Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Роман Солнцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 44 страниц)

5

Но когда к ночи Феликс вернулся домой, он с замершим сердцем увидел на краю села грязнорозовое облако света и свой заплот с воротами, лежащие на снегу, черные, затоптанные. Само жилье стало вдруг низеньким – лишилось второго, деревянного этажа, потеряв и крышу, и застекленную башню, где так и не успел Феликс оборудовать себе «монплезир» – уютную спаленку для летнего времени… А у первого этажа внешние пожарозащитные стены в полтора кирпича устояли, но в проломы окон было явственно видно – внутри все выгорело. Впрочем, кое-где огонь еще скалил красные зубы.

Феликс пробежал во двор – пожар уничтожил и мастерскую, спасенную вчера, но пощадил расположенные в стороне баню и хлев с коровой. В воздухе вились проснувшиеся, вылетевшие из подвала пчелы – или это Феликсу показалось? Наверное, клочья сажи.

Эля в шубейке и в шерстяной, воняющей пламенем шали, с какой-то палкой в руке, и сын молча замерли на улице, вокруг них валялись на грязном снегу постели, сумки, ведра, сапоги, костюмы с вешалками, подушки…

Увидев мужа, Эля, заикаясь, задергала горлом – не смогла и слова сказать. Феликс сунулся было прямо в дымящийся зев раскуроченного огнем дома, но махнул рукой и отвернулся.

Сын, исподлобья, с немальчишеской ненавистью глядя на село Весы, рассказал отцу, как среди бела дня – они с мамой как раз обедали – подкатил трактор, и люди с обмотанными в кашне мордами стали стрелять из ракетниц прямо по окнам… заряжали и стреляли… выстрелили раз двадцать… Мама и сын легли на полы, а когда вскочили (трактор уехал), дом уже горел. Мама побежала за водой, скатилась по лестнице, вывихнула щиколотку. Без Феликса потушить не удалось – огонь был бешеный, так, наверно, горит напалм (замечание сына).

Никто из сельчан не прибежал помочь, только продавщица Лида с новым своим воздыхателем – азербайджанцем Мусой – постояла у ворот. Он и снял ворота, и забор перед окнами повалил, ожидая, видимо, приезда пожарных, да откуда в тайге пожарные?

Выслушав сына, ни слова не сказав в ответ, Феликс принялся таскать спасенные мокрые вещи в баню. И опомнившись, ему принялись помогать Эля и Коля. Завтра, днем, можно будет посмотреть внимательней в доме – вдруг что сохранилось из металлических предметов. К счастью, пламя не проникло в гараж, за толстую кирпичную стену, трактор, какой он ни есть, все же, видимо, цел.

Хоть на продажу пригодится…

Электропроводка выгорела, света не было и в бане, но здесь стояли в банке свечи и лежал спичечный коробок. Эля зажгла свечи, и семья стала располагаться на ночь.

В бане было тепло еще со вчерашней топки и сухо.

Сына положили на полок – его трясло – а сами легли на чистые лавки. Но едва Эля потушила фитильки, как на улице заскрипели по снегу колеса, замяукала по-модному машина, замигали фары.

– Кто там еще?.. – Феликс набросил полушубок и, прихватив топорик, лежавший в углу, возле дров, вынырнул в темноту. – Товарищи мародеры подоспели?

Из «Нивы» неловко вылезал задом в огромном тулупе Николай Иванович. Он посмотрел на Феликса, его широкое масленистое лицо кривилось – он был пьян.

– Сучья порода!.. – загремел он, сжимая кулаки. – Бляди!..

Я сам сожгу все это село!.. Слабо?! Я-то еду насчет мастерской разобраться… скажи, Санька?! А тут уже Сталинград?.. Где?! Где этот Платон, бригадир бывший… он – заправила, мне всё доложили… Саня! – Он заорал шоферу, находившемуся от него в полуметре, тонколицему парню в пятнистой меховой куртке. – Ну-ка, афган, сюда их!.. Этот возле клуба живет, на воротах две рыбки из дерева… Я его… я из него русалку сделаю!.. По дороге других прихватите!

– Да что теперь, – пробормотал Феликс.

Но водитель, бесстрастно кивнув начальнику, газанул на всю деревню и укатил.

– Теперь так, – обратился городской гость к Феликсу. – На сколько застрахован дом?

– Ни на сколько, – отвечал хозяин пепелища. – Денег же больше не было, я трактор купил, ульи.

– Мудила! – завопил Николай Иванович на друга. Во мраке двора возникла хромая, закутанная в одеяло Эля – беспокоилась за мужа. Узнав Николая Ивановича, остановилась поодаль. – Извините… это я по-русски, не знаю, как по иностранному… Почему у меня не попросили?!

– Пойдем туда, – кивнул в сторону бани Феликс. – Чего на холоде стоять?

Николай Иванович, отвернувшись, гневно сопел. Наверно, слухи не без него родились, где-нибудь на людях пошутил, проехался по мнимым англичанам, устроившимся на жительство в таежном Малининском районе, но признать за собой вину было ужасно обидно.

Разве не он, Ярыгин, привез сюда Николаевых, разве не он организовал работу плотников из полувоенной фирмы, с ближайшего «почтового ящика», разве не он обходил село со спиртным в рюкзаке, предупреждая, чтобы не обижали гостей? Но он понимал и то, что замкнутым староверам было все равно, кто приехал и надолго ли (коли разрешили поселиться, чего зря воздух языком молотить?!), лишь бы новые люди не лезли в душу, а главное – не посягали на их налаженный быт. А вот алкаши… чем больше с ними якшаешься, тем хуже. А Николай Иванович уже знал – «сарафанное радио» доложило – отпетые бездельники и болтуны села Весы не раз и не два приходили к Феликсу, и вместо того, чтобы гнать их с порога, он, милый интеллигентный человек, терял с ними драгоценное время, угощая их и слушая бессмысленные речи о России, видимо, наивно полагая, что истинный англичанин должен все это выслушать, памятуя европейские бредни о загадочной славянской душе.

– И вообще, что это была за идиотская выдумка – выдать себя за англичан?! Он обратился к Элле, дрожавшей в глубине двора.

– Он и в институте был таким же наивным, веришь?! Мог дать в долг… из нашей нищенской «стипы»… стоило только просящему намекнуть, что тот какую-то гениальную теорему придумал, но по слабости своей, из-за голода вспомнить не могёт… Или – собирается свататься к девушке, да нет денег на цветы… Этот дает, а сам ночами цемент грузит в порту…

– Хватит, – отвернулся Феликс и засунул, наконец, топорик ручкой себе за ремень брюк. Пальцы мерзли. Спрятал руки в карманы шубейки. – Хватит.

– Понимаю, от отчаяния на эту глупость пошли… и я, дубина, поддержал… Он и в институте вот так – то стенгазету выпустит… я же комсоргом был… Да где же, где эти бандюги, урки сраные?! – Николай Иванович выхватил из-за отворота тулупа наган и, не успел Феликс остановить его, жахнул в воздух. И будто мгновенно послушавшись этого сигнала, из-за кедров и чужой изгороди показалась с прыгающими шарами света машина.

«Нива» рывком остановилась, Николай Иванович открыл дверцу и выбросил за шкирку на снег легкого, стонущего от страха Генку.

За ним, оттолкнув переднее кресло, выпал Павел Иванович, и медленно выкарабкался Платон:

– Ну, чё, чё, чё?..

Они все трое были в дым пьяны (или притворялись?). Эля, зарыдав, кутаясь в тряпье, уковыляла прочь, к сыну.

– Из-за чего сыр-бор, начальник? – Платон поскреб бороду и рыгнул. – Нас тут и во сне не было. Ни трактора у нас, ни ракетниц! Ой, бля, какая луна… как задница хорошей бабы.

Николай Иванович рывком схватил толстяка за грудки и приподнял. И захрипев, оттолкнул прочь, схватился за сердце.

– Н-наел же ты дерьма, Платон Потапов!..

– А сам?! – дерзко отвечал Платон, вставая со снега. – Только ты в буфетах райкомов-х. комов, а я – тут, из реки… А результат?! Два сапога пара! – И впрямь, грузный, в расстегнутом тулупчике, раскинувши сильные кривоватые руки, он был сейчас очень похож на Николая Ивановича – разве что борода отличала.

– За что человека обидели?! – тихо спросил Николай Иванович, все еще давя на сердце под тулупом. – Да вы знаете, кто это?! Это… золотой, прекраснейший человек!

Феликс скривился, понимая всю бессмысленность начавшегося разговора, уйти бы к жене, но глаза его словно прилипли взглядом к трем бездельникам из села Весы. Генка стоял в облезлом пальто без шапки, растирая уши, и облизывая белым языком губы. Павел Иванович трепетал, как нитка, опустив голову. Но это сейчас они так. Утром, пока спят хозяева, наверняка ловко и быстро прокрадутся в сумерках, чтобы поискать в выгоревшем дома – вдруг да что-то найдется на продажу, чтобы водки купить.

– Сволота, растленная партией родной!.. – бессильно кипятился Николай Иванович перед позевывающим Платоном. – Да это, может, неудавшаяся гордость России!..

– Я тоже… – был хриплый ответ.

– Ты?! – заорал Николай Иванович, перебивая Платона. – Ты, когда бригадиром тут был, ты же миллионы наворовал… еще теми деньгами… У тебя во дворе одних моторных движков, как соседи говорят, штук сто… поломанных, целых… ружей – не счесть… пять телевизора в избах… а уж сколько тракторов, бензопил рассовал по родне – никто не знает… И не смотря на это – побираешься! Жадина! Проглот! И дал же тебе господь здоровья!.. лучше бы вот ему… Он своими руками уже третий раз на голой земле строился… И ни у кого не воровал! Брал кредиты… возвращал… но сейчас-то как ему вернуть?! Суки!

– А мы при чем?.. – Платон тускло, как рыба, смотрел на городского начальника, метавшегося перед ним. О чем он думал в эти минуты? Феликс впервые в жизни почувствовал искушение выхватить топорик и рубить, рубить, разрубить этот огромный комок мяса, провонявший водкой. И тут же сам себе сказал с горечью: «Это уже предел! Неужели сдаюсь? И становлюсь таким же быдлом?»

– Его спалили в Партизанском районе… его обидели под Новоселовым… и вы тут?! Я же точно знаю! Мы же с собаками проверим, по следам, падлы весовские!

– Я тебе снова говорю, начальник, – вхдохнул Платон. – Мы его не трогали. А кто?.. народу в тайге много… Вишь, люди с ними тут как с иностранцами… может, душу им раскрывали… а эти веселились, хапая наши богатства.

– Какие ваши богатства?! Он хоть на копейку взял чего-нибудь вашего?! Дерево, жесть, ульи – все купил на свои! Помогает совхозу растения опылять… своими руками режет поделки… сам косил рапс, на будущий год собирался рожь молотить… А то, что иностранца изобразил… так это его личное дело! Ты хоть марсианином назовись…

В разговор несмело встрял Генка «Есенин»:

– Если бы, если бы он сразу сказал, что наш…. и что два раза уже его… может, народ бы не тронул.

– Но вы же пили его водку, ели его хлеб! – Николай Иванович зажмурил глаза, не умея найти каких-то особых слов, которые повергли бы эту троицу в стыд и раскаяние. – Как могли, шушера?! А если не вы, дело еще страшнее – значит, даже в староверческом селе не осталось у людей святого! – Он повернулся к Феликсу и показал на него рукой, в которой до сих пор был зажат наган. Этот парень изобрел прибор!.. кровь им разжижают, если у кого тромбы… придумал, как из смолы-живицы лекарство варить – лучше хваленых американских, за которые долларами платим… наши ребятишки из Чечни молиться на него должны, скажи, Санька?! – он вспомнил про своего шофера, который стоял, прислонясь спиной к машине, жуя жвачку и готовый в любую минуту помочь шефу. – Скажи этим подонкам! И только потому, что таких, как вы, подняли из говна и дали вам право выбирать во власть таких же болтунов и жуликов, он оказался не нужен России! И вот – ушел в тайгу… но и этого сделать вы ему не дали! Сами-то уже ничего не можете! Руки трясутся… сопли текут, как Енисей на большом пороге!

Платон судорожно зевнул мохнатой пастью и ответил тихо, как-то даже вяло:

– Ты, начальник, не шибко… я уж восемь слов насчитал, оскорбляющих мою личность… и свидетели есть… посадить тебя не посадят, а на штрафок можешь налететь… у нас в стране демократия, свобода.

Николай Иванович словно бежал и об стену плашмя ударился.

– Да хоть пожалейте, собаки! – зарычал он. – Поднимите народ! Помогите отстроиться! Это ж за месяц можно сделать, если всеми силами…

– О чем вы?!. – наконец, опомнился Феликс. – Уже решено – мы уезжаем. – Он подумал, что придется, видимо, продать одно старое свое изобретение канадцам, давно просят… иначе где денег взять? Может, хватит расплатиться с половиной долга…

Платон, тяжело сопя, молчал. Генка – пухлогубая мумия – тер уши и кивал то ли Феликсу, то ли Павлу Ивановичу, который что-то шипел рядом, постукивая от холода стальными зубами.

Над сизой, над желтой, над белой тайгой восходила яркая плоская луна.

Николай Иванович вдруг усмехнулся и кивнул Генке:

– Это же ты, Гена Шастин? Который стишки кропает?

– Я, – замер Генка «Есенин».

– А ты знаешь, что у тебя двоюродная сестра, которая в Ленинграде жила, уехала лет десять назад во Францию, вышла замуж и померла… Ты ее наследник. Милионов пять франков твои.

Генка откинул от мерзнущей головы руки и аж помертвел. Николай Иванович глянул на Платона, неуверенно разинувшего рот, на обомлевшего Павла Ивановича и с треском расхохотался.

– Поверил?! Фи-ига тебе! Даже если бы у тебя была богатая родственница, даже мать бы была жива, разве бы она что оставила такой мр-рази?..

– Ну хватит, – буркнул Феликс. – Идемте в дом… то-есть в баню. Не вышло у нас любви… может быть, так и надо. Просто я таких людей больше к себе за стол не посажу.

– Посадишь! – с горечью возразил ему Николай Иванович. – В том-то и беда, что посадишь.

– Нет, больше нет. – И Феликс обернулся к Платону. Голос у него был еле слышный. – Только если вы еще здесь появитесь, пока мы здесь кантуемся, сожгу все ваши четыре дома. Надеюсь, понимаете, Платон Михайлович, Геннадий Николаевич, Павел Иваныч… я никогда зря не говорю.

– Еще по отчеству с ними!.. – Городской гость вспомнил о нагане и вскинул его над головой. – А ну отсюда!.. Геть!.. Увидимся на следствии. Обещаю как минимум по пятаку… за что – наскребем!

Первым рванул и туть же упал Генка, на него наступил Павел Иванович, и они, отталкивая друг друга, побежали в сторону деревни. Платон, пошатываясь, но сохраняя достоинство, остался на месте, зло посапывая ноздрями внутри бороды, похожей сейчас на черную радио-«тарелку» сталинских времен, которая вот-вот объявит что-то чрезвычайно важное.

– Вы – сами виноваты. Иностранцы, не иностранцы, а вечно перед Западом на цирлах. А мы – русские.

– Что?! Нет, сука, это вы – иностранцы… р-рать, которую Маркс поднял в России. На немецкие же деньги! Что-то у себя они там не сделали революций! Люмпены, ворюги, это вы – иноземцы на погибель России. А мы-то как раз еще живой корень России… И я лично вот этими руками помогу Фельке отстроиться в четвертый раз! И сам, сам денег займу! И охрану наймем – вон, Санька подберет парней! Только увидят прощелыг, вроде тебя, с протянутой рукой у забора, будут стрелять на поражение! Пш-шел, говорю!

Платон, ухмыляясь, постоял еще несколько секунд и побрел, наконец, прочь, пузатый, мощный, несмотря на свои шестьдесят пять или семьдесят лет, мимо плотбища с торчащими из белого снега черными руками коряг в сторону села, где уже и окна не светились – народ спал.

– Ну, посидим же с нами? – снова попросил Феликс. – В гараже у меня виски оставалось… может, пролезем через обломки.

– Что?!. – Николай Иванович щелкнул пальцами водителю. – Когда мы в командировке, у нас этого добра… Да, и стаканы.

Шофер достал из нутра «Нивы» бутылку водки, палку колбасы, два стакана и подал шефу.

– Подожди тут.

Николай Иванович и Феликс зашли в предбанник. В печи гуляло-гудело пламя, трещали дрова. Эля сидела напротив огня, обняв гитару. Мальчик внутри бани, на полке', кажется, спал.

– Гитару спасли? – удивился Феликс.

– Это Коля. – И Эля внимательно посмотрела в мясистое лицо гостя. – В честь тебя, получается, сына-то Феликс назвал.

– Ну, не добивай меня, Эля!.. – захрипел городлской гость и, сняв голубую песцовую шапку, обнажил лысину во всю голову. – Но истинный бог, не я протрепался! В администрации Малининской, верно, девки-паспортистки болтанули… хоть и угощали мы их… А может, как раз наоборот – если бы холодно вошли-вышли, забыли бы про нас… а к людям по человечески – и получаешь в морду…

Что-то случилось в России – нельзя по человечески. Вторая Америка, бля?!. Извини, Эльвира Александровна.

Мужчины налили водку в стаканы и молча выпили.

– Ты не хочешь? – спросил Феликс у жены.

– Пусть, пусть выпьет! – засуетился Николай Иванович. – Она намерзлась.

Эля мужественно выцедила треть стакана. И они долго сидели, глядя в огонь. Потом Эля снова взяла в руки гитару и тонким, нервным, плачущим голоском запела:

 
Неистов и упрям гори, огонь, гори…
на смену сентябрям приходят январи…
 

все те же любимейшие песни их поколения. Мальчик Коля, их поздний ребенок, лежа лицом к потолку не спал – он смотрел на прозрачные капли смолы, выступившие по доскам, и думал о том, что, когда он поступит в Кембридж и заработает переводами или как репетитор денег, то сразу же вытащит родителей из Сибири – в спокойной королевской стране их больше никто не обидит. И они сюда никогда не вернутся. Потому что эту страну навсегда заразили смертельной болезнью коммунисты.

От печки в бане и предбаннике стало жарко. Мужики вышли на ледяной, хрустальный воздух покурить.

Где-то вдали пьяный, дурашливый голос тянул песню со словами:

 
«Прости, меня, мамка, беспутного сына…»
 

Повторял и повторял одну и ту же строку. Вдруг Феликсу показалось – это кричит напившийся снова Генка. Он поет так истошно-громко, чтобы услышал именно Феликс… мучит его стыд, скребет душу… И хотелось Феликсу поверить в эту мысль, и страшно было поверить: силы человеческие не беспредельны. Или все же остаться здесь? Небось, во второй раз не пожгут?

Над сказочной, в белосеребряных узорах, тайгой плыла яркая круглая луна. И в ней, как в зеркале, отражалось лицо сатаны, страшного шута, который живет, говорят, теперь только в России.

И вот если поймать его и привязать к колу, чтобы сох без воды и, главное, без человеческой крови, то луна очистится, и свет ночами станет светлее, и все люди выйдут на улицы, не боясь друг друга, выйдут и – возлюбят друг друга.

ПРИВЫЧНОЕ МЕСТО

1

Я постарел: пропускаю на перекрёстке ещё не тронувшийся перед жёлтым светофором транспорт. А раньше в два прыжка перемахивал улицу…

Стал раздражительным: выключаю телевизор, как только там появятся современные политики, что те, что эти. Хоть бы на диету сели. Впрочем, хорошо, что все они щекастые и наглые… а то ведь, если похудеют и скромно опустят глазки, кто-то и доверится сластолюбивым циникам.

Ко всему прочему, я остался одинок: от друзей ничего нового уже не услышишь, а у жены своя теперь страсть – полуторагодовалый внук Иван. Живое солнышко на полу.

После работы медленно бреду по городу, иногда остановлюсь перед голым топольком. Скоро на грязноватых прутьях появятся тяжёлые клейкие почки, от них удивительно запахнет… и повторится листва, шумная жизнь повторится.

В парке вечерами уже играет оркестр, шуршат шаги, и, слыша дивный звук валторны, я представляю вибрацию меди под воздействием биений воздуха внутри инструмента. Нет тайн. Всё известно.

Но вчера в полдень пошёл за письмами на почту по теневой стороне улицы, пряча лицо от бешеного апрельского солнца, и вдруг ступил ботинками на ледяной панцирь, который здесь сохранился с ночи… ноги мои поехали – и я, не удержав равновесие, рухнул, постаравшись при этом приземлиться на правую руку. И прямо-таки услышал хруст…

Наверное, вывих, подумал я, хрящики хрустнули. Кисть была неестественным образом выгнута. Хрипя от боли, поднялся и попробовал сам, резко потянув её левой рукой, поставить на место. Но то ли сил не хватило, то ли смалодушничал… Когда же доплёлся до дому, и жена уговорила поехать в больницу скорой помощи, и мне там сделали рентгеновский снимок, то выяснилось: у меня закрытый перелом. Более того – с раздроблением какой-то косточки на сгибе кисти…

Такой перелом на языке медиков называется довольно смешно – «привычное место». Видимо, в девяти случаях из десяти человек, падая, выбрасывает под себя именно правую ладонь…

Мне сделали укол, кисть выгнули (такой она была при ударе) и наложили гипс. Снова повели под рентген: кажется, косточки стоят правильно, должны срастиcь… И на попутной «скорой» меня и жену отправили домой.

Теперь, получив бюллетень, я был приговорён минимум две недели слоняться по квартире. А что тут можно делать? Все книги перечитаны. Самые любимые, которые я прежде пролистывал в дни болезни, помню, пожалуй, наизусть – и «Робинзона Крузо», и сказы Бажова, и «Остров сокровищ», и «Мастера и Маргариту»… Остаётся смотреть в мерцающее окно цивилизации, называемое телевизором.

О, давно я не занимался этим делом! Бедные критики, хлеб коих – отслеживание и оценка всякого рода телепередач! На трёх каналах шли игры: толпа взрослых восторженных людей угадывала слова, получала призы. Через каждые десять минут вспыхивала реклама: жующие красотки рекламировали «Стиморол» и «Орбит» без сахара или, крутясь в тесных джинсах перед объективом, хвалили всевозможные женские тампоны… Впрочем, на одном из телеканалов, шестом, сиял белый свет – видимо, там отдыхали, готовились к новой агрессии крови и рекламы.

И вдруг… Что это? На втором, российском, появилась картинка – за столом сидят с унылым видом несколько человек: дама и мужчины. По свету и по общему невнятному плану сразу видно – включилась местная телекомпания. И к тому же некоторые из этих господ мне смутно знакомы… Ба, да я же помню их ещё по тем годам. Вот этот бравый старичок с подбородком, похожим на стакан, говорят, ныне президент строительной фирмы… не он ли был у нас первым секретарём обкома? Рядом – молодой человечек с чёрным от злобы лицом, со всклокоченными волосами, в очках, недавний запойный пьяница, вылечился под гипнозом и вернулся в компартию, издаёт газету. Я его знаю, он пробивался несколько раз в депутаты – во всероссийские, областные, городские, его фотографиями были уклеены все столбы и стены, но не пробился, стал посмешищем, но вот снова добивается людского внимания… А это кто же? Такой скромный, смирный, скуластый, как котик, затянут в костюм-тройку, маленькие красные ручки на стол положил. Тоже ведь мелькал в обкоме или исполкоме, отвечал за сельское хозяйство…

– Что происходит? – спросил я у жены, кивая на непрошеных гостей нашей квартиры.

– А не знаешь? Нынче ж нового губернатора выбирают.

– А прежний где? В тюрьму посадили?

– Срок вышел.

– А. Ну-ну, – нянча руку, я сел поближе и принялся слушать претендентов.

Супротив полузнакомых мне земляков ёрзает на стуле худющий, как ощипанный гусь, в обтёрханном костюме директор завода… бывшего ракетного, что ли… Как-то возникал он на экранах в связи со слухами о причастности к теневому бизнесу… кажется, спирт у самого себя воровал… помню, смешно оправдывался. Мол, с детства не пьёт ничего, кроме молока… И рядом с ним толстяк на двух стульях развалился, всё проверяет машинально, застёгнуты ли пуговки ниже живота… Этого я вижу в первый раз.

Я сразу понял, что сутулая болтливая девица, которая ведёт передачу, явно симпатизирует скромному, смирному, в костюме-тройке. Чаще всего обращается именно к нему:

– Алексей Иваныч!.. А вот как вы считаете?..

На что Алексей Иванович, только что похожий на обомшелый пенёк, мгновенно расцветает на глазах, как школьница на уроке, которой задали понятный вопрос, и отвечает. Отвечает негромким, но вдруг скрежещущим, страшноватым голосом – будто механическим. Напрягая плечи и растягивая губы. Впрочем, стоит телевизионной камере чуть тронуться, поворачиваясь к другим участникам передачи, как Алексей Иванович тут же успокаивается и как бы уменьшается в размере, затихает, едва нахмурив соломенные бровки.

И вот ему – конечно же, первому – дали слово для монолога. Алексей Иваныч засиял глазами, сжал-разжал кулачки и начал простецки, как человек плоть от плоти трудового народа:

– Чё делать-то будем? Гибнет область… про Россию не говорю… про неё, может, скажут люди повыше меня… вот Иван Фёдорович… – кивнул он на бывшего секретаря обкома. – Ему бы в Госдуму… а мы уж тут в грязце покопаемся…

И похвалил, и оттолкнул. И дальше своим невероятным для невысокого человека жестяным голосом:

– Я-то в отличие от многих тут… в селе родился… В селе у нас самый генофонд. Ведь чё нам нужно, наконец? Наконец нужна честная власть… как стёклышко, прозрачная… вот как очки у нашего молодого журналиста. Он у нас молодец, только вот жизненный багаж маловат… ну так ещё всё впереди!

И чем далее говорил Алексей Иванович, тем больше как бы льстил своим оппонентам за столом и одновременно умудрялся поднимать себя выше их показной скромностью, что ли… Но голос, голос! Я помню, во время одной из поездок в Приангарье встречал бывшего зэка. Даже когда он говорил отвернувшись, голос его доставал любого, как достаёт звук старой жести, когда её режут.

– Вот письма мне идут: «Вернитесь, Алексей Иваныч, во власть». – Он высыпал на стол из портфеля десяток мятых конвертов. – Что мне им сказать, нашим русским людям? Я-то готов, да не я же решаю… вы-то и решите, мои дорогие.

Передача шла в живом эфире. И были звонки, как я понимал, заранее подготовленные. И всё больше их было обращено к Алексею Иванычу.

– …Я ветеран труда, при обмене квартиры у нас забрали телефон, которым мы пользовались тридцать лет, а новый так и не поставили… Требуют стопроцентную оплату с больных стариков.

– Беру на контроль это дело, – проскрежетал, раздвинув плечи, Алексей Иваныч. – Думаю, решим вопрос.

– …Когда построили нашу ГЭС, обещали: будет самая дешёвая электроэнергия. А стала она дорогая. И продукция нашего завода из-за этого неконкурентоспособная…

– Я думаю, это мы поправим. Безобразие.

– …Мы пенсионеры, а нас ограбили. Все наши вклады в 1992 году пропали… Как быть?

– Я подсчитал, дореформенный рубль на сегодняшний день стоит как минимум тысячу новых рублей. Если я стану губернатором, в Совете Федерации первый вопрос, который я подниму – это немедленно, в течение недели, восстановить вклады населения, учитывая вот такое соотношение! – Алексей Иваныч уже размерами сравнялся с толстяком, сидящим напротив. Рот растянут, на щеках прорезались жёсткие ефрейторские складки.

– …Нам три месяца не платят зарплату, а директор отгрохал новый особняк за городом… Можете ли помочь?

– Немедленно! – скрежетал кандидат в губернаторы. – У таких директоров уши надо отрывать и ещё кое-что… Я разберусь.

Напуганно я смотрел на этого Алексея Иваныча. Он напоминал танк, поначалу небольшой, но меняющий размеры во время боя, голос его гремел – человек ни разу не запнулся, не смутился.

И все бы для него ничего, если бы не грянул в эфире неожиданный с хрипотцой голос:

– А вот скажите, господин Туев… у вас-то, поди, «Мерседес» или «Волга», коттедж в пять этажей? Вы же раньше во власти сидели?..

Громко озвученный вопрос смутил фаворита лишь на секунду. Слегка покраснев, и больше руками, а не лицом (но и это – как бы от благородного гнева!), Алексей Иваныч отвечал тем же спокойным, скрежещущим голосом (я вспомнил! точно так ест черепаха капусту):

– Во-первых, я – не господин Туев… был товарищ и остался товарищ для народа! Во-вторых, раньше власть не воровала. Чё не имею, то не имею… Ни машины у меня, ни дачи. Квартира – да, есть. Жить-то где-то надо?..

– Спасибо, – ответил неизвестный человек, и Алексей Иваныч, помедлив, перевёл дух. Впрочем, я заметил, двое-трое за столом переглянулись. Но передача продолжалась, телевизионная девица повернула телекамеру к другому претенденту…

«Позвольте, как же так? – задумался я, всматриваясь в скуластое, как кулак, личико златоуста, застёгнутого в тройку. – Как же нет у него дачи?!»

Будучи доктором наук, я получил года полтора назад в садово-огородном товариществе «Солнышко» свои шесть соток. И слышал я, слышал, что на верхотуре, за сосновой грядой, в поле воздвигают огромные из алого кирпича коттеджи. Мои «деревянные» соседи поминали не раз эту фамилию – Туев. Понятное дело, рифмуя с другим, громким русским словом. Вряд ли однофамилец – туда, на поляну, пустили только больших начальников: из МВД, из прокуратуры, из мэрии… среди них, конечно, и бывшие…

Почему-то обидно мне стало – что они нас все за дураков считают? Надеются, что никому в голову не придёт поверить? Мол, у каждого свои заботы… до того ли?

– Идём ужинать, – позвала жена. – Чего задумался? Левой рукой сможешь? Или тебе помочь?

– Подожди. – От нашего дома до огородов пешком час. Делать мне всё равно нечего. Почему бы не сходить? Вечера сейчас долгие, светлые…

– Ты куда?

– Погуляю. – С тяжёлой в гипсе рукой кое-как накинул на плечи куртку, сунул за пазуху рубашки томик Чейза и вышел из дома.