Текст книги "Дело о карикатурах на пророка Мухаммеда"

Автор книги: Росе Флемминг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)

Опасаясь за безопасность Намази, представители ООН вывезли ее из Судана. Впоследствии она участвовала в оказании гуманитарной помощи иранским беженцам по всему миру и неоднократно противостояла общественно-политическим движениям и правительствам, которые во имя религии стремятся ограничить свободу людей. “Они хотят контролировать все стороны жизни своих граждан, они вмешиваются в то, как люди одеваются, что едят и пьют, какую музыку слушают, с кем занимаются сексом у себя дома и что рисуют. Все должно контролироваться и регулироваться”.

Намази считает, что всем СМИ следовало перепечатать “карикатуры на пророка Мухаммеда” в 2006 году, и называет извинения газеты “Юлландс-Постен” за оскорбление чувств мусульман “слишком наивными”. Она разместила “карикатуры” в своем блоге и выступила в марте 2006 года на Трафальгарской площади в Лондоне во время демонстрации, где рисунки фигурировали на плакатах наравне с такими лозунгами, как “Религия, руки прочь от жизни женщин!” и “Да здравствует безусловная свобода слова и вероисповедания!”. Намази категорически не согласна с мнением тех, кто считает “карикатуры” расистскими или воспринимает их как оскорбление мусульман. “Я не понимаю, как “Опера Джерри Спрингера” или “Жизнь Брайана по Монти Пайтон”, сатирически изображающие христианство, могут считаться проявлением расизма в отношении этой религии. Критика и высмеивание религий и идей или же ненависти к идеям, вне зависимости от мнения папы римского и правительств мусульманских стран не являются расизмом. Это просто бессмысленно. Людям пытаются внушить, что идеи, религии и культуры могут требовать особых прав из-за того, что кто-то считает их священными. Между тем священным является только человек, который, соответственно, может требовать соблюдения его прав”.

Мариам Намази осуждает тех, кто рассматривает карикатурный скандал как конфликт между крупной газетой и слабым меньшинством, считая, что они мыслят слишком узко и слишком легко идут на уступки. Она полагает, что такие критики полностью игнорируют историю последних тридцати лет, в течение которых ислам как политическая идеология постепенно завоевывал все новые пространства, и упускают из виду тех, кто подвергся преследованию и дискриминации во имя ислама. “Я не верю, что женщины, которых забивают камнями до смерти, считают своих палачей представителями преследуемого и угнетаемого меньшинства. Исламские правительства и общественно-политические движения вырезают людей во имя религии. Поэтому когда говорят, что публикация рисунков является не реализацией права на свободу слова, а оскорблением слабого меньшинства крупной газетой, то это всего-навсего жалкая отговорка, попытка умиротворить разгневанных мусульман и оправдать свое молчание об исламе. Такое высказывание не имеет ничего общего с действительностью. Если кто-то начинает критиковать ислам, его обвиняют в намерении оскорбить мусульман, однако равенство, права и уважение действуют лишь в отношении людей, а не религии и веры. Сколько мы, выходцы из мусульманских стран, еще должны прожить в Европе, чтобы нас начали рассматривать как часть социума? Почему реакция кучки лиц на рисунки воспринимается как мнение всего меньшинства? Это реальная проблема, поскольку общественно-политические движения, идеологией которых является ислам, заинтересованы в том, чтобы нас всех считали мусульманами. Подобная позиция дает им легитимность, поэтому те, кто утверждает, что рисунки оскорбили всех мусульман или их абсолютное большинство, поддерживают таким образом исламские движения, помогая им влиять на развитие ситуации”.

Намази возмущенно фыркает, не повышая, однако, голоса и не выражая гнев каким-либо другим способом, когда я рассказываю ей о распространенном аргументе, что “Юлландс-Постен”, как немусульманской газете, следовало воздерживаться от публикации “карикатур на пророка Мухаммеда”, предоставив самим мусульманам нарушать запрет на изображения и подвергать ислам сатире. “Как только они осмеливаются это говорить? По этой логике, датчанам, голландцам, британцам и всем, кто принимал участие в борьбе против апартеида в Южной Африке, следовало позволить южноафриканцам жить в своих племенах без всяких гражданских прав, пока они самостоятельно не завоюют их. Они тоже не имели морального права критиковать режим апартеида. Я думала, что все мы в первую очередь люди и только потом мусульмане, христиане, индуисты, черные, белые, коммунисты и капиталисты. Я принимала активное участие в борьбе против апартеида, никогда не была в Южной Африке и, как видите, не являюсь чернокожей, так что мне тоже следовало бы оставаться в стороне, – говорила Намази. – Я также являюсь вице-президентом Союза гомосексуалистов и выступаю против гомофобии, не будучи при этом лесбиянкой. Но по мнению большинства, я должна быть одной из них, чтобы иметь полное моральное право защищать гомосексуалистов. Кто-то еще утверждает, что только теологи могут говорить об исламе, поскольку простые люди неспособны на это. Я могу бесконечно приводить подобные примеры. Всегда можно найти хорошую отговорку, чтобы ограничить право других на критику. Так не пойдет. Право критиковать ислам аналогично праву критиковать сионизм. Мне не нравится ни ислам, ни сионизм, поэтому я критикую и то и другое. К сожалению, слишком многие требуют, чтобы с исламом обращались как с личностью, имеющей определенные права, и обвиняют в клевете тех, кто нападает на Мухаммеда и его религию”.

Политическое сознание Мариам Намази проснулось в 1994 году во время съемок документального фильма, когда она познакомилась с марксистом иранского происхождения Мансуром Хекматом и его идеями в лагере для беженцев в Турции. Ее соотечественник и ровесник Афшин Эллиан еще в молодости активно участвовал в политической борьбе на их родине в Иране. Он находился под влиянием старшего брата, который после непродолжительного участия в экстремистских религиозных движениях стал активистом левого крыла. Когда в 1979 году разразилась революция, Эллиану исполнилось тринадцать лет, он и большинство его соратников не очень хорошо представляли, ради чего проводят акции протеста. “Во время ежедневных демонстраций мы кричали, что хотим свободы, но если бы кто-то спросил меня, в чем она состоит, я бы не смог убедительно ответить, как и мои старшие товарищи”, – говорит Афшин Эллиан.

Мы сидим в его офисе в Лейденском университете. За окнами серый январский день 2009 года. Лейден – уютный городок в Южной Голландии с каналами, узкими переулками и ста пятнадцатью тысячами жителей. Эллиан работает на юридическом факультете местного университета с 2003 года, защитив диссертацию о деятельности комиссии по здравоохранению в Южной Африке после упразднения режима апартеида. Ему уже исполнилось сорок два. Копна его густых черных волос словно выточена из эбенового дерева, маленькие очки то и дело съезжают на нос, и через равные промежутки времени Эллиан вежливо спрашивает, не буду ли я против, если он закурит еще одну сигарету. Во время разговора обнаруживается, что Эллиан любит посмеяться, несмотря на всю свою серьезность.

Чтобы добраться до его офиса, мне сначала пришлось пройти через стеклянную дверь с электронным замком и объяснить цель своего визита двум телохранителям, которые сопровождают Эллиана на работу. Такие меры безопасности пришлось принять, когда в 2005 году после убийства Тео ван Гога Эллиан призвал интеллектуалов высмеивать ислам, сделав его предметом шуток, художественного и философского исследования, как это произошло с христианством. “Я призываю всех художников, писателей и людей с высшим образованием прекратить дискриминацию ислама. Когда по телевизору и в сотнях театров будет высмеиваться ислам и когда интеллектуалы начнут более критически высказываться об этой религии, мусульмане поймут, что такое толерантность. Террористы могут запугать и уничтожить небольшую группу критиков, но не могут убить сотни настроенных таким образом людей, – написал Эллиан 6 ноября 2004 года в газете “Фолькскрант”. – Друзья! Давайте атаковать бордели и камеры пыток Мухаммеда и Аллаха, там вы найдете богатый источник вдохновения. Давайте, мои соратники, положим ислам на операционный стол философии! Или же останется открытым вопрос, сколько еще смертей должно вынести наше общество”.

Угрозы смертью не заставили себя долго ждать, и далеко не все нидерландские сатирики, редакторы и интеллектуалы согласились последовать призыву Эллиана, который прекрасно понимал их мотивы. Он сам ощущал стойкое нежелание заниматься исламом, однако его отношение изменилось после терактов в США, которые потрясли западный мир. Когда Эллиан и его жена, уроженка Афганистана, в 1989 году приехали в Нидерланды как беженцы, он потратил много сил, чтобы выучить нидерландский язык, получить юридическое и философское образование и осознать, что же именно не так с исламской революцией дома в Иране. Все это ему пришлось отложить, когда Нью-Йорк и Вашингтон подверглись атаке террористов. “У меня не было никакого желания изучать ислам, я стал европейцем, однако все изменилось одиннадцатого сентября. “О нет, – подумал я, – я снова на Ближнем Востоке”. У меня было такое же ощущение, как после иранской революции, будто меня снова взяли в заложники радикальные мусульмане. Это было ужасно”.

Афшин Эллиан вырос на севере Ирана в 1970-х. В семье он был младшим из семи детей. Его отец, офицер в отставке, не любил исламских священнослужителей, но был по-своему религиозен. Каждую пятницу он водил детей в свою собственную “мечеть” – местный кинотеатр, где вместе с Голливудом в качестве гида семья отправлялась в далекие страны. Как результат, у Эллиана сформировалось космополитическое мировоззрение, за что он глубоко благодарен своему отцу.

Отец погиб в автокатастрофе спустя несколько месяцев после революции 1979 года. Последующие годы стали драматичным периодом в жизни семьи Эллиана, принеся ей много боли. Вместе со своими соратниками по левому крылу Эллиан часто принимал участие в демонстрациях за свободу, но никто из них не представлял, как ее достичь. Молодое поколение не понимало идей Маркса, не видело разницы между взглядами философа в молодости и в более зрелом возрасте. Они не знали, что происходило в Китае, Советском Союзе и на Кубе. В отличие от европейского левого крыла 1970-1980-х, их контакты с окружающим миром были ограниченны. Они не понимали суть конфликта между Востоком и Западом и слишком слабо владели английским, немецким или французским языком, чтобы самим разобраться в ситуации. “Мы страстно желали свободы, но не знали, в чем она состоит. Именно об этом сейчас идет дискуссия в Европе, поскольку мусульмане оказались в той же ситуации, что и жители Ирана в 1970-1980-х. Многие из них не понимают, что свобода включает и возможность других выражать несогласие с тем, во что они верят, и критиковать чужую идеологию и культуру”, – объяснил Эллиан.

Спустя почти полгода после революции новый режим стал терроризировать инакомыслящих, сначала крайне левых, затем исламских марксистов, моджахедов и умеренных левых. Двоих родственников Эллиана казнили за контрреволюционную деятельность, один из них был сыном его дяди и принадлежал к тем же левым кругам, что и Афшин. “Мне едва исполнилось пятнадцать-шестнадцать лет, когда пришлось скрываться от властей. Какое-то время я прятался у дяди, которому напоминал о его казненном сыне. Однажды он со слезами спросил меня, почему я жив, когда его сын умер. Мне было больно, но я его понимал, поэтому сказал себе: “Хорошо, такова жизнь, ты рискуешь быть повешенным или замученным, но должен разобраться, как до этого дошло””.

Несколькими месяцами позже Эллиан перебрался на верблюде в Пакистан, откуда полгода спустя отправился в Афганистан. Оказавшись в Кабуле, он начал изучать медицину в университете, встретил свою будущую жену и активно участвовал в жизни иранской общины, где у него бывали стычки с коммунистами, поддерживавшими Хомейни во время революции. В конце концов его жизнь оказалась под угрозой, и Эллиану пришлось искать убежища в кабульской миссии ООН, где опытный шведский дипломат помог ему получить статус политического беженца и выехать из страны.

Оглядываясь назад, Эллиан вспоминает, что в первую очередь на Западе его поразил контраст с тем миром, откуда он приехал: нидерландцы запросто обсуждали общественно-политические темы в кафе и других общественных местах. Они критически отзывались о правительстве, не озираясь и не беспокоясь, что кто-то услышит их слова. Они громко разговаривали, нисколько не понижая голос, когда обсуждались политические отношения. “Для меня это стало большим сюрпризом. Я привык молчать, не произнося ни единого лишнего слова вне дома. “Ничего себе, – думал я, – какая тут свобода, они говорят то, что думают, и никто их не преследует”. Поэтому я решил изучать юриспруденцию. Я хотел понять, как при этом голландцы живут вместе и никто не убивает друг друга, как люди могут открыто говорить, что чем-то недовольны, и это не ведет ни к какому насилию”.

– Что же вы поняли во время учебы? Почему жители Голландии не убивают друг друга, хотя критикуют политиков и лиц, имеющих власть?

– Я изучал законы и право, основные положения правового государства и значение конституции как нерушимой опоры политической действительности. Я узнал, что подразумевает понятие свободы и что следовало сделать в Иране после революции для ее защиты. К сожалению, в то время только Хомейни знал, чего хочет и каким образом его планы должны проводиться в жизнь. Окончив юридический факультет, я понял, как политическая идея соотносится с конституцией, политическим порядком в демократическом обществе, я осознал абсолютную необходимость принимать многообразие мнений, даже неправильных и отвратительных точек зрения, и важность признания политической оппозиции.

Изучив западную философию, Афшин Эллиан также понял, что европейская культура пронизана духом самоосуждения и что многие европейцы слишком легко уступили таким тоталитарным идеологиям, как фашизм, коммунизм и нацизм, не веря в силу собственной культуры. “Из-за подобных настроений чужие культуры порой воспринимаются некритически, даже романтически, хотя при более тесном знакомстве выясняется, что ничего подобного в них нет. Самоосуждение отчасти вызвано чувством стыда за колониальную эпоху, но есть и другие, более глубинные причины. Европейское самоосуждение означает, что

Европа воспринимается более расистской и нетерпимой, чем большинство других частей света, хотя это вовсе не так”.

По словам Эллиана, самоосуждение включает в себя угасающую способность различать добро и зло, этичное и неэтичное, что объясняет, почему кому-то может прийти в голову сравнивать убийцу Тео ван Гога Мохаммеда Буйери с Айаан Хирси Али, записав их обоих в фундаменталисты, пусть каждого из них по-своему. Он – исламский фундаменталист, а она – “просветительский фундаменталист”. “Раз за разом европейцы демонстрируют, что не могут отличить преступника от жертвы. Жертву называют преступником, а преступника – жертвой, и поэтому кто-то страдает от последствий европейского нигилизма. Когда европейцы перестанут отличать фундаментальные ценности друг от друга, в конце концов не окажется никого, кто смог бы защитить Европу”.

– Вы можете привести пример?

– Подобная тенденция четко прослеживается в дискуссии о свободе слова. В этой сфере мы больше не являемся европейцами. Возможно, мы стали арабами или же переняли исламский или советский взгляд на свободу слова. Во всяком случае, мы отстаиваем вовсе не европейское восприятие свободы слова. Основой прежней силы Европы была защита свободы. В европейском понимании толерантность предполагала готовность смириться с оскорблениями и причиняемой ими болью как одно из следствий реализации права граждан на свободу слова. Христиане учились терпеть эту боль, параллельно отрицая существование Бога и непогрешимость Священного Писания и завоевывая таким образом свободу. Сейчас ситуация полностью изменилась.

– Что вы понимаете под европейской цивилизацией?

– Для меня это способность устанавливать политический порядок, основанный на свободе и праве, а также возможность ставить вопросы о собственной культуре и образе жизни, философское отношение к жизни, которое является сущностью европейской культуры. Кроме того, с самого начала еврейско-христианская культура пыталась примириться с греко-римской традицией. Это сложный и довольно болезненный процесс, но цивилизации удалось найти путь от Ветхого Завета к Новому. Европа примирилась с различными эпизодами своего прошлого, которые стали неотъемлемой частью ее истории, своеобразным мостом к настоящему.

В исламе ситуация полностью противоположна. Все, что существовало в доисламской Аравии, отвергается. Все, что не соответствует Корану, считается неправильным. То время называют “эпохой невежества”. Ислам не позволяет примириться с прошлым и интегрировать различные новые элементы в свою традицию, как это произошло в Европе.

Афшин Эллиан воспринял “карикатуры на пророка Мухаммеда” как вызов традиционному для европейцев отношению к исламу. Именно к этому он призывал в 2004 году после убийства Тео ван Гога. По этой причине Эллиан приветствовал публикацию “карикатур”, воспринимая их как вклад в распространение понятия толерантности среди мусульман. Он не согласен с утверждением, что основной мотив публикации рисунков – не угроза свободе слова, а стремление влиятельной газеты поддразнить слабое меньшинство: “Это ложный аргумент. Речь идет об относительно небольшой социальной группе, обладающей огромной властью, а вовсе не о меньшинстве в традиционном понимании этого слова. Против Геерта Вилдерса в Голландии возбудили судебный процесс, поскольку этого пожелали исламские лоббисты. Бургомистр Роттердама – одного из крупнейших городов страны – исповедует ислам. Два министра в правительстве Нидерландов являются выходцами из мусульманских стран. То же наблюдается в других европейских государствах. Мусульмане в Европе находятся не в таком же положении, как слабое меньшинство где-нибудь в Иране. Европейские мусульмане – могущественное меньшинство, представители которого занимают места в парламенте и правительстве. Возьмем ту же свободу слова: меньшинство, которое вынуждает других прекратить свободно писать или обсуждать ислам, никак не может быть слабым”.

Эллиан также не согласен с теми критиками рисунков, которые говорят, что у мусульман значительно больше морального права критиковать свою религию, чем у “неверных”, что критика, исходящая из культуры критикуемого объекта, гораздо весомее сторонней критики. “В таком случае мусульманам должно быть известно, что у них нет права критиковать евреев, – замечает Эллиан. – Но это абсурдный аргумент. Во-первых, ислам является частью Европы. Нелепо говорить европейцам, что они должны молчать, поскольку ислам – чужая религия, а мусульмане– меньшинство. В Европе мусульмане жили с VIII века. Исламская культура была распространена в испанской провинции Андалусия, в некоторых частях Франции и Италии. Сицилия двести лет была мусульманской страной. К сожалению, ислам пришел в Европу военным путем, но затем стал частью южноевропейской культуры. Ислам – это часть Европы, поэтому необходимо критиковать ислам точно так же, как христианство или иудаизм”,

“Во-вторых, критика других культур и религий связана не с моральным правом, а с аргументами, которые мы приводим. Если я, не будучи выходцем из Зимбабве, скажу, что зимбабвийский диктатор Роберт Мугабе – сумасшедший, то вопрос не в том, есть ли у меня на это моральное право. Единственное, что имеет значение, – это качество моего анализа и мои аргументы. Совершенно абсурдно утверждать, что немусульмане должны иметь меньше прав высказываться об исламе и мусульманах. Это требование абсолютно тоталитарного характера. Мусульмане имеют полное право вышучивать, высмеивать и глумиться над Европой, христианством и иудаизмом, и то же самое касается других европейцев. Почему у мусульманина должно быть больше моральных прав рисовать карикатуры на Мухаммеда, чем у вас? Можно ли найти этому разумное объяснение? Разве Мухаммед не человек этого мира? Чепуха и бессмыслица. У каждого есть право выражать свое мнение об исламе”.

Айаан Хирси Али, Мариам Намази и Афшин Эллиан – ровесники. Все они родились в 1966–1969 годы, когда в Восточной Европе оформилось движение критиков системы. Есть некая связь между поколением 1968 года стран Восточного блока, триумфом свободы в 1989–1991 годах и борьбой за права и свободы человека, которую они ведут сегодня.

Русских писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля в 1966 году приговорили к длительным тюремным срокам за публикацию художественных произведений на Западе. Их осуждение вызвало шквал протестов в СССР, положивший начало правозащитному движению. В Москве в 1968 году, во время нашумевшего дела против четырех критиков системы, два выдающихся диссидента подготовили заявление для мирового сообщества. Впервые критики системы обращались к окружающему миру “через голову” советского режима в конфликте, вызванном нарушением прав человека. Это был настоящий прорыв, который вплоть до развала СССР в конце 1980-х вдохновлял диссидентов, продолжавших требовать соблюдения властями прав человека, и фактически являлся частью диалога между Востоком и Западом. Кроме того, в 1968 году Андрей Сахаров опубликовал свой знаменитый призыв к прогрессу, мирному сосуществованию и интеллектуальной свободе, где четко сформулировал идею тесной связи между уважением к правам человека и свободе, с одной стороны, и общественному порядку и безопасности – с другой. Во второй половине 1970-х за железным занавесом эту идею заимствовала МХГ, которая внесла значительный вклад в развал Восточного блока. Наконец, весной 1968 года вышел первый номер “Хроник текущих событий” – легендарного бюллетеня советского правозащитного движения, публиковавшего информацию о нарушении прав и свобод граждан. Это издание служило своего рода форумом для новостей и дискуссий, которые цензура запрещала публиковать в советской прессе.

Таким образом, 1968 год стал своеобразным водоразделом истории правозащитного движения в СССР. Он также имел решающее значение для Центральной Европы. “Пражская весна” 1968 года стала настолько серьезной угрозой владычеству Кремля, что войска стран Варшавского договора вошли в Чехословакию и вдребезги разбили мечту о социализме с человеческим лицом. 30 января 1968 года в Национальном театре Варшавы последний раз прошла драма “Дзяды”, поставленная по романтической поэме польско-белорусского поэта Адама Мицкевича. Режим потребовал убрать ее из афиш, поскольку в ней шла речь о национально-освободительной борьбе польского народа против иностранного господства. И хотя действие пьесы происходит в XIX веке, все видели в ней комментарий к современной польской действительности. Население узнало о цензуре, и последнее представление превратилось в демонстрацию с участием студенчества. У многих студентов не было билета, но они пришли в театр, чтобы выразить свою поддержку.

Когда занавес опустился, взволнованная публика вышла на улицы, в морозную зимнюю ночь, и собралась у памятника Мицкевичу в центре польской столицы. Люди развернули плакаты с требованиями к режиму прекратить нарушать право на свободу слова. Многие студенты были арестованы, но на их место встали другие. За последующие недели в городе прошло много акций протеста в поддержку статьи 83 польской конституции, гарантировавшей гражданам свободу слова и собраний. В марте 1968 года начались столкновения демонстрантов с полицией. Сотни студентов и профессоров были арестованы или высланы из страны, затем последовала антисемитская кампания.

Среди задержанных оказался двадцатидвухлетний Адам Михник – один из лидеров польского протестного движения. Его приговорили к трем годам лишения свободы за участие в беспорядках. Через год Михник был освобожден, но ему было запрещено продолжать учебу в университете, где он изучал историю. Михник участвовал в подпольном антикоммунистическом движении вплоть до падения режима, после чего стал депутатом парламента и главным редактором крупнейшей польской газеты “Газета выборча”.

“Для моего поколения путь к свободе начался в 1968 году. В то время как студенты Беркли и Парижа отрицали гражданскую демократию, мы, жители Праги и Варшавы, боролись за свободу, которую мог гарантировать только гражданский порядок, – сказал Михник в интервью газете “Курьер ЮНЕСКО” после падения Берлинской стены. – Серьезное различие между нами и революционными движениями заключалось в том, что мы, антикоммунистическая оппозиция, не имели никаких иллюзий вроде “утопии об идеальном обществе”… Западные интеллектуалы обычно связывали надежды с Вьетконгом, Фиделем Кастро, Мао Цзэдуном, Советским Союзом, сандинистами в Никарагуа, не могу объяснить почему. Наше движение, уже упомянутый Вацлав Гавел в Чехословакии, Андрей Сахаров в России и “Солидарность” Леха Валенсы не стремились к утопии. Мы жаждали возврата к норме”.

Политические акции протеста, проходившие по обе стороны железного занавеса в 1968 году, разительно отличались друг от друга. Революционно настроенные студенты Запада проводили демонстрации ради достижения социалистической утопии посредством упразднения правового государства, за которое боролись диссиденты Востока, попадавшие в тюрьму как раз за выдвигаемые требования об установлении гражданского порядка. Такие критики системы, как Михник, Гавел и Сахаров, надеялись на открытое, пусть и несовершенное общество, в то время как западные демонстранты требовали совершенного общества, связывая свои ожидания, как отметил Михник, с каждым новым тоталитарным режимом, оставлявшим после себя кровавый след.

В 1970-х, когда я учился в гимназии, многие верили, что молодежные протесты в европейских и американских университетах знаменуют собой новое время и что социалистическая утопия не за горами. При этом интеллектуалы стран Восточного блока воспринимали свою протестную деятельность как начало конца реализованного социализма. Теперь мы знаем, что правда была на стороне диссидентов за железным занавесом. Оглядываясь на 1968 год, я с уверенностью могу сказать, что исторически настоящие победители – именно критики системы от Балтийского до Черного моря. Я рос в тени западноевропейского поколения 1968 года, которое долго определяло мой кругозор, ценности и мечты. Впоследствии в СССР я познакомился с другим поколением 1968 года, для которого борьба за свободу стала путеводной звездой, в том числе потому, что слова диссидентов не расходились с их поступками. Для них слово было неотделимо отдела, хотя им часто приходилось дорого платить за это.

У западноевропейского поколения 1968 года ситуация была обратной, а расстояние между словом и делом – неизмеримо огромным. Напоказ говорилось одно, чтобы продемонстрировать наличие “правильных взглядов”, а на деле люди часто поступали совсем по-другому. Фактически они загребали жар чужими руками. В Восточной Европе поддержка правозащитного движения по определению не могла быть морально бесплатной. Все, кто к нему присоединялся, знали, что их участие может привести за решетку, навсегда испортить карьеру и разрушить семью.

Для Айаан Хирси Али, Мариам Намази и Афшина Эллиана в моральном смысле все тоже не бесплатно, хотя они и живут на Западе. За возможность выступать открыто, отстаивать право говорить “нет” своей религии и требовать такого же критического исследования для ислама, как и для христианства, и других религий и идеологий, они платят получением смертельных угроз, жизнью под охраной, а в некоторых случаях – разрывом с семьей и друзьями.

Бывшие мусульмане и исламисты, а также критически настроенные к своей религии мусульмане играют решающую роль в осознании угнетения во имя ислама и борьбы с ним как в мусульманских странах, так и в западной мусульманской среде. Требуя права на выход из своей религиозной общины, отдавая приоритет личным правам над общими, бывшие мусульмане фактически говорят собратьям по вере всего мира то же, что и семь[20] смельчаков, не побоявшихся в августе 1968 года выйти на Красную площадь в знак протеста против ввода войск стран Варшавского договора в Чехословакию. Слова на плакате, который им удалось развернуть, прежде чем их арестовали сотрудники КГБ, были адресованы в первую очередь гражданам Чехословакии, но в принципе относились и ко всем остальным странам Восточного блока: “За вашу и нашу свободу”.

В XIX веке эти слова произнес русский писатель Александр Герцен в поддержку польского восстания, участники которого боролись за независимость от России. 20 На самом деле демонстрантов было восемь: Константин Бабицкий, Татьяна Баева, Лариса Богораз, Наталья Горбаневская, Вадим Делоне, Владимир Дремлюга, Павел Литвинов и Виктор Файнберг. После ареста семь демонстрантов уговорили Татьяну Баеву отказаться от дальнейшего участия, и ее отпустили. Акция вошла в историю как “демонстрация семерых”. – Примеч. ред.

В 1968 году они прозвучали очень современно, а в январе 1991 года я увидел их снова – во время московских демонстраций в поддержку национально-освободительной борьбы в странах Балтии после нападения советских войск на Литву и Латвию. Да и в начале XXI века вряд ли найдется более подходящий девиз для тех, кто сражается за права человека и подобно восточноевропейским диссидентам времен холодной войны отбывает тюремный срок за свои взгляды.

Преступление без жертвы

Еще светло, но тьма сгущается.

Боб Дилан

В конце концов мы будем помнить не слова наших врагов, а молчание наших друзей.

Мартин Лютер Кинг-мл.

12 августа 1553 года в Женеву прибыл господин средних лет. Семнадцать лет назад этот город провозгласил себя республикой, перешел в протестантизм и с тех пор считался центром европейской Реформации. Этот человек бежал от католической инквизиции из Вьенны, расположенной к югу от Лиона, где его арестовали по обвинению в ереси и подстрекательстве к бунту – закон тогда не различал эти преступления, поскольку фундаментом политического, социального, культурного и экономического порядка была правильная вера. Ранним утром во время посещения уборной ему удалось с помощью друзей обмануть охрану и сбежать из тюрьмы. Потратив немало сил, инквизиция в конце концов прекратила искать беглеца и приговорила его к смерти заочно. В католических странах того времени судебный приговор при отсутствии осужденного еретика исполнялся через символическое сожжение соломенного чучела.