Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Роман Солнцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 44 страниц)

2

Детдом располагался в конце Зеленого переулка, в тупике, зависнув боком над самым оврагом. Вокруг рос бурьян, вымахала лебеда толщиною в большой палец у комля, медного цвета, – не сломать, не вырвать. Когда-то Станислав Иванович на своей даче, заразив землю случайно купленным навозом, целое лето боролся с такой травой.

Двухэтажный деревянный барак, кажется, уже валился в бездну. Чтобы удержать его, поверх фундамента дом охлестнули стальным тросом и прикрутили к двум рельсам, вбитым в грунт. Стены из черного бруса были побелены известкой, штакетник валялся, проросший и задавленный зеленью – так лежат старые шпалы.

Но вот крыша у дряхлого детдома была яркой и чешуйчатой, как рыбья кожа, ее собрали из листов алюминия. Губернатор объяснил, что это – подарок мехзавода. Покрытие все время и при любой погоде тихо потрескивало – листы металла вытягивались или сжимались в зависимости от жары или холода, так уж их прикрепили, все время слышался бегающий шелест и треск. И поэтому все гости, приходящие в детский приют, удивленно с улицы поглядывали наверх, но крыша, разумеется, была на месте, сияла, как само небо.

Из форточек же барака несло карболкой, манной кашей, засохлым хлебом.

На первом этаже и был, собственно, дом ребенка – в комнатах лежали подкидыши. На втором этаже обитали ребятишки старше.

Хоть и просил Ивкин не звонить сюда, не предупреждать о приезде, но однако же на крыльце уже стояли две воспитательницы в белоснежных халатах, составлявших явный контраст с измученными лицами. Видимо, женщины надевали их в особых случаях, но не для того, чтобы пустить пыль в глаза, как в прежние времена, выслужиться перед начальством, а в надежде разжалобить, обратить внимание на бедственную судьбу приюта. Мол, даже в белое-то мы оделись, как одеваются перед смертью: денег нет на питание, здание сползает в пропасть.

– Милости просим, – бормотали они, расступаясь, и эти привычные их слова вдруг обрели – во всяком случае для Станислава Ивановича – свой первоначальный смысл. – Милости просим…

– Нина Васильевна, – представилась старшая, сухонькая женщина с быстрой улыбкой и туманным немигающим взглядом. – Врач-психолог.

– Сестра-хозяйка, – улыбнулась грудастая, помоложе.

В коридоре с обшарпанным покатым полом пахло хлоркой, даже, кажется, дустом. И несло холодом – не из щелей ли в полу? Стены здесь толсто вымазаны бурозеленой, в жабий цвет, краской. Под потолком тлеют желтые лампочки, ватт в 25.

Гости из США были уже здесь – сидели в узком кабинетике директора на низком, продавленном, как матрас, диване под портретами Макаренко и Ельцина. Увидев губернатора, сверкнули фарфоровыми улыбками, поднялись. Давя дымящую сигаретку, вскочил и директор, похожий на подростка в чужом широком пиджаке, угрюмый, скуластый, с темными щеками, которые невозможно выскоблить бритвой, но с неожиданно синим взором.

– Чаю? Кофе? – спросил он, пытаясь соответствовать «мировым стандартам».

– Нет, нет, спасибо… мы сразу… – несколько неловко отвечал Ивкин.

– Я про детей. Как исполняется четырнадцать, мы отправляем в интернат. Пусть там командуют полками, как юный Гайдар… влюбляются, как юные Ромео и Джульетта. А у нас – дети должны быть детьми, как в семье, помогать друг другу. Ревность награждается ложкой по лбу. – Он смеялся, говоря это, и трудно было понять, правду ли говорит. – Воровство – отсидкой в чулане, где мешки с мукой. Если хочет, пусть ест из мешка, пока не скрутит его. Так как насчет чаю, кофе? Тогда – туда, – директор шмыгнул носом, поднялся и как-то обреченно махнул рукой. – Только лишнего не говорите.

– В каком смысле? – театрально насупился и оглядел его с высоты своего роста Сидоров. – Они не наши, не русские? Не так поймут?

– Я хотел сказать – не обещайте лишнего…

– А-а, это верно, – закивал, расцвел Сидоров и расправил плечи, имея, наконец, возможность произнести очередную умную мысль. – Мы не кремлевские, лишнего не обещаем. Только порядок на Руси.

– И не трогайте руками, – добавила негромко Нина Васильевна, болезненно кутаясь в халат, как в купальный.

Коридор повернул влево, директор открыл дверь – и гости гуськом прошли в душную комнатку с темными занавесками на окнах. Койки были покрыты серыми одеяльцами, на столе лежали нарядные и голые, целлулоидные куклы. По стенам красовались нарисованные детьми картинки – желтое солнце вроде яичницы, синее море – как морщины на лбу, белые птицы. А сами детки – ах вот они где! – лежали распеленатые в углу, на одной кроватке, чуть крупнее голых курочек на продаже, трое шестимесячных от роду, не старше.

– Остальных мы унесли… и дети-помощники тоже… чтобы не травмировать… – Директор, отвернувшись, тихо кашлянул в кулак. – Саня, метелку-то убери. – На полу валялся забытый полынный веничек с надетым продранным носком.

Хмыкнув что-то в нос, малый лет десяти-одиннадцати кивнул, вынес веник и мигом вернулся. И встал поодаль, приоткрыв рот.

Так получилось, что Станислав Иванович оказался рядом с иностранцами, а мальчуган – за ним. То, что произошло потом, случилось, видимо, еще и из-за того, что Станислав Иванович был довольно вальяжно одет – в белый пиджак, белые брюки. Как, впрочем, и американец – тот был в белых брюках. К тому же Станислав Иванович обратился к гостю на английском:

– Вы уже знаете кого увезете?.. – он при этом, разумеется, улыбался.

– Да. Вон ту девочку. – И американец тоже сиял зубами. Его супруга длинным пальцем с синим перстнем указала на лежавшую слева малышку.

Вот тут и коснулся то ли плечом, то ли ладонью мальчик Саня локтя Станислава и Ивановича и что-то промычал. Станислав Иванович оглянулся на него – парнишка как-то странно прохрипел, и Станислав Иванович даже не услышал слов, а скорее догадался:

– Мемя воймите… (Меня возьмите.)

Директор, который в это минуту объяснял губернатору, что дети практически здоровы, в смысле – конечности целы, но вот у этой девочки – будущей американки – врожденный порок сердца, у этой – в серединке – инфицированная венболезнь, а у этой – родовая черепная травма… матери их подбросили к крыльцу детдома… Но прервавшись, он покосился на шепчущего мальчишку и вовсе не укоризненно, скорее ласково буркнул:

– Саня… потом. – И сказал Станиславу Ивановичу. – Он хороший. Но вы-то ведь наш, из нашего города.

– Конечно, – рассмеялся губернатор. – Хоть и по-английски лучше всех нас говорит. Доктор наук, Колесов. Занимается ядрами… ну, не теми, конечно, которые спортсмены толкают…

И мальчик сразу же отступил от дяденьки в белом костюме. «Он решил – я тоже из США, – понял Колесов. – Что ж, милый, я не миллионер.» Но что-то заставило его еще и еще раз посмотреть искоса на мальчика – «Саня был красив, как римский юноша из альбомов Леонардо. Только вот губы как-то искривил… речь… он косноязычный? А глаза – с блеском, даже когда прикрывает их ресницами. Плачет все время?»

– Нет уж, – громко заговорила Нина Васильевна. – Пусть подбрасывают… пусть рожают…только бы не убивали.

– В каком смысле? – спросил американец, когда ему губернатор перевел суть слов врача. – Зачем убивать?

– Она говорит об абортах.

– О, йес. – Американец закивал. У него в стране также борются с абортами. Да и зачем аборты, если есть пилюли… Кстати, недавно ученые в США сделали опыт – просвечивали женщину в момент операции и смотрели, когда нож приближается к зародышу… так вот, не родившиеся дети, когда к ним близится скальпель, открывают рты и беззвучно кричат…

– Господи, – перекрестилась Нина Васильевна. – С ума сойти.

– Да, да. Ну, так что, господа… – губернатор заторопился перевести разговор на более приятную тему. – Мы даем добро…

– У нас, конечно, еще дети есть, – директор мелко, униженно рассмеялся. Моя-то фамилия тоже такая – Найденышев. Я их тут всех понимаю.

Средний ребеночек захныкал. И врач зашептала:

– Идемте в кабинет…

Гости снова гуськом потянулись в кабинет к директору, Станислав Иванович, оглядываясь, шел последним – его зацепила неловкая просьба мальчика, он хотел с ним поговорить, но мальчик исчез. Да и зачем Станиславу Ивановичу бередить душу сироты. Но все же не удержался, спросил у сестры-хозяйки:

– А у этого Саши… что?

– Ничего. Здоровенький.

– Речь какая-то…

– А-а. Незаращение нёба. Ну, волчья пасть.

«Ничего себе название! – содрогнулся Колесов. – Бедный мальчик. Наверно, „волчонком“ и кличут.»

В детстве самого Колесова прозвали Мумия, только потому, что все время был задумчив. Кличка эта обижала его, он краснел, бесился, – может быть, еще и по этой причине был счастлив со временем покинуть родные места, поступив в К.-ский политехнический институт.

Изредка встречая на жизненных путях землячков, с раздражением ожидал – вот его снова обзовут той кличкой, и порой обзывали, но он теперь в ответ лишь смеялся – и эта его улыбка как бы небрежно превращала кличку в дым, глупость… Впрочем, у него и раньше хватало ума с глубокой серьезностью ее не опровергать… Но до чего же цепко Слово. И это не пустяк, нет, не пустяк. Бедный мальчик…

Уловив болезненное внимание гостя, женщина объяснила, что когда Саша был маленьким, ему делали операцию, но не очень неудачно. Сейчас уже поздно перекраивать гортань.

– Впрочем, мальчик хороший, хороший… а какой музыкант! На чем хочешь! Хоть на баяне, хоть на стаканах – нальет воды разной высоты… пам-пам-пам. Чайковского играл!

Их разговор прервали – директор, выскочив из кабинета в коридор, кого-то отчитывал:

– Нет и нет! Нечего им тут делать!..

– Си-Эн-Эновцев придется пустить, – сказал губернатор.

Оказалось, что местные журналисты от иностранных и узнали о визите губернатора с советниками в детдом, возле крыльца стояла толпа с телекамерами и фотоаппаратами.

– Папарацци и у нас осмелели, – сказал Станислав Иванович по – английски американцу. – Свобода.

– Свобода – это хорошо, – серьезно отозвался гость, выставляя на обозрение яркие зубы, готовый с удовольствием позировать кому угодно.

3

Домой Станислава Иванович приехал уже поздно, в ночных сумерках. Жена сидела перед телевизором, в нарядном, сверкающем, как тысяча стрекоз, платье, в смешных – явно сегодня подкрученных – золотисто-рыжих кудряшках.

– Ты куда-то собралась? – Жена не отвечала. Неужели медсестры не передали, что поход в костел срывается? – Тебе не сказали?

Жена глотала слезы.

– Ты сейчас придумаешь. Жду, как дура. Лучше бы пошла на день рождения… у нашего хирурга юбилей.

– Марина! Да ей богу!.. – У Станислава Ивановича от досады сразу разболелась голова. Он сбросил ботинки, надел тапочки и прошел к ней, на ковер. – Марина!.. мы с губернатором к детям ездили…

Жена, не отвечая, мокрыми глазами смотрела на экран, где некий человек убивал ножом девчонку.

– Я звонил. – Он присел рядом на диван.

Нежное, пухленькое, белокожее создание, его большая Дюймовочка была сердита. Наконец, мотнула головой.

– Иди. Ужин на столе.

– А ты?

– Ты и это забыл?

«Ах, да. Она же опять голодает…» Колесов побрел на кухню. На плите стояла миска с вареной коричневой фасолью, чайник на столе был покрыт полотенцем.

«А тяжело, наверное, есть, ежели у тебя нёбо пробито… в нос лезет…о, господи, как же страдал, верно, мальчишка! А как сейчас?» Наскоро и безо всякого желания перекусив, Станислав Иванович вернулся в большую комнату к жене. Может, рассказать ей? А вот взять да и пригласить несчастного мальчишку в свой дом? Отогреть немного волчонка?..

Марина, выключив телевизор и надев очки, читала книгу. Молча посидели. Станислав Иванович смотрел на нее с любовью, смотрел, и вдруг, сам не ожидая о себя такого вопроса, тронул за коленку:

– Послушай, Маринка-малинка… А много ты сделала этих… ну… абортов в жизни?

Жена, похожая на шоколадницу с известной картины не то Рембрандта, не о Ван Дейка, замерла, как от величайшего оскорбления и даже зажмурилась. И медленно повернула головку к мужу, медленно отложила книгу, сняла очки, сложила ладошки.

– Ты что, миленький… пил со своим губернатором? – Она в минуты волнения всегда говорила очень тихо.

– Да нет, что ты. Просто вот хотел спросить. Извини. Там был разговор.

Лишь бы не заплакала, не впала в истерику. Но жена лишь растерянно проговорила:

– Ну и ну. Вопросики.

– Но ты же врач. Моя жена. Могу я спросить?

– Ну и ну!.. – Она смотрела куда-то мимо него, в дверь, которая вела в прихожую. Как будто там кто-то стоял. – Ты сам должен помнить… Это уже после рождения Машки. – Она подумала. – Раза три. Потом мы стали опять пользоваться… да ну тебя!

Колесов вспомнил слова американца, как нерожденные дети кричат внутри женщин… и его передернуло.

– Что с тобой? – чуткая жена поняла, что вопрос был задан явно неспроста. Что-то там особенное было?

Колесов, кривя лицо, помолчал и решился – рассказал жене о об американцах, а потом о мальчике с оперированным нёбом. Он невнятно, гундосо говорит, но какой красивый и какой музыкант. Наверное, это унизительно – иметь плохо сшитое нёбо. Есть, наверное, тяжело.

– Да, – почему-то успокоилась жена. – Это бывает. «Волчья пасть». Нахмурила белый лобик. – При операции вытягивают кожицу… сшивают… Но потом всю жизнь надо помнить. Это опасно.

Он помолчали.

– А кость какую-нибудь не вставляют?

– Вставляют. Вживляют золотую пластину… Но это в совсем маленьком возрасте. И не у нас это – там. Но что касается речи – можно наладить… нужен логопед, ортодонт…

В квартире над ними плакал ребенок, внизу тренькали на пианино. Где-то справа вдали перфоратором сверлили бетон, вешали полки или картины. Дочь Маша гостила в деревне, у мамы Станислава Ивановича. Больше детей у Колесовых не было. А вот взять да и усыновить этого мальчика? Станислав Иванович тоже любит музыку, рядом появится человек, который вместе с ним будет умиляться записями опер и симфоний – недавно Станислав Иванович купил на базаре вполне неплохой лазерник. Но как это сделать? Наверное, надо его привести сюда, пусть Света посмотрит и сама загорится нежностью… Она же добрая.

– Вот мы интеллигенция, вечно что-то говорим про доброе, вечное, а делать дело боимся.

– Мальчику этому сколько? Через два-три станет хулиганом.

– Ну почему непременно хулиганом?

– А потому, что ты не строгий… и я не лучше. Мы не уследим.

В городе живем. – Давай уедем в деревню. Купим дом.

– Ради него? – поразилась и перешла на еле слышный шопот-шелест Марина. И Станислав Иванович понял – это он лишнее. – Ради больного чужого парня?

И правильно она говорила, и постыдно она говорила. У него разболелась голова, он оделся и хлопнул дверью, ушел бродить по ночному городу. Если бы в эту ночь какие-нибудь подростки избили его или даже просто оскорбили, он бы, может быть, отказался от своей затеи. Из-за вечного малодушия нашел бы причину. Но Колесов брел по городу и видел, как мальчики и девочки стоят с цветами, обнимаются, поют под гитару, смотрят на звезды… Ну не снились же ему они такие?

И он вернулся домой с твердым решением – утром снова съездить в приют. Жена оцепенело лежала в спальне на своих розовых и голубых облаках, ожидая продолжения разговора, но он быстро притворился, что устал, что спит.

4

Директора он нашел в подвале. Владимир Алексеевич Найденышев с утра со старшими детьми резал стекло для вторых рам – зима на носу. Сизые его щеки, плохо выбритые, были задумчиво втянуты, зоркие синие глаза попрыгали и остановились на золотистом галстуке Колесова. «Надо было попроще одеться,» – с досадой подумал Колесов. Но отступать было неловко, и он, хоть и весь в белом, привычно улыбаясь, взялся помогать – понес тяжелые листы стекла в указанный угол. И конечно, ребром одного из стекол резанул-таки палец когда уже ставил, оно выскользнуло из пачки.

– Ничего, ничего… – хотел поднять руку над головой, но решив, что увидят, сунул ее в карман, в платок. – Мне бы с вами переговорить, Владимир Алексеевич.

Мальчик Саша был тоже здесь, уносил обломки стекла, срезанные полосы в другой угол, где валялись сломанные велосипеды и прочий хлам. На гостя он не смотрел.

Найденышев кивнул наверх, взрослые перешли в кабинет.

– Чай? Кофе? – привычно спросил директор. И поскольку Колесов поморщился, качая головой, отнес это за презрительное отношение к его грязноватым чашкам и дешевому чаю. И холодновато добавил. – Тогда я с вашего позволения закурю.

Станислав Иванович, утыкая ноющий палец в платок, наматывая его в кармане, понимал – здесь нужно говорить прямо, но все-таки начал издалека… что вот, вчера он посмотрел на старших ребят… ведь, наверное, многих их ждет если не тюрьма, то голодное и злое существование. Когда они выйдут отсюда.

– Я их оставлю воспитателями, – оборвал гостя Найденышев. – Во всяком случае, тех, кого вы видели. – Он, кажется, уже догадывался. Оскалив мелкие зубы, погасил сигаретку в стеклянной пепельнице, закурил новую. – А у вас есть предложение, как осчастливить страну? Чтобы они в ней не пропали?

«Что-то он сегодня неласков», – подумал с горечью Колесов. Хотел было достать из кармана порезанную руку, продемонстрировать, чтобы как-то умилостивить человека, но решил – это совсем уж будет по-мальчишески.

– Видите ли, у меня есть дочь… но я всегда мечтал о сыне. Судя по всему, этого уже не будет.

Найденышев, пригнувшись к столу, спросил в лоб:

– Вам Сашка понравился?

– Да.

Найденышев помолчал, вздохнул, отвернулся – вытащил из шкафа без одной дверки папку, полистал и подал Колесову несколько листков желтоватой бумаги, скрепленных ниткою.

Станислав Иванович увидел фотокарточку совсем маленького мальчика, фамилия – прочерк, имя – Александр, отчество – прочерк. Рост… вес… Болезнь незаращ. нёба. Неквал. операция.

– Объясняю. Его уже брала лет десять назад одна семья. Люди не имели детей, сильно пили. Саша не выдержал, сбежал.

– Наверно, «волчонком» звали?

– Что? Да… конечно. Близко лежит… – Найденышев поморщился. – Они – к нам, а он бьется в руках, орет – не хочет назад… Я не уверен, что пожелает пойти к вам.

Станислав Иванович рассказал директору, как мальчишка вчера прогудел ему в спину: «Возьмите меня».

– Наверно, решил, я – иностранец, – честно пояснил он. – Я как раз по-английски что-то трёкал.

Найденышев невесело рассмеялся.

– Ну, поговорите. – Он снял трубку. – Кто? Коля? Сашка там? Ко мне.

Саша почти вбежал в кабинет директора и остановился – будто лбом стукнулся о косяк. Узкоплечий, тонкошеий, и пальцы тонкие… а вот глаза круглые, темные, как у птички, непонятно, что в них. Увидел гостя и, конечно, догадался, что пришли по его душу. Но, судя по всему, не рад.

– Я выйду, – буркнул Найденышев. – Позовете. – Он прикрыл за собой дверь.

«А не делаю ли я глупость?..» – вдруг со страхом подумал Колесов. Но отступать было некуда.

– Саша, – начал он. – Не хотите ли вы…

– Нет, – прорычал тонкий мальчонка, дернувшись всем телом. И словно сглотнул слюну, и глаза его стали словно стеклянные.

– Ты даже не хочешь послушать?..

– Эк! – Саша мотнул головой и отступил к двери, уже собираясь уйти. Жалкий, в серой, как дерюга, рубашке, в черных трико, уже коротких для него брючины поднялись до середины икр. На ногах драные тапки.

– Почему?! – едва не закричал Колесов, поднимаясь и все еще держа руку в кармане.

– Эк!.. – Саша толкнул плечом дверь, она открылась.

– Да постой же!.. – Колесов схватил его за локоть, жесткий, как велосипедный руль. Но мальчишка мгновенно ребром другой ладони больно стукнул его по руке, Колесов взвыл и машинально выдернул порезанную руку из кармана.

– Да черт тебя возьми! Ну, русский я, наш… но не алкаш, блин! Хотел в гости пригласить! Мы с женою… – И увидел, что мальчик уставился на его руку с намотанным вслепую носовым платком. Глянул сам – платок был красный. Да и через белую материю брюк кровь проступила.

– Как это?.. – испуганно пробормотал Саша. Слова были невнятны, но различить их было можно. – Порезались? Я щас… – он выбежал.

Колесов поднял руку над головой и отодрал липкую материю.

Сашка вбежал с пузырьком йода.

– Денжите (держите)…

Минут через десять, сказав директору детдома, что они в гости, просто чаю попить, Колесов и Саша поехали автобусом в Академгородок.

Саша для визита переоделся – надел белую рубашку и синие стиранные джинсики. Русые волосенки на темени расчесал назад – и они встали.

Когда вошли в квартиру, Марина вполне искренне изумилась:

– Ой, какие кавалеры… – Она, видимо, ожидала увидеть карапуза. Или калеку. – Проходите, проходите!

Но случилась непредвиденная беда – Саша второпях забыл сменить носки. А может, у него других и не было? Следуя примеру Колесова, тоже сбросил у порога обувь – разбитые, с надвязанными шнурками ботиночки, и ступил на ковер – и запашок пошел… Колесовы увидели черные концы его носок… Марина сразу сомкнула губки гузкой, вскинула возмущенно голову, как актриса Ермолова на картине Серова, и мальчик мгновенно все понял. Снова, как в детдоме, отскочил к двери и зло сузил глаза.

Марина поняла свою ошибку, фальшиво заулыбалась:

– Чай будете пить? Сейчас заварю.

– Эк, – глухо отвечал мальчишка, отрицательно мотая головой и пробуя наугад, не нагибаясь, побыстрее напялить ботинки. – Нет.

– Погоди, мы музыку сейчас послушаем, – мягко сказал Колесов. – Марина, оставь нас. Саша, да постой ты!..

Он шагнул в большую комнату, включил кассетник – в динамиках грянул волшебный Россини, стремительная увертюра к опере «Итальянцы в Алжире» – и мигом вернулся в прихожую.

Сашка стоял, зажмурившись, слушая?.. черный, как цыган, загибая пальцев ног вовнутрь, делая ступни похожими на грабельки.

– Я хочу момой, – дождавшись крохотной паузы, отрезал Сашка. – Всё.

– Нет, не всё! – сердито зашипел Колесов. – Давай по-мужски! Она любит дочь. У нас есть дочь. А я люблю мужские компании! Мы с тобой на рыбалку будем ходить. А сейчас ты в ванную… потом я… Потом мы чего-нибудь поклюем.

– Читал я эти сгазги… – Сашка задергал ручку двери. – Принц и нищий.

– Я тебя прошу! – Колесов схватил его за кисть, и вдруг Сашка, как собачонка или волчонок, нагнулся и укусил ему руку. Как раз ту, которую сегодня лечили… Станислав Иванович, матерясь, взвыл – детдомовец вылетел за дверь и – только грохот шагов по ступеням этажей.

Вышла жена в атласном халате, деланно зевнула.

– Я вам не мешала…

– Оставь меня. – Колесов обошел ее, как столб, выключил в большой комнате музыку и сел. И попытался глазами подростка посмотреть на свою квартиру. На телевизоре – узорная накидка, на проигрывателе – узорная накидка. На этажерка, на серванте – маленькие пузатые баночки из Парижа распространяют запах фиалок и роз. Под ногами ковер в оранжевых и желтых розах – без единой соринки. Медицинская чистота. И сама хозяйка – как кремовый торт, ноготки все алые, и на ногах алые. Ну, какой мальчишка поверит, что здесь могут его полюбить?

Жена что-то говорила, но он не слушал. Почему-то вспомнилось, как в детстве отец отшлепал его в хлеву за то, что курил. И курил-то Стас не папиросы мох, выдранный меж бревен бани. Правда, еще сухие нерастеребленные вершинки конопли ввертывали. Отец больно дернул за ухо и сильно толкнул – сынок упал лицом вниз в солому с вонючими коровьими лепехами и зарыдал. А отец сорвал с гвоздя какие-то старые веревки – и веревками…

– Будешь еще?.. будешь?..

Прибежала мать:

– Не обижай его!.. – обняла, защитили сыночка. – Он же единственный у нас… Ты скажи ему словами – он поймет.

Марина ни за что бы не стала защищать сына, вся ее жизнь – в дочери, а дочь – копия мамы. Такой же розовый торт, только уже и выше. С таким же нежным придыханием говорит, шепотом. Точно так же, цеременно медля, пьет чай из чашки. И уж папу она не поймет – она единственная тут всеобщая любимица, Машка-эгоистка.