Текст книги "Дело о карикатурах на пророка Мухаммеда"

Автор книги: Росе Флемминг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)

Но самоцензура все же продолжает распространяться. Правота “Юлландс-Постен” подтвердилась, поскольку заказанные ею рисунки вызвали широкий общественный резонанс. Планирование терактов и попытки покушения стали ужасающим ответом на один из вопросов, которые я ставил во время публикации рисунков: “Является ли страх перед насилием и террором плодом нашего воображения или же он имеет под собой реальные основания?”

Британский художник Грэйсон Перри, известный своими провокациями, часто задевающими религию, признал осенью 2007 года, что он вынужден себя ограничивать из страха: “Я подвергал себя цензуре. Я интересуюсь религией и придумал множество работ на эту тему, в которой по сравнению со всеми остальными гораздо лучше представляешь, против чего направляешь усилия, однако исламизм слишком непредсказуем. Не знаешь, где проходит граница дозволенного. Даже картина, которую считаешь вполне безвредной, может вызвать гневную реакцию, поэтому я стараюсь играть лишь с тем, в чем уверен. Я не выхожу за рамки и не затрагиваю исламизм в своем искусстве из одного только страха перед теми, кто может перерезать мне за это горло”.

Однажды Перри изобразил игрушечного медвежонка, рождающегося из пениса в форме Девы Марии. Многие восприняли эту работу как оскорбление религиозных чувств христиан. Бросить подобный вызов исламу художник не осмелился. Грэйсон Перри прямо заявил, что напуган смертью Тео ван Гога, враждебной реакцией на “карикатуры на пророка Мухаммеда” и акцией протеста против Великобритании, когда в июне 2007 года королева Елизавета посвятила Салмана Рушди в рыцари.

В начале января 2006 года, пожалуй, самый известный иллюстратор Норвегии Финн Графф признался, что не осмеливается рисовать мусульманского пророка, хотя ничто его не останавливает, когда нужно придать сатирические черты другим болезненным темам. Полгода назад он нарисовал двух норвежских политиков в виде совокупляющихся свиней. Во время дискуссии о христианстве художник изобразил идущих строем христиан, одетых в коричневые рубашки с христианским крестом вместо свастики. Но наибольший резонанс вызвали сделанные Граффом изображения израильских лидеров. В 1970-х годах он изобразил Менахема Бегина комендантом концлагеря в нацистской униформе, который смотрит в другую сторону, пока две сторожевые собаки пожирают еще живого узника. Так же художник изобразил и Ариэля Шарона, когда тот возглавил израильское правительство.

Летом 2006 года Графф создал иллюстрацию, на которой премьер-министр Израиля Эхуд Ольмерт с обнаженным торсом с винтовкой в руке стоит на балконе посреди концлагеря, а на земле лежит застреленный палестинец, истекая кровью. На стене над входом в лагерь написано: “Каждому свое”. Источником вдохновения для данного рисунка послужила сцена из фильма Стивена Спилберга о Холокосте “Список Шиндлера”, где комендант лагеря, склонный к садизму, стоит на своем балконе и ради забавы убивает еврея-заключенного. Недовольный сатирическим рисунком Граффа посол Израиля в Норвегии пожаловался в Профессиональный комитет прессы, но тот заключил, что рисунок не нарушает принципы журналистской этики.

Я хотел привести в книге рисунок Граффа, изображающий Эхуда Ольмерта, чтобы читатель мог сделать выводы сам, но художник не разрешил мне это сделать, чтобы, как сказано в его электронном ответе издательству, не оказаться в “плохой компании”. Хотя Графф и не проявлял подобной щепетильности, затрагивая различные табу религии и политики, для него все же существовала граница, которая называлась “Мухаммед”. И не оттого, что он вдруг стал вежливым художником, который старается никого не задеть за живое. Нет, его решение вызвано страхом, и в качестве причины отказа Графф назвал убийство Тео ван Гога и угрозы, полученные датскими художниками. “Когда реакцией могут стать угрозы насилием или же тебе могут перерезать горло, значит, граница достигнута. Ты находишься там, где легко переступить черту дозволенного”, – сказал он норвежской газете “Магазинет”. Художник, однако, добавил, что уважает запрет на изображения в исламе, – непоследовательный ход для того, кто раз за разом демонстрировал, что для него нет ничего святого. “Поэтому мое решение основано как на уважении к их религиозным представлениям, так и на реальном страхе”, – заключил Графф.

Подобные многозначные ответы дал также один из режиссеров, снявших в 2008 году анимационный фильм “Путешествие на Сатурн”. Тридцатилетний Торбьерн Кристофферсен объяснил, что они решили избавить главного героя-мусульманина от беспощадной сатиры, которой подвергаются все остальные персонажи. “К сожалению, смеяться над религией мусульман стало невозможным. Я считаю, что мы в фильме достаточно много критикуем Джамиля, но совсем не затрагиваем его веру. Это слишком болезненная тема, и я не хочу нести ответственность за вмешательство в чужую религию. Мне ведь следует думать о своей семье и работе. Я не скандалист и не хочу, чтобы разгневанные мусульмане стучали в мою дверь, – сказал он “Берлинске Тидене”. – Я на сто процентов уверен, что должна быть возможность высмеивать все подряд. Речь идет вовсе не об особом отношении к мусульманам, а о внимании к самому себе и своим близким”. На вопрос газеты, изменятся ли когда-нибудь отношения между датчанами и мусульманскими иммигрантами, если первые из страха затронуть болезненные темы будут опасаться относиться к последним так же, как к самим себе, режиссер ответил: “Я не рассматриваю этот вопрос как задачу, стоящую перед моим фильмом. Мне вовсе не обязательно превращаться в орудие кампании, только потому что я создал мультфильм. Наши сотрудники считают, что угрозы в адрес авторов “карикатур на пророка Мухаммеда”, работу которых я полностью поддерживаю, относятся и к ним. Но, думаю, было бы глупо повторять сейчас подобную акцию. Впрочем, я не верю в конфронтацию, ведь мусульмане должны со временем приспособиться к нормам Дании”.

Спустя несколько дней Торбьерн Кристофферсен и Крестен Вестбьерг Андерсен, еще один режиссер фильма, подробнее объяснили свою позицию в интервью “Политикен”. Первый, как уже известно, выразил мнение, что не хочет быть задействован в кампании, поскольку он всего лишь снял мультфильм, но если сатира направлена в адрес политкорректных целей, то совершенно нормально принять в ней участие. Режиссер сказал: “Мой любимый эпизод в сценарии – когда датские астронавты приземляются на Сатурн и говорят: “Мы белые боги”. Это так здорово: “Мы пришли, чтобы принести демократию и свободу слова”. Мы должны были высмеять действительность, в которой живем. Будучи художником, ты всегда немного анархист, таким становишься, когда делаешь что-нибудь смешное”.

По мнению режиссера, опасная сатира действительно затрагивает чувства. Это сильное негативное внушение. Когда ему указали на противоречия в его высказываниях о самоцензуре и недостатке мужества подвергнуть сатире ислам, он ответил: “Мы, разумеется, могли помимо всего прочего подготовить рисунки Мухаммеда… Рисунки Мухаммеда – это не смешно… Мы делаем то, над чем, уверены, люди будут смеяться, каким бы грубым ни был результат. Мы также достаточно жестко подшучиваем над королевой как национальным символом. Однако рисунки Мухаммеда совсем не смешны, пусть даже подавляющему большинству мусульман Дании все равно, создаем мы их или нет, но если мы начнем критиковать религию Джамиля, то скатимся к образу мыслей вроде “Мы и они”, “Ха-ха-ха!” и “Идите к черту!””. Ему вторил коллега: “Единственное, чего бы мы добились, – это демонстрация презрения, что совсем не смешно. То же самое, что стрелять в королеву, а это крайне неприятно”.

Меня тронуло неприкрытое лицемерие обоих режиссеров. Во-первых, бравые юмористы считали, что направлять сатиру против религиозных идей хуже, чем против живых людей. Многие религиозные фанатики и диктаторы точно обрадовались бы, услышав это мнение, которое противоречит современному представлению о правах человека. Оно подразумевает, что люди могут требовать защиты прав, а не идей, будь они политическими, религиозными или какого-либо другого характера. Примечательным также является то, что религиозную сатиру сравнили с убийствами. Теократические режимы от Ирана до Саудовской Аравии, религиозные фанатики вроде Дэвида Хедли, человек с топором из Орхуса или члены Аль-Каиды не смогли бы лучше обосновать свое миропонимание, чем эти два веселых человека.

Грэйсон Перри, Финн Графф и датские режиссеры, снявшие анимационный фильм, подвергали себя самоцензуре. Это всего лишь три случайных примера из трех разных стран Европы, но есть и сотни других случаев, не имеющих ничего общего с “хорошим поведением”. Самоцензурой указанных лиц управлял страх, хотя в некоторых случаях им было трудно соблюсти ограничения. Самоцензура причиняла им боль и плохо соотносилась с их восприятием самих себя, поэтому они и придумали отговорки об уважении к другим вероисповеданиям и нежелании кого-либо провоцировать. Подобное запугивание общества стало одной из причин, по которым “Юлландс-Постен” заказала “карикатуры на пророка Мухаммеда”, попавшие в болевую точку, чего никто и представить не мог.

Помимо проблемы самоцензуры дискуссия выявила ряд “прорех” в европейской культуре и самопонимании. Одна из них – следствие Второй мировой войны: травматический опыт, который никто не хотел бы пережить вновь. Урок, извлеченный общественностью из геноцида евреев, состоит в том, что слово может убивать, что злые слова ведут к злым делам. Широко распространено мнение, что уничтожение евреев никогда бы не произошло, если бы власти Веймарской республики пресекли антисемитскую риторику нацистов в годы до их прихода к власти или если бы нацисты после 1933 года не имели возможности свободно вести пропаганду. Считалось, что неограниченная, ничем не контролируемая свобода слова привела к “демонизации” евреев нацистской пропагандой и их последующему геноциду. В связи с этим в 2009 году министр иностранных дел Дании Пер Стиг Меллер предупредил, что свобода слова может использоваться для разжигания насилия: “Сегодня мы видим это в посланиях Усамы бен Ладена. То же самое наблюдалось в Германии, где антисемитская риторика в итоге обернулась “окончательным решением проблемы” путем убийства шести миллионов евреев”.

Предполагалось, что нацистская пропаганда способствовала усилению антисемитских настроений населения, однако нет никаких оснований полагать, что правительство могло предотвратить геноцид, запретив расистские высказывания. Одно дело – антисемитизм в Веймарской республике, который вылился в насилие, бойкот и требования лишить евреев всех прав. Другое – проводимая нацистами политика апартеида, исключение евреев из немецкого общества во время правления Гитлера в 1930-е годы, лишение их всех гражданских прав, Хрустальная ночь и погромы. И третье – геноцид, осуществлявшийся во время Второй мировой войны. Общим для всех трех периодов является то, что в нацистской Германии никогда не было неограниченной свободы слова.

Не думаю, что стоит говорить о “злоупотреблении свободой слова” в отрыве от конкретного случая, если речь идет, например, о диктатуре. Гитлеровская пропаганда носила демагогический и воинственный характер, но нацистская риторика перед “окончательным решением проблемы”, имевшая все признаки патологии и паранойи, не имела ничего общего со злоупотреблением свободой слова. Дело в том, что там вообще не было свободы как таковой. Сравнивать гитлеровскую пропаганду при тоталитарном режиме с границами свободы слова в демократическом открытом обществе – абсурд.

Дискриминирующее разделение высказываний на “ответственные” и “безответственные” стало применяться как риторический прием, чтобы дискредитировать нежелательные точки зрения. Я часто слышал, что “Юлландс-Постен”, опубликовав “карикатуры на пророка Мухаммеда”, “злоупотребила свободой слова”. К такой же фразе прибегают авторитарные режимы, сажая в тюрьму критиков системы. Китайских диссидентов отправляли в лагеря, потому что они “злоупотребляли свободой слова”. Далай-лама “злоупотребил свободой слова”, когда говорил о проблемах Тибета. Египетского критика системы Саада Эддина Ибрахима посадили в тюрьму под тем предлогом, что он своими негативными высказываниями о президенте страны Хосни Мубараке “злоупотребил свободой слова”. Убитая российская журналистка Анна Политковская “злоупотребляла свободой слова”, когда писала критические статьи о войне в Чечне. Иранцы, протестовавшие против махинаций религиозных лидеров страны и корпуса “Стражи Исламской революции”, были арестованы и подверглись пыткам, потому что они “злоупотребили свободой слова”.

Сравнение публичной критики авторитарных режимов, которую они называют “злоупотреблением свободой слова”, с распространением пропаганды показывает, насколько глупо и бессмысленно звучит эта фраза, которой можно всячески манипулировать.

Свободой слова нельзя злоупотребить по определению. Как в свое время заметили культурный радикалист Поуль Хеннингсен и псалмописец Н. Ф. С. Грундтвиг, свобода слова определяется по тому, как ею “злоупотребляют”. Она нужна затем, чтобы говорить то, что злит или обижает других людей, нравится им или оставляет равнодушными, тревожит или умиротворяет, делается предметом ненависти или остается пустым звуком, является ложью или правдой, вводит в заблуждение или просвещает. Подобное определение не означает отсутствие границ дозволенного в том, что может быть сказано во всеуслышание. Именно так. Но когда нарушаешь эти границы, то не “злоупотребляешь свободой слова”, а совершаешь преступление – если так решит суд. Вопрос о “злоупотреблении” – дело судьи, а не участников общественной дискуссии.

Из геноцида евреев современные европейские демократии сделали вывод, что запрет расистских и экстремистских высказываний может предотвратить или остановить насилие и убийства. Сразу после окончания войны союзники вынудили Германию и Австрию принять законы против “языка вражды”, считая, что таким образом можно обезопасить Европу от повторения Холокоста. История ни разу это не подтвердила. Но в первые десятилетия после Второй мировой войны это убеждение помогло создать международную систему защиты прав человека. Активную роль в этом процессе сыграли еврейские организации. Едва ли они представляли, к чему он может привести.

Все началось в 1966 году с принятия ООН Международного пакта о гражданских и политических правах, который вступил в силу десять лет спустя, и Конвенции ООН против расизма от 1965 года, которая начала действовать в 1969 году. В рамках ООН были созданы комитеты, следившие за тем, как страны-члены соблюдают условия конвенций. Двумя десятилетиями ранее, только что учрежденный в 1949 году Совет Европы инициировал подписание Европейской конвенции по правам человека, вступившей в силу в 1953 году и ставшей первым в мире международным договором о правах человека. Европейский суд по правам человека получил от Совета Европы полномочия на рассмотрение жалоб от граждан, которые считали, что их права, гарантированные конвенцией, нарушены государством-членом. С 1998 года он действует на постоянной основе. Количество стран – членов Совета Европы после окончания холодной войны выросло до сорока семи, выросло и число жалоб, от ста тридцати восьми обращений в 1955 году до сорока одной тысячи в 2005 году. Европейский суд по правам человека не является апелляционным и не может отменить решение национального суда, но может обязать государство привести законодательство в соответствие с конвенцией, если жалоба удовлетворена.

Подобное уникальное развитие международных процессов можно только приветствовать. Впервые права граждан оказались закреплены на глобальном уровне. Прежде распределение прав было прерогативой государства. Однако ограничения свободы слова, которые конвенции потребовали внести в законодательство отдельных стран, в начале XXI века стали важным инструментом деятельности фундаменталистских организаций, требующих ограничения свободы слова под предлогом защиты от оскорблений, и авторитарных режимов, которые с их помощью оправдывали угнетение инакомыслящих, включая этнические и религиозные меньшинства.

Ограничение свободы слова на законодательном уровне происходило со ссылкой на два документа: статью 20, п. 2 Международного пакта о гражданских и политических правах и статью 4 Конвенции о ликвидации всех форм расовой дискриминации. В первом сказано: “Всякое выступление в пользу национальной, расовой или религиозной ненависти, представляющее собой подстрекательство к дискриминации, вражде или насилию, должно быть запрещено законом”. Во втором, начинающемся с очень широкого определения расовой дискриминации, указано, что долг каждого государства – “карать по закону всякое распространение идей, основанных на расовом превосходстве или ненависти, всякое подстрекательство к расовой дискриминации… против любой расы или группы лиц другого цвета кожи или этнического происхождения”. Кроме того, на государства накладывается обязанность запрещать организации и пропаганду, поощряющие расовую дискриминацию и подстрекающие к ней. Уголовная ответственность также должна быть введена за участие в организациях такого рода или подобной деятельности.

Статьи написаны сложным сухим языком, однако их смысл ясен. Слово и дело приравнены друг к другу. Нет никакой принципиальной разницы между тем, чтобы сказать что-либо дискриминирующее и чтобы нарушить чьи-то права на практике. Со временем определение расизма и дискриминации расширилось, и различие между словом и делом проявилось еще более отчетливо. В европейских странах всеобщего благосостояния данное явление выразилось в том, что государство взялось реализовывать на практике “идеал равенства”, подразумевающий особое обращение в положительном смысле с теми, кого объявляли слабозащищенными слоями населения или жертвами чего-либо, и в отрицательном смысле – с теми, кто обладал какими-либо ресурсами. Например, моя дочь-подросток десять лет назад пришла в датскую школу после учебы в американской. Естественно, она отлично говорила по-английски. Вместо того чтобы рассматривать ее разговорные навыки, превосходившие знания одноклассников, как преимущество, их стали воспринимать как проблему.

Общественный сектор рос из года в год, и государство всеобщего благосостояния пришло к созданию новой формы равенства граждан. Отныне они должны не пользоваться равными возможностями, а демонстрировать одинаковые результаты. В государстве всеобщего благосостояния не должно быть слишком большой разницы между людьми. Правам личности пришлось уступить общественным правам.

Вполне естественно, что в сложившейся ситуации власти приняли меры в отношении слов, которые могли расцениваться как оскорбление или дискриминация слабозащищенных слоев общества, – ведь различие между словом и делом было фикцией. Государство всеобщего благосостояния благоволит представителям слабозащищенных слоев общества и тем, кто действительно (или в сложившемся общественном мнении) является жертвой каких-либо обстоятельств. Постепенно все больше групп подпадало под определение “слабых”, поэтому требовались все новые ограничения свободы слова. Чем больше становилось государство всеобщего благосостояния, тем больше граждан ему приходилось обслуживать, тем важнее было оберегать слабозащищенные слои общества от высказываний, которые можно было расценить как дискриминацию.

Наибольший размах такое развитие событий приняло во время миграции в Европу выходцев из стран исламского мира, которые начали оказывать давление на государство всеобщего благосостояния. Возникшее многообразие, крупные различия в культуре, религии и обустройстве быта означали, что государство всеобщего благосостояния, с одной стороны, должно требовать от новых граждан приспособиться к нормам общества, чтобы поддерживать его благосостояние. А с другой – руководству таких стран пришлось влиять на своих “старых” граждан, выражавших недовольство посредством языка, который стал рассматриваться как угроза общественному порядку и праву на защиту от дискриминационных высказываний. В мультикультурном обществе широкая свобода слова пошла вразрез с идеологией государства всеобщего благосостояния.

Стратегия государства всеобщего благосостояния – это, с одной стороны, требование к иммигрантам приспособиться к нормам общества, с другой – ограничение свободы слова ради защиты меньшинств, их культур и религий от критики. В большинстве европейских стран по-разному относятся к этим процессам. Одни утверждают, что свобода слова находится под давлением, поскольку этническое, культурное и религиозное многообразие, включая повышенную чувствительность к дискриминационным проявлениям различного рода, оставляет обществу все меньше места для открытой дискуссии. Те, кто высказывает оскорбительные замечания, подвергаются судебному преследованию и исключаются из “хорошей компании”. Другие считают, что в Европе мусульмане становятся объектом расистских кампаний и преследований. В СМИ постоянно обсуждаются ислам и мусульмане. Общество требует запретить строительство мечетей, минаретов и ношение платков. “Мусульмане, – говорят сторонники подобной интерпретации действительности, – стали объектом жесткой критики в общественных дискуссиях”. Кто-то и вовсе проводит параллель между нынешней ситуацией и судьбой евреев в 1920-1930-х, и что тут говорить о каком-то давлении на свободу слова? Для одного восприятия действительности характерны беспокойство и страх перед исламом, возникающие у европейцев. Для другого – опасение, что ислам и мусульмане сами могут стать объектом дискриминации и преследований.

Факт существования двух диаметрально противоположных восприятий ситуации, связанной с мусульманами и исламом, – симптом кризиса в государстве всеобщего благосостояния. Правовая культура, которая в течение полувека составляла основу непрерывного развития этого государства, стала угрожать его разрушением. Она не способна вместить все многообразие и все имеющиеся в мульти культурном обществе противоречия.

Если европейское государство всеобщего благосостояния собирается выжить в эпоху растущих культурных различий, ему следует еще больше ограничить права и свободы граждан. Такое государство основывается на представлении об однородном обществе, где для соблюдения общественных интересов и морали установлены четкие границы того, что дозволяется говорить, но такого социума больше нет. Многие из тех, кто пытается спасти государство всеобщего благосостояния, требуют новых ограничений прав и свобод иммигрантов, в то время как другие настаивают на дальнейшем ограничении свободы слова. Может случиться так, что Европой будет править страх перед собственной тенью, что она, желая защитить себя от новой действительности, установит рамки самовыражения граждан. Страх губителен для свободы – как тех, кто боится ислама, так и тех, кто боится за него.

Другим вариантом развития событий может стать признание, что государство всеобщего благосостояния сыграло свою историческую роль и его нормы и требования однородности не соответствуют новой действительности. Упразднение такого государства должно включать в себя отказ от представления о равенстве и привести к расширению границ свободы. Различие между словом и делом, за которое европейские либеральнодемократические движения на протяжении всей истории проливали кровь, должно быть восстановлено. Однако очень мало фактов указывают на то, что события будут развиваться именно по такому сценарию.

Те, кто лоббируют законы против разного рода оскорблений в ООН, ЕС и индустрии прав человека, полагают, что признание преступлением расистских высказываний, так называемого “языка вражды”, поможет уничтожить расизм. Они пишут один доклад за другим, в которых призывают страны преследовать в судебном порядке и осуждать людей за “язык вражды” в еще большем объеме, чем раньше. Одновременно лоббисты желают постоянно расширять определение расизма, чтобы его можно было использовать для защиты все новых социальных групп. Они примеряют возможные оскорбления к нынешним условиям, и новой задачей в этом мире для них становится определение жертв свободы слова и преступников. Защищая оскорбленных, можно снискать славу борца за справедливость. Осуждая и наказывая тех, кто наносит оскорбление, можно внести весомый вклад в создание лучшего мира.

Прочную почву лоббистам законов против оскорблений обеспечивает конвенция против расизма, обязывающая государства вводить запреты и принимать меры для изживания расовой розни. Государство должно воспитывать и перевоспитывать своих граждан. В этом утверждении слышится отзвук чего-то пронзительного и зловещего; оно ничуть не более реалистично, чем отсутствие снега зимой в Гренландии, но становится популярным в эпоху, когда вместо политических идеологий движущей силой истории становится культурная, этническая и религиозная идентичность. И оскорбленным чувствам придается гораздо большее значение, они приобретают небывалый политический вес. Можно всерьез говорить о “геополитике чувств” – такой термин ввел французский обозреватель Доминик Мойзи. Карикатурный скандал стал пугающей иллюстрацией этой точки зрения.

По мнению датского юриста Якоба Мхангамы, конвенция против расизма, призванная очистить общество от фанатизма, навязывает государству функции, привлекательные для левых политиков. В ней есть нечто утопичное, однако ее следует воспринимать всерьез, поскольку эта конвенция позволяет государствам под видом реализации прав человека ввести цензуру и начать угнетать тех граждан, для защиты которых и был разработан механизм прав человека. По словам Мхангамы, полномочия государства вступают в конфликт с гарантируемой конвенцией свободой слова и собраний.

Помимо расширения государственных полномочий, стремление уничтожить ненависть и расизм создает две угрозы свободе слова.

Первая возникает из-за отсутствия в международном праве общепринятого определения ненависти. Например, страны ЕС так и не смогли выработать общую позицию по данному вопросу. В результате сложилась ситуация, в которой под понятие “ненависть” могут подпасть чьи-то нежелательные высказывания. Различные подходы к нацистскому и социалистическому “языку вражды”, к пропаганде ненависти к другим расам и классам лишний раз подтверждают существование проблемы.

Согласно определению в толковом словаре, “ненависть – это чувство крайней антипатии, недовольства или отвращения”. “Язык вражды” определяется как средство выражения ненависти или нетерпимости по отношению к другим социальным группам, особенно на основе их расы, пола, национальной или этнической общности, религии или сексуальных предпочтений. Однако во многих случаях нетерпимость или ненависть является совершенно оправданным чувством, например по отношению к насильникам, тем, кто угнетает женщин и преследует гомосексуалистов, а также к прочим примерам несправедливости и злоупотребления властью. Именно поэтому иногда бывает сложно провести границу между выражением ненависти, отвращения или протеста в рамках закона и крайней степенью ненависти, которую нужно запретить. На этот вопрос нет однозначного ответа, здесь остается простор для произвольных толкований, порой опасных для свободы слова.

Вторая угроза свободе слова возникает из-за расширенного толкования понятия “расизм”, которое включает в себя все больше и больше групп и высказываний.

В Дании статью об ответственности за расизм ввели в 1939 году, чтобы прекратить клеветнические нападки на евреев, основанные на антисемитских мифах, будто иудеи пьют кровь христианских детей и совершают прочие безумства. С тех пор, после принятия ООН конвенции против расизма, эта статья неоднократно расширялась (в 1971, 1986 и 1995 годах), а наказание за ее нарушение постоянно ужесточалось. В результате она не только защищает граждан от ложных обвинений, провоцирующих ненависть к какой-либо социальной группе, но и вводит ответственность за оскорбительные выражения независимо от их правдивости. То есть теперь статья допускает осуждение людей, выражающих свои личные мнения, ценности и духовные оценки. Кроме того, она стала охватывать гораздо больше групп.

По мнению Ваша Греве, одного из ведущих датских специалистов в области уголовного законодательства, история статьи продемонстрировала, что ее цель – управление политической дискуссией. После того как закон стал также защищать чувства гомосексуалистов, одна женщина-христианка еле избежала судебного приговора за свое письмо в газету со ссылкой на место в Библии, где говорится, что гомосексуальный половой акт – самая отвратительная форма разврата.

В первое десятилетие XXI века в Дании было вынесено сорок восемь судебных решений в отношении фактов расизма. Датские и международные организации, наблюдавшие за процессом, считали, что статья применяется слишком узко и что наказание следует применять в значительно большем количестве эпизодов.

Карту расизма стали разыгрывать по случаю и без особых на то оснований. В 2003 году верховный суд Дании оправдал женщину, обвиненную в клевете на лидера Датской народной партии Пиу Кьерсгор. Обвинение было выдвинуто после того, как она по радио заявила, что ни в коем случае не хотела бы, чтобы к ней применялись “расистские высказывания” депутатов фолькетинга. Решение верховного суда основывалось на новом расширенном определении расизма, к которому теперь можно отнести “различие в обращении и угнетение или просто стремление дистанцироваться от группы людей, которая в том числе принадлежит к той же расе, что и ты”. Теперь можно обвинять в расизме вегетарианцев, если они предпочитают дистанцироваться от мясоедов, и наоборот. Социалисты объявляются расистами, если сторонятся либералов, а законопослушные граждане, согласно определению, могут попасть в категорию расистов, если осуждают преступников. Сформулированное таким образом определение позволяет признать расистским любое высказывание.

И все же есть за что приветствовать решение суда: оно подразумевает расширение свободы слова, поскольку судья определил, что назвать политика расистом – не уголовно наказуемое деяние. Правда, в других случаях более широкое определение расизма ведет к ограничению свободы слова.

В 2010 году руководителя уголовной полиции Дании обвинили в расизме, когда он, в связи с непреднамеренным убийством норвежской стюардессы гражданином Румынии в номере копенгагенского отеля, публично заявил: “Румыны беспринципны. Они убивают за пару сотен крон. Это совершенно другая культура”. Было очевидно, что высказывание относилось к конкретному делу, а не ко всей нации в целом. Вскоре после этого выступления начальник уголовной полиции взял свои слова назад и публично выразил сожаление, что его слова были ошибочно восприняты как обобщение. Заявление должностного лица вызвало обсуждение в СМИ, во время которого излагались самые разные точки зрения. Гражданское общество продемонстрировало, что свободная и открытая дискуссия – лучший способ установить границы демократической свободы слова.