Текст книги "Дело о карикатурах на пророка Мухаммеда"

Автор книги: Росе Флемминг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 32 страниц)

Тем не менее на начальника полиции все же подали в суд за расизм. Трудно предсказать, куда заведет эта тенденция. Возможно, в один прекрасный день СМИ начнут обвинять в расизме за заголовки вроде “Мексиканцы переправляют кокаин в акулах”, “Шведские мужчины – импотенты” или “Датчане любят кокаин”.

Подобная “культура оскорбления” означает, что группы, которым не свойственно изображать себя жертвой, обнаружив серьезные различия между “ними” и “нами”, предпочитают выставить себя угнетаемым меньшинством. По случаю визита президента России Дмитрия Медведева в Данию весной 2010 года русская иммигрантка написала в газете “Уикендависен”, что русский язык изменил свой образ в глазах датчан, превратившись из богатого общего культурного наследия в язык меньшинства. Она утверждала, что русских отныне воспринимают не как представителей великой культуры, а как этническое меньшинство, в отличие от датского большинства.

Русская иммигрантка добавила, что в действительности последствия этого разрыва между “ними” и “нами” губительны для детей и молодежи, чьи родители недавно переехали из России в Данию, поскольку их дети становятся объектом политики по ассимиляции, в результате чего лишаются права вносить свой вклад в общество в виде ценностей и культуры своей родины. ””Перестань говорить по-русски, мама! Перейди на датский!” Так говорит дочь датско-русской пары, когда ее отводит в школу русскоговоряшая мать. Дочь выражает пренебрежение ко всему “недатскому”, которое обнаруживает в тех случаях, когда говорит по-датски”, – утверждала иммигрантка.

Но это утверждение – откровенная чушь. Мои наполовину русские дети реагировали так же, когда их русская мать в 1980-х обращалась к ним на своем родном языке, но это не имело никакого отношения к политике по ассимиляции или различию между “ними” и “нами”. Они так говорили, потому что не желали выделяться, стремились быть как другие дети, их товарищи, и по приезде в Россию начинали вести себя совершенно по-другому. Когда дети выросли, они с радостью слушали родной язык своей матери, спешили позвонить бабушке и дедушке всякий раз, когда по телевизору показывали Россию, и в целом выказывали живой интерес к своему русскому происхождению. В отличие от грустной картины, которую нарисовала иммигрантка, российское культурное наследие в Дании очень популярно. Недавно были заново переведены или переизданы классические произведения Достоевского, Булгакова, Льва Толстого и Тургенева. Несколько лет назад в Королевском театре впервые танцевала соло русская балерина, Большой театр во время своих гастролей собирает полный зал в Копенгагене, а в датские симфонические оркестры часто приглашают русских дирижеров. Русская иммигрантка все это проигнорировала, чтобы ее рассказ о русском меньшинстве в Дании был созвучен “культуре оскорбления”, созданию образа жертвы и политике формирования идентичности, характерным для нынешней эпохи.

Лоббистам законов против разного рода оскорблений при поддержке конвенций о правах человека удалось переместить фокус дискуссии с проблемы защиты свободы слова на необходимость борьбы с “языком вражды” – с тех, кто использует свою свободу, на тех, кто “страдает” от использования своей свободы другими. Все это вылилось в совершенно абсурдную логику: мы защищаем жертв свободы, в то время как те, чьи выражения были приняты за оскорбление, подверглись угрозам смертью, нападениям и убийствам и оказались сами виновны в подобной реакции, поскольку могли просто не говорить оскорбительные вещи. Стоит представителям культуры прав и свобод человека уделить больше внимания запрету дискриминационных выражений, как сразу начинается поиск жертв оскорблений. Во имя равенства и противодействия дискриминации общество стремится защитить тех, кто подвергся оскорблениям. Подобное развитие ситуации ведет к тому, что понятие “толерантность” окажется перевернутым с ног на голову. Как тут не вспомнить известный афоризм, приписываемый Вольтеру, “Я не согласен с тем, что вы говорите, но готов умереть за ваше право это говорить”, который в “культуре оскорбления” превратился в “Я не согласен с тем, что вы говорите, и воспринимаю это как оскорбление, но даже если у вас есть право это говорить, считаю, что вы должны молчать”.

Толерантность отныне означает не терпимость к высказываниям, которые мы не хотим слышать, а способность молчать о вещах, которые другим могут показаться оскорбительными. Именно такое восприятие скрывается за фразой “Свобода слова – это не возможность говорить все что угодно”. Именно оно неизбежно приводит к повышению давления на свободу слова. После падения Берлинской стены и “маршей свободы” в Центральной и Восточной Европе правительства многих европейских стран приняли новые законы против оскорблений, а в Норвегии и Нидерландах государство попыталось заменить устаревшие статьи о богохульстве на новые положения, призванные защитить от посягательств группы и идеи, относящиеся к идентичности человека. Наступление на свободу слова со стороны социальных норм, устанавливаемых элитой, не обязательно должно восприниматься как угроза свободе. Новые запреты касаются не тех, кто силен словом, а тех, кто с трудом выражает свои мысли и поэтому часто употребляет вульгарные, отталкивающие выражения.

В европейском государстве всеобщего благосостояния, где происходит вмешательство в жизнь граждан под предлогом защиты таких ценностей, как человеческое достоинство, безопасность и социальная гармония, свободу вряд ли можно ликвидировать в одночасье. Это справедливо и для жестоких авторитарных режимов, где людей забирают по ночам, где угнетение видно невооруженным глазом и где повсеместно чувствуется боль от оскорблений. Напротив, исчезновение свободы будет происходить постепенно, о чем в 2009 году говорила в своем выступлении британский юрист-правозащитник Шами Чакрабарти. Чтобы точнее выразить свою мысль, она рассказала притчу о лягушках в кастрюле. Если опустить лягушек в кипяток, то шок заставит их инстинктивно выпрыгнуть из кастрюли и тем самым спастись. Но если этих лягушек поместить в чуть теплую воду, а затем поставить кастрюлю на огонь и подогревать постепенно, то лягушки будут просто плескаться в воде, чувствуя приятное тепло и наслаждаясь жизнью, пока медленно не сварятся заживо. “Дорогие дамы и господа, таким образом погибнет свобода. Не со взрывом, но с причитаниями”, – сказала Шами Чакрабарти.

Идеальное общество – с точки зрения сторонников ввода ответственности за оскорбления – описал британский ученый-социолог Стивен Льюис в романе “Удивительные открытия профессора Карита” (1995), который сам автор охарактеризовал как “комедию идей”. В произведении речь идет о Николя Карита, профессоре эпохи Просвещения, который после спасения из тюрьмы в государстве Милитария получает задание отправиться на поиски самого лучшего мира. Во время странствий он посещает государства Утилитария, Либертас и Пролетария, оказавшись в конце концов в Коммунитарии – обществе, основанном на представлении о мультикультурализме и равенстве между тридцатью четырьмя этническими группами и семнадцатью религиями.

Когда-то Коммунитария была этнически и религиозно однородным обществом, но потом началась интенсивная иммиграция, превратившая ее в мультикультурную страну, где права личности больше не существуют. Здесь признается лишь право каждого сообщества на уважение со стороны других социальных групп.

Люди вынуждены оставаться в религиозных и этнических землячествах, где они родились и выросли, в обществе не одобряются браки с представителями других народов. Тех, кто пытается сменить группу, исключают из нее и называют “безродными космополитами”. Коммунитария строится на принципе “Освободи нас от оскорблений”, который воплощается в законах страны. Свободы слова, естественно, не существует. Свобода речи наказуема, поскольку она, по мнению одного из жителей Коммунитарии, может привести к тому, что люди начнут оскорблять друг друга.

В Коммунитарии граждане постоянно находятся на страже свободы, точнее, “свободы от оскорблений”. Поэтому юмор и сатира давным-давно упразднены. Никто и понятия не имеет, что означают эти слова, и когда один “критик” создает сатирическую рок-оперу, высмеивающую религиозный фанатизм и ограниченность разделения по этническому признаку, всем приходится искать подходящую замену слову “сатира”. К своему ужасу, композитор узнает, что сатира выставляет напоказ глупость и злобу людей, подвергая их осмеянию.

Религиозные и этнические сообщества в Коммунитарии требуют, чтобы композитор отрекся от своего произведения и публично извинился. Он вынужден пуститься в бега, когда выясняется, что его сатиру воспринимают как святотатство – самое страшное преступление в Коммунитарии и единственное караемое смертной казнью, поскольку оно нарушает абсолютное право сообществ на уважение.

В этой связи профессор Карита пытается выяснить, есть ли у населения Коммунитарии понятие толерантности, ибо только оно может облегчить решение конфликта. Однако толерантности нет, что означает необходимость научиться переживать оскорбления от других. Но зачем им это нужно, вернее, зачем вообще нужно кого-либо оскорблять?

Граждане Коммунитарии, принадлежащие к каким-либо этническим и религиозным сообществам, просто не могут спокойно воспринимать неуважение к тому, что они считают священным. “Почему?” – спрашивает в очередной раз профессор Карита, желая поддержать толерантность, которую изучал, будучи экспертом эпохи Просвещения. “Проблема в стремлении оскорблять кого-то. То, что вы, господин профессор, называете толерантностью, является тем же самым, что и оскорбление без протеста, насколько мы это понимаем. В то же время уважение требует всячески избегать ситуаций, когда кого-то можно обидеть. Все наше общество верит в последнее, а не в первое”, – объясняет лидер Коммунитарии. Звучит знакомо, не правда ли?

Действительность в Коммунитарии во многом напоминает идеал сторонников ввода законов против разного рода оскорблений, ставший объектом сатиры. Во время карикатурного скандала стало понятно, как много активистов за права человека и организаций под эгидой ООН подвергли рисунки критике, при этом угрозы в адрес художников они осуждали куда менее энергично. Из увиденного Якоб Мхангама сделал вывод, который может причинить боль всем сторонникам борцов за права человека: “Мультикультуралистический образ мышления, – сказал он, – влияет на движение за права человека, при этом настолько ослабляя позиции свободы слова, что уже необходимо противодействовать центральным частям этого движения, ООН и конвенциям, так или иначе используемым для ограничения свободы слова”.

Установлению международным сообществом рамок борьбы против “языка вражды”, расизма и дискриминации предшествовали две мировые войны, приход фашистов к власти в Германии, Испании и Италии, Холокост, а также кровавая революция и Гражданская война в России. За ними последовал режим пропаганды, “языка вражды” и дискриминации определенных социальных групп, уничтожавший собственных граждан в масштабах, невиданных со времен инквизиции. Тем не менее СССР эпохи Сталина сел за стол переговоров как один из победителей во Второй мировой войне, когда в ООН начали формулировать права и свободы человека, а также принципы борьбы с дискриминацией и расизмом. Странным было то, что вплоть до смерти Сталина (1953) Советский Союз под предлогом защиты евреев последовательно предлагал ООН принять все новые и новые положения, обязывавшие страны вводить уголовную ответственность за разжигание розни, в то время как сам вождь готовил “чистку” советских евреев, а советские СМИ пестрели замаскированной антисемитской пропагандой.

Москва выражала несогласие с позицией западных демократий, считавших, что с подстрекательствами к ненависти следует бороться, не запрещая их, а противопоставляя им другие идеи. “Другие идеи не удержали Гитлера от развязывания войны, – заявил представитель СССР незадолго до принятия Всеобщей декларации прав человека ООН в декабре 1948 года. – Было бы неправильно не пронанализировать возможные дальнейшие инициативы, поскольку мы рискуем заплатить еще миллионами жизней”.

После этого была совсем не дипломатичная словесная перепалка между британским и советским делегатами, участвовавшими в работе над Международным пактом о гражданских и политических правах. Представитель Великобритании привел в качестве эффективности свободы слова книгу Гитлера “Моя борьба”, которую в Туманном Альбионе никто не запрещал даже в годы войны, на что советский дипломат отреагировал удивлением и осуждением. Глава британской делегации съязвил, что, видимо, его советскому коллеге вовсе незнакомо понятие “свободы слова”, а британцы продолжат сражаться за свое представление о свободе так же решительно, как против Гитлера, чтобы “Мою борьбу” можно было свободно покупать и читать.

Кроме того, ожесточенные споры вызвал вопрос, следует ли просто запретить подстрекательство к насилию и на этом остановиться (что предлагало большинство западных стран) или дополнительно ввести уголовную ответственность за враждебные высказывания, независимо от того, могут они спровоцировать насилие или нет. Борьба этих взглядов шла с переменным успехом в течение шести лет. Сначала стороны решили включить положение о враждебных высказываниях, но потом по инициативе США убрали, затем снова включили и снова убрали, пока текст не был окончательно закреплен в 1953 году. Но борьба продолжалась. Советский Союз предложил новые ограничения свободы слова, которые шли дальше простого запрета на разжигание розни, а Индия пожелала ввести ответственность за нападки на основателей религий. В результате такие демократии, как Дания, США, Великобритания, Норвегия, Швеция, Нидерланды и Канада, потерпели поражение в защите широкой свободы слова. Статья 20 в конвенции стала не просто запрещать разжигание розни, но и обязала подписавшие документ страны ввести уголовную ответственность за враждебные и дискриминирующие высказывания. Формулировка оказалась более широкой, чем предлагали западные государства, неоднократно предупреждая, что ее принятие позволит правительствам и прочим органам власти защитить себя от любых критических замечаний. Ирония истории заключается в том, что именно эту формулировку, которую большинство навязало мировому сообществу, невзирая на протесты демократических стран, впоследствии стали использовать для оправдания вводимых на Западе ограничений свободы слова.

Современная полемика вокруг границ свободы слова возникла во время Нюрнбергского процесса (1945–1946), когда на скамье подсудимых оказались двадцать четыре нациста, сыгравшие весомую роль в массовых убийствах людей во время войны. Во время рассмотрения их дел обвинение напрямую связывало Холокост с использованием СМИ в интересах германского правительства, которое посредством слов и образов демонизировало евреев, разжигая ненависть к ним у населения страны. Юлиус Штрайхер, бывший редактор антисемитской газеты “Штюрмер”, оказался в числе тех, кого трибунал приговорил к смерти. Судебное заседание признало его “мучителем евреев № 1”. Его приговор гласил: “В своих речах и статьях, неделю за неделей, месяц за месяцем он заражал сознание немцев вирусом антисемитизма и призывал их к активному преследованию евреев… Подстрекательство к убийствам в момент, когда евреи на Востоке уничтожались самыми жестокими способами, как и военные преступления, представляет собой очевидное преследование по признаку расы по закрепленному Уставом определению и является преступлением против человечества”.

Такое объяснение причин Холокоста заложило основу для особого видения взаимосвязи между словом и делом, и в результате все чаще и все более многим казалось, что необходимо ввести уголовную ответственность за устные оскорбления. При этом от внимания общественности ускользает факт, что нацистская пропаганда велась в обществе, где не было ни тени свободы слова, поскольку во время правления Гитлера Германия не являлась настолько свободным обществом. Там была абсолютная “тирания молчания”.

Подобное восприятие действительности базируется на представлениях о тоталитарной идеологии, подробно описанных в выдающемся романе Джорджа Оруэлла “1984”. Это рассказ о том, как тоталитарное государство строит желаемое общество, “очищая” язык от нежелательных слов и их значений. Слово создает то, что означает, и если запретить называть веши и явления, то они перестают существовать. То есть человек уже не может создавать мир в своем сознании. Война – это мир, свобода – это рабство, незнание – сила.

Так, в Советском Союзе, в соответствии с пропагандой, не существовало ни национализма, ни этнических или религиозных противоречий. Если же они все-таки возникали, то их появление объяснялось пережитками капиталистического прошлого, которым предстояло отмереть по мере приближения общества к коммунизму. Цензура вычищала фильмы, книги, искусство и СМИ, не соответствовавшие марксистско-ленинским представлениям о действительности. Глава партии Михаил Горбачев настолько верил в живописную “очищенную” картину, что совершенно упустил из виду набиравшие силу сепаратистские движения, в результате чего СССР оказался на “помойке истории”. Советская идеология утверждала, что все пороки общества можно искоренить, запретив соответствующие высказывания. При диктатуре ведь нет принципиальной разницы между словом и делом.

Утверждение, что к Холокосту привело именно “злоупотребление свободой слова” в нацистской Германии, совершенно не учитывает различия между тоталитарным и демократическим режимами. Но в тоталитарном государстве никто не может возразить против расистской пропаганды или высмеять ее. А в открытом демократическом обществе граждане имеют право свободно выражаться и критиковать нацистскую ложь, то есть у общества есть некий рынок конкурирующих идей. Следовательно, здесь никто не может беспрепятственно запугивать отдельных личностей и социальные группы.

В Веймарской республике за глумление над религиозными сообществами – протестантами, католиками и евреями – можно было получить тюремный срок до трех лет, а распространение ложных слухов с целью принизить кого-либо или выразить презрение к другому человеку наказывалось лишением свободы до десяти лет. Наконец, существовал закон, запрещавший подстрекательство к классовой борьбе и насилию против других социальных слоев. Нарушение данной нормы, нередко защищавшей евреев от антисемитской пропаганды, “оценивалось” в два года тюрьмы. Антисемиты старались, порой небезуспешно, обойти закон, утверждая, что их нападки на евреев не призывают к классовой борьбе, поскольку направлены именно против еврейской расы, за что наказания не предусматривалось.

Есть ложное мнение, будто бы в Веймарской Германии существовала неограниченная свобода слова. В действительности все было наоборот, в стране процветало политическое насилие, но власти вели борьбу с ним недостаточно последовательно. Нацистских лидеров Йозефа Геббельса, Теодора Фритша и Юлиуса Штрайхера преследовали за антисемитские высказывания. Штрайхеру пришлось отбыть два тюремных срока. Вместо того чтобы, приструнить нацистов и предотвратить антисемитизм, многочисленные судебные процессы скорее стали частью эффективной пиар-машины для дела Штрайхера, привлекая к нему внимание общественности, которого он никогда бы не добился, если бы его расистские высказывания могли свободно и открыто обсуждаться. В 1929 году, спустя несколько недель после осуждения Штрайхера на два месяца тюремного заключения за антисемитизм, количество голосовавших за нацистов на выборах в законодательное собрание Тюрингии утроилось. Одно из обвинений против Штрайхера и его коллеги Карла Хольца было основано на статье из газеты “Штюрмер”, где ряд нераскрытых убийств преподносился как возможные ритуальные жертвоприношения иудеев. Другое обвинение строилось на утверждении, что религия позволяет евреям лжесвидетельствовать в нееврейских судах. Кроме того, “Штюрмер” заявляла, что евреи игнорируют светские законы об имуществе, поскольку они не основаны на нормах иудаизма.

Бернхард Вайсс, заместитель главы берлинской полиции, многократно возбуждал уголовные дела против Геббельса за антисемитскую клевету и беспочвенные обвинения в адрес евреев. Вайссу удалось выиграть все процессы против будущего руководителя министерства пропаганды, но есть мнение, что общественность каждый раз воспринимала его как проигравшего, так как суд помог антисемитским высказываниям Геббельса широко распространиться. “Возможно, заместителю главы полиции следовало всего-навсего позволить голосу нацистов естественным образом замолкнуть в тишине”, – рассуждает Дитц Беринг в своей антологии о евреях в Веймарской республике.

В апреле 1932 года нацисты обклеили весь Нюрнберг плакатами с девизом “Штюрмер”: “Евреи – это наше несчастье”. Когда Центральный совет евреев пожаловался в полицию, правоохранительные органы поначалу отказались снять плакаты, заявив, что их нельзя воспринимать как подстрекательство к насилию. Плакаты убрали только после обращения Центрального совета к региональным властям в Мюнхене. В октябре того же года на севере страны немецкая девушка умерла из-за аборта, который помог сделать ее молодой человек-еврей. Он пытался избавиться от трупа, расчленив его и выбросив части в разных местах. Этот случай оказался на руку газете “Штюрмер”, проводившей антисемитскую пропаганду, но после выхода номера с подробным описанием иудейского ритуала жертвоприношения весь тираж конфисковали, а ответственного редактора осудили за оскорбление религии.

С 1923 по 1933 год газету “Штюрмер” привлекали к ответственности или изымали из распространения ее тираж в общей сложности тридцать шесть раз. В 1928 году за одиннадцать дней сотрудников издания вызывали в суд по пяти разным делам. В итоге Штрайхер приобрел значительный авторитет в немецком обществе, которое начало воспринимать его как мученика и жертву. С каждым новым судебным процессом восхищение публики все больше возрастало. Когда Штрайхеру в очередной раз предстояло отбывать наказание, его с триумфом провожали в тюрьму сотни восторженных почитателей. Торжество повторилось после того, как Штрайхер отбыл срок. В 1930 году его встречали тысячи поклонников, среди которых был и Гитлер. Немецкие суды стали платформой, на которой Штрайхер проводил антисемитскую кампанию. Многие исследователи считают, что судебные процессы успокоили критиков нацизма, которые поверили в способность правовой системы одержать над ним верх.

Дэннис Шовальтер, историк и автор книги о Штрайхере и газете “Штюрмер” в Веймарской республике, пишет, что судебная система страны была не в состоянии остановить марш антисемитизма, однако основной причиной этого было вовсе не отсутствие необходимых законов и не враждебность судов по отношению к евреям: “Расхожее суждение о том, что правовая система Веймарской республики была мало заинтересована в защите евреев и при любой возможности избегала ее, требует пересмотра… В региональных судебных учреждениях работали активные и пассивные сторонники нацистов. В то же время в одном из крупнейших оплотов нацизма, Северной Баварии, среди работников правовой системы по-прежнему встречались евреи”.

По мнению Алана Борового, главного юриста правозащитной организации “Канадская ассоциация гражданских свобод”, до прихода Гитлера к власти в 1933 году в Веймарской республике регулярно проводились судебные заседания против тех, кто высказывал антисемитские идеи. “Примечательно, что в Германии до Гитлера действовали и довольно рьяно исполнялись законы против ненависти, аналогичные нынешним канадским. В пятнадцатилетний период до прихода Гитлера к власти суды рассмотрели больше двухсот дел по фактам антисемитских высказываний… Как показали дальнейшие трагические события, подобные законы оказались абсолютно не эффективными даже в тех случаях, когда причин вполне хватало для возбуждения судебного процесса”, – пишет Алан Боровой в своей книге “Столкновение свобод: дело о гражданских свободах” (1988).

Арье Найер, вместе с родителями бежавший от нацистов в 1939 году и ставший в США известным борцом за права человека, вызвал гнев сограждан тем, что, как лидер правозащитной организации “Американский союз защиты гражданских свобод”, в 1977 и 1978 годах отстаивал право группы неонацистов провести марш в Скоки – небольшом городке в штате Иллинойс. Там проживало много выходцев из Восточной Европы, переживших Холокост или потерявших в Европе родственников во время Второй мировой войны. Размышляя над развернувшейся дискуссией, Найер констатировал, что доводы “Американского союзы защиты гражданских свобод” в защиту права нацистов на свободу слова в итоге получили широкую поддержку в США, но произошло это не сразу. Подобная смена настроений, по мнению Найера, связана с тем, что нацисты, добившись по решению верховного суда штата Иллинойс права выражать свое мнение, не добились особого успеха. Им не удалось мобилизовать общественность для проведения новых демонстраций, и нацистское движение вскоре развалилось. Таким образом, история доказала, что лучший способ победить нацизм – защитить право приверженцев данной идеологии на свободу слова. “Американский союз защиты гражданских свобод” продолжил защищать право нацистов и расистов на самовыражение, и его деятельность больше не вызывала споров.

В своей книге, посвященной тем событиям, Найер напоминает о случаях, имевших место в Веймарской республике, когда попытки ограничить право нацистов на свободу слова приводили к совершенно противоположным результатам. В 1925 году власти Баварии запретили Гитлеру выступать на публике, на что нацисты ответили плакатом: Гитлер с заклеенным ртом и подписью “Из двух миллиардов людей в мире только одному человеку запрещается говорить в Германии”. Фраза возымела действие– Гитлер приобрел еще большую популярность, и властям пришлось снять запрет. Впоследствии, возглавив государство, Гитлер обратит применявшиеся в отношении него законы против прежнего руководства Веймарской республики. После поджога Рейхстага в 1933 году Гитлер прикажет арестовать политических соперников, закроет коммунистическую прессу, упразднит свободу слова и собраний и через какое-то время полностью лишит парламент силы.

Так закладывался фундамент единоличной власти фюрера. Разумеется, нацисты совершили бы указанные действия при любых обстоятельствах, однако Гитлер сумел воспользоваться существовавшими в Веймарской республике ограничениями свободы слова для зашиты нового порядка. Лидер социал-демократической партии Отто Вельс оказался единственным, кто выступил против намерения Гитлера установить диктатуру на законных основаниях. Когда он заявил, что никакой закон не сможет уничтожить идеи, которые будут существовать вечно, и что преследование социал-демократов лишь придаст им сил, новый канцлер ответил: “Им следовало признать справедливость нашей критики, когда мы находились в оппозиции и в течение долгих лет правительство запрещало нашу прессу, наши встречи, когда мы были лишены даже права говорить”.

Распространенное утверждение о том, что “язык вражды” в отношении евреев привел к Холокосту, никак не согласуется с действительностью. Судебные процессы против Юлиуса Штрайхера и других антисемитов точно так же могли подтвердить, что главной причиной прихода нацистов к власти является именно запрет “языка вражды”. Ведь Штрайхер и другие нацисты получили прекрасную возможность вести клеветническую пропаганду против евреев в крупнейших газетах страны, которые вряд ли стали бы тратить на них краску, не окажись они на скамье подсудимых. Демократы Веймарской республики добились бы гораздо больших успехов в борьбе с нацистской пропагандой, позволив ей стать предметом общественной дискуссии, однако в Европе за период между двумя войнами доверие к свободному слову сильно упало.

Нет, дорогу Гитлеру и его прихвостням помогли проложить унижение Германии после Первой мировой войны, восприятие немцами самих себя как жертв, экономические потрясения 1929 года и резкий рост безработицы, а также политическое насилие и запугивание общества, а вовсе не безграничная свобода слова, которой в действительности не было. В написанной Хансом Магнусом Энценсбергером увлекательной, заставляющей задуматься биографии главнокомандующего германской армии Курта фон Хаммерштейна тогдашняя ситуация до и после прихода нацистов к власти предстает во всей своей жестокости. Писатель утверждает, что Веймарская республика была нежизнеспособна. Его описание обреченного государства полно мрачных красок. Процитирую достаточно большой фрагмент этого текста, очень точно отображающий состояние немецкого общества в период с 1919 по 1933 год, когда Гитлер пришел к власти:

“Не только прежние элиты оказались не готовы примириться с республикой. Многие из тех, кто вернулся домой с проигранной войны, не желали расставаться с “борьбой как внутренним состоянием” и мечтали о реванше. Они придумали легенду “удара ножом в спину”, затем целое десятилетие это называлось “И все же вы победили”. Судебная система и полиция продолжали цепляться за нормы и обычаи, принятые при Вильгельме II. В университетах преобладали авторитарные, антипарламентские и антисемитские настроения. Атмосфера общего раздражения неоднократно выливалась в дилетантские планы переворотов и восстаний.

В левом крыле ситуация была ненамного лучше. Его представители тоже не питали особых чувств к демократии и готовили восстание.

Экономические проблемы подкосили и без того нестабильное немецкое общество. Военный долг и репарации легли тяжелым бременем на финансы республики. Инфляция разрушила средний класс и мелкую буржуазию. В верхах зародилась коррупция, вплоть до высших государственных и партийных должностей, получив возможность оказывать прямое политическое влияние. Самый известный пример – президент страны Гин-денбург. Единственная передышка в экономике продлилась лишь четыре года – с 1924 по 1928 год, пока мировой кризис жестоко не оборвал ее. Экономический крах и последовавшая массовая безработица вселяли в рабочих злобу и страх оказаться на дне социальной жизни.

К этому добавилось внешнеполитическое бремя, которое в то время приняло невероятный размах. Версальский договор, совершенно не способный обеспечить разумный мир между государствами, к которому британцы стремились после окончания Второй мировой войны, вызвал смертельную обиду немецкого общества. Оккупация Рурской области в 1923 году, сепаратизм и этнические конфликты способствовали усилению шовинистических настроений. Ближайшие соседи, прежде всего французы и поляки, сделали все, что было в их силах, для дальнейшего унижения немцев. Советский Союз также пытался дестабилизировать ситуацию в республике, насколько это было возможно.