Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Роман Солнцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 44 страниц)

– Товарищ Иванов?!. Я знаю! – воскликнул радостно мальчик. – Мой папа Бабахин. Я всех знаю!

– Очень приятно, что у Бабахина такой сын.

– Это был испанец? Чилиец? Китаец?. Скажи-ите!.. А он так по-русски смешно говорит. «Красно-пьерка. Ок-кунннь». Как я сразу не понял!.. Эх, дуб!

– Ну-ну, – пробормотал старик. Он похлопал узкой ладонью по плечу Эди. – Кем будешь-то? Разведчиком? Космонавтом?..

Мальчик угрюмо молчал.

– Кибернетиком, – выдавил он наконец, очевидно, боясь насмешки.

Но никто не смеялся. Над огромной рекой плыла луна, по воде змеилась золотая дорожка, красный огонёк бакена, попадая в жидкое золото, становился блеклым, а потом загорался ещё сильнее, окутанный тёмным ложным облачком. На белых стенах теплохода шевелились бабочки и комары. Пахло спелыми грушами из окна ближайшей каюты. Было тихо-тихо, только в глубине корпуса работали мощные двигатели, помогая судну раздвигать зелёную прозрачную толщу, в которой стояли метровые щуки и тускнели на дне якоря и пушки.

– Кибернетиком – это очень хорошо, – сказал, нарочито волнуясь (наверное, ещё со студенческой скамьи привычка), черноволосый молодой биофизик. – Ты, мальчик, учись, и будешь, как эти дяди.

Мальчик поморщился (он не терпел прописных истин) и озабоченно спросил у старика:

– А что такое интегральная схема? Старик беззвучно засмеялся.

– Интегральная схема, малыш, – Бараев зевнул, – это если по тебе проедет асфальтовый каток и сплющит в блин, чтобы ты меньше места занимал, но – чтобы ты жил и дышал, как раньше. Вот, впрочем, смотри, – он вытащил из нагрудного кармана и бережно протянул мальчику тонкую пластину. Она была прозрачна, внутри её темнели ромбики и квадраты, на поверхности блеснули проволочки. Мальчик поскрёб пальцем – не отковырнуть. – Можно штук сто поставить в гнёзда, рядом, и хватит спичечного коробка, а получится машина, какая раньше две-три комнаты занимала. Ясно? Идёмте, братцы, спать… Знобит. Скоро светать начнет. – Бараев взял у мальчика пластину и, треща костями, потянулся. – Саша, вы так и не сказали, что тут писали-то? Донос на Бориса Годунова? Ах, счастливый Александр!

Старик улыбался. Он-то доносы никогда не писал. На него писали. Сразу из Берлина 45-го года угодил в Сибирь. Он вытащил скомканный лист – развернул, и все увидели – на бумаге что-то сверкало. Старик старательно разгладил на колене лист и сложил вчетверо.

– Если писать чернилами с проводящим элементом и пропускать по строчкам ток. О-о! Тут есть, над чем подумать! Во-первых, графологам новый метод обеспечен. Чем больше рвётся почерк, тем более непостоянный характер у человека. Да-а. – круглые выцветшие глаза старика смотрели на белые в ночи песчаные острова, на взмывавших к луне летучих мышей. – Кроме этого, мне кажется, можно будет просто рисовать схемы на пластической основе. Вот я и рисовал. Здесь у меня сложнейшая схема супермультиви-бротрона… Я считаю, у этой идеи – большое будущее. – Старик был невозмутим, и его почтительно и с недоумением слушали. Чёрт знает нынче, где шутка, а где гениальная мысль. Тем более, учёные плохо понимают друг друга – в каждой отрасли свои термины, своя математика. – Вот так, Эдя!

Старик кивнул и пошёл. Спина приятно мёрзла. Небо уже светлело, звёзды срывались и летели в дальние синие леса. Он вернулся в каюту.

– Ты чего всё ходишь? – не открывая глаз, спросила жена.

– Да так. – пробормотал с ухмылкой старик. – Писал золотом на бумаге.

– Методом электролиза, да? – серьёзно спросила старуха.

Он беззвучно засмеялся. В щели жалюзи сочился розовый свет утра, и продолжала светить бледная луна. И от этого смешения зелёного и розового было не до сна. Он протянул жене лист бумаги. Она взяла в руку, отвела от глаз подальше – тоже была дальнозоркая, но со сна, в сумраке, ничего не увидела.

– А ты сбоку… – посоветовал старик обиженным тоном.

– Что ты там написал?

– Ладно, – буркнул старик. – Извини, что разбудил.

Они уснули, убаюканные движением огромного теплохода. Мимо плыло утро, с первыми горластыми, безумными от счастья птицами, с нежно-зелёным блеском на воде, с красными дольками отражённого солнца – словно арбузными ломтями… Летели тонкие слои тумана. Намокнув в росе, падали с белых стен на палубу бабочки… На корме, возле пахучих грубых канатов, мяукала, выскользнув из рук какого-то безногого дядьки, красномехая кошка. Все спали, кроме рулевого, и старик с женой спали. Они спали и снились друг другу молодыми и здоровыми. Вокруг них мигали лампочками электронные машины. Между чёрными умными ящиками зрела в жидком голубом зное земляника, ползли по проводочкам божьи коровки, а над головами кружились белые бумажные кораблики. День нажимал на ночь, – и она ушла в воду, в её омуты и камыши. И когда первые оранжевые палочки света снова легли сквозь жалюзи на дверь и опустились на стол, там, на белой бумаге, вспыхнули буквы, словно из чистого плоского золота:

– Я тебя люблю!!!

И рядом спала она, та самая девочка Люся.

г. Красноярск

НЕСТРАШНЫЙ СУД

Из неопубликованного

Девочка из апельсина

Кате повезло – она два летних месяца отдыхала и лечилась в Италии. Это та самая замечательная страна, которая на географической карте похожа на сапожок, там когда-то жил Микеланджело, а теперь поёт Челентано. Катя и ещё одиннадцать девочек из разных районов Западной России были бесплатно приглашены в Венецию, где и жили в маленьком пансионате под присмотром врачей, каждый день глотая по шестнадцать, а потом и по четыре разноцветных шарика – говорят, из моркови и чего-то морского… А так – полная свобода, ходи себе по городу у воды и смотри! Только чтобы утром в 9:30, к врачебному осмотру, была в палате, да на обед-ужин забегала. «Повезло!» – говорили друг дружке девочки. «Повезло!» – писали они домой на красочных открытках. «Повезло!..» – вздыхали они, когда ехали домой и разглядывали сквозь пыльные окна отечественного поезда убогие избы и мостки родины…

«Ой, сколько же мне нужно рассказать!..» – размышляла Катя, как бы собирая в душе горы света и радости, готовая поделиться ими с матерью, и отцом, и младшим братом Витей… И про посещение Флоренции с её выставочными залами и огромным Давидом на улице, и про Верону, и про Падую, и про саму Венецию с её гондолами и дворцами, про широкие и гладкие дороги Италии… И про манеры итальянцев, про то, какой у них красивый язык… И про долгую поездку в автобусе в оперный театр… надо же, как ласково прозвали: «Ля Скала»… и вообще, у них много этого «ля»… Народ ласковый, всё время смеются, поют, а у нас угрюмый, все злобятся друг на друга… Матери и отцу будет приятно послушать. И ещё не забыть бы, как она заблудилась однажды в Венеции, в самом ещё начале лечения, и как бесплатно её привёл к пансионату бородатый человек, голубоглазый, весь как бы в голубых волосах. Подтолкнул к колонне с крохотным лицом Матери Христа на белом лепном кружочке, и заплакал, и пошёл прочь. Кате показалось, что это никакой не итальянец… А какие там яркие, жаркие площади, когда каменная ажурная вязь на храмах как бы сплетается с вязью серебристых облаков в небе и оттуда щекочет тебе в груди. Много, много светлого, звенящего везла домой Катя, всю дорогу задыхаясь от счастья, но не участвуя в разговорах, только иногда открыв рот и кивая, приберегая все слова до той поры, когда она доберётся к своим… «Один» по-итальянски «уно», «все» – «тутто»… А ещё они любят объясняться без слов – Катя сразу, как увидит брата, приставит к щеке пальчик – это означает «сладко», «радость». Скорей бы домой!

Но дом у Кати был уже не тот и не там, откуда она выехала. Жила она прежде с родителями в селе Чудово, возле речки Чудной и озера Чудного, которое весной соединялось с речкой. По берегам плясали белые березняки, на горячих откосах вызревала земляника (сейчас, наверно, уж от солнца сгорела!). В озёрной воде белые и жёлтые кувшинки стоят, как салюты. Захочешь сорвать – стебли тянутся, как резиновые, и неожиданно рвутся: дундук!.. Будто говорят: дундук!.. зачем рвёшь? Но не сюда, не сюда возвращалась нынче Катя.

Весной в село приехали на машинах с красным крестом и на зелёном вертолёте прилетели люди в белых халатах и напомнили всем на сходке и по радио, что в этих местах восемь лет назад выпали нехорошие дожди. Так вот, на кого упало пять-шесть капель, так ничего, а на кого пятьдесят-шестьдесят, то уже человек мог заболеть. Но разве вспомнишь через столько лет, на кого сколько капель упало? Катя и вовсе не помнила тот апрель… Маленькой была. Говорили, где-то на Украине что-то взорвалось, а потом погасили. Катя только что второй класс закончила, радовалась – каникулы начинаются… Кажется, тоже кто-то приезжал, говорили – уполномоченный. ещё шутка ходила: упал намоченный… С чем-то вроде будильника ходил по селу… После его отъезда председатель колхоза Шастин приказал нынешние яблоки и прочие фрукты-овощи не есть и даже скоту не давать! Но, конечно, и сами ели, и скоту давали. Яблоки уродились огромные, алые. Брат Витя бил по рукам сестрёнку: нельзя!.. «Почему? – удивлялась Катя, разглядывая тяжёлый плод как бы с нарисованными лучами. – Я только посмотрю». Кожица, что ли, толще? Может кишки порезать? Или яд в мякоти? Витька трус, как девчонка. И постепенно забылась вся эта история со взрывом. И в последующие годы в деревне яблоки ели. И коров гоняли к пойме, в сочные травы. И за ягодой в лес ходили… Но вот нынче весной всех так напугали. С железными шестами обошли все окрестности, в землю их совали, в старое сено, и эти шесты всё попискивали и попискивали… На вертолёте прилетел толстый с погонами и постановил: село Чудово немедленно переедет. Для особого лечения отобрали двух девочек, Катю Жилину и Нину Бабушкину, только эта Нина попала в Германию… Увидеться бы, да где теперь? Нина со своими тоже небось куда-то переехала. Чудовлянам были на выбор предложены полупустые сёла в Поволжье и даже в Сибири. Катя-то как раз и ехала на новую родину – в Сибирь. Долго ехать – от границы пять суток. Родители с братиком ждут её под Красноярском, в селе Жёлтый Лог.

Интересно, что за Жёлтый Лог, думала Катя. Наверно, всё истлело от зноя и воды нет. Жёлтый Лог, улица имени Ленина, дом 31^а Вот уж она им расскажет про старинную речку Тибр… Говорят, русское слово «стибрить» – от названия этой речки. Русские матросы были некогда в Италии и стибрили какую-нибудь черноглазую красавицу. Вот и пошло слово «стибрить». А слово «слямзить»? В какой стране река Лямза?.

В Москве, перед тем как «итальянок» рассадить в разные поезда, их целый день водили по огромной больнице, из кабинета в кабинет. И слушали, и просвечивали. И анализы брали. И, ничего не сказав, только погладив по русым головам, отвезли на вокзал и усадили в поезда. Дали десять тысяч рублей на дорогу, и Катя успела их все уже истратить. Что делать, если буханка хлеба стоит…

Но разве эти горести могут заслонить в Кате радость, которую она везёт домой? И даже то, что тётенька-проводница сказала, что титан сгорел, кипячёной воды нет и не будет, и Катя пила сырую, и у неё разболелся живот… И даже неприятные взгляды какого-то небритого дядьки в тельняге и пятнистой куртке, пятнистых штанах и разодранных кедах… Он ей сиплым шёпотом то стишки собственного сочинения читал, то матерился, ощерив гнилые зубы, залезая на третью почему-то полку, под самый потолок плацкартного вагона, как раз над Катей. Катя лежала, зажмурив глаза, и мысленно успокаивала страшного дядьку, как успокаивают незнакомую злую собаку:

«Ты хорошая, хорошая, не трогай меня, я невкусная, одни кости и жилы.» Конечно, последнюю перед Красноярском ночь Катя не спала. Кто-то оставил на столике мятую газету «Российские вести» с портретом президента, вот Катя и делала вид, что читает её при тусклом ночном освещении, искренне надеясь, что угрюмого соседа с третьей полки портрет руководителя государства отпугнёт, тем более что ниже грозно чернел заголовок: «Пора решительно взяться за борьбу с преступностью!» А когда проводница объявила, что поезд подходит к Красноярску, Катя обнаружила, что у неё пропала из сумки шерстяная кофта, подарок для матери, – лежала на самом верху, а Катя всего лишь отлучалась в туалет, лицо и руки помыть. Катя заплакала и исподлобья оглядела соседей: и смуглую бабушку с двумя курчавыми внуками, узбеки едут, и отвернувшегося к окну, проспавшегося, наконец, дядьку в пятнистой робе, и носатого суетливого типа с золотыми зубами. И все, решительно все, показались Кате подозрительными, все могли украсть… И добрая Катя второй раз всплакнула, теперь уже от стыда – как она может подозревать людей на своей Родине? Этак и жить нельзя…

На перроне стоял братик Витя, держал в руке телеграмму, которую из Москвы послала домой Катя. Он подрос за это лето, лицо у него стало суровым, рыжие вихры были смешно обкорнаны, как у петуха. Ах, ведь это у нынешних пацанов во всём мире такая мода. Катя стояла перед ним вся в заграничной одежде, в нелепой панамке, с кожаным дорогим чемоданом – подарок итальянской больницы – и сумкой, в которой лежал для Вити очень похожий на настоящий пистолет с патронами. Витя же был, как тот сосед по купе, в афганке, в кроссовках. Он, конечно, сразу узнал сестру, но почему-то оглядывался и сопел.

– Витя, – тихо сказала Катя и снова захныкала. Что-то она часто стала плакать. – А мама, папа здоровы?

– На работе, – буркнул брат и забрал у сестры чемодан. – Нам на автобус.

И как бы нехотя сказал:

– Ты здорово изменилась. Как они там, буржуи? Хотя и тут!.. – и махнул рукой.

Автобус был набит битком и кренился, как кораблик в море. Катя через жёлтые немытые окна толком не видела города, но город, кажется, был большой… По ту сторону реки дымили трубы заводов… Но вот выехали в чистое поле, Катя увидела бульдозеры, асфальтоукладчик… А вот и картошку окучивают. А вот пошёл лес, замелькали холмы… Где же село Жёлтый Лог?

В автобусе поначалу громко говорившие люди замолкли. Шофёр включил радио, визгливо пела какая-то певица. Потом водитель выключил радио и объявил:

– Приехали. – Но никто и не вздумал подниматься. По голосу пассажиры поняли, что автобус сломался, вернее – прокололась шина. Пока шофёр в очках менял колесо, часть мужчин вылезла покурить, и вместе с ними – Витя.

– Ты куришь? – только и успела ахнуть ему вослед сестра. Она смотрела в окно, как он солидно затягивается, стоя возле водителя, как он помогает тому: вот старое колесо понёс подвешивать на задке автобуса, вот вернулся, закурил вторую сигарету. Катя понимала, что он курит как бы для неё, устанавливая некую дистанцию: ты там по заграницам отдыхаешь, а мы тут работаем, и ещё неизвестно, будет ли от тебя прок в новой тяжёлой российской жизни. Наконец, автобус покатил дальше, и холмы раздвинулись, и перед Катей возникло небольшое село как бы в чаше, раскинувшейся до горизонта, с рыже-зелёным лесом по краям. Катя поняла, что это и есть её новая родина. Она суетливо, несколько стыдясь своей праздничной одежды, вышла за братом из жаркого, вонючего автобуса, и он, не оглядываясь, повёл сестру по пустынной улице. Дома здесь были разные – и дорогие коттеджи из красного кирпича, и сиротские избы, полубараки… Дом 31^а оказался именно таким, серым, под латаной шиферной крышей, но зато со своим двором и сараем. Ворота покосились, крыльцо было новое, из свежей доски, и эта малость уже как бы давала надежду: мол, ничего, было бы откуда стартовать. На дверях висел амбарный замок, и Катя поняла, что родителей дома нет. Витя достал из глубокого кармана штанов длинный ключ, отпер дверь, и брат с сестрой вошли в тёмный дом.

Каждый дом имеет свои запахи. Дом, в котором жили Катя, Витя и родители до переезда, пах деревом, табаком, кипячёным молоком… Здесь же воздух был сырой, какой-то каменный, наверное, потому, что строили эту хибару из шлака, кое-где штукатурка отлипла, и из щели сыпался песок. Но предметы сюда почти все были перенесены из Катиного детства: зеркало на стене, швейная машина мамы, сундук бабушки, обитый лентой из железа, и конечно же, все одеяла, одно – бывшее бабкино, а потом ставшее Катиным – ватное одеяло с пришитыми разноцветными клочками ситца… Но, несмотря на родные вещи, воздух здесь был казённый.

– Чаю с дороги? – баском спросил Витя и поставил на новую электроплитку новый зелёный чайник. Заглянул в зеркало, пригладил. нет, наоборот, как-то ещё более нелепо взъерошил волосы на голове и только наконец улыбнулся:

– Чинзано не привезла?

– Чего? – изумилась Катя и вдруг поняла, вспомнила: ведь он же дитя, об Италии знает по фильмам, а там все чинзано пьют. – Брала, но на таможне отобрали, – соврала Катя. – Зато я тебе… вот. – Она вытащила из-под одежды в сумке тяжеленный револьвер и коробочку с патронами. – Все говорят, как настоящий.

В первую секунду вздрогнувший от радости, Витя с надеждой спросил:

– Газовый?

– Н-нет… Но грохает – испугаться можно. – Катя поняла, что подарок её для брата смешон, и с виноватой улыбкой сказала:

– Не дали бы пропустить, я узнавала. – Она снова поймала себя на мысли, что совсем упустила из виду: брат вырос. И добавила:

– Я слышала, там что-то сверлят… и он становится как настоящий.

– А! – это уже меняло дело. Витя, сопя, принялся более внимательно оглядывать оружие. И буркнул:

– Спасибо.

Вставил патроны, открыл запертую форточку и, высунув руку во двор, нажал на спусковой крючок.

– Ты что?! – только и ахнула Катя.

Раздался оглушительный выстрел. Удовлетворённо улыбнувшись, Витя сунул револьвер в карман пятнистой куртки и принялся заваривать чай. «Сейчас я ему что-нибудь про итальянских карабинеров расскажу», – приготовилась Катя, но Витя сказал, глянув на часы, что ему надо идти узнавать насчёт угля. – А ты пока сиди… отдыхай с дороги. – и брат, которого она не видела столь долгое время, убежал. «Ну, что ж. вече-ром.» – вздохнула Катя и принялась доставать из чемодана обновы. Слава богу, и кроме кофты, она кое-что купила матери: блузку, платок с видом Венеции, лёгкие тапочки для дома… А отцу привезла толстый свитер и часы на ремешке. Сэкономила из лир, выдаваемых на карманные расходы. Ах, надо было и для Вити что-то ещё купить! Может, часики отдать? Хотя часы у него есть. А свитер явно будет велик.

«Интересно, ванная у них есть?» – подумала Катя и тут же смутилась. Какая ванная? Дай бог, если есть баня. Катя переоделась в трико и простенькую кофту и вышла во двор. А вот в Италии есть дворы – деревья и цветы растут вокруг фонтана. Надо будет рассказать. В сарае валялся всякий хлам, видимо, принадлежавший прежним хозяевам: колёса от телеги, грязная рогожа, смятые бидоны, разбитые аккумуляторы.

А вот в Италии Катя видела: на площади перед дворцом чернолицые, как черти, мальчишки выдували изо рта пламя. Говорят, они берут в рот керосин и поджигают возле лица, когда выдувают… И сидит в стороне угрюмый такой дядька, возле ног прикрытые тряпкой предметы, и человек протягивает тебе руку, и если ты пожмёшь, то тебя бьёт током! У него под тряпкой аккумуляторы! И ему платят за такое развлечение. Надо будет Вите рассказать.

Бани у Жилиных ещё не было – за сараем стоял белый сруб без крыши, рядом громоздилась гора чёрного битого кирпича. Наверное, отец собрался печь с каменкой выкладывать. И речки рядом никакой. Но зато на углу между сараем и домом – железный бак с водой. А поодаль – за холмиком бурьяна картошка растёт, налились тускло-жёлтые помидорки размером с морскую гальку. Видно, поливали, когда рассаду садили. А сейчас вода уже ни к чему. Катя заглянула в бак: тёмно-зелёная вода, поверху сор плавает. Катя сходила в сени, взяла одно из чистых, кажется, вёдер и, раздевшись за сараем, облилась тёплой водой. И услышала голоса приближающихся людей, сдавленный смех. Кто-то воскликнул:

– Ой, бабы, голая! Совсем стыд потеряли.

– Это чья же это?..

Катя метнулась к баку, пригнулась – в стороне заржали. Где же эти люди, откуда они её увидели? Торопливо, трясясь, оделась… потеряв равновесие на одной ноге, чуть не упала – ободрала локоть о ржавую жесть бака… Медленно, пунцовая от неловкости, выпрямилась – из переулка, не замеченного ею, на улицу выходили несколько мужчин и женщин с мешками на плечах, уже не глядя на девушку. Катя прошмыгнула домой.

Она попила чаю и села у окна, как когда-то в детстве сидела. Больше никто на улице мимо не проходил. Унылая рыжая местность, какие-то тусклые дома, отсутствие деревьев, сломанный трактор посреди улицы, без гусениц, три грязные свиньи в сухой яме – всё это вызвало в душе такую острую, страшную тоску, что она в третий раз за этот день зарыдала… И сама не зная почему, Катя бормотала сквозь слёзы:

– Бедные мои! Куда вас занесло. за что?. Разве тут можно жить? Бедные мои… – Перед её глазами вставали тополя в деревне Чудово, чистая речка с золотым песком на дне, кувшинки в Чудном озере, гуси и утки, церковь на холме с золотым куполом… И тут же, близко, за спиной деревни Чудово – суровый мраморный Давид Микеланджело, виллы с белыми колоннами, увитыми плющом и виноградом… и высоко, до облаков бьющие фонтаны, а над ними, как папаха, ало-зелёные радуги.

Катя сама не заметила, как перебралась на топчан, принадлежавший, видимо, брату, и, подтянув по привычке коленки к животу, уснула.

Её разбудили шаги по дому, чайник, запевший, как оса, запах бензина и кашель матери. Катя поднялась – горел свет, на дворе уже стояли сумерки, родители накрывали стол.

– Мама! Мамочка!.. Папа!.. – Катя обняла мать и закивала отцу. – Извините, не знаю, где что. надо было яичницу поджарить?.. – Она помнила, что отец любил яичницу. – Ой, такая была поездка!. Как я вам благодарна!

– Нам-то за что? – отец как-то странно смотрел на неё. – Это уж партии-правительству… или как теперь?

И Катю удивило, что и мать смотрела на неё непривычно пристально.

– Как себя чувствуешь, дочка?

– Нормально.

– Говорят, ты купалась.

– Где? – Катя покраснела. – А-а… Да с дороги хотела окатиться… Я не знала, что тут подглядывают. А что?

– Ничего. Осенью как, учиться пойдём? Или работать? Тебе врачи что сказали?

– Врачи? Ничего.

– Совсем ничего? – накаляющимся голосом переспросил отец и, стукнув кулаком по столу, смирив себя, прошептал – С-суки!..

– Коля! – умоляюще прервала мать этот малопонятный разговор. – Давайте есть. – И позвала:

– Витя-я? Ты скоро?

Вошёл брат, обтирая ладони о штаны в опилках. От него пахло струганым деревом.

– Готово, – сказал он. – Сверху поролон ей кину– будет, как царевна, спать… – Катя поняла, что Витя мастерил ей лежанку.

– Ой, мам… а в Венеции у нас были койки! Что в длину, что в ширину.

– Потом расскажешь. Небось от картошки отвыкла?

– Папа, ты что же всё в окно глядишь?

– Налей.

– Коля, тебе сегодня не надо.

– Как это не надо? Дочь приехала.

Мать ушла в сени, а Катя быстро проговорила:

– Пап, а у них там вина… красное называется кьянти.

– Потом! – чуть не зарычал отец. Видимо, его глодала какая-то обидная мысль, он пробормотал – Все на свете знают, что нам, русским, надо… когда пить… где нам жить… когда помирать… А вот хрен им! Скоро ты?!

Мать уже наливала ему в стакан водки.

Отец угрюмо выпил и начал жевать хлеб. Катя ещё раз хотела было как-то скрасить стол рассказом об Италии:

– А ещё они перед едой молятся…

– Потом как-нибудь! – отец повернулся к Вите. – Уголь дадут, нет?

– Обещали, – Витя, подражая отцу, ел с суровым видом картошку с хлебом.

– Нам всю жизнь обещают… сначала коммунизм обещали, потом капитализм. А в итоге– люди всё хуже живут, да ещё их травят, как тараканов… – Отец вынул из кармана что-то вроде карманного фонарика с плоской батарейкой и прислонил к стене дома. – Так. Даже здесь… около тридцати… Ну-ка, твои волосы? – и он больно ткнул железкой в голову Кате – Тэк-с. Тридцать.

– Он, наверно, у тебя неправильно показывает, – заметила мать, кашляя в платок и старательно улыбаясь. – И здесь тридцать, и на улице тридцать.

– А потому что везде заражено! – закричал отец, наливая себе ещё водки. – Где-то в тайге атомный завод… Нету чистой России! Бедная моя дочка!.. Что они с тобой сделали?!

– А что? – не понимала Катя. – Зато как нам повезло. Мне и Нинке.

Отец выпил водки и ушёл на крыльцо курить. На ходу доставая сигареты, за ним пошёл и Витя.

– А Нина, где теперь, не знаешь, мама? Мать молчала.

– А вот у них, мама, везде. на улицах. на стенах. портреты не Ельцина или ещё кого, а Мадонны, матери Христа.

– У тебя нигде ничего не болит? – спросила мать.

– Не-ет, – протянула Катя. – Вы хотите, чтобы я физически вам помогала, а не училась? Я буду помогать. А учиться я могу и вечерами. я уже немного итальянский знаю. У них, между прочим, лёгкий язык… и много похожего… например, «мамма».

– Потом, – поморщилась мать и обняла дочь. – Я очень устала. Как-нибудь специально сядем и обо всём расскажешь. А сейчас ешь, ешь. ты такая худенькая.

– А у них считается, что девушка должна быть именно худенькой.

– Да, да, – рассеянно закивала мать и снова обняла дочь. – Давай спать, – и размашистыми шагами пошла в сени, вернулась с тулупом, закричала, оборачиваясь – А ты вместо того, чтобы дым глотать, занёс бы своё творение!

В дверях показались на манер саней сколоченные доски и затем сам Витя, от него разило табаком. Он с грохотом установил лежанку с короткими ножками вдоль стены справа от дверей, удвинув вперёд к окну стол, и указал, как Ленин или Горбачёв, прямой, даже чуть выгнутой ладошкой:

– Пожалте, плис!.. Поролон принесу завтра, – и ловко сняв двумя скрюченными пальцами, как фокусник или коршун, недопитую бутылку водки со стола, он выплыл из избы в сумерки двора к отцу.

Мать было метнулась за ним, но, махнув рукой, принялась стелить дочери постель. Постелила и на секунду замерла. Кате страстно захотелось, чтобы мама, как в прежние годы, её перед сном обняла и в лоб поцеловала, но мать со страдальческим лицом тоже заспешила на крыльцо, видимо, уговаривать старшего Жилина не пить эту горькую отраву. Катя осталась одна. Да что же они все, даже не хотят пообщаться?

Катя накрылась с головою простынёй и волосатым чужим одеялом и заплакала уже в четвёртый или пятый раз за день. Ну и день приезда! Она рыдала, и её обступали в розовой вечерней дымке старинные дворцы Италии, где на улицах повсюду памятники – из бронзы и мрамора, и лошади, и люди, и никто их не портит. А вот ещё не забыть рассказать, какой угрюмый мост есть во Флоренции, какой-то грязный, коричневый, а наступит ночь – открываются жестяные витрины, распахиваются, будто крышки сказочных сундуков, и перед ошеломлёнными прохожими – золотые, серебряные изделия местных мастеров, алмазы и сапфиры, кораллы и жемчуга на раскалённом алом или таинственном чёрном бархате… Этот мост называется: «Слёзы мужей» – намёк на то, что здесь любящий муж или жених могут разориться.

Катя ночью проснулась: отец храпел, мать с Витей негромко разговаривали возле печки, сидя спиной к Кате.

– Она не сможет. она стала и вовсе как тростиночка. – говорила мать. – Пускай учится.

– А где? – возражал Витя. – В город ездить на автобусе? Час туда, час обратно? Лучше уж в Михайловку пешком.

– Пять километров?! – ужасалась мать. – И ограбят, и обидят.

– А в городе не обидят? Прямо в сквере возле школы могут, это же город!

– Господи-господи!.. Права была докторша… маленькая и маленькая.

Катя не всё поняла в их разговоре, поняла главное – её любят, об её будущем думают. И уснула почти счастливая.

Утром за чаем с баранками мать спросила:

– А чего ты, доченька, такие смешные чулки носишь?

Катя удивлённо глянула на свои ноги – она была в модных пёстрых носочках, многие её подружки носили в Италии такие носочки.

– Только малые дети носят такие носочки, – пояснила мать. – И на улице купаются. А ты уже смотри, какая… – может быть, она хотела сказать «каланча», но сказала – Красавица.

Катя, недоуменно моргая светлыми круглыми глазами, смотрела на мать.

Отец ещё в темноте ушёл на работу, он ремонтировал технику, у него же золотые руки. Витя собирался в поле, он работал помощником комбайнёра. Мать, подоив совхозных коров, прибежала покормить детей.

– Пейте же! – протягивала она то Вите, то Кате кружку с тёплым парным молоком. – Свежее! Тебе особенно надо, доченька!

Но Катю мутило от пахнущего то ли шерстью, то ли телом коровьим молока. А Витя пил только чай, крепкий, как дёготь, почему у него всегда жёлтые зубы.

Когда Витя, услышав стрекот трактора, выскочил на улицу и укатил на работу и мать с дочерью наконец остались одни, Катя спросила:

– Мам, я что, больна?

– Почему ты так спрашиваешь? – Мать намазала кусок хлеба маслом и протянула дочери. – Просто беспокоимся, что худенькая… Это кто в городе, они все худеть стараются… а тут же силы нужны… – Но в глаза дочери мать не смотрела. – Тебе тут не шибко нравится? Другим ещё хуже повезло… Калединых просто подпалили, они под Самарой хотели осесть… а Ивановым намекнули: жить хотите – бегите дальше. И они сейчас в Москве, в палатке живут.

– В каком-нибудь скверике?

– Каком скверике? – удивилась мать. – Перед зданием правительства, их даже по телевизору показывали… Господи-господи, бедность наша и срам! Ничего! – вдруг, посуровев лицом, мать очень больно обняла Катю. – Как-нибудь проживём! Как-нибудь!

Договорились, что Катя пойдёт доучиваться в Михайловскую школу. Но до занятий ещё было две недели… и ни подруги у Кати, ни дома слушателя. Она сидела целыми днями в ожидании своих родных у окна и вспоминала Италию. И до сих пор не удавалось ей что-нибудь рассказать. То отец пьян, потрясая кулаком, ругает президентов всех славянских государств, то мать в ознобе пьёт горячее молоко с маслом, сидя возле печи, а назавтра снова-заново простужается на полуразрушенной ферме, а то Витя играет на гармошке и поёт тягучие неинтересные песни под одобрительное кивание отца:

 
Люби меня, девка, пока я на во-оле…
Покуда на воле, я тво-ой.
 

Иногда на звук хромки заглядывал сосед, могучий молодой парень с чёрной бородой, в чёрной борцовской майке в любую погоду, с золотой печаткой на пальце. Он приходил со старинной русской гармошкой – у неё каждая кнопка играет на два тона: когда растягиваешь гармошку, один звук, а когда сдавливаешь – другой… Он был из местных, и отец дорожил дружбой с соседом, хотя сосед почти не пил, правда, любил небрежно занять тысчонку-другую до аванса и, кажется, ни разу ещё не отдавал… Но отцу, щуплому, чужому здесь, из западной России человеку нужен был свой человек. У могучего Володи были выпуклые воловьи глаза, полные непонятной печали. И пел он, никогда не зная слов, тихим мычанием.

– А вы знаете, что похожи на итальянца? – волнуясь, как-то сунулась в разговор старших Катя. – Ей-богу! У нас был доктор, такой добрый… бесплатно раза три на гондоле катал… – И вдруг Кате стало неловко – на неё как-то странно смотрели взрослые. Опять она не вовремя? – Извините… скюзи. Мам, я угля принесу?