Текст книги "Избранное"

Автор книги: Роже Вайян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 48 страниц)

Еще в детстве Бомаск решил стать механиком и до сих пор считает свое решение разумным. У слесарей, у механиков ремесло не коровье, оно развивается из поколения в поколение. Вот, например, на судостроительных верфях вместо автогенной сварки теперь применяют электрическую клепку. А будь у него сын, очень хорошо было бы, если бы малый работал по использованию атомной энергии или стал был одним из тех смельчаков, которые вызовутся первыми полететь в ракете на Луну.

Красавчик решил не ходить на заработки во Францию. И дед и отец частенько говорили ему, что пьемонтца в Савойе зовут «пьяфа», а в Лионе итальянцев называют «макаронщиками», так как они любят макароны, и что если пьяфы и макаронщики работают за гроши, то французские рабочие упрекают их за это, а если итальянец потребует, чтобы его уравняли в заработной плате с французами, то хозяин уволит его да еще добьется, чтобы власти отобрали у итальянца удостоверение. Но все равно лучше работать за гроши во Франции, чем быть безработным или полубезработным в Италии, и потому вот уже многие поколения Бельмаскио покорно тянули свою лямку. Но сам Бомаск, как только подрос, решительно сказал: «Нет!» – и восстал против этого унизительного благоразумия.

В сельской начальной школе, где он учился, мальчишки на переменах кричали девочкам грубости, а девочки отвечали ехидными насмешками. Но в одно прекрасное весеннее утро Красавчик, выбежав на школьный двор, застыл на месте и с замиранием сердца глядел, как двенадцатилетняя Рита и тринадцатилетняя Мария, взявшись под руку, прохаживаются под платанами. На черноволосой Рите было красное платьице, а на белокурой Марии – голубое в белую горошинку; у обеих уже формировалась грудь; Рита шаловливо переступала своими тоненькими голыми ножками, а Мария смеялась, запрокидывая голову, и ее белокурые волосы, позолоченные лучами утреннего мартовского солнца, пушистым облаком спускались до пояса. «Как все складно у девочек», – подумал он, и от волнения у него задрожали ноги.

– Я, знаете ли, неверующий, как и все у нас в семье, – сказал он мне, а то, право, возблагодарил бы господа бога за то, что он создал девушек, за то, что есть в мире женщины.

Откровение это пришло ему в возрасте одиннадцати лет. У него навсегда запечатлелось воспоминание о первом ощущении восторга перед прелестью женщин, их красиво поднятой грудью, яркими красками лица, атласной нежностью кожи и волнами пышных волос. Как восхищала его мысль, что на свете существуют такие ласковые создания, с таким добрым сердцем и такими милосердными руками. Рита сделала ему перевязку, когда в драке мальчишки подбили ему глаз. Ни один из его приятелей не мог бы так ухаживать за раненым. Впрочем, его мать говорила, что он начал заглядываться на девочек гораздо раньше, когда был еще совсем маленьким, и соседки, смеясь над его ухватками, твердили: «Ну, этот малый докажет, что не зря он носит свою фамилию!»

Четырнадцати лет от роду, получив свидетельство об окончании начальной школы (licenza elementare), он бежал из родной деревни с ее строгими нравами и отправился в Милан, так как не желал работать каменщиком во Франции и надеялся стать на родине механиком. Его влекло также желание поближе узнать женщин. Было это в 1934 году.

До своего совершеннолетия он перепробовал самые различные профессии, но механиком так и не стал, потому что тут требуется специальное учение, а у него ломаного гроша за душой не было. Больше всего он приблизился к желанной специальности, когда работал машинистом сцены в одной провинциальной труппе, с которой разъезжал по Италии от Венеции до самого юга Сицилии, деля ее славу и нищету. Был он и сельскохозяйственным рабочим – в зависимости от спроса батрачил то на рисовых полях в долине реки По, то на виноградниках в крупных поместьях Кампаньи. Но он предпочитал жить в городах и ради этого даже соглашался замешивать известь для каменщиков, хотя и дал себе зарок, что никогда не станет строительным рабочим. То безработица, то молодое любопытство гнали его из одних краев в другие. Служил он и матросом на паруснике, перевозившем мрамор из Каррары в Северную Африку для мастерской надгробных памятников. К восемнадцати годам у него накопились кое-какие сбережения, и в компании с приятелем он открыл в Тунисе мелочную лавочку. И тут он столкнулся со сложными национальными проблемами: французы-колонисты косо смотрели на него как на макаронщика, а в глазах арабов он был чем-то средним между французом и евреем; тогда он бросил торговлю и уехал из колоний. В 1940 году он работал официантом в ресторане большой гостиницы в Палермо.

Я уже говорил, что он по-рыцарски умалчивал о своих победах над женскими сердцами. Из всех своих любовных приключений он рассказал мне лишь об одном, случившемся в Генуе. Однажды он ехал в троллейбусе, около него стояла девушка. Красота ее так поразила молодого итальянца, что он бросился к ней и, протягивая руки, восторженно воскликнул: «Какая вы красивая! Как вы мне нравитесь!» Она вся вытянулась в струнку от негодования. Он опустил глаза и сказал тихонько: «Простите меня». Тогда она прижалась к нему. Они, не расставаясь, провели неделю вместе.

Мне казалось, что и теперь, пятнадцать лет спустя, его отношение к женщинам не изменилось. Он подходил к ним с таким искренним волнением, так ясно было, что он не презирает женщин, когда они сдаются, и так мало было у него замашек победителя, что они и не думали защищаться. Как-то раз я спросил:

– Слушай, Бомаск, а ты был когда-нибудь несчастлив в любви?

Он удивился:

– Несчастлив в любви? Как это может быть? – И, задумавшись на мгновение, добавил: – Да разве я мог бы влюбиться в женщину, которая… Он замялся, подыскивая слово. – Ну, которая была бы неласкова со мной?

И я подумал тогда, что, как и большинство сердцеедов, вызывающих у мужчин зависть своими успехами, не столько он первый делал выбор, сколько выбирали его.

Когда Италия вступила в войну, Красавчика отправили в Ливию, и тут ему вдруг повезло: его назначили в ремонтные мастерские моторизованной дивизии, находившиеся в тылу. В мастерских он приобрел начатки познаний в слесарном деле, что и позволило ему позднее поступить на верфи «Ансальдо». И там же он возненавидел гитлеровцев, для которых итальянцы были макаронщиками, помесью евреев и негров; возненавидел он также итальянских фашистов (их он, кстати сказать, всегда презирал наравне с карабинерами и полицейскими, а теперь еще воочию увидел, как они продавали немцам своих соотечественников). После взятия Тобрука, когда ремонтные мастерские эвакуировали в Италию, он дезертировал и вступил в отряд бойцов Сопротивления Лациума, а затем – в другой партизанский отряд, действовавший в горах Абруццо.

В маки́ он быстро стал настоящим бойцом. Во время Освобождения уже командовал отрядом в несколько десятков человек, ему пришлось также взять на себя политическое руководство отрядом. Когда война кончилась, он поступил на верфи «Ансальдо», прошел технические курсы, стал клепальщиком. Был профсоюзным активистом.

– Ты коммунист? – спросил я.

– Всегда голосую за коммунистов.

Почему же он не вступил в Италии в коммунистическую партию? Он это объяснял как-то путано. Однако мне казалось, что я понял причину. Должно быть, его прошлые скитания оставили кое-какие следы в папках сыскного отделения, и ему было неловко рассказывать об этом коммунистам; опасался он и того, что эти пятна в его биографии могут дать врагам повод для нападок на партию. А может быть, просто чувствовал себя еще слишком легкомысленным, склонным поддаваться порывам своей бурной натуры и поэтому не решался взять на себя такие серьезные обязательства.

Вдруг он узнал, что судебные власти Акуилы, главного города Абруццо, повели следствие, решив припомнить ему одну из его партизанских вылазок. Меж тем он был убежден, что ему не приходится краснеть за свои поступки, совершенные в этот период жизни. Дело, которое ему теперь вменяли в преступление, было серьезной боевой схваткой: в городке, занятом многочисленным немецким гарнизоном, он убил двух чернорубашечников, выдававших партизан, и в перестрелке получил пулю в плечо. Его привлекали к суду под партизанской кличкой; полиция повсюду его разыскивала; спасаясь от преследований, он перешел французскую границу. Я с ним познакомился как раз через год после этого события.

Он нанялся на земляные работы на электрифицируемой железнодорожной ветке около Клюзо. Бригада их состояла наполовину из итальянцев, наполовину из североафриканцев. При помощи мелких подачек то макаронщикам, то черномазым бригадир подбивал их состязаться друг с другом в работе; их соперничество приводило к высокой выработке, а он получал за это премию как лучший бригадир на линии.

Итальянцы и африканцы жили в товарных вагонах, стоявших на параллельных запасных путях. Итальянцы спали на тюфяках, африканцы – прямо на соломе. Почти каждую ночь между обитателями двух товарных составов происходили побоища. Ночью в вагонах чувствовали себя, как в осажденной крепости, и спали, заложив двери тяжелыми железными засовами.

Через день после своего поступления на работу Бомаск отправился к африканцам. Он подошел к их линии, заложив руки в карманы и насвистывая песенку. Тотчас из ближайшего вагона выскочили человек десять и молча окружили его. Они стояли, скрестив на груди руки и сжимая в кулаке стальной болт или камень. «Вот что итальянцы решили, – сказал он. – Если вы объявите забастовку, чтобы добиться для себя тюфяков, мы будем бастовать вместе с вами». После двухчасового обсуждения вопроса выработали в общих чертах программу действий и список совместных требований.

Бомаск не уведомил итальянцев о своих замыслах и когда вернулся к себе в вагон, то застал товарищей за сборами: они уже готовились двинуться целым отрядом ему на выручку, полагая, что он попал в западню и стал жертвой африканцев. «Вот что африканцы решили, – сказал им Красавчик. Если мы захотим добиться, чтобы на подъем рельсов ставили столько же итальянцев, сколько ставят африканцев, и для этого объявим забастовку, они будут бастовать вместе с нами».

В самом деле, одна из уловок бригадира состояла в том, что на работу, которую выполняли шесть африканцев, он ставил только пять итальянцев. «Сил-то у вас побольше, чем у черномазых», – говорил он; и это было верно, ведь итальянцы ели больше. Африканцам же он говорил; «Зря вам платят столько же, сколько макаронщикам. Всю свою получку вы отсылаете родным, а сами сидите на одном хлебе. От хлеба мускулов не нагуляешь! Вам в выработке не сравняться с макаронщиками. Вы нас обкрадываете». Читателям, пожалуй, покажется это невероятным, но итальянцам льстило признание их физического превосходства над африканцами. Однако путем трехчасовой дискуссии Бомаску удалось убедить соотечественников присоединиться к тому списку требований, который с его помощью составили африканцы.

На следующий день по всему участку землекопы прекратили работу за полчаса до обеденного перерыва и двинулись колонной к конторе. Бомаск выступил от имени всех. Десятник побледнел, но не осмелился прикрикнуть: на него пристально смотрели сто пятьдесят пар суровых глаз. Он попросил отсрочки для ответа и с первым же поездом выехал в Лион, спеша доложить начальству о неожиданном бунте. В Лионе его прежде всего распекли за то, что у него нет «щупалец». Как это он не проведал, что назревает бунт? Сообразительный человек пресек бы мятеж в зародыше.

Тем временем Бомаск дошел по шпалам до станции Клюзо и спросил у повстречавшегося ему железнодорожника: «Где тут профсоюзный комитет?» Его послали к Пьеретте Амабль.

Так я узнал от него, что племянница моих соседей, «мадам Амабль молодая», – секретарь местного Объединения профсоюзов, входящих в ВКТ, является также членом комитета секции коммунистической партии.

Итальянец все рассказал Пьеретте. Через несколько дней из Лиона прибыл инженер, сын французского колониста в Алжире, славившийся своим умением разговаривать с черномазыми и макаронщиками. Инженер привез ответ правления, и для переговоров к нему явились Бомаск и Пьеретта Амабль. «Вы-то зачем вмешиваетесь? – возмущенно сказал Пьеретте инженер. – Наши рабочие не состоят в профсоюзе». Однако он ошибся. Пьеретта Амабль и Бомаск с толком воспользовались отсрочкой, которую попросил десятник, и землекопы были уже организованы в профсоюз. Пришлось уступить почти по всем пунктам требований, так как правление запаздывало против договорного срока с выполнением земляных работ и боялось в этих условиях забастовки. Пьеретта Амабль знала это и не сочла нужным скрывать от инженера свою осведомленность.

– Она, значит, опытный руководитель? – спросил я.

– Ей еще и двадцати пяти не исполнилось, – ответил Красавчик.

Через несколько месяцев Бомаска уволили со строительства, и он не мог конфликтовать, как рабочий-иностранец, у которого и документы вдобавок не в порядке. Товарищи также не могли выступить на его защиту электрификация ветки уже заканчивалась, и вскоре им всем грозило увольнение и безработица. Пьеретта Амабль устроила его на сыроварню, где у нее были друзья.

* * *

В моем дневнике имеется следующая запись, сделанная 8 апреля:

Вчера Жюстен работал на фабрике в ночную смену. Утром я не слышал сигнала сборщика молока. Я подошел к окну. Грузовичок стоял около трех сосен, бидон с молоком дожидался Красавчика у каменного креста. Через некоторое время он появился на крыльце, с ним вышла и Эрнестина, положив руку ему на плечо.

Я вознегодовал. Может быть, я просто-напросто позавидовал итальянцу? Но я старался убедить себя, что мне хочется только защитить счастье Жюстена и Эрнестины, свидетелем которого я был повседневно.

Сегодня я ездил в Клюзо за покупками, пристроившись в кабинке Красавчика.

– Ты что же, так и будешь всю жизнь собирать молоко для сливного пункта? – спросил я его.

– Нет, конечно, – ответил он. – Скоро будет разбираться мое дело. Товарищи с «Ансальдо» пригласили хорошего адвоката. Когда все уладится, я вернусь в Италию.

– Франция велика, – заметил я, – мир велик. Ты и в слесарном деле, и в политике можешь многому научиться в любом другом месте. У тебя нет ни жены, ни детей. Что тебя здесь держит? Ты на все руки мастер и мог бы заработать себе кусок хлеба где угодно: и в марсельских доках, и на каком-нибудь заводе в Бийянкуре, и в джунглях Бразилии. Ну что ты киснешь тут и трясешься по дорогам на разбитом драндулете? Разве ты не понимаешь, что эти горы – царство Спящей Красавицы. Ты проснешься через сто лет и будешь дряхлее старика Амабля.

Итальянец, смеясь, поглядел на меня.

– Я ведь учусь тут французской грамоте, – сказал он. – Дело полезное, раз живешь во Франции. Вот когда не буду больше делать грубых ошибок в диктанте, обязательно отправлюсь поразмять ноги.

– Да разве одна только мадам Амабль знает французскую грамматику? Везде найдутся товарищи, с которыми ты можешь писать диктовки.

– Не все ли равно, где ждать – там или здесь? – сказал он.

Я уже начал терять терпение.

– Послушай, – воскликнул я, – ведь каких женщин ты любил? Генуэзок! Огневых женщин! Не понимаю, что тебе может нравиться в здешних вялых крестьянках.

– Ну что ты, они славные, – возразил Красавчик, – очень славные… – И, помолчав, добавил: – Да почти все женщины очень славные. Меня не женщины здесь удерживают… Женщины, что ж… Я им помогаю время скоротать, и они мне в том же помогают…

– Эрнестина совсем не нуждается в твоей помощи. Она очень счастлива со своим мужем.

– А ты откуда знаешь? – спросил итальянец, пристально глядя на меня, и в зеленовато-серых его глазах заискрилось лукавство.

За поворотом шоссе вдруг замелькали черепичные кровли Клюзо, разбросанные ниже дороги; и сверху нам, словно с самолета, виден был весь старый город, расположенный ярусами по склону холма с округлой верхушкой, возвышавшегося на стыке двух глубоких долин; видны были белые высокие дома рабочего поселка, построенного на узкой полосе земли между скалой и берегом Желины, быстрой горной речки, где, говорят, водится форель; четко вырисовывались зубчатые коньки крыш фабричных корпусов и огромные буквы АПТО (Акционерное прядильно-ткацкое общество) – по одной букве на крыше каждого корпуса. Выше и ниже городка, переплетаясь между собой, точно пряди волос в длинной косе, шли две дороги – шоссе и железнодорожная линия – да сверкали плесы речки, а с двух сторон теснились высокие голые скалы, где в обрывах ясно выступали пласты земной коры.

– Верно ты говоришь, – сказал вдруг он. – Надо мне отсюда уезжать. Уж очень кругом горы безобразные – прямо скелеты какие-то!

Мы спустились ниже, одолев еще две петли шоссе, извивавшегося по склону горы.

– АПТО на все наложило свое клеймо, как мясник на ободранную тушу, продолжал он. – Не могу я больше выносить здешних краев, тут никто никогда не смеется.

12 апреля

Сегодня утром с юга дул теплый ветерок и по небу тихонько плыли белые и розоватые круглые облачка. Я вышел прогуляться. Во дворе Амаблей я увидел Красавчика – он явился раньше обычного. Так как Жюстен в то утро был дома, Красавчик не торопился взять бидон Эрнестины, и мы немножко поболтали.

Он мне рассказал, что Пьеретта Амабль, племянница моих соседей, добилась того, чтобы на фабрике в ее цехе каждая ткачиха работала только на одном станке. В остальных цехах работницы наблюдают за двумя станками. А в главном цехе, который называют Сотенным, потому что в нем работают сто ткачих, каждая работница следит за тремя станками.

– Но это же адские темпы! – сказал я (и сказал, конечно, наугад, потому что ровно ничего не смыслю ни в прядильном, ни в ткацком деле).

– Адские? – переспросил Красавчик. – Ну это как сказать. – Он бросил на меня быстрый взгляд, как всегда светившийся огоньком насмешки. – Все зависит от работницы, от ее возраста, от ловкости, от смекалки… Словом, не только в количестве станков дело… Конечно, есть много способов жульничать… Возьмут, например, и оборвут нитку – как раз когда идет с обходом техническая комиссия, которая определяет норму выработки и расценок… Но вот это-то и отвратительно – изволь жульничать, чтобы защитить свои интересы. У меня бы вся душа изболелась, если б ради лишнего гроша я стал вести клепку спустя рукава.

Он сразу оживился, заговорил с воодушевлением. Постараюсь передать его мысль. По его мнению, никакая работа сама по себе не может быть «адской», надо только приноровиться к ней, как следует пошевелив мозгами. Если бы мой итальянец оказался на месте Сизифа, уж он бы придумал какое-нибудь приспособление, которое автоматически вкатывало бы на гору вечно падающий с нее камень. Гораздо труднее бороться с людьми – тут нужна просто сверхчеловеческая энергия.

По его словам, целый год мастера, инженеры, дирекция, члены правления АПТО пытались сломить волю Пьеретты Амабль, прибегая и к угрозам и к хитростям. Все это еще ничего – Пьеретта женщина с сильным характером. Но ведь ей надо было убедить своих товарок, добиться того, чтобы они день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем действовали единым фронтом, чтобы ни одна из них не пала духом, не соблазнилась бы посулами начальства, не поддалась бы усталости или страху. И Пьеретте удалось этого достигнуть. Вот что Бомаск считал настоящей победой, огромной победой.

Входит, например, в цех главный инженер, подзывает двух работниц и ведет с ними в сторонке разговор. «Попробуйте вы вдвоем работать на трех станках. Вот увидите, как это легко. Я вам сейчас покажу…» Обе работницы опускают головы. Пьеретта издали тревожно следит за ними. Наконец одна из соблазняемых заявляет: «Поговорите, пожалуйста, с нашей делегаткой. Как она скажет, так мы и сделаем». Все смотрят на Пьеретту. Она вздыхает с облегчением: выиграно еще одно сражение.

Я пытаюсь представить себе, какова с виду эта молодая воительница.

– Какая она? – спрашиваю я у итальянца. – Ну вот она работает в профсоюзе… А вообще-то в жизни что она собой представляет?

Красавчик, смеясь, смотрит на меня:

– Да, наверно, ты встретишься с ней когда-нибудь. Сам увидишь.

17 апреля

Красавчик передал мне от имени Пьеретты Амабль приглашение на бал, который ежегодно устраивает в Клюзо местная секция Коммунистической партии Франции.

2

Несколько месяцев спустя, когда обстоятельства свели нас, Натали Эмполи, дочь крупного лионского банкира Валерио Эмполи, рассказала мне, как случилось, что и она тоже попала на этот бал в Клюзо, и как прошел для нее этот вечер.

В сопровождении своей дальней родственницы Бернарды Прива-Любас, с которой Натали была почти неразлучна, она приехала в тот день из Лиона в гости к своему сводному брату Филиппу Летурно, решив провести воскресный день в тихом маленьком городке.

Филипп Летурно по отцу – родной внук Франсуа Летурно, бывшего владельца прядильно-ткацкой фабрики в Клюзо, а по матери он внук Амедея Прива-Любас, ардешского банкира, пасынок лионского банкира Валерио Эмполи; он был прислан правлением АПТО для прохождения стажа в должности директора по кадрам на фабрику в Клюзо – одно из многих предприятий этого акционерного общества во Франции и за границей.

Филипп долго не мог смириться с таким назначением, ибо имел склонность к искусству, к литературе, к философии. Но мать предъявила ему твердое требование: один год в Клюзо и один год в американском филиале АПТО; о дальнейших планах относительно сына она пока умалчивала.

Филипп упорно сопротивлялся, но, когда ему пошел двадцать четвертый год, мать перестала давать ему средства на содержание и он попал в полную зависимость от Натали, дочери его отчима Валерио Эмполи от первого брака, двадцатитрехлетней девицы, которая сама распоряжалась своим состоянием. Натали была больна чахоткой, но отказывалась лечиться; Филиппу она давала денег и взамен требовала только одного – чтобы он сопровождал ее в ночных вылазках в увеселительные заведения; но, так как она пила мертвую, обязанность участвовать в ее похождениях стала для него обузой. Он предпочел покориться матери и вот уже месяц занимал назначенный ему пост.

Работа директора по кадрам заключалась в подписывании отношений и распоряжений, которые приносил к нему в кабинет господин Нобле, начальник личного стола, прослуживший на фабрике больше тридцати лет. Все свободное время Филипп Летурно читал, мечтал или сочинял стихи. В конторе он проводил три-четыре часа в день. Но даже если бы он вообще там не бывал, никто бы этого не заметил. Его предшественник заглядывал в контору только два раза в неделю, всякий раз на два часа, да и те посвящал чтению брачных объявлений во «Французском охотнике»; говорили, что он вел деятельную переписку с многочисленными дамами, сообщавшими о себе через газету сведения вроде следующих: «Брюнетка, довольно полная, тридцати пяти лет, имеющая состояние, желает выйти замуж за жандарма или отставного железнодорожного служащего». Впрочем, он вполне довольствовался подробным выяснением в письмах взаимного сходства во вкусах и склонностях. Пост директора по кадрам на фабрике в Клюзо принадлежал к числу тех традиционных синекур, которые предназначались для ставленников правления АПТО.

Натали привезла бутылку виски и, одна выпив половину, пожелала непременно «что-нибудь предпринять».

– Ну что ты обычно делаешь по воскресеньям? – допытывалась она у Филиппа.

– И в воскресенье и в будни ложусь спать в девять часов вечера, читаю, пока не засну.

– Поедем обратно в Лион, – предложила Бернарда. – Возьмем с собой Филиппа. Он выпьет с нами в каком-нибудь веселом местечке, а завтра утром вернется поездом…

– Ах нет! В Лионе все ужасно скучные, не лучше немцев, – запротестовала Натали. – Таких закоренелых провинциалов только в Мюнхене еще увидишь. Mitteleuropeische [10]10
  Среднеевропейские (нем.).


[Закрыть] нравы начинаются в Лионе…

И Натали принялась распространяться на эту тему. Она уже немало попутешествовала на своем веку и любила насмешничать по поводу тех стран, в которых побывала.

– Ну тогда поедемте в Шарбоньер, попытаем счастья в рулетку, соблазняла Бернарда.

Бернарда, особа двадцати восьми лет, принадлежала к обедневшей ветви семейства Прива-Любас. Она никогда не играла на собственные деньги, которые с трудом зарабатывала в своем родном городе перепродажей антикварных вещей. Натали была азартным игроком, и, когда ей везло, Бернарда, нахально воруя у нее жетончики, тоже делала ставку; ей случалось таким манером без малейшего для себя риска срывать солидные куши. Она называла этот способ «играть дуплетом».

– Я уверена, что и в Клюзо найдутся какие-нибудь развлечения, упрямилась Натали. – Неужели здесь даже по воскресеньям заваливаются спать в восемь часов вечера?

– Давайте спросим у Нобле, – сказал Филипп.

Мысль была вполне логичная. Нобле выполнял за него всю работу в конторе, Нобле нашел для него приходящую прислугу и подыскал ресторан, Нобле оберегал его покой, так как попасть в кабинет директора по кадрам можно было только через комнату, где сидел начальник личного стола, и поэтому господина директора никогда не тревожили.

– Ладно, – сказала Натали. – Кстати, посмотрим на твою нянюшку Нобле.

В своих письмах Филипп, разумеется, мог рассказывать Натали и Бернарде лишь о тех, кого он видел, а видел он в Клюзо одного Нобле, и Филипп подробнейшим образом описывал его целлулоидные воротнички и манжеты, «какие носили еще до первой мировой войны», рассказывал о карточках, заведенных Нобле на каждого рабочего и служащего, с таинственными значками всех цветов и всех форм, по которым можно было сразу узнать все, что угодно: усердие в работе, политические и религиозные взгляды, принадлежность к профсоюзу, семейное положение, количество детей, любовные связи – словом, всю жизнь человека.

– Это шпик, – с брезгливой гримасой сказал Филипп своим дамам. – Но ко мне он относится с почтением, потому что я внук Франсуа Летурно, «великого Летурно», как он выражается. – Все трое весело хохотали и, намекая на пьесу Жан-Поля Сартра, дали Нобле прозвище «Почтительный» [11]11
  Имеется в виду пьеса Сартра «Почтительная проститутка».


[Закрыть].

– Едем сейчас же к Почтительному, – потребовала Натали.

Они застали Нобле за обедом. Жил он на окраине города, у Лионской дороги, в домике дачного типа, построенном по стандартному образцу, утвержденному АПТО для квартир административного персонала. Мадам Нобле носила кольцо с маленьким бриллиантом – подарок мужа ко дню их серебряной свадьбы, плод огромных жертв, так как начальник личного стола после тридцатилетней службы на фабрике получал только сорок пять тысяч франков жалованья в месяц. Филиппу Летурно платили шестьдесят пять тысяч, да мать давала ему сорок.

Мадам Нобле тотчас предложила сварить для гостей кофе.

– Нет, нет, ни за что! – ответила Натали, решив, что в таком доме кофе, вероятно, отвратительный.

Мадам Нобле так и поняла ее отказ. У этой седовласой женщины был свежий цвет лица, как и подобает провинциалке, которая не пьет вина и вовремя ложится спать. Она густо покраснела и тотчас ретировалась на кухню.

– Что можно предпринять нынче вечером в вашей пустыне? – спросила Натали.

– Сходите в кино, – посоветовал Нобле. – Сегодня идет…

– Я признаю только старые немые фильмы, – отрезала Натали.

Натали была очень худа, но бюстом своим могла гордиться: грудь у нее была небольшая, округлая, упругая и высокая; поэтому Натали почти всегда носила, как и в тот вечер, широкую юбку со сборками и очень облегающую вязаную кофточку из тонкой шерсти; шея у нее была длинная и гибкая, голова маленькая, с целой шапкой курчавых, коротко подстриженных волос, как будто взлохмаченных порывом ветра; на худом лице резко выделялся горбатый нос и ярко намазанные губы, казавшиеся толще от подрисовки губной помадой. Когда она пила, ее узкие карие глаза темнели, казались черными и блестели, как два осколка антрацита; тогда она сверлила своих собеседников пристальным взглядом, и выражение ее глаз ясно говорило: «Не верю ни одному слову, лучше уж выкладывайте карты на стол».

Натали ужасно не понравилась Нобле, он принял ее за потаскушку из-за обтягивающей грудь кофточки и кроваво-красных губ. «Намазалась, как в кино», – подумал он. Но когда Филипп Летурно, представляя ему своих спутниц, назвал одну «мадемуазель Эмполи», а другую – «мадемуазель Прива-Любас», он сразу насторожился. Ему было хорошо известно, что Эмполи и Прива-Любасы – члены правления АПТО, но, какую роль они играют в руководстве фабрикой, он не знал. С тех пор как предприятие Франсуа Летурно было поглощено акционерным обществом, Нобле не знал хорошенько, кто же его хозяева. Когда он приезжал в Лион в правление АПТО за указаниями, его всегда принимал главный директор господин Нортмер – такой же служащий, как и он сам.

– Нет ли у вас тут какой-нибудь танцульки? – приставала к нему Натали.

– Да, да, – подхватил Филипп, – какого-нибудь кабачка, где можно потанцевать и выпить стаканчик под музыку?

– Представьте, такая незадача – нынче вечером в Клюзо потанцевать можно только на балу, который ежегодно устраивают здешние коммунисты.

– Туда пускают только коммунистов? – спросил Летурно.

– Да нет, – ответил Нобле. – Танцевать придет все та же молодежь, которая пляшет каждое воскресенье в том же самом зале на балах местных обществ: «Товарищество бывших альпийских стрелков», «Игроки в кегли», «Пожарная дружина», «Взаимопомощь садоводов».

– Взаимопомощь садоводов? Вот забавно! – воскликнула Бернарда Прива-Любас.

– Идемте к коммунистам, – решила Натали.

Нобле повернулся к Филиппу:

– Пожалуй, для вас это не совсем подходящее место…

Филиппа очень удивило неожиданное возражение Почтительного. Он сухо заметил:

– Может быть, мне представится наконец случай встретиться хоть там с моими рабочими.

– А вы не хотите пойти с нами? – спросила Бернарда у дочери господина Нобле.

Мари-Луиза Нобле, девица в лыжных брюках, слушала разговор, не проронив ни слова. Вид у нее был угрюмый.

– Я нигде не бываю в Клюзо, – ответила она.

Нобле решил сопровождать молодых людей. «А то, пожалуй, хлопот с ними не оберешься», – подумал он.

* * *

Оркестр расположился на маленькой сцене, где иногда ставились спектакли силами двух любительских трупп: «Общества содействия светской школе» и «Патронажа св. Иосифа». В тот вечер над сценой, во всю ее длину, был протянут плакат: «Единство действий в борьбе за мир и требования трудящихся».

Был киоск, где продавали книги и брошюры, был буфет, в котором активисты исполняли обязанности официантов. За порядком наблюдали специально выделенные молодые люди, стоявшие у входа в зал и на маленькой площади у подъезда. В буфете за столом, украшенным красными гвоздиками, на почетном месте сидел в окружении членов комитета секции и их семей рабочий Кювро, герой большой забастовки 1924 года, в настоящее время председатель фракции коммунистов в муниципальном совете Клюзо, где они составляли меньшинство.