Текст книги "Дело о карикатурах на пророка Мухаммеда"

Автор книги: Росе Флемминг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)

Сложно не заметить, что именно эта статья отметает сомнения в законности публикации “карикатур на пророка Мухаммеда”. Статья 4 утверждает, что злоупотребить свободой можно, только помешав другим реализовывать свои права, в том числе на свободу слова и вероисповедания. Во время дискуссии о свободе слова не только бывший министр искажал понятия, так что можно усомниться как раз в легитимности попыток ограничить свободу слова.

Министр иностранных дел Великобритании Дэвид Милибэнд в феврале 2009 года защищал решение своего правительства, запретившего депутату нидерландского парламента Герту Вилдерсу въезд на территорию Соединенного Королевства, где он собирался показать свой антиисламский фильм “Фитна” коллегам из британского парламента. Обосновывая действия правительства Великобритании, отказавшего Вилдерсу и посадившего его на обратный самолет до Амстердама, он сказал: “Мы поддерживаем широкую свободу слова, однако, в соответствии с законом, никто не имеет права кричать “Пожар!” в переполненном театре или призывать к ненависти по отношению к другим религиям или расам”.

Аналогия Милибэнда “Никто не имеет права кричать “По-жар!” в переполненном театре” уходит корнями в вердикт американского верховного суда от 1919 года, который вошел в язык как афоризм. Его обычно используют, чтобы указать, какие именно высказывания не имеют права получить защиту закона. Мне неоднократно приходилось сталкиваться с этой фразой, когда американские и британские журналисты спрашивали меня, можно ли сравнить публикацию “карикатур на пророка Мухаммеда” с попыткой крикнуть “Пожар!” в переполненном театре.

Автором известного афоризма является легендарный верховный судья Оливер Уэнделл Холмс. Он воспользовался им, когда верховный суд США оставил в силе приговор, вынесенный социалисту Чарльзу Шенку, который во время Первой мировой войны раздавал на улице листовки, где критиковал военный призыв, называя его рабством, и призывал граждан страны всячески сопротивляться этому законными способами. Власти не могли позволить критиковать войну, поэтому конгресс принял закон, предусматривавший уголовную ответственность за неверность государству, отказ от службы в армии и попытки воспрепятствовать набору военнообязанных в вооруженные силы. Сотни американцев подверглись судебному преследованию за критические высказывания. Холмс полагал, что вызвавшие шумиху листовки создали “очевидную и непосредственную опасность”, подрывая боеспособность армии и ставя под сомнение исход войны, в связи с чем сделал такой вывод: “Даже самая строгая защита свободы слова не относится к тому, кто умышленно кричит “Пожар!” в переполненном театре и вызывает панику”.

Судя по цитате, Милибэнд забыл, что слово “Пожар!” лишается защиты конституции, только когда оно произносится безосновательно. Если в каком-то доме горит или тлеет огонь, то любой порядочный гражданин обязан сообщить об этом его жителям или позвонить пожарным. Это очень важное замечание. Точно так же бессмысленно обращать внимание, что когда-нибудь в будущем никто и не подумает осуждать людей, протестующих против участия западных стран в войне в Ираке и Афганистане, а до того – в бывшей Югославии и Вьетнаме.

В конце концов, подобная аналогия, по мнению профессора Гарвардского университета Алана Дершовица, неуместна в ситуации, которую описал Холмс. Листовки Чарльза Шенка содержали политическое послание, призывавшее читателей думать самостоятельно и определять свою позицию при помощи разума. Если кричать “Пожар!” в переполненном театре, то данная фраза – вовсе не предложение осмыслить ситуацию и сформировать свое мнение, скорее это недвусмысленный призыв к мгновенному действию, а не размышлению. Как полагает Дершовиц, Холмсу, чтобы точнее выразить свою мысль, следовало сказать, что свобода слова не защитит того, кто нажимает кнопку сигнализации, если пожара нет.

Более подходящей аналогией Шенку с его листовками мог быть тот, кто стоит перед театром и раздает листовки, где написано, что театр небезопасен и что публике лучше держаться от него подальше. Руководствуясь данным примером, судья Холмс вряд ли оставил бы приговор в силе, а министру иностранных дел Милибэнду пришлось бы поломать голову, как оправдать решение о выдворении Герта Вилдерса. Ведь голландский режиссер никому не угрожал, не говорил и не делал ничего такого, что могло бы расцениваться как призыв к насилию. Он лишь сказал что-то о положении ислама и мусульман в Европе, о чем многие не хотели слушать, считая подобные разговоры противоречащими морали. Согласен, ряд эпизодов носит чересчур обобщающий характер, однако разве не то же самое мы видим в так называемых документальных фильмах Майкла Мура, получивших почетные награды? В чем же тогда проблема?.. В беспорядках, которыми британский имам угрожал руководству страны, если Вилдерсу разрешат показывать свой фильм в Великобритании. Иными словами, отказ голландскому режиссеру в пересечении границы не связан с тем, что он сделал или угрожал сделать, а мотивирован лишь намерениями других совершить какие-либо действия против него. Подобное решение само по себе странно и недостойно открытого общества.

Год спустя Вилдерсу все же был разрешен въезд в Великобританию, где он показал свой фильм и провел пресс-конференцию. Перед зданием парламента, где проходил сеанс, собралось около двухсот человек. Несмотря на отдельные аресты, беспорядков, которые грозили годом ранее, удалось избежать.

Весной 2009 года, находясь в Израиле, я принял участие в дискуссии на тему границ свободы слова. Когда я объяснил свою позицию, почему следует снять запрет в странах ЕС на отрицание Холокоста, многие из тех, чьи родственники погибли в нацистской Германии, выразили протест. “Если запретить все высказывания, ложность или оскорбительный характер которых можно доказать, – сказал я, – то о многом вообще нельзя будет говорить, в том числе из страха перед судебным преследованием”. По моему мнению, указанный запрет может быть оправдан лишь тем далеко не очевидным фактом, что отрицание Холокоста подразумевает призыв к насилию, то есть непосредственную опасность дискриминации по расовому признаку и повторению геноцида евреев. Однако подобный вариант, как я считаю, не имеет никаких шансов реализоваться в Европе начала XXI века независимо от того, насколько отвратительны и болезненны могут быть подобные высказывания.

В противном случае возрастает риск, что все больше и больше групп, указывая на закон об отрицании Холокоста, будут требовать защиты своих культурно-религиозных особенностей от оскорблений. Если же по мере того, как увеличивается многообразие в обществе и усиливаются позиции сторонников ограничения свободы слова, мы будем удовлетворять требования криминализации высказываний, которые какое-нибудь этническое или религиозное сообщество воспринимает как оскорбление его чести и идентичности, то прямиком придем к “тирании молчания”.

Кроме того, ввод уголовной ответственности за отрицание Холокоста становится проблемой в Европе, где растет мусульманское население. Школы подвергаются давлению со стороны мусульманских родителей и учеников, требующих убрать из программы тему Холокоста. Некоторые учителя даже сталкиваются с агрессивной реакцией, рассказывая о событиях в Европе во время Второй мировой войны. Некоторые мусульмане убеждены, что геноцид – это миф, придуманный евреями, чтобы отсудить себе земли в Палестине. В такой ситуации просто глупо пытаться исключить отрицание Холокоста из общественного пространства через его криминализацию. Напротив, требуется открытое и свободное обсуждение, чтобы выслушать мнение мусульман о геноциде во время Второй мировой войны, сообщить неизвестные им факты, обсудить события и, наконец, предложить им обосновать свою точку зрения, подтвердив ее документально.

Многие мусульмане рассматривают ввод уголовной ответственности за отрицание Холокоста как пример европейской двойной морали. Как будто евреи считают нормальным публиковать сатирические рисунки мусульманского пророка, но почему-то запрещают ставить под вопрос “еврейский миф”. Подобное отношение подрывает доверие мусульман к открытому обществу, заставляя их считать, что в нем нет места их позиции.

Размышляя о сложившейся ситуации, я вспомнил о французском еврее Мареке Хальтере, которого посетил во время поездки в Париж в 2008 году. Хальтер и его супруга, известная художница Клара Хальтер, живут в замечательной квартире в историческом квартале Марэ, рядом с площадями Вогезов и Сен-Поль.

Хальтер родился в варшавском еврейском гетто. Ему едва исполнилось три года, когда нацисты в сентябре 1939 года завоевали Польшу. Он стал свидетелем строительства стены вокруг гетто немецкими войсками, которые запретили евреям покидать его пределы. С помощью знакомых семье Хальтер удалось бежать из гетто через систему канализации и добраться в январе 1941 года до Москвы, откуда их отправили в Узбекистан, когда Гитлер летом 1941 года напал на СССР. Хальтеру довелось испытать на себе оба тоталитарных режима. Гитлер собирался убить его близких, потому что они были евреями, однако Сталин принял их, поскольку они были из рабочего класса.

“Мы принадлежали не к той расе в нацистском государстве, однако к “правильному” классу у коммунистов”, – иронизировал Хальтер. Он провел пять лет в Узбекистане, сначала в его столице, Ташкенте, затем в Коканде. Его сестра умерла от голода, а родителей свалили тиф и дизентерия. Маленький Марек пробовал воровать и мошенничать, чтобы хоть как-то помешать своим родителям разделить судьбу сестры, но получалось у него плохо, и тогда он стал рассказывать разные истории на сходках районных банд. Его повествования пользовались большим успехом, и Хальтер понял, что у него есть особый талант – рассказывать истории.

Полученный в те годы опыт вдохновил его стать не только писателем, но и активистом-миротворцем и борцом за права человека. После Шестидневной войны 1967 года Хальтер вместе со своей женой основал комитет для проведения мирных переговоров на Ближнем Востоке. Его инициативу поддержали такие видные мыслители и писатели, как Примо Леви, Жан-Поль Сартр, Генрих Бёлль, Саул Беллов, Альберто Моравиа и Наталия Гинзбург. В 1969 году Хальтер стал первым евреем, отправившимся в Иорданию на встречу с Ясером Арафатом, который тогда возглавлял террористическую группировку. Спустя много лет он свел у себя дома в Париже Арафата и министра иностранных дел Израиля Шимона Переса. Хальтер организовывал кампании в поддержку советских диссидентов, а также инициировал крупную акцию, чтобы привлечь внимание к проблеме голода в Эфиопии. Он отправился в Афганистан после советского вторжения в 1979 году, чтобы создать радио “Свободный Кабул”, а во время распада Восточного блока в конце 1980-х вместе с известным борцом за права человека Андреем Сахаровым участвовал в открытии двух европейских институтов в России.

Хальтер – грандиозная личность. Своей шевелюрой и мощными усами он напомнил мне одновременно Моисея и Карла Маркса. Особое впечатление на меня произвели его рассуждения о взаимосвязи между словом и делом. По мнению Хальтера, хорошие истории позволяют людям задуматься о лучшем обществе и представить себе лучший мир. Он и мне рассказал историю, случившуюся с его дедом-евреем в варшавском гетто, которую Примо Леви описал в одной из своих книг о Холокосте: “Он был раввином, говорил по-немецки и любил Гёте. Однажды он увидел, как немецкий солдат расчехляет винтовку, чтобы застрелить мальчика, которого поймали, когда он пытался пронести сигареты на территорию гетто. Мой дед подошел к офицеру, взял его за руку и спросил: “За что?” Немецкий солдат был поражен, что старый еврей обращается к нему по-немецки и смотрит прямо в глаза, ответил: “Ни за что…” – и убрал винтовку в чехол”.

– О чем вам говорит эта история?

– Что у каждого человека есть совесть. Когда палач завязывает глаза осужденному перед казнью, он делает это не для того, чтобы защитить его, идущего на смерть, он хочет защитить себя от взгляда смертника. То же самое произошло в варшавском гетто. Стену вокруг него построили не для того, чтобы помешать нам сбежать из него. Нас слишком легко было узнать. Она должна была закрыть от неевреев вид людей, которым предстояло в скором времени умереть.

Я сказал, что если немецкий офицер в конце концов ничего не мог сделать для выживания мальчика и деда Хальтера во время Холокоста, то в таком случае что им вообще могло помочь? “Это так, – признал Хальтер. – Общаясь с хулиганами в Узбекистане, я осознал очень важную вещь. Насилие начинается, когда заканчиваются слова. Если ты уже не можешь выразить словами свой гнев и оскорбленность, то остается лишь насилие. В Узбекистане по вечерам проходили дуэли. Были споры, перепалки, каждый оскорблял другого как мог, но я видел, что драка всегда начиналась, когда у одной из сторон иссякали подходящие слова”.

Впечатленный пережитым в детстве, Хальтер ездил по всему миру, чтобы вступать с террористами в переговоры. Насилие начиналось, когда заканчивались слова. Это наблюдение имело принципиальные последствия для свободы слова. Если не остается больше слов, если нет возможности или способности выразить свои чувства или мысли словами, то следующим шагом становится насилие. Не знаю, рассматривал ли сам Хальстер проблему с этой стороны, но для меня она была важнейшим аргументом против криминализации высказываний, поскольку слова сдерживали насилие. Такое понимание взаимосвязи слова и дела противоположно мнению тех, кто хочет ввести уголовную ответственность за “язык вражды”.

После публикации рисунков я получал в основном электронные письма с угрозами, проклятиями и прочими негативными пожеланиями, но иногда приходили и письма со словами поддержки от мусульман из Дании и других стран. Один из них написал, что моя борьба – это и его борьба за права и свободы всех мусульман, поэтому важно, чтобы я не сдавался. Другое подобное письмо я получил в мае 2009 года, после того как из-за участия в конференции ЮНЕСКО в Дохе получил у арабской прессы прозвище Датский Дьявол. Иорданка, проживавшая в другой стране, писала: “Я многое слышала и видела о “карикатурном деле”, но только сегодня на работе узнала подробности того, что произошло, и считаю необходимым поблагодарить Вас. Уверена, что Вы слышали не так много слов благодарности из той части света, где я живу, и я хочу стать одной из тех, кто их выражает, потому что считаю Вашу точку зрения крайне уважительной и честной. Я хотела бы пожелать, чтобы наши СМИ освещали все подробности события, чтобы люди могли увидеть полную картину, прежде чем начать кого-то осуждать, хотя и уверена, что большинство, к сожалению, просто “отключают” здравомыслие, если тема касается религии”. Подобные признания убеждают меня: несмотря ни на что, я не напрасно вступил в дискуссию со всем миром.

Из России с любовью

Молчание – это способ говорить, писать и в первую очередь думать о возмутительных вещах, скрывая всю их жестокость, в то время как им следовало бы стать предметом пристального внимания тех, чья работа – говорить, писать и думать.

Канан Макия

30 октября 1972 года в небольшом провинциальном городке Ногинске проходило судебное заседание по делу Кронида Любарского – тридцативосьмилетнего советского астрофизика и биолога, обвиняемого в антисоветской агитации и пропаганде. Почти неизвестный ранее КГБ, он играл ключевую роль в “самиздате” – печатной информации, не контролируемой правительством и поэтому находившейся в положении подпольной прессы. Любарский работал в исследовательском институте в небольшом научном городке рядом с Москвой, где выполнялись различные задания, связанные с изучением Марса. Его арестовали десять месяцев назад, после того как сотрудники КГБ провели у него дома обыск, стремясь покончить с теми, кто редактировал, хранил и распространял “Хроники текущих событий” – главный печатный орган советских правозащитников. В квартире семьи Любарских чекисты обнаружили много запрещенной литературы. Начав обыск около полудня, они закончили только к четырем часам следующего дня, конфисковав больше шестисот наименований.

За те пятнадцать лет, что выходили “Хроники”, в период с 1968 по 1982 год, состав его редакции не раз менялся, потому что КГБ планомерно арестовывал ответственных за издание бюллетеня. В “Хрониках” публиковались сведения о судебных процессах, арестах, обысках, принудительном психиатрическом лечении и преследовании инакомыслящих– от балтийских националистов до украинских баптистов, от желавших эмигрировать евреев до писателей, которых вынудили покинуть страну. Там же публиковалась информация о новых книгах, протестных акциях, интервью и пресс-конференциях с диссидентами.

После трех судебных заседаний, проведенных в провинции, чтобы помешать западной прессе и другим активистам наблюдать за делом, Любарскому предоставили последнее слово. Он говорил полтора часа; по словам очевидца, все это время в помещении стояла мертвая тишина, что воспринималось как спокойная, аргументированная и оттого еще более сильная критика советской цензуры, “тирании молчания”, которая запрещала гражданам поднимать и обсуждать многие темы. “Главный вопрос, который придется решать, – вопрос о степени криминальности тех или иных произведений”, – начал свой рассказ Любарский.

Он отметил отсутствие логики в действиях режима. Среди конфискованных произведений оказались два произведения, которые не фигурировали в обвинительном заключении против Любарского, однако стали частью обвинения против арестованных в других городах, то есть правила менялись в зависимости от географии. Отсутствие логики Кронид усматривал и в историческом контексте. У него конфисковали открытое письмо Сталину, написанное одним советским дипломатом в 1939 году, которое когда-то находилось под строжайшим запретом, однако во время частичной “десталинизации” после XX съезда партии 1956 года было признано высокопатриотичным. Понятие криминальности менялось в зависимости не только от города, но и от времени. Затем Любарский обратил внимание на двойную мораль советских органов власти. Запрещенные режимом произведения, которые нигде нельзя было купить и которые в уголовных делах могли представлять собой изобличающие улики, выпускались официальным советским издательством для избранных членов КПСС. Партийные функционеры не просто имели возможность читать еретические произведения, от них это требовалось – им вменялось в обязанность изучать аргументы врага. “Очевидно, все остальные граждане Советского Союза считаются недостаточно грамотными для этого”, – иронично заметил Любарский.

В то время он не принимал участия в общественных демонстрациях против режима и не подписывал письменных обращений против арестов, цензуры и других нарушений прав человека в стране. Подпись под открытым письмом или заявлением как форма протеста критически настроенных интеллектуалов стала широко применяться после эпохального процесса 1966 года против писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля – “преступников”, опубликовавших свои художественные произведения на Западе. “Антисоветская агитация и пропаганда” Любарского ограничивалась редактированием и распространением “Хроник” (за которыми и охотилось КГБ), хранением нескольких сотен экземпляров самиздата, которые он одалживал друзьям и знакомым, и политическими убеждениями, которые он выражал в частном порядке. Особенно “преступной” была критика тайной реабилитации Сталина и советского вторжения в Чехословакию, которое Любарский прокомментировал уже 21 августа 1968 года – на следующий вечер после появления советских танков на улицах Праги: “Я уверен, что придет тот день, когда правительства этих “дружественных армий” будут извиняться за варварское нападение на чехословацкий народ”.

Он оказался прав. Спустя двадцать пять лет, уже после падения коммунистического режима и развала СССР, президент Борис Ельцин во время официального визита в Прагу извинился от имени российской нации за вторжение.

У Любарского была лишь одна причина, по которой он читал и обсуждал произведения самиздата с друзьями и знакомыми. Ряд вопросов замалчивался официальной прессой, поэтому он искал информацию и ответы на них в других местах. В основном его интересовало то, что пятнадцать лет спустя Михаил Горбачев и советское руководство внесут в повестку дня: экономические проблемы страны и ранее объявленные реформы, которые так и не привели к конкретным решениям, дискуссия о наследии Сталина, которая так и не началась, вторжение в Чехословакию, отношение нацменьшинств к советскому строю и неявные этнические конфликты, рост числа политических судебных процессов, а также распространение цензуры, становившейся все более жесткой. “Так вот, ответ на все эти проблемы, и перечисленные мною, и не перечисленные, я пытался найти в прессе. И не мог, – сказал Любарский в своем последнем слове на судебном процессе, впоследствии опубликованном на многих европейских языках. – Информация – это хлеб научного работника. Как крестьянин работает с землей, рабочий – с металлом, так интеллигент работает с информацией. Составить свое независимое мнение можно, только владея информацией. Например, важно знать все обстоятельства прихода Сталина к власти, ибо уроки истории учат. Но нет книг на эту тему на прилавках магазинов”.

Любарского осудили на пять лет лагерей строгого режима, которые он отбывал в Мордовии и в городе Владимире в центральной части России. Любарского освободили в январе 1977 года, но он не мог вернуться домой, поскольку ранее осужденным запрещалось селиться ближе ста километров от Москвы. Любарский продолжил собирать сведения о нарушениях прав человека и стал распорядителем основанного Александром Солженицыным Фонда помощи политзаключенным. В течение нескольких месяцев власти угрожали ему новым тюремным сроком в десять лет, предлагая взамен эмиграцию, поэтому в октябре того же года Любарский и его супруга Галина покинули СССР в полной уверенности, что больше никогда не смогут увидеть родину. “Прощаясь в аэропорту с друзьями и родственниками, я чувствовал себя как на похоронах”, – сказал он мне много лет спустя.

Кронид Любарский был необычным человеком. Я познакомился с ним после прихода Михаила Горбачева к власти в 1985 году, хотя благодаря связям в западной диссидентской среде давно следил за его судьбой и уже десять лет имел честь работать с ним. Я готовил материалы для его информационных бюллетеней, перевозил послания Любарского его московским коллегам и обратно. Когда он после развала Советского Союза вернулся домой, я стал частым гостем в его офисе на Пушкинской площади в Москве, где рассказывал ему о впечатлениях от своих поездок по большой стране, а Любарский сообщал мне, что происходит в кругах, близких к органам власти. Мы встречались и в неформальной обстановке. Когда его жена Галина бывала в Мюнхене, где они жили в изгнании, он часто обедал в нашей московской квартире на Ленинском проспекте. Мы также встречались у общих знакомых или у них с Галиной, когда они отремонтировали свою квартиру, расположенную неподалеку от Третьяковской галереи. Любарский был замечательным собеседником, без всякой заносчивости или стремления продемонстрировать свою значимость, он всегда проявлял безграничное любопытство и увлеченность, стремясь дойти до самой сути. Поэтому с ним было легко общаться, хотя он и твердо стоял на своем, если написанное или сказанное противоречило его главным принципам и представлению о том, что правильно, а что нет. Любарский всегда говорил прямо, без обиняков.

Мой диалог с Кронидом длиной в десять лет оборвался с его гибелью в мае 1996 года во время поездки на остров Бали. Известие о его смерти потрясло меня. Мне было больно, очень больно, и с тех пор я часто думаю о нем. Наши разговоры сильно повлияли на мое понимание революционных переворотов в России в конце 1980-х – начале 1990-х. Духовно чистый человек, Любарский как никто другой мог отличать действительно значимые события от случайных на каждом этапе крупных исторических перемен. Именно от него я узнал о сущности тоталитаризма и значении диссидентского движения для России, словом, все то, что определило впоследствии мою позицию во время карикатурного скандала.

Даже через много лет после смерти Любарского обнаруживаются свидетельства его вклада в развитие новой России. 30 октября 2009 года президент страны Дмитрий Медведев выступил в своем блоге с видеообращением по случаю Дня памяти жертв политических репрессий. Он отметил, что в стране слишком многие недооценивают и преуменьшают масштабы злодеяний, совершенных при Сталине, и призвал создавать музеи и информационно-исследовательские центры для изучения преступлений коммунизма. В своей речи Дмитрий Медведев особо подчеркнул, что девяносто процентов молодых россиян, согласно опросам общественного мнения, не могут назвать имена жертв сталинских репрессий.

Этот День памяти – “изобретение” Кронида, ставшее официальным событием в 1989 году, когда демонстранты с горящими свечами в руках образовали живую цепь вокруг главного здания КГБ на Лубянской площади в Москве. Год спустя я присутствовал при установке памятника жертвам политических репрессий в СССР в небольшом сквере рядом с Лубянкой. Его доставили в Москву с Соловецких островов в Белом море, где в 1921 году, когда у власти еще находился Ленин, был открыт первый лагерь для политзаключенных. В 1991 году Верховный Совет России объявил дату открытия памятника официальным Днем памяти.

Однажды в начале 1990-х Кронид рассказал историю возникновения Дня памяти, которая происходила в лагере для политзаключенных в Мордовии – небольшой республике, расположенной в Центральной России неподалеку от Волги. Отбывая срок, Кронид с горечью наблюдал раскол среди политзаключенных. Литовцы, украинцы, узбеки, грузины, русские и прочие держались обособленно, редко разговаривали друг с другом. Кронид хотел провести общую для всех политзаключенных акцию, независимо от их национальной принадлежности, чтобы продемонстрировать готовность действовать сообща против общего врага – советского режима. Он придумал это вместе с одним из товарищей по несчастью весной 1974 года. Они хотели выбрать подходящий день, чтобы все политзаключенные заявили о поддержке тех идей, из-за которых их отправили в лагерь. Им предстояло самим выбрать форму протеста – объявить забастовку или начать голодовку, написать открытые письма или сделать публичные заявления. Кронид с товарищем долго размышляли, как назвать день протеста. В конце концов они сошлись на “Дне политзаключенного”, назначив его на 30 октября – особую для Кронида дату.

Их акция имела большой успех. Две крупные фигуры советского правозащитного движения, Андрей Сахаров и Сергей Ковалев, провели пресс-конференцию, благодаря чему международная общественность узнала об инициативе Любарского, которая уже в год своего появления нашла сторонников в других лагерях. С тех пор Международная амнистия и другие правозащитные организации использовали эту дату, чтобы привлечь внимание к ситуации, в которой оказались политзаключенные. Кроме того, ежегодно 30 октября стали проводиться демонстрации перед советскими посольствами в различных странах.

Кронид Любарский и большинство советских диссидентов были осуждены по статье 70 уголовного кодекса, запрещавшей “агитацию и пропаганду, проводимую в целях подрыва или ослабления Советской власти… распространение в тех же целях клеветнических измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй, а равно распространение либо изготовление или хранение в тех же целях литературы такого же содержания”. Любая прямая или опосредованная критика правительства СССР могла классифицироваться как “антисоветская агитация и пропаганда”. С помощью подобных законов против свободы слова Кремль затыкал рот правозащитникам. Требование некоторых мусульманских политиков и общественных деятелей запретить критические высказывания о религии под предлогом недопустимости оскорбления ислама напоминает мне о советском режиме и законах, позволявших ему преследовать инакомыслящих. У коммунистических и исламских диссидентов много общего, но к этому я вернусь чуть позже.

Больше всего на советское правозащитное движение повлияли два события, одним из которых стал арест весной 1965 года писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля, издавших под псевдонимом свои сатирические произведения на Западе. Их осуждение потрясло интеллектуальную элиту десятилетия “оттепели”, наступившей после смерти Сталина и осуждения его преступлений. Советская общественность обнаружила, что авторов художественной литературы снова задерживают из-за содержания их произведений. К удивлению властей, их действия вызвали широкий поток читательских писем в газеты и журналы, протестующих против такого решения, и 5 декабря 1965 года на Пушкинской площади в Москве прошла демонстрация в поддержку писателей, когда общественность узнала, что судебный процесс будет закрытым. Эта дата впоследствии обрела статус “дня рождения правозащитного движения”. Демонстрация 5 декабря стала первым событием с 1917 года, когда общественность потребовала соблюдения гражданских прав населения. Александру Гинзбургу, одному из инициаторов этого мероприятия, удалось развернуть два транспаранта, прежде чем его схватили сотрудники КГБ и доставили в отделение. На одном из них было написано: “Гласность в деле против Синявского и Даниэля!”, другой призывал: “Уважайте советскую конституцию!”

По словам Гинзбурга, впоследствии написавшего “Белую книгу” о судебном процессе против Синявского и Даниэля и осужденного отбывать срок, советская конституция гарантировала фундаментальные гражданские права, которые власти не соблюдали, однако проблема была в том, что граждане страны этого не требовали. Они испытывали страх перед государственной машиной и вели себя так, будто у них вообще не было прав. Органы власти без особых усилий держали население в подчинении, поэтому нужно было объединить людей и продемонстрировать государству свое твердое намерение требовать соблюдения гражданских прав. “Что бы произошло, – вопрошал Гинзбург, – если бы граждане вели себя так, будто у них есть права, если бы они начали вести себя как свободные жители в несвободной стране?.. Если так поступит один человек, то он станет жертвой. Если двое – их объявят враждебной организацией. Если тысяча – их воспримут как враждебное движение, однако если так поступят все, государство будет вынуждено прекратить угнетать своих граждан. Потому что режим не сможет выжить, сделав своим врагом все население страны”.