом чуть поменьше брошюр с «Лекциями по истории коммунистической партии». Раскрыв книжечку, он разрезал страницы, что-то написал на титульном листе и протянул ее Пьеретте.

Она прочитала на обложке: «Филипп Летурно. Гранит. Мел. Песок. Стихи. Издатель Пьер Сегер», а на титульном листе было написано крупным детским почерком: «Мадам Пьеретте Амабль, чье уважение мне очень хотелось бы завоевать».

– Прочтите когда-нибудь на досуге, – сказал Филипп. – Стихи немножко необычные, как вот эта картина. Но все-таки возьмите, в знак дружбы.

– Спасибо, – сказала Пьеретта.

И на этот раз в ее улыбке не было ни насмешки, ни лукавства. Филипп в ответ тоже улыбнулся.

– Значит, завтра мне будет испытание? – сказал он, пожимая ей руку.

Пьеретта бегом сбежала по лестнице. Разговор и так уж занял сорок с лишним минут. Вернувшись в цех, она положила книжечку около станка; пока она налаживала станок, Маргарита подошла посмотреть и прочла надпись Филиппа.

– Ерунда! – сказала Пьеретта.

– А чего ж ты покраснела? – съехидничала Маргарита.

– Дура! – вскипела вдруг Пьеретта. – Я знаю, что у тебя дурацкие мысли, оттого и покраснела.