Текст книги "Греховная связь"

Автор книги: Розалин Майлз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)

Она тряхнула головой, чувствуя знакомый отвратительный прилив краски, заливающей шею и щеки. Он получил то, чего заслуживал. Ее совесть была спокойна, и она не вскакивала по ночам. Это было для него лучшее место. Лучшее и для него, и для всех.

Ведь пока он там – тайна спит. Ангел-хранитель Роберта изгладил из его сознания всякое воспоминание – он не помнил не только ночь страшного обвала, не только гибель Джима Калдера и свое собственное падение в шахту, но и события последних недель, предшествующие этому. А это значит, что он не помнил и девицу по имени Алли Калдер.

Джоан провела немало тревожных недель и месяцев, прежде чем сумела удостовериться в этом к вящей своей радости. А когда окончательно в этом убедилась, то не поленилась специально съездить в церковь и поблагодарить Бога и святого Иуду за его доброту. Она даже представить себе не могла, что бы делала с Робертом, если бы он, придя наконец в себя, стал настаивать на чистосердечном признании, на очищении души в исповеди, и этим донкихотством погубил бы не только свое будущее.

Но разве это вернет к жизни тех троих: Калдера, Алли и Поля, заживо погребенного в центральной тюрьме? Да и кому они нужны? Лучше им оставаться мертвыми. Туда им и дорожка Господь дает, Господь и отнимает. Благословенно имя Господне. Ибо праведники вознесутся, а след нечестивых изгладится. Таковы слова Господни. Да будет…

 
И пусть весь мир
Повсюду воспевает
Моего Бога и Царя!
 

Высокий чистый дискант вел сольную партию; ему вторил хор. Начиналась служба освящения нового собора и поставление его духовного главы. Никогда в жизни она не воспринимала богослужение с такой радостью! Укрепляемая своими христианнейшими мыслями и чувствуя новый прилив сил, даруемых на ее праведных путях, Джоан поднялась со всей паствой, дабы приветствовать новоиспеченного настоятеля. Все прекрасно. Все более чем прекрасно. Все просто фантастически здорово!

В иммиграционной службе девушка долгое время убеждала чиновников позволить ей въехать в страну. Много тут вас, англичаночек, думает, что стоит только въехать сюда, а дальше все как по маслу – найти работенку или подцепить какого-нибудь полудурка, окрутить его, женить на себе, чтобы остаться, втолковывал ей суровый человек из службы иммиграции. „Да я только путешествую“, – оправдывалась она. И потом, с какой стати надо обязательно выходить замуж? В конце концов ей поставили визу. Подхватив сумку, она вышла из аэропорта на залитую весенним ярким солнцем улицу, и город принял ее в свой беспокойный многолюдный водоворот.

* * *

– Сегодня мы собрались здесь, чтобы вместе отметить завершение огромного дела – строительства великолепного кафедрального собора; для меня это очень долго было просто идеей, мечтой и, да позволено будет признаться, подчас кошмаром.

Настоятель или нет, думала Клер, а он все тот же Роберт, цельность его натуры, как и физическая красота, совершенно неподвластны времени. Он должен говорить правду. Не для него умильные славословия ничтожеств, жаждущих ублажать и умасливать, – тем более в первом слове с новенькой кафедры. Однако то, как говорил Роберт, его манера, улыбка, как всегда искренняя и теплая, смягчала резкость слов, которые поначалу могли показаться выпадами против строителей собора, из-за постоянных забастовок которых строительство до бесконечности затягивалось.

– Наконец, благодаря всем труждавшимся здесь, благодаря всем верившим в наш замысел, всем жертвователям, всем сочувствующим и радеющим, мы можем собраться в вере, надежде и любви в новом, а по мнению многих из нас, прекраснейшем из домов Божиих, чтобы испросить благословение на наш возлюбленный град и процветание на нашу выжженную солнцем землю.

Хорош, надо отдать ему должное. Сидя сбоку в группе людей, солидный вид которых и недовольные лица выдавали профсоюзных деятелей, повинных в затягивании строительства, Мик Форд не мог не оценить профессионализм оратора. Да, преподобный, мы оба продвинулись, далеко продвинулись – и вы, и я. Потому что по Мику – его новый пост лидера австралийского профсоюза стоил двадцати таких настоятелей. Впрочем, если это то, чего ему было надо – вернее то, что надо мисс Джоан – ради Бога. Интересно, долго ли придется привыкать называть его „настоятелем?“

– Со всем смирением приветствую этот день, в который мне выпала честь присутствовать здесь и участвовать в совершении церемонии, которая для всех нас – для всего Сиднея – освятит это место для Богопоклонения. Сей дом Божий не только физическая реальность. Это символ нашей веры и того места, которое занимает Бог в нашей жизни. Да будет он средоточием стремлений всех тех, кто страждет и нуждается, всех тех, кто ищет и отчаялся обрести. Да будет он, подобно маяку в долгие темные ночи, светить нам и в нас, дабы мы видели.

Он склонил голову и преклонил колени для молчаливой молитвы. Завершая молебен, вступил орган. Женская часть паствы, отметил Мик, уже наготове, так и ждут мига, чтобы вспорхнуть и закружиться, словно ласточки, вокруг преподобного и греться в лучах его улыбки. А вот и его малышка-женушка и сестра – Мик даже привскочил с нескрываемым изумлением и только в последний момент спохватился, чтобы не присвистнуть. Джоан Мейтленд стала такой штучкой, и сейчас, а сколько воды утекло – она выглядит даже лучше, чем раньше! Не так уж плохо иметь в своем распоряжении такой цветник!

Отличная работа, преп, Думал Мик. Вам неведомо, что значит спотыкаться, не так ли? Интересно, что нужно, чтобы везение покинуло вас?

22

Не было ничего легче.

Как это могло быть?

А почему он думал, что может?

Ежась от еще по-зимнему прохладного ветра на голой утоптанной площадке перед центральной тюрьмой, Роберт подхватил Клер под руку. Она так ненавидела эти посещения и в то же время жила ими, каждый месяц считая дни, когда снова увидит Поля, и уходила с таким видом, будто покидает его на тюремном кладбище.

– Поль! Ты прекрасно выглядишь!

Что правда, то правда Поль улыбался, улыбка была вымученной, но как ни странно, это был все тот же старина Поль.

– Поль!

Клер каждый раз стоило огромного труда не расплакаться, когда Поля вводили в комнату для свиданий – по бокам охранники, как полагалось каторжнику. Понимая это, мужчины пытались как-то сгладить первое впечатление оживленным разговором.

– Привет, старина. Никак не уразумею, какого рожна ты привез на прогулку свою женушку в это Богом забытое место? Стоило тащиться в такую даль, да и на что здесь смотреть-то?

– Ну, позволь не согласиться с тобой, – подхватывал Роберт, стараясь поддерживать разговор в том же духе. – На тебя всегда взглянуть любо-дорого. Вроде и время не берет. Ну, и как дела, дружище?

– Получше, чем у тебя, если сказать по правде!

Клер натужно улыбалась.

– Роберт был так занят! – вступала она. – Освящение нового кафедрального собора, поставление в настоятели…

– Поставление? Это что еще за штука такая? Звучит, аж мурашки по коже.

Роберт кивнул головой.

– Формальное введение в должность. Просто такой обряд. Вот и все.

– Я знаю. – Поль расплылся в улыбке. – Видел тебя по ящику. Вот это шоу!

– Что ты о нем думаешь? – живо спросила Клер.

– О чем? О соборе? – Поль по-прежнему любит уклоняться от ответа, отметил неодобрительно Роберт. – Отличная теплица для выращивания помидоров, столько стекла Ты что, настоятель, собираешься заняться разведением фруктов и овощей? – Вдруг он стал совершенно серьезен. – Ты слышал о шахте?

– Нет! А что? – воскликнули они в один голос.

– Ну, это пока вроде как слухи. Тут один из охраны, у него брат был шахтером, так и живет в Брайтстоуне, он мне говорил. Сказал, что еще сроки не определены, ничего не согласовано. Но я этому могу поверить! Эти ублюдки всегда так!

– Да о чем ты, Поль! – удивился Роберт. – Объясни, наконец!

На лице Поля появилось тяжелое жесткое выражение подавленной ярости, которое он обычно старался согнать во время их визита.

– Они отрывают шахту. Теперь есть новая технология; можно пройти там, где раньше пройти было нельзя, обойти осевшую породу и выйти на нижний пласт.

Они смотрели на него, не в силах ничего прочесть по его лицу, но догадываясь об обуревавших его чувствах.

Однако настроение Поля быстро переменилось. Со свойственными сильному здоровому человеку, насильственно поставленному в ненормальные условия, колебаниями психических состояний, он вдруг загорелся новой идеей.

– Ну, раз они решили рискнуть открыть шахту, может, и мне работенка там найдется, когда я отсюда выйду. Мне обещают досрочное освобождение, я вам не говорил? И на сей раз, держу пари, я получу его!

Он помолчал и продолжал дрогнувшим голосом.

– Потому что души шахтеров выйдут, как только они раскроют этот могильник, помяните мое слово! И черт побери, я должен быть там! Мне тоже надо свести кое с кем счеты, а? Потому как там, на воле, где-то ходит человек, который украл у меня двадцать лет жизни, и мне надо разыскать его во что бы то ни стало! А когда найду, я заставлю его платить по счетам!

– Боже мой, какой же он всегда озлобленный…

Как обычна Клер покидала тюрьму совершенно разбитая, в ужасе от всего увиденного.

– О, Клер… – Этот разговор повторялся уже тысячу раз. – А как бы ты хотела, чтоб он чувствовал себя? Поразительно еще, учитывая его положение, как он умеет держать себя в руках.

– Господи, помоги ему выйти из тюрьмы на этот раз!

Роберт взял ее ладонь и погладил с любовью.

– Не будем просить у Бога то, что, может, не в Его власти, – успокаивал он ее.

– Но они должны! На этот раз! Они должны!

Ему не хотелось убивать ее надежды. Но она поняла его молчание.

– Может, этот новый адвокат – из адвокатской коллегии – который согласился еще раз поднять дела – может, он что-нибудь придумает. Как знать? – она выдавила виноватую улыбку.

Через двадцать лет, Клер? Ее стойкость потрясала Роберта. Однако эта неугасимая надежда вопреки всякому здравому смыслу вступала в резкое противоречие с его чувством реализма. Если бы не его неизменная симпатия и понимание, у них был бы давно уже серьезный конфликт из-за Поля и его шансов. Но он слишком любил ее, чтобы спорить.

– Как знать? – мрачно согласился он.

– Но должно же быть что-то, что они упустили из вида, – продолжала настаивать Клер. Она уже не раз повторяла это. – Какое-то пропущенное связующее звено. Что-то такое, чего мы не знаем.

Ему все же придется охладить ее пыл.

– Клер, дорогая… ну, что еще, ты думаешь, можно сделать? Когда это кончится? В конце концов адвокаты, прошения, апелляции…

Ее миловидное лицо исказилось от гнева. – Не помогли извлечь его оттуда? Все впустую, ты хочешь сказать?

Головная боль, время от времени мучившая Роберта после падения в шахту, начинала давать себя знать. Чуткая Клер увидела, как побледнело красивое живое лицо.

– О, не обращай на меня внимание, дорогой! – с наигранным оживлением скороговоркой выпалила она. – Как-нибудь. Ну как-нибудь сделаем это!

Он заставил себя улыбнуться.

– Эверарды никогда не отступают, так что ли?

Она горделиво вскинула голову и смело глянула на него.

– Во всяком случае тогда, когда мы правы! И когда есть за что бороться!

– Я знаю. И здесь ты права. Бедный Поль! – Внезапно ему стало тошно от одной мысли о долгой дороге в Сидней, о ждущих его общественных делах в резиденции… о, Боже…

Клер была как всегда тут как тут.

– Послушай, дорогой, похоже у тебя не то настроение, чтобы присутствовать на вечере.

– А у тебя?

Она просунула свою ладонь ему под руку, как бы подбадривая его.

– Когда приедем, все будет в порядке. Я поведу машину первую половину пути. А ты тем временем охарактеризуешь людей, с которыми мы должны встречаться сегодня вечером, своими знаменитыми мейтлендовскими краткими замечаниями, и я буду в курсе, кому нужно понравиться в „Алламби“!

Славный „Алламби“ знавал и лучшие дни. Тогда им владел богатый сиднейский купец, и особняк был гордостью знатного семейства. Но когда вторая мировая война призвала всех слуг, наследники богача были счастливы продать дом Городской опеке, специальной сиднейской городской организации по охране и поддержанию памятников старины. Тогда Церковь вступила в успешные переговоры с Опекой с тем, чтобы „Алламби“ передали ей, а она, со своей стороны, реставрировала бы его и использовала как дом для сиднейских престарелых и центр помощи всем старикам и пенсионерам.

„Алламби“ стал одним из его излюбленных мест с первого дня появления в Сиднее. Обитатели „Алламби“ первыми оказали Роберту теплый и бескорыстный прием, в отличие от так называемых образованных кругов с их большей сдержанностью по отношению к новым лицам, появляющимся на общественной сцене. И только в „Алламби“ он мог с уверенностью ожидать неизменно улыбающиеся лица, невинные сплетни и чувство беспечного отдыха, который для него в его плотном дневном графике становился все большей роскошью.

Сегодня был „День Рождения Алламби“, ежегодный праздник в честь того дня сорок лет назад, когда дом стал постоянным приютом для немногих счастливчиков и благотворительным центром, где всех остальных старше шестидесяти всегда ждала забота, еда и питье, беседы и общение. И никто не жаловался, что дом за эти годы несколько поистрепался и утратил былое великолепие. Домашняя атмосфера „Алламби“ с его старыми, потертыми креслами, обветшалыми коврами и низенькими удобными диванами делали дом куда более уютным и радушным, чем королевский дворец. Через гостиную, занимающую весь первый этаж, кто-то протянул полотнище, на котором от руки было написано: „Привет, „Алламби“ – счастливого Дня Рождения!“ Роберт с порога проникся духом веселья, царившим здесь.

Обитатели дома и обслуживающий персонал сгрудились у рояля. В центре внимания в этот день оказался ветхий старичок, исполнявший весь свой былой репертуар – песенки, бывшие в моде еще до второй мировой войны. „Кто виноват?“ – напевал он высоким чистым голоском, словно пчела жужжала в каминной трубе.

 
Кто виноват?
Чье сердце разбито,
Кто нарушил
Все клятвы…
 

Дружески улыбаясь, Роберт подошел к пианино и похлопал по плечу исполнителя.

– Привет, Артур! Голос у тебя хоть куда! В следующий раз будем смотреть тебя по телевизору!

– Роберт!

Джоан была уже здесь, с преогромным, на целую армию, чайником в руках, с неизменной улыбкой, предназначенной всем обитателям „Алламби“, которые ее знали, как, впрочем, и все сиднейцы.

– Рад вас видеть, мисс Мейтленд. А как насчет выпивки?

– Минутку, Тимбо. Мне надо пару слов сказать настоятелю.

Роберт бросил на нее быстрый взгляд.

– Не обязательно все время называть меня по сану, право! Я все тот же старина Роберт Мейтленд, если как следует приглядеться.

„Так ли?“ – вдруг подумал он. В голове у него мелькнули слова старинной испанской поговорки: „Возьми, что тебе нужно, – и плати за это, говорит Бог“. Он всего этого хотел – да, он хотел продвижения, признания, славы, почета – с того самого момента, как стал служить Церкви. Да и раньше, если быть честным. Мысль о том, чтобы остаться просто Робертом Мейтлендом, всего лишь Робертом Мейтлендом, обыкновенным Робертом Мейтлендом, была ему невыносима. Настоятелем Мейтлендом – куда ни шло. Это звучит. Это и в самом деле неплохо. Но не за счет же того, чтобы терять любовь сестры, чтобы превратиться для нее в церковного иерарха, а не реального, живого брата со всеми его недостатками.

– О, Роберт! – Джоан незаметно кивнула Клер, приветствовавшей на другом конце залы двух своих восьмидесятилетних поклонников. – Как прошло свидание с Полем?

– Как всегда.

Его тон ясно давал понять, что больше ему на сей предмет сообщить нечего. Джоан смиренно сделала шаг в сторону.

– Да, пару слов о тех, кто здесь. Ты знаешь старика Артура, это тот, с которым ты только что говорил, за фортепьяно. Оказывается, в четверг у него день рождения: ему исполняется семьдесят шесть. Думаю, не мешало бы упомянуть об этом в твоем слове в честь дома. Это сделает твою речь более личной – Артур здесь очень популярен.

Роберт кивнул в знак согласия.

– Да, и вот еще что. Некоторые из живущих здесь старичков поговаривают, что „Алламби“ закрывается – его собираются продавать.

– Быть того не может, – как-то само собой вырвалось у Роберта. – Это здание в списках, оно не подлежит продаже. Оно охраняется законом. К тому же дом находится в ведении Городской опеки. Они никогда не продадут его на снос.

– И я то же говорю, – улыбнулась Джоан. – Но старики обеспокоены. Может, скажешь пару слов на эту тему, чтоб их успокоить?

– Я сделаю больше. – Роберт отметил для себя этот вопрос. – Я выясню все при первой же возможности. Переговорю с председателем Городской опеки; надо удушить этот слух в зародыше. Обитателям дома от этого только лишняя головная боль.

Джоан изобразила благодарную улыбку.

– И последнее. Здесь супруга нового второго священника, Патси, преподобный Райт присоединится к нам через некоторое время, когда закончит вечерние требы[22]22
  Молитвы и священнодействия, совершаемые священнослужителями по просьбе верующих.


[Закрыть]. Не забудь поздороваться с ней при первой же возможности. Она милая девочка; пришла пораньше, чтоб помочь нам с чаем. Очень обходительная.

Джоан была бы не столь очарована обходительной миссис Райт, молодой женщиной, которую она уже наметила себе в помощницы по делам в соборе, если бы подслушала разговор, происходящий между ее новой протеже и одной из работниц центра по уходу за престарелыми на кухне „Алламби“.

– Что? Брат миссис Мейтленд? – Глаза Патси стали размером с блюдце. – Это правда?

Служащая пожала плечами.

– Чистая правда.

– А эта девушка, за которой он приударял и отца которой убил, она что, после этого покончила с собой?

– Нашли только ее вещички в воде. Босоножки и еще что-то. Саму ее так и не нашли. Так-таки ничегошеньки.

– Ооо!

„Мама говорила, что в Сиднее чего только не увидишь“, – подумала Патси. Но такого представить себе невозможно!

– Вот это да! Нашли только босоножки? Ну и ужас! – Тень сомнения мелькнула в головке Патси. – Но если это так, почему я ничего об этом не слышала раньше? Почему они ни разу не говорили об этом?

„И откуда такие берутся, – думала женщина, старательно моя посуду. – Словно всю жизнь проспала?“ Она стряхнула воду из чашки и пристально посмотрела на Патси.

– Подумай об этом, солнышко. Как ты считаешь?

– Но настоятель – если он был таким героем в ту ночь, там на шахте, почему он никогда об этом не говорит?

– Да не может!

– Но почему?

– Амнезия! – ответила женщина, кладя на место губку для мытья посуды. – Полная потеря памяти! Как младенец! Выпало из сознания! Он ничегошеньки не помнит!

Патси вспомнила, какое неизгладимое впечатление произвела на нее недавняя длинная и сложная служба инаугурации, во время которой Роберт ни разу не заглянул в Библию или книгу чинопоследования. А его поразительная способность помнить почти всех в приходе по имени и в лицо? Но ей не хотелось портить хороший рассказ.

– Ну, а дальше, – попросила она.

– Да это и все! Семейный позор! Грязная тайна!

– Позор! Тайна! Да… – Патси была на седьмом небе. Мама будет в восторге!

– Так что, когда в следующий раз увидите эту мисс Мейтленд, которая вечно задирает нос…

– Что такое, Эллен?

В дверях стояла Джоан, глаза ее сверкали, как у змеи. Но женщину из центра попечения престарелых не так-то легко было испугать.

– Да вот, говорим о Брайтстоунском убийце, – с вызовом бросила она. – Что в этом такого? Это всем известно.

Джоан выпрямилась во весь свой внушительный рост и бросила на преступницу такой испепеляющий взгляд, что он прожег бы сталь.

– Кому всем, Эллен, простолюдинам? – Она круто повернулась к Патси. – Пойдемте со мной, Патси. Если вы хотите быть здесь счастливы – если вы действительно хотите войти в наш круг и стать одной из нас, нам придется немного поговорить.

Это замечательно. Краем глаза Роберт увидел Джоан и маленькую жену второго священника, беседующих в другом конце гостиной, и почувствовал обычную благодарность сестре за ее неустанную заботу. Она сумеет приголубить новенькую и ввести ее в свой круг.

К этому моменту праздник был в разгаре, и старики развлекались от души. Роберт улыбнулся, тихонько удалился в дальний конец залы и уединился в большом эркере, отделенном от остального пространства тяжелыми занавесями.

Почему так всегда случалось, – в минуты настоящего счастья, когда в душе его царил истинный мир, в нем всегда возникало какое-то особое чувство, которое он не мог определить – словно отзвук незнакомого голоса, или присутствие какого-то человека? Последнее время частенько, особенно в полдень, он вдруг начинал испытывать сладкую боль, какое-то щемящее чувство, что-то необъяснимое; это были чувства настолько тонкие и смутные, что он сомневался, мог ли кому-либо описать их.

И в самом деле, как можно обсуждать мимолетный запах – тень воспоминания – неизъяснимое и внезапное желание – острое ощущение, что прямо у тебя за плечом, стоит только протянуть руку, находится призрак кого-то очень для тебя значимого – лицо, которое ты обречен никогда не видеть, ладонь, навеки ускользающая из твоей ладони, как сон, истаивающий после пробуждения? Кто-то неизвестный – и в то же время знакомый, как никто другой во всем мире? Как расскажешь, что звук, запах, цвет пробуждали – не память, нет, потому что там ничего не было, а эхо, далекий отголосок?

Он тряхнул головой. Хватит, достаточно – он уже испытывал это раньше, и каждый раз нахлынувшие чувства заставляли трепетать от какого-то внутреннего ликования, от прилива счастья, которым нельзя было с кем-либо поделиться и о котором нельзя никому поведать. Он боялся отдаться этому чувству, боялся расслабиться и потерять контроль над собой. Просто лезет всякое в голову. Он переутомился с освящением собора. А тут еще эта утомительная поездка к Полю. Она его совсем доконала. Даже Поль заметил, как плохо он выглядит.

Пора домой. Надо найти Клер. В поисках жены он начал пробираться по залу. Увидев его, она повернула к нему свое нежное, ласково улыбающееся лицо.

– Роберт? Пора…

Донесшиеся вдруг звуки пианино ударили его, словно электрический ток. Это были первые аккорды песни, которая наполнила зал.

 
Я люблю тебя
Всегда,
И любовь моя крепка
Всегда.
Не на час,
И не на день.
 

Он плыл с музыкой; он сам был музыкой; и, как сама музыка, пронизывал время. Ощущение, только что встревожившее его, нахлынуло вновь с невероятной силой, и он почувствовал необходимость опереться на что-нибудь. Рядом плыло лицо Клер, ее улыбка, казалось, говорила:

– Наша песня – помнишь?

Обрывки – чего? – проносились где-то на периферии сознания и пробуждали бессвязные воспоминания. Огромный зал, вроде этого, и как этот полон народа Клер рядом, как сейчас, и песня – эта песня…

И что-то еще. Что-то еще, более важное, чем все это. Воспоминание – чего? Места? Человека? Какого-то особого вечера? Или всего вместе и еще чего-то? Он чувствовал, чувствовал это, колотя в дверь своей памяти, умоляя впустить его. Но дверь не открывалась. А пока он не может войти туда, он не увидит этого лица…

 
Когда то, что ты задумал,
Потребует помощи,
Я пойму
Всегда…
Всегда…
 

– Всегда, Артур? – пробормотал он, и душа его была спокойна. Как долго длится это всегда?

Следующее утро обещало дивный денек из тех весенних деньков, что бывают прекраснее летних. Выбравшись из дома в молочном свете раннего утра, Роберт в прекрасном настроении покатил к собору.

Он не очень хорошо спал эту ночь – но и бессонницей это не назовешь. Вернувшись вчера со странным чувством, которое он толком не мог объяснить самому себе, он взял Клер с таким неожиданным пылом и любил ее долго и страстно, несясь на гребне этого чувства, отдаваясь его взлетам и падениям, пока оба не взорвались в наслаждении. Потом Клер мгновенно провалилась в глубокий сой, а он все лежал, не засыпая, паря где-то там, и лишь потом сон встретился с мечтой в белом царстве на границе сна и бодрствования.

Ночь без сна… Но он не чувствовал усталости. Наоборот, какое-то странное возбуждение, ликование все еще не покидало его, и он наслаждался его прикосновением. Он знал, что это чувство не покинет его сейчас, а продержится всю службу, на которую он ехал. Роберт спокойно собрался с мыслями и сосредоточился на предстоящих делах.

Больше всего, больше даже, чем семейные события – бракосочетание или крещение – он любил раннюю утреннюю литургию. В это утро он был в полном смысле слова облечен в ризу почти совершенного духовного блаженства, – в ладу с собой, с жизнью и Богом. Как он и ожидал, любимые и хорошо знакомые слова Богослужения легко, словно сами собой, всплывали в его сознании, подобно старинным фигуркам из слоновой кости, отполированным ласковыми прикосновениями своего владельца.

Всемогущий и любящий Боже, которому все сердца открыты, все желания известны и от которого нет ничего тайного, очисти помыслы сердец наших, вдохни в нас Духа Твоего святого…

Пора Сердце его переполнилось, и он выступил вперед.

Служба шла прекрасно. Он это чувствовал. С его чуткостью, с вниманием к каждому слову, каждому гимну у него не бывало неудачных богослужений. Но иногда, как сегодня, происходило что-то особенное, и паству соединяло с ним более глубокое чувство, чем обычно.

– А теперь пора всем грешникам и всем тем, кто спит в изобильных щедротах Господа, очнуться от своего сна. Ибо спасение наше ближе, чем полагаем мы во дни тьмы нашей. Ибо ночь помрачения нашего на исходе, на пороге день, дивный день освещает нас со всех сторон…

Он поднял глаза. Внизу, коленопреклоненные, стояли ожидающие святого причастия, головы их, темные, светлые, седые, склонились в молитве. А что это там? В конце храма? Он посмотрел в проход. Нет, ничего. Опять воображение – или обман зрения? Возвысив голос, он продолжал:

– А посему отринем дела тьмы и облечемся в доспехи света.

Света… Вдруг он увидел темя овальной головки, волосы, светлые и тонкие, как у ребенка, коленопреклоненную фигуру, девически-гибкую и стройную. Роберт внезапно запнулся. Эта головка… эти волосы…

О чем он думал? Обо всем… ни о чем. Откуда-то издалека возникло чувство счастья, которое он пережил прошлым вечером в „Алламби“, стало расти и заполнять его всего, так что сердце запело от радости. Возбужденный и немного встревоженный, он пытался взять себя в руки. Плавно, но немного поспешнее чем обычно, он перешел к таинству святого причастия. Стоя перед алтарем с хлебом и вином, он вновь почувствовал себя спокойным, твердым и умиротворенным. Внутренне ликуя, как это всегда бывало с ним в этот высший момент, он взял в руки хлеб и благословил его.

– Тело Господа нашего Иисуса Христа, умершего за нас: примите, ядите, делайте это в воспоминание о любви Христовой, приступим с благодарением в сердце…

Один за другим причащающиеся тихо подходили к дальнему концу алтарной перегородки и, преклонив колени и голову в молитве, терпеливо ждали, когда он приблизится к ним.

– Кровь Господа нашего Иисуса Христа, за вас пролитая, да будет телу твоему и душе во исцеление и в жизнь вечную. Пейте сие в воспоминание, что Христос умер за вас, и живите в благодарение…

Он дошел до конца очереди коленопреклонных. Отвернувшись к алтарю, спиной к пастве, он долил чашу густым, сладким, красным как кровь причастным вином и поднял потир[23]23
  Чаша, в которую вливается вино, символизирующее кровь Христову.


[Закрыть], чтоб продолжить. Причастившихся сменила новая очередь ожидающих. Он повернулся. Перед ним на коленях у алтарных перил стояла юная девушка, длинные белокурые волосы с макушки струились по совершенному овалу головки и на ладони, сложенные в молитвенном жесте. Какая-то неясная тень мелькнула в его памяти. Он подошел к ней.

– Примите… ядите…

Девушка подняла свою головку, и глаза ее взглянули на него. Этот взгляд был столь выразителен, столько было в нем странного и непонятного, что он даже не посмел попытаться осмыслить.

– Тело Господа нашего Иисуса Христа…

В уголках серо-голубых, как сланец, глаз таилась лукавинка Все поплыло перед ним, его куда-то уносило – неведомо куда. Она пристально глядела ему в глаза, повелевая взглядом смотреть на нее и требуя ответа. Она призывала его к себе, взывая к его душе, словно своей собственной. Этого нельзя было вынести. Она глядела на него, в него и сквозь него, и чернота сомкнулась над ним, охватив его ум, душу, зрение; он потерял сознание, проваливаясь в объятья с готовностью ждущей его тьмы.