Текст книги "Дело о карикатурах на пророка Мухаммеда"

Автор книги: Росе Флемминг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)

Это был точный анализ сложившейся ситуации. Спустя пару лет, в августе 1991 года, во время попытки переворота Кронид оказался в гуще событий. Он приехал в Москву на конгресс российских соотечественников – это была его вторая поездка в Россию после изгнания из страны в 1977 году. Думаю, эти три дня были одними из самых счастливых в жизни Кронида. В течение недели мы созванивались несколько раз. “Слышишь? Это группа танков, она идет прямо на нас!” – с восторгом кричал он мне в трубку. “Ты видел, как достойно и организованно ведет себя народ у Белого дома?” – спросил он в следующий раз.

Кронид был счастлив вернуться в Москву и оказаться в гуще событий, за которыми он на расстоянии следил последние шесть лет из Мюнхена. За эти три дня он успел принять участие в защите штаб-квартиры президента Ельцина в Белом доме и порадоваться демонтажу памятника основателю КГБ Феликсу

Дзержинскому на Лубянской площади, о чем написал выдающийся репортаж. При попытке переворота была восстановлена цензура, и Кронид явился в редакцию рупора гласности – газеты “Московские новости”, чтобы помочь готовить сводки новостей, которые через громкоговорители сообщались людям, собравшимся на Пушкинской площади.

После неудавшегося путча Кронид вернулся в Мюнхен, чтобы подготовить специальный номер своего журнала “Страна и мир”, названный в честь эссе Андрея Сахарова. Любарский написал восьмидесятистраничный репортаж с анализом и комментариями, который он, вдохновленный радостным событием, назвал “Революция победила”. “Коммунистической партии Советского Союза больше нет. С искажением истории покончено, и можно переиначить известные слова Ленина: “Нет такой партии!” Последняя империя на Земле прекратила свое существование. Нерушимый союз республик исчез с политической карты мира. Вовсю идет развал КГБ, система теряет свой “щит и меч”. Без своих трех опор (партии, КГБ и армии) пал самый долгий, подавляющий и бесчеловечный режим в мировой истории, который все называли “советской властью””.

И с гордостью за то, что Россия не последовала румынскому примеру кровавого восстания против диктатора, подытожил: “Последние шесть лет мы наблюдали за революцией, начатой сверху. Считалось, что она дала нам свободу, и когда мы усомнились в этом, нас обвинили в неблагодарности, напомнив, кого мы должны благодарить за откровенность своих газет и возможность ездить за границу. Но свободу никто не может “дать”, она приходит сама. Ведь тот, в чьей власти ее дать, волен так же отнять ее… Свободу, которая пришла в московский Белый дом, мы взяли сами. Мы никого не должны благодарить за это – ни Горбачева, ни даже Ельцина, сколько бы похвал в его адрес ни раздавалось”.

Полтора года спустя Кронид вернулся в Москву. Он стал редактором либерального еженедельника “Новое время”, для которого писал одну блестящую статью за другой: от глубокого анализа перехода тоталитарных и авторитарных режимов к демократии и принятия новой конституции в Германии и Италии после Второй мировой войны, а в Португалии и Испании – в 1970-х годах, до активной защиты роспуска президентом Ельциным Верховного совета и ввода войск в Москву в октябре 1993 года, разоблачения махинаций на выборах и антиконституционного решения о начале войны против Чечни в декабре 1994 года. Любарский участвовал в разработке нового закона, который вернул ему и другим русским изгнанникам гражданство. В этом был весь Кронид. Его не устраивали указы, действовавшие лишь для избранных. Он требовал, чтобы изменения были узаконены и приносили пользу не только ему, но и всем гражданам России. Он участвовал в работе над конституцией, принятой в декабре 1993 года, а также выдвинул свою кандидатуру во время парламентских выборов, хотя и безуспешно.

Кронид продолжал свою работу по защите прав человека в России, на которую потратил так много сил, будучи в изгнании. В 1989 году он был одним из инициаторов восстановления МХГ, которой руководил с 1994 года вплоть до своей смерти.

Интерес к России появился у меня еще в гимназии и впоследствии, уже когда я в 1979 году начал изучать русский язык в Копенгагенском университете, стал делом всей моей жизни. Впрочем, в гимназии меня гораздо больше увлекала мечта о карьере профессионального футболиста и желание веселиться дни и ночи напролет. Ежегодное распитие алкоголя 1 мая в парке “Фэлледпаркен” да походы на концерты “Сэвидж Роуз” или С. В. Йоргенсена – вот и все мои тогдашние политические интересы.

Правильнее будет сказать, что я был не прочь принять участие в дискуссиях о вскрывшихся впоследствии негативных явлениях гражданского общества и обострении классовой борьбы. Мне бы очень хотелось разбираться в таких социально-политических процессах, как освободительные войны в Африке, марксистские восстания в Латинской Америке или тактика проведения забастовок на верфях компании “Бурмейстер & Вайн”, но для изучения всего этого мне не хватало ни времени, ни желания. Но о тех, кто понимал суть этих процессов, я с уважением думал: “До чего же они умные!” Я видел, что эти знания добавляли им авторитета в обществе, но это был не мой мир, политика была чужда мне. Моя интеллектуальная жизнь ограничивалась обрывочным знанием имен и событий, происходивших здесь и там, плаванием на поверхности левых политических течений и изложением готовых мнений.

Ситуация изменилась, когда я поступил в университет. Изучать русский язык я решил по нескольким причинам. Например, меня очаровали телерепортажи Самуэля Рахлина, первого московского корреспондента “Датского радио”. Он общался с обычными русскими людьми, писателями и интеллигенцией, освещая сторону жизни СССР, далекую от военных парадов на Красной площади. Неизгладимое впечатление на меня произвели фотографии Москвы, создававшие особое настроение. “Я бы хотел так работать”, – не раз возникала у меня мысль.

В гимназии мне удалось почувствовать вкус экзотического для меня русского языка, интерес к которому возник благодаря учителю, вкладывавшему душу в свой предмет. Но моему поколению внушали, что большинство из нас никогда не найдут работу в современном индустриальном обществе, где постоянно будет расти безработица, особенно среди людей с высшим образованием, поэтому имело смысл выбрать предмет, которым владеют немногие. Я выбрал именно русский язык не из интереса к политике – я не был ни сторонником, ни противником Советского Союза и социализма. Меня привлекали именно язык и культура. Порой я ощущал, что углубленное изучение этого далекого, совершенно иного мира поможет мне понять самого себя и тайный смысл сущего. Здесь был некий элемент романтики.

Я настолько изголодался по знаниям, что в первый год в университете целиком погрузился в учебу. Передо мной будто открылся совершенно новый, непознанный мир, “государство знаний”. Я уже не играл каждый день в футбол и распрощался с детством. Большую часть учебного времени я изучал русскую грамматику и фонетику и рылся в тяжелых, как кирпич, словарях в поисках множества незнакомых слов, время от времени принимаясь за настоящие книги. Особенно на меня повлияли два произведения, хотя и не сразу. Они помогли мне понять советское общество и культуру, когда я познакомился с прибывшими из-за железного занавеса как переводчик Датской организации помощи беженцам.

Первой книгой были воспоминания Надежды Мандельштам о девятнадцати годах, проведенных с поэтом Осипом Мандельштамом, начиная с Октябрьской революции и до его смерти в конце 1938 года в пересыльном лагере неподалеку от Владивостока. В 1934 году Мандельштама задержали за критическое стихотворение о Сталине, но тогда он отделался тремя годами ссылки в российскую провинцию. Весной 1938 года его вновь арестовали и отправили в ГУЛАГ на восток. После смерти мужа Надежда Мандельштам двадцать пять лет скиталась по Советскому Союзу с чемоданом оставшихся от поэта рукописей. Целью ее жизни стало сохранение его произведений для потомков в условиях, когда само хранение его работ считалось серьезным преступлением. Ожидая обыска КГБ, она скрывала стихи и прозу в дырах и щелях своих временных жилищ от Пскова на Северо-Западе России до Ташкента в Центральной Азии. Она частями зашивала архив писателя в подушки, прятала рукописи стихов в кастрюли и ботинки, прося верных друзей сберечь остальное. Она выучила наизусть все стихи и прозу мужа и своей подруги Анны Ахматовой, и чтобы не забыть их, каждый день вслух проговаривала тексты. Так Надежда поступала из года в год до середины 1950-х, когда здоровье и вера в собственные силы начали понемногу покидать ее. “Бумага вообще была опасна. Механизмом, скрепившим узы этого брака, равно как и узы этой дружбы, была необходимость запоминать и удерживать в памяти то, что нельзя доверить бумаге, то есть стихи обоих поэтов”, – написал в 1980 году нобелевский лауреат Иосиф Бродский в некрологе Надежды Мандельштам. Он добавил, что ежедневные упражнения памяти после смерти мужа долго поддерживали жизнь поэта в сознании вдовы, возможно, еще более сблизив их духовно, чем при его жизни. Ее любовь к нему и его произведениям росла по мере того, как она все глубже понимала их: “Повторение днем и ночью строк покойного мужа, несомненно, приводило не только ко все большему проникновению в них, но и к воскрешению самого его голоса, интонаций, свойственных только ему одному, к ощущению, пусть мимолетному, его присутствия…”

Надежда Мандельштам писала свои воспоминания в убеждении, что окружающий мир совершенно не представляет реально происходившее при Сталине, что страна молчала о варварстве, когда в ней безраздельно правили пропаганда и ложь. Она хотела не только сохранить труды мужа для потомков, но и рассматривала свою книгу как “послание в бутылке” для будущих поколений, как попытку одинокого голоса пробиться через ложь и угнетение. С каждым днем все труднее было, по ее образному выражению, “говорить с отрубленным языком”. “Молчание – настоящее преступление против рода человеческого”, – утверждала Надежда Мандельштам.

Уже не кажется странным ее скептическое отношение к прогрессу, возникшее при виде смертных приговоров под предлогом строительства нового мира. Мира, полностью очищенного от насилия, где, однако, во имя прогресса совершается насилие и приносятся жертвы. Обобщая свои мысли, Надежда писала: “В начале двадцатого века возникло, как я понимаю это сейчас, убеждение, что уже пора создать такие совершенные, вернее, идеальные формы социальной жизни, которые должны, обязаны, не посмеют не обеспечить всеобщего благоденствия и счастья. Эта идея была порождена гуманизмом и демократическими тенденциями девятнадцатого века, но именно они-то оказались препятствием к осуществлению царства социальной справедливости: ведь девятнадцатый век был разоблачен как век высоких слов и компромиссных действий, лавирования и общей неустойчивости. По контрасту двадцатый искал спасения и свершения своих идей в прямолинейности, железном социальном порядке и дисциплине, основанной на повиновении авторитету”.

Читая воспоминания Надежды Мандельштам, я больше всего поражался тому, насколько большое значение она придавала литературе в СССР. Осип Мандельштам откровенно и безо всякой иронии считал преследование себя и других поэтов выражением признания. “Чего ты жалуешься, – говорил он, – поэзию уважают только у нас – за нее убивают”. Литературы боятся, потому что она стала фактором силы. Меня больше занимало изображение литературных кругов Москвы и Ленинграда в 1920—1930-е годы, нежели категоричные выводы о сталинизме и советском режиме, рушащиеся судьбы, психические припадки Осипа Мандельштама и его гений, искажение человеческих отношений, мужество и предательство, самопожертвование и эгоизм, достоинство и унижение, экзистенциальные испытания отдельных людей.

В то же время режим и диссидентов связывали две вещи. Для русской литературы характерна идея защиты человека от системы, и критические работы многих диссидентов о советском обществе были основаны именно на классических произведениях Толстого, Чехова, Тургенева и Достоевского. По словам известного критика системы Андрея Амальрика, Кремль совершил большую ошибку, не запретив литературу XIX века.

Другой книгой, которая произвела на меня наибольшее впечатление, были литературные мемуары Александра Солженицына “Бодался теленок с дубом”, описавшего в них свою жизнь от появления в 1962 году нашумевшего рассказа “Один день Ивана Денисовича” до принудительной высылки из страны двенадцать лет спустя, за публикацию труда “Архипелаг ГУЛАГ” на Западе. В этот период шла борьба за издание в СССР романов “В круге первом” и “Раковый корпус”, драм, рассказов, открытых писем и заявлений. За двенадцать лет Солженицыну удалось опубликовать лишь три рассказа в журнале “Новый мир”, все остальные произведения испуганные редакторы – сторонники “правильного” идеологического курса и цензуры – вернули автору. Солженицын был теленком, режим – дубом, но время от времени казалось, что они меняются ролями. Давид наносил Голиафу один рассчитанный удар за другим, и депортация Солженицына на Запад на самом деле стала капитуляцией Кремля в борьбе с писателем, чьи слова вызывали больший страх, чем ракеты НАТО. Я читал “Бодался теленок с дубом” как роман о позиционной войне, где сражения, как волны, то накатывали, то отступали. Периодически возникали новые фронты. Солженицын управлял конфронтацией, как выверенной шахматной игрой, хотя у него было гораздо меньше возможностей перехватить инициативу, чем у органов власти. Тем не менее он оказался талантливым конспиратором, не раз искусно оставляя КГБ в дураках.

Прочитав “Бодался теленок с дубом”, я вновь поразился, насколько серьезно литература воспринималась в СССР. Солженицын драматически описал восемнадцать месяцев с момента отправки рукописи рассказа “Один день Ивана Денисовича” о жизни заключенных в лагере в редакцию журнала “Новый мир” до его нашумевшей публикации в ноябре 1962 года, нарушившей один из главных советских запретов. Все до единой запятые и точки были расставлены со смыслом, все слова будто взвешены на аптекарских весах. Лидер партии Никита Хрущев, которому советник вслух читал рукопись во время летнего отпуска на Черноморском побережье, лично одобрил рассказ и разослал его всем членам Политбюро, чтобы получить их согласие на публикацию произведения. В то время он гораздо больше интересовался реформированием сельского хозяйства, “кубинским кризисом” и политикой сверхдержавы. Впоследствии рассказ стал предметом подробного обсуждения на пленарном заседании Центрального комитета.

Тайная жизнь писателя, которую Солженицын вел сначала в лагере для политзаключенных, затем – в ссылке в Центральной Азии и в 1950-х, когда он работал учителем в провинциальном российском городке, говорила об удивительной вере в силу печатного слова и ее способность оказывать влияние на протяжении столетий. Солженицын рассматривал написанное слово через призму вечности. Будучи убежден, что при жизни не будет опубликовано ни строчки из его произведений, он писал для будущих поколений. “С ареста же, года за два тюремно-лагерной жизни, изнывая уже под грудами тем, принял я как дыхание, понял как все неоспоримое, что видят глаза: не только меня никто печатать не будет, но строчка единая мне обойдется ценою в голову. Без сомнения, без раздвоения вступил я в удел современного русского писателя, озабоченного правдой: писать надо только для того, чтоб об этом обо всем не забылось, когда-нибудь известно стало потомкам. <…> С пожизненным молчанием я смирился как с пожизненной невозможностью освободить ноги от земной тяжести. И вещь за вещью кончая то в лагере, то в ссылке, то уже и реабилитированным, сперва стихи, потом пьесы, потом и прозу, я одно только лелеял: как сохранить их в тайне и с ними самого себя”.

Как и Надежда Мандельштам, Солженицын заучивал наизусть тысячи строк своих стихотворений, длинные отрывки прозы, но со временем ему было все труднее вспоминать написанное. Закончив новое произведение или исправив его, он сжигал черновик. Но он не мог продолжать делать это, потому что в 1953 году у него обнаружили практически неизлечимую болезнь – рак, и тогда он задумался о том, как сохранить свой труд для потомков, чтобы он не исчез вместе с ним и его памятью. Солженицын стал по вечерам и ночам записывать свои произведения на бумаге. Он сворачивал листы в тонкие трубочки и засовывал в бутылки из-под шампанского, которые зарыл в саду перед поездкой в Ташкент, готовясь провести остаток своих дней в больнице.

Но Солженицын выжил и потряс весь мир, когда русскоязычное издательство в Париже в конце 1973 года выпустило “Архипелаг ГУЛАГ” – историю советского режима от ленинского декрета о создании трудовых лагерей сразу же после революции до речи Хрущева в 1953 году, в которой он разоблачил преступления Сталина. Первые тома английского и французского изданий вышли весной и летом 1974 года. Новым было то, что Солженицын, вопреки существовавшим взглядам на политику Сталина как на отклонение от ленинской концепции строительства социализма, описывал его режим как логическое продолжение политического проекта, начатого Лениным. Трудовые лагеря и экономика, основанная на рабском труде, по мнению Солженицына, были частью фундамента советского режима, а не чем-то чуждым. Повествование основано на свидетельских показаниях двухсот двадцати семи заключенных и подробно описывает массовые убийства и восстания узников, одну волну “чисток” задругой, что придало произведению силу документального и шокировало Запад. Советские власти восприняли “Архипелаг ГУЛАГ” как мину, заложенную под режим. За хранение документального описания жизни в трудовых лагерях полагалось семь лет тюрьмы. “Архипелаг ГУЛАГ” опубликовали в СССР только в 1989 году. А между тем за полгода до этого секретарь ЦК партии по идеологии Вадим Медведев заявил, что произведение никогда не будет издано в Советском Союзе. Но события в то время развивались столь стремительно, что кремлевские чиновники не всегда владели информацией о реальном положении дел в стране, общественность которой собиралась лишить их контроля над печатью.

Сначала Солженицын хотел, чтобы соотечественники прочитали “Архипелаг ГУЛАГ” прежде, чем какая-либо другая нация. Но когда летом 1973 года КГБ удалось заполучить экземпляр книги, писатель признал, что не может больше откладывать ее публикацию. Елизавету Воронянскую, одну из верных помощниц Солженицына, сотрудники органов госбезопасности вынудили рассказать, где находятся три полных экземпляра, имевшихся тогда в СССР. Когда после допроса Воронянскую отпустили, она покончила с собой.

Когда разворачивалась драма вокруг “Архипелага ГУЛАГ”, Солженицын в съемной квартире на северо-западе Москвы завершал работу над призывом к русскому народу под заголовком “Жить не по лжи!”. Он передал рукопись на тайное хранение нескольким своим знакомым, наказав опубликовать ее, если его арестуют, что и произошло 12 февраля 1974 года. В тот же день эссе “Жить не по лжи!” ушло в самиздат, попало к работавшим в Москве западным журналистам и спустя неделю было опубликовано в лондонской газете “Дейли Экспресс”. Новая работа писателя стала настоящим манифестом борьбы с режимом. Ее название стало крылатыми словами, хотя первую публикацию омрачила новость о задержании Солженицына и его высылке из страны – сотрудники КГБ посадили писателя в самолет до Западной Германии; в изгнании он прожил двадцать лет.

Эссе “Жить не по лжи!” призывало граждан Советского Союза покончить с покорностью идеологической пропаганде, отбросить страх и прекратить участвовать в распространении официальной лжи, служившей опорой режима и скрывавшей насилие, запугивание и принуждение. “Насилию нечем прикрыться, кроме лжи, а ложь может держаться только насилием. И не каждый день, не на каждое плечо кладет насилие свою тяжелую лапу: оно требует от нас только покорности лжи, ежедневного участия во лжи – и в этом вся верноподданность”, – писал Солженицын.

Писатель предупреждал своих соотечественников, что в СССР ничего не изменится, пока граждане признают законность власти и восхваляют существующий режим. Он отрицал, что ничего нельзя сделать, оказавшись перед выбором между правдой и ложью. Наоборот, по его мнению, всегда можно что-то предпринять, поскольку именно от нас, а не от власти зависит, останется ли все, как прежде: “Никакой день никому из нас… не обминуть хоть одного из названных шагов – в сторону правды или в сторону лжи; в сторону духовной независимости или духовного лакейства… И здесь-то лежит пренебрегаемый нами, самый простой, самый доступный ключ к нашему освобождению: личное неучастие во лжи! Пусть ложь все покрыла, пусть ложь всем владеет, но в самом малом упремся: пусть владеет не через меня!”

Андрей Амальрик, автор пророческой статьи “Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?” так выразил свое отношение к самоцензуре: “Я все же предпочел бы, чтобы мне зажимала рот полиция, чем я сам себе. Потребность своим творчеством менять окружающий мир – еще более глубока, чем потребность к нему приспосабливаться. Если человек откажется сделать оценку того, что его окружает, и высказать ее – он начнет разрушать сам себя раньше всякой полиции”.

По мнению Амальрика, особое значение для российской истории имела деятельность представителей интеллигенции 1960-х, которые подписывали открытые письма и обращения к органам власти, осуждающие цензуру, аресты коллег и прочие нарушения прав, хотя в свете продолжавшихся репрессий многие считали их действия бессмысленными и наивными. “Уже тогда я понимал, что найден важный инструмент воздействия на общественное мнение и даже для его создания – всякая подпись под письмом давала не только чувство сопричастности тому, кто подписывал, но и уверенность другим, что оппозиция – дело не одиночек, не общественная аномалия… – писал Амальрик в своих воспоминаниях о времени, когда он был советским диссидентом. – Быть может, еще более важно было, что человек, открыто ставя свою подпись, делал тем самым шаг для внутреннего освобождения – и для многих этот шаг стал решающим. Для политического положения в стране та или иная подпись могла не иметь никакого значения, но для самого подписавшего – стать своего рода катарсисом, разрывом с системой двойного мышления, в которой “советский человек” воспитывается с детства”.

Так выглядела страна в глазах критиков системы, но как “кремлевское духовенство” воспринимало “еретика № 1” Александра Солженицына? Хорошо известно, что еретиков всегда наказывали особенно жестко. Те, кто позволял себе крамольные высказывания о Владимире Ленине – пророке коммунизма и обществе, отцом которого он был, как правило, оказывались за решеткой, но что именно говорило советское руководство о Солженицыне за закрытыми дверями, о чем оно думало?

Определенное представление о мышлении партийных лидеров общественность смогла получить, когда в 1994 году в Москве вышел сборник секретных документов – протоколов заседаний Политбюро, где принимались решения о Солженицыне. Аргументы высших чинов советского режима полны религиозных метафор, а гнев оскорбленных рядовых коммунистов на писателя, осмеявшего их веру, напоминает реакцию многих мусульман во время карикатурного скандала. Я действительно не нахожу больших отличий в реакции на оскорбление разных пророков, будь то Мухаммед, Моисей, Ленин, Карл Маркс, Адам Смит или Махариши Махеш Йоги, и их идей независимо от того, где они закреплены – в уставе КПСС, Коране, Библии или трактате о преимуществах свободного рынка.

Для коммунистов “Архипелаг ГУЛАГ” Солженицына стал чем-то вроде сатирического изображения Ленина с бомбой в тюрбане и выдержкой из устава КПСС на лбу вождя, с той лишь разницей, что писатель не остановился на разоблачении злоупотреблений Сталина и других “плохих” коммунистов в отношении “хорошей” основополагающей идеи, целью которой являлось достижение социальной справедливости. Нет, Солженицын яростно обличал саму идеологию марксизма-ленинизма, которая, по его мнению, изначально была злом и явилась причиной всех несчастий, свалившихся в XX веке на Россию и страны, которые оказались под пятой коммунизма.

Из документов следует, что даже те, кто провел десять-пятнадцать лет в советских трудовых лагерях, всячески защищали Ленина и режим от критики Солженицына. Когда в СМИ появилась новость об издании “Архипелага ГУЛАГ” на Западе, в конце 1973 года рабочий московской фабрики написал в одну из советских газет: “Солженицын поливает грязью нашу социалистическую систему и достижения нашего государства. Все, что достигнуто благодаря работе советских людей, все, что священно и дорого каждому советскому человеку, этот предатель отвергает”.

Писатель покусился на “святое”, поэтому его назвали предателем. Точно такую же аргументацию использовали против мусульман, настаивавших на необходимости привести свою веру в соответствие основам либеральной демократии, или же против экс-мусульман, которые, подобно Солженицыну, взбунтовались против родной религии. Еще в 1924 году Бертран Расселл обратил внимание на сходство между большевизмом и исламом: “Что касается религий, большевизм скорее напоминает ислам, чем христианство или буддизм. Христианство и буддизм изначально являются вероисповеданиями с мистическими доктринами, предполагающими стремление к самоуглублению. Ислам и большевизм ориентируются на материальную жизнь, носят социальный, недуховный характер и стремятся создать свою империю в этом мире”.

По мнению Политбюро, Солженицына следовало наказать за богохульство, поскольку он оскорбил “святая святых”. Говоря языком партийных чиновников, писатель “оклеветал советскую систему, СССР, коммунистическую партию, ее внутреннюю и внешнюю политику, осквернил светлую память В. И. Ленина и других выдающихся личностей КПСС и советского государства, жертв Великой Отечественной войны и немецко-фашистской оккупации”.

На заседании Политбюро в январе 1974 года, когда совет кремлевских “пастырей” должен был решить, выслать ли еретика Солженицына из страны или отправить в заточение, глава партии Леонид Брежнев, выступая за принятие необходимых мер, упомянул религиозные символы: “По нашим законам мы имеем все основания посадить Солженицына в тюрьму, ибо он посягнул на самое святое – на Ленина, на наш советский строй, на Советскую власть, на все, что дорого нам”.

Когда предлагают сохранить или даже, как в некоторых европейских странах, увеличить количество законов об уголовной ответственности за устные оскорбления, когда утверждают, что необходимо всячески и последовательно избегать оскорбления чувств словом и образом, нет никакой принципиальной разницы между чувствами коммунистов и чувствами мусульман. И совершенно не важно, происходит ли это в Дании, где обе социальные группы составляют меньшинство (пусть мусульман и стало сейчас гораздо больше), или в исламском государстве, таком как Иран или Саудовская Аравия, где мусульмане составляют большинство, а религиозные и политические меньшинства подвергаются преследованиям, или в коммунистической стране вроде Кубы или Северной Кореи. Детали перестают иметь значение, когда заходит речь о том, что чувства одних заслуживают большего внимания, чем чувства других.

Станет ли мир лучше и безопаснее, если критики системы, следуя примеру западноевропейских музеев, газет, художников и режиссеров, подвергнут себя самоцензуре, перестанут оскорблять чувства коммунистов, критикуя предложенную ими “модель конфронтации”, и считать, что коммунисты (составляющие маргинализированное меньшинство во многих странах Запада) со временем должны научиться правильно реагировать на “вышучивание и высмеивание”?

Может быть, леворадикалы и террористы Западной Европы, от коммунистических партий до “Фракции Красной Армии”[16]и “Красных бригад”[17], умерят свой пыл, если общественность предпочтет воздерживаться от критики их методов и идеологии?

Разумеется, нет. Ведь к появлению двойной морали в дискуссии о свободе слова, развернувшейся в начале XXI века, привела именно такая извращенная логика. На защиту могли рассчитывать только группы и чувства, получившие особый статус благодаря убежденным сторонникам ограничения свободы слова или повышенному вниманию общественности. При этом общество не щадило группы и чувства, которые не пользовались такой благожелательностью или взгляды которых не разделялись. Подобное положение просто недопустимо, поскольку является дискриминацией.

Жарким летом 2007 года, спустя много лет после того, как Солженицын призвал народ к борьбе с ложью, я сидел в небольшом офисе Натана Щаранского на тихой 16 “Фракция Красной Армии” – немецкая леворадикальная террористическая организация городских партизан, действовавшая в ФРГ и Западном Берлине. – Примеч. ред.

17 “Красные бригады” – подпольная леворадикальная организация, действовавшая в Италии с 1970 года и сочетавшая методы городской партизанской войны с ненасильственными методами (пропаганда, создание полулегальных организаций на заводах и в университетах). – Примеч, ред.

улице в пригороде Иерусалима. Это была наша третья встреча. В прошлый раз он занимал пост министра внутренних дел и возглавлял партию русских евреев “Наш дом Израиль” (НДИ), а в первую встречу Натан, в шортах, тапочках и своей обычной кепке, принимал меня на прохладной террасе в Иерусалиме, где в то время руководил “Сионистским форумом”[18] – предшественником политической партии, которая в кнессете[19] представляет интересы миллиона репатриантов из бывшего Советского Союза. Щаранский говорил быстро и отрывисто, с улыбкой раскрыв свой рецепт политической карьеры: “Я первым приехал в Израиль и приобрел миллион избирателей”.

Больше двадцати одного года назад Натан, проведя девять лет в тюрьме по ложному обвинению в государственной измене и шпионаже в пользу США, вышел на свободу и вылетел из города Пермь-35 на Северном Урале в Москву. Оттуда он отправился в Берлин, где его обменяли на советского разведчика на Глиникском мосту, соединяющем Потсдам и Берлин. Тем же вечером 11 февраля 1986 года Щаранского встречали тысячи новых соотечественников в аэропорту им. Бен-Гуриона в Тель-Авиве, откуда привезли его к Стене плача в старой части Иерусалима. В присутствии огромного количества людей Натан прочел молитву из книги псалмов, которую его жена Авиталь передала ему перед арестом и которая помогала ему пережить трудности тюремного заключения.